Демократка алиса и неблагодарный народ. Воспоминания о жизни в деревне Жизнь в деревне мне мальчику была

Игнашка говорит:

– Это лесовик. Ничего, мы ему покажем.

А что-то жутко… Лес темнеет. Стволы сосен осветились таинственно луной. Печка погасла. Выйти за хворостом боимся. Дверь заперли. Ручку двери завязали поясами от рубашек к костылю, чтоб нельзя было дверь отворить, в случае лесовик придет. Баба-яга еще есть, это такая гадость.

Мы примолкли и смотрим в маленькое окошко. И вдруг мы видим: какие-то огромные лошади с белой грудью, огромными головами идут… и резко остановились и смотрят. Эти огромные чудовища, с рогами, как ветви деревьев, были освещены луной. Они были так громадны, что мы все замерли в страхе. И молчали… Они ровно ходили на тоненьких ногах. Зад их опущен был книзу. Их – восемь.

– Это лоси… – сказал шепотом Игнашка.

Мы не отрываясь смотрели на них. И в голову не пришло, чтоб стрельнуть в этих чудовищных зверей. Глаза у них были большие, и один лось близко подошел к окну. Белая грудь его светилась, как снег под луной. Вдруг они сразу бросились и пропали. Мы слышали треск их ног, как будто бы разгрызали орехи. Вот так штука…

Всю ночь не спали мы. И чуть забрезжил свет, утром, мы пошли домой.

IV

Прошло лето. Наступили дожди, осень. Опали деревья. Но хорошо было в нашем доме, которого никто не знал. Топили печку – тепло. Но отец пришел как-то с учителем, человеком высокого роста, худым, с маленькой бородкой. Такой сухой и строгий. Он показал на меня: завтра идти в школу. Было страшно. Школа – ведь это особенное что-то. А что страшно – неизвестно, но страшно неизвестное.

В Мытищах, на шоссе, у самой заставы, в большом каменном доме, на котором орел, написано «Волостное правление». В левой половине дома помещалась, в большой комнате, школа.

Парты черные. Ученики все в сборе. Молебен у икон. Пахнет ладаном. Священник читает молитву и кропит водой. Подходим к кресту. Садимся за парты.

Учитель нам раздает перья, ручки, карандаши, и тетради, и книгу – замечательную книгу: «Родное слово» с картинками.

Мы, уже грамотные, помещаемся на одной стороне парт, а младшие – на другой.

Первый урок начинается с чтения. Приходит другой учитель, румяный, низенького роста, веселый и добрый, и велит петь за ним.

Ах ты, воля, моя воля,
Золотая ты моя.
Воля – сокол поднебесный,
Воля – светлая заря…
Не с росой ли ты спустилась,
Не во сне ли вижу я.
Иль горячая молитва
Долетела до царя.

Замечательная песня. В первый раз я слышал. Тут никого не ругали.

Второй урок был – арифметика. Надо было выходить к доске и писать цифры, и сколько будет одно с другим. Ошибались.

И так началось учение каждый день. В школе ничего не было страшного, а просто замечательно. И так мне нравилась школа.

Учитель, Сергей Иванович, приходил к моему отцу пить чай, обедать. Был человек серьезный. И с отцом все говорили они хитрые вещи, и казалось мне, что отец ему говорил все не так – не так он говорил.

Помню, как-то раз захворал отец, лежал в постели. У него был жар и лихорадка. И он мне дал рубль и сказал:

– Сходи, Костя, на станцию и достань мне там лекарство, вот я написал записочку, покажи ее на станции.

Я пошел на станцию и показал записочку жандарму. Он мне сказал, выйдя на крыльцо:

– Вон видишь, мальчик, тот вон маленький домик, с краю у моста. В этом домике живет человек, у которого есть лекарство.

Я пришел в этот дом. Вошел. Грязно в доме. Какие-то стоят меры с овсом, гири, весы, кульки, мешки, сбруя. Потом комната: стол, всюду все навалено, заставлено. Шкафчик, стулья, и за столом, у свечи сальной, сидит старик в очках, и лежит большая книга. Я подошел к нему и дал записку.

– Вот, – говорю, – за лекарством пришел.

Он прочел записку и сказал: «Подожди». Пошел к шкафчику, открыл его, достал маленькие весы и из банки клал белый порошок на весы, а в другую чашку весов положил маленькие плоские медяшки. Отвесил, завернул в бумажку и сказал:

– Двадцать копеек.

Я дал рубль. Он подошел к постели, и тут я увидел, что у него на затылке была надета маленькая ермолка. Долго он что-то делал, доставал сдачу, а я смотрел на книгу – не русская книга. Какие-то большие черные знаки подряд. Чудная книга.

Когда он мне отдал сдачи и лекарство, я спросил его, показав пальцем:

– Что здесь написано, что это за книга?

Он мне ответил:

– Мальчик, это книга мудрости. А вот где ты держишь палец, тут написано: «Бойся больше всего злодея-дурака».

«Вот так штука», – подумал я. И дорогой думал: «Что же это за дурак такой?» И когда пришел к отцу, отдал ему лекарство, которое он развел в рюмке с водой, выпил и сморщился – видно, что лекарство горькое, – я рассказал, что я достал лекарство у такого странного старика, который читает книгу, не русскую, особенную, и сказал мне, что в ней написано: «Бойся больше всего разбойника-дурака».

Башкирия д. Сахановка 1958-1968г.

Давно это было, в далеком 1958 году, именно в этом году, закончив первый класс общеобразовательной школы, я первый раз в своей жизни попал в деревню.

Сложные для всех были те послевоенные годы, приходилось просто выживать, родители работали по шесть дней в неделю. В выходные выращивали картошку, сажали какие-то овощи, выкармливали свиней, отец умудрялся выращивать даже просо, тут он был оригинальным, деревенское детство и несколько лет проживания в оккупированной Германии, многому его научили. Как бы то ни было, учитывая, что мама работала в бактериологической лаборатории, (иногда мясо на анализы приносили съедобное), а папа валял дома валенки, наша небольшая семья, папа, мама, я и младший брат, жили относительно сносно. Но оставлять меня на лето в городе было не очень разумно, я был довольно хулиганист, (однажды даже чуть не пожог барак в котором мы жили), и по этому требовал присмотра.

У папы в деревне, где он родился, жила его родная сестра, мужа у нее не было, она одна растила сына который был на пять лет старше меня, по деревенским меркам это уже был взрослый мужик способный выполнять определенную работу и уж тем более присматривать за таким оболтусом как я.
В общем меня срочно окрестили (к тому моменту я был «нехристь» и мама была против того что бы отправлять меня из дома в таком положении) и отвезли в деревню.

Деревня находилась в сорока километрах от города и в шести километрах от дороги, по которой можно было доехать на попутке, а вот шесть километров нужно было идти пешком по окраине леса. Для меня городского пацана это было приличное расстояние, деревенским же, как потом выяснилось, это расстоянием не считали, особенно летом. Первый же раз мне повезло, до деревни мы доехали в телеге, случайно оказавшейся попутной повозкой, запряженной лошадью. И это было в моей жизни то же первый раз.

Встретила нас тетя Валя радушно и даже с нескрываемой радостью, к тому времени я ее уже знал, несколько раз она приезжала по делам в город и ночевала у нас, с Сашкой мы подружились мгновенно, позднее я понял, городского жеманства в деревенских людях не было, особенно в пацанах.

Вот таким образом я впервые оказался в деревне, все последующие десять лет школьного обучения я почти все школьные каникулы проводил именно в деревне тети Вали. «Почти», потому что иногда по несколько недель за лето я проводил в пионерских лагерях, у отца была возможность доставать путевки, на производстве где он работал, его считали партийным активистом.
И все-таки большую часть летних каникул я проводил в деревне.

Деревня называлась Сахановкой и была большой, думаю что около ста дворов, к моему первому визиту, в ней было. Не сомневаюсь, до войны и позже в ней жило еще больше семей, а вот фамилий можно пересчитать по пальцам, самой распространенной был «клан» Бердинских, много семей носило фамилии Черновы, несколько семей были Зыковы и как то обособленно жили Вагины. Пожалуй, и все, стоит добавить, что все эти семьи были невообразимым, для меня, образом переплетены. Было бы интересно разобраться в этом смешении людей и семей, но в силу моей молодости, мне было это малоинтересно.

Располагалась Сахановка, одной улицей, в низине, между приличным пригорком, (скорее длинным и высоким холмом, поросшим мелким кустарником и травой) который называли «паскотиной» и очень глубоким оврагом, располагавшейся вдоль всей деревни с Севера на Юг. Тянулась деревня, километра два-три, в крайнем случае по оба конца деревни находилось по кладбищу. В северной части перед деревней стояла деревянная школа больше похожая на рубленый дом. Учительница там была одна, не помню ее имени, учила она до четвертого класса, все ученики, не зависимо от возраста, учились в одной комнате, после четвертого класса дети ходили в школу соседней деревне за пять километров. Иногда зимой, их возили туда на лошади, но чаще этот путь они преодолевали пешком. Позже, когда школу в нашей деревне закрыли, при соседней школе сделали интернат, малолетки там жили по недели, домой приходили только на выходные. В общем, деревенское обучение это полнейшая морока, до сих пор удивляюсь, ведь из этих школ выходили и очень грамотные ребята и девчата.

Не далеко от школы было приличное озеро, диаметром метров сорок, абсолютно круглой формы с конуса образным дном, глубину в центре которого некто не знал. Рассказывали, что мужики пытались смерить его глубину вожжами, но у них, ни чего не получилось, называли эти озера провалищами.
Их в округе было несколько, два находилось на «паскотине», одно совершенно сухое и глубокое, поросшее кустарником и черемухой, на дне конуса образной воронки лежали большие глыбы слюды, мы с удовольствием вырезали из нее всевозможные фигурки, но добраться до нее было сложно, это было глубоко, и откосы были очень крутыми. Второе было затоплено водой и почти полностью заилено, вода там была грязной и вонючей, из этого озера не пила даже скотина. Четвертое озеро было поглубже и вода в нем почище, находилось оно за южной околицей деревни и использовалось для водопоя многочисленных табунов пасущихся в округе, но купались там редко, в отличие от озера в северной части деревни.

Говорили что в этих местах много поземных рек, которые и размывали подземные «берега», образуя эти самые «провалища». Некоторые из них затапливались водой, а у некоторых обрушившийся свод перекрывал русло, и вода уходила в другую сторону, оставляя сухим большие воронки в земле. Насколько это верно, или это просто легенда, точно некто не знает, как не знает и того когда это было. Я в своей жизни такого больше не встречал негде.

С трех сторон деревню обступали смешанные леса, в них росли разные деревья, но в основном это были липы и дубы, были и березы, вязы и прочие лиственные деревья, поэтому во многих подворьях стояли улья, пчелы мед приносили прямо к домам, это было очень удобно. Когда то в этих лесах велись вырубки и эти места густо заросли малиной, деревенские с удовольствием и по многу ее собирали. Земляничными ягодами были усыпаны склоны «паскотины», а учитывая наличие вокруг каждого дома черемухи, ягоды жителям деревни хватало с избытком.
Почему то в деревенских огородах не приживались яблони, и очень мало сажалось овощей, большие, по сорок соток огороды засеивались картофелем и свеклой. Я это объяснить могу только трудностями с поливкой, вода в этих местах находилась очень глубоко, поэтому колодцев было не много и рыли их на дне того самого очень глубокого оврага, представляете с какими трудностями доставлялась питьевая вода. Насосов в те времена не было, как не было и электричества со всеми, привычными теперь, бытовыми удобствами.

Нужно отметить это не очень смущало жителей деревни, освещались керосиновыми лампами, не очень переживали о отсутствие радиоприемников, ну а телевизоров, в те времена, и в городе то не было.
Уклад жизни был выстроен по деревенским правилам, вставали с рассветом, ложились спать с закатом, к стати о воде, добраться до колодцев зимой, было практически не возможно, люди обеспечивали водой и себя и скотину, растапливая снег, его было всегда много, и он был исключительно чистым.

За оврагом, практически в середине деревни, находился конный двор, добраться до него можно было по дамбе насыпанный через овраг, каждой весной его размывало паводком, и его засыпали вновь. Иногда конный двор называли колхозным, я объясню почему. Ну, конный понятно, стоял целый ряд конюшен, лошадей было довольно много, наверное, больше пятидесяти, все они использовались для сельскохозяйственных нужд, каждое утро бригадир распределял их на работы. С их помощью вывозили с полей сонно, во время уборки на лошадях переворачивали волки пшеницы. Комбайнов в теперешнем виде тогда не было, отдельно трактором таскали косилку, которая косила и укладывала пшеницу в волоки, а потом, после сушки, тем же трактором таскали агрегат, который подбирал и молотил зерно. Из бункера этого агрегата зерно перегружалось или в машины или в мешки и на тех же лошадях свозилось к конному двору.
В том же месте было оборудовано, что-то типа тока, где привезенное зерно просеивалось и закладывалось в амбары на хранение, они находились тут же, наверное, это был уже колхозный двор. Часть зерна отвозилась и сдавалось на элеватор. То, что оставалось в амбарах, впоследствии, использовали на посев в следующем году, часть использовалась в качестве фуража, и часть раздавалась колхозникам в виде платы за трудодни.
Колхозники везли зерно на мельницы, мололи и целый год пекли из муки хлеб. Это о пшенице, но выдавали и рожь, ту тоже использовали в качестве фуража, запаривали и подкармливали скотину во дворах.

Хочется в этом месте рассказать о моем двоюродном брате, Сашке, почему то все, и я, в том числе называли его Шуркой.
Я уже писал, что этот подросток воспитывался без отца, тете Вали довольно трудно было его растить, в те времена и выживать то было не просто, перед ней стояла задача его просто прокормить. В учебе она ему помочь не могла вовсе, так как сама была неграмотна, в ведомостях вместо подписи ставила крестик. Живности особой у них не было, держали несколько овечек, да полтора десятка кур, очень редко выкармливали поросенка. И даже с этой живностью было трудно, овец надо было пасти, кур нужно было оберегать от лис и хорьков, поросенок требовал много корма.
В общем, Шурка жил сам по себе, в колхозе это понимали и давали какую то работу, основным занятием летом для него было присматривать за племенным колхозным жеребцом, его нужно было кормить, выгуливать, чистить и водить на озеро купать, работой жеребца не напрягали, так что Шурка вполне с ним справлялся. Сопутствующей нагрузкой Шурке было организовывать выпас лошадей по ночам, занимались, как правило, этим подростки, в «ночное» все шли с удовольствием.
И еще одна колхозная работа, которую с удовольствием выполнял мой брат, была объездка молодых лошадей, он должен был приучать их к седлу, а впоследствии и упряжи. Вся деревенская поцанва завидовала ему, делал он это мастерски, страх в нем отсутствовал вовсе, да и из взрослых за эту работу ни кто браться не хотел.
Для этого занятия он сам из конского волоса сплел уздечку, ну а всевозможных кнутов у него приготовлено было немерено, он их плел из ремней и кордовых нитей, постоянно, и мастерски ими пользовался, по-моему, лучше всех в деревне.
Меня он посадил в седло в первое же лето моего гостевания, причем посадил на необъезженную лошадь. С трудом вспоминаю, как я на ней удержался, вцепившись в гриву. Спасло меня только то что, хлестнув ее кнутом, Шурка, невообразимым образом, направил ее галоп вверх по «паскотине», естественно я управлять лошадью не мог, и она неслась в гору пока не устала, задыхавшийся, она остановилась и дала возможность мне с нее сползти, Шурка только ухмылялся. Если бы видела это тетка, она бы его убила.
Как бы то ни было, после этого, к лошадям я относился спокойно, много ездил в седле и без него, научился и запрягать лошадей, работая вместе с братом.

По просьбе, лошадей с упряжью давали и, просто, во дворы колхозников, в хозяйстве требовалось заготовить и привести ко двору дрова на зиму, сено для скота, свозить на мельницу зерно, вспахать огород и сделать с помощью лошади еще кучу дел. Руководство колхоза, в этом, всегда шло навстречу, понимая, что иначе просто люди не выживут.
Пожалуй, было бы уместно сказать, чему еще научил меня, за первое мое лето в деревне, Шурка. Например, плавать, я этого делать не умел хотя и жил в городе между двух рек, наверное, был еще мал и родители не позволяли одним ходить на речку.

В деревенском озере, сколько я себя помню, плавало большое дубовое бревно, форму оно имело в виде буквы Y, снаружи оно было черное и скользкое и при этом годами не тонуло. Вся деревенская детвора с удовольствием использовало его в качестве плав. средства при купании, на нем плавали с него ныряли, в общем дурачились, оно при желании, легко переворачивалось. Вот на этом бревне Шурка, вместе со мной, доплыл до середины озера, (я писал о его глубине) и просто перевернул бревно. На все мои бултыхания и крики о помощи он, отплыв к берегу, не обращал внимания, в общем как мог, выплывать пришлось самому. Много позже я понял, что во всех подобных ситуациях, он присматривал за мной, и ни чего бы со мной не произошло, но учил меня всему он именно так, и по большому счету я ему благодарен.
После первого визита в деревню, по возвращению в город, среди сверстников, я был самым «крутым».

Была естественно и отрицательная часть воспитания, по ночам мы вместе с ним, подворовывали по соседям. Дело в том что жить на хлебе и на яйцах, даже с учетом ягод, было как то не очень, хотелось чего то еще.
Шурка знал что большая часть деревенских, державших коров, молоко, сливки, сметану и масло держали в, тех самых, глубоких колодцах, холодильников естественно не было, а самым холодным местом было дно колодцев. Вот на веревках, после вечерней дойки, все эти вкусности туда и спускали. Мы же, совсем ночью, добирались до этих колодцев, доставали спущенное, и вдоволь наедались, ни когда, не забирая с собой не чего, нам просто хотелось поесть. Если бы это открылось, тетка убила бы нас обоих, но на чем-то и попадались.
Брат очень хотел иметь велосипед, (лошадей ему не хватало) а это и в городе то, в те времена, было редкостью, но кто то подарил ему сломанный вдребезги велосипед, что мог он, починил, а некоторые зап. части пытался снимать с соседских велосипедов по ночам. Это естественно определялось мгновенно, в деревнях, где на входные двери не вешали замков, воровать было не принято, по этому, нас вылавливали, отбирали украденное, и тетка била нас прутьями, так что мы по два дня, убегая, не приходили домой. Прутья эти (почему то она их называла вигами) у ней в запасе были всегда, и мы их побаивались, но доставалось больше всего брату.

Расскажу, как работалось в колхозе.
Распределял на работу бригадир, это был значимый человек в деревне, от него зависело буквально все, его власть распространялась практически на всех колхозников, единственные кем он не распоряжался, были механизаторы, им работу распределяли на центральной усадьбе, и в какой- то степени деревенский кузнец, тот, как правило, сам знал, что делать.
Ну а для остальных, каждое утро, с рассветом, он верхом на лошади объезжал всю деревню, стуча древком кнута в окна, выгонял людей на работы, при этом определял и вид работ которые тот или иной, должен выполнить.
Отказ от работы означал попасть к бригадиру в немилость, а это значило сокращение трудодней, которые он насчитывал, и кучу других неприятностей. Например, откажет в просьбе дать лошадь, или выделит не удобную делянку для заготовки дров. Может просто не дать лугов для покоса сена, тогда вообще твоя домашняя живность останется на зиму без еды.

Это было настоящим рабством, чуть позже, как только колхозникам стали выдавать паспорта, люди массово побежали из деревень. Но это позже, а пока все выходили на работу, невзирая на возраст и болезни, давали работу даже нам подросткам, чем занимался мой брат, я уже писал, но даже я, посторонний для колхоза человек, тоже должен был, что, то делать. Мне приходилось, находясь в пыльном бункере молотилки, проталкивать в отверстие бункера зерно, при загрузке, почему то само оно застревало. Учитывая мои успешные навыки по управлению лошадьми, я работал на упряжке, запряженной в большие «грабли» сгребая валки соломы, а иногда и сена, потом все это мужики собирали в скирды для зимнего хранения. Просеивал зерно на колхозном дворе, особых физических усилий это не требовало, и чаще всего этим занимались подростки.

В общем много чем, всего и не упомнишь, а вот отказываться от работы было не принято, правда тетя Валя, жалея меня, иногда оставляла дома, и я занимался домашними делами, в основном уборкой в доме (метров двенадцать квадратных он был) поливом огорода и приготовлением ужина к вечеру, тетка хвалила меня, говоря что это у меня получается.

Отдельно хочется сказать о работе на свекле, это была настоящая каторга. Наделы насчитывали, не спрашивая, по количеству людей в семье, и даже надел тети Вали с Шуркой составлял по моим меркам целое поле, без конца и без края.
Делалось это так, пахал и сажал свеклу в поле колхоз, это хоть как то было механизировано, а дальше колхозники шли на прополку и прореживание в поле с мотыгами, пропалывать свои участки, за лето, нужно было дважды. Многие просто физически не могли этого делать, и если были где то родственники, приглашали на эту каторжную работу городских жителей.
Позже, как правило, поздней осенью, уже из-под снега, нужно было выращенную свеклу вырвать из земли, очистить от грязи и сдать на приемный пункт, на это, уходило пару недель. Не делать этого было просто нельзя, во-первых, от веса сданной свеклы выдавался сахар, зимой без него не обойтись.
Самое главное, оставшуюся часть заработанного, выдавали деньгами, это был единственный способ заработать деньги, обойтись без них было просто невозможно, соли на зиму и то купить не на что будет, нужна была и одежда. Обязательно необходимо было оплатить налоги, Боже с этих рабов еще и драли три шкуры, за скотину, домишко, за яблоню в огороде, да за все.
Так что на свекле горбатились все без исключения. И ваш покорный слуга, в том числе.

Соль, сахар, муку завозили с осени, в это время в деревне появлялась автолавка, с нее продавали все, начиная от лопат, резиновых сапог и заканчивая консервами, селедкой и разными сладостями, привозили даже «городской» хлеб, деревенские его пробовали с удовольствием. И все на что хватало денег, заготавливалось с осени, зимой к деревне было не подобраться, единственная связь с внешним миром были сани запряженные лошадью, да и то не всегда на ней можно было передвигаться. Так что деревенские жители знали, если зимой что случится, не дай Бог заболеешь или пожар, некто не поможет.

Чуть ваше я упоминал о доме, где жили мои родственники, немного напишу о нем. Так жили большинство, в деревне, где в семье не было мужчин, (многие из них остались на фронтах Отечественной Войны) да и там где были мужчины, дома отличались не на много. Так вот, домики естественно были деревянными, срубленными в основном из осины, размеры действительно были три на четыре метра, причем треть этой площади занимала русская печь, на ней, кстати, кто-то из домочадцев спал. Крыт дом был соломой, в бескормицу ее снимали с крыш и кормили ей скотину, потом перекрывали, но при мне этого не было.
Через проход от печи, у двери, стояла еще одна лежанка, у тетки это была железная кровать, видел я кровати и деревянные, у некоторых стояли большие сундуки, на них тоже можно было спать, по центру дома, у окон стоял стол с несколькими табуретами. В «красном» углу обязательно устраивался не большой иконостас, это было святое место, за иконами держали самые ценные вещи, документы, письма от родных и с фронта (их ни когда не выбрасывали), какие то деньги, если они имелись.
По праздникам там горела свеча, у некоторых лампада.
В противоположном углу, как правило, висела полка с посудой, стены между окон занимали фотографии в деревянных рамках, их тоже очень ценили в деревенских домах.
Вот и все «типовое» убранство деревенского дома, к нему пристраивали «трехстенок», тоже рубленный, но использовали его для хозяйственных нужд, хранили там продуктовые запасы и представляющую ценность, сельский инвентарь, иногда там тоже устраивали лежак. Но эта часть дома, хоть и бревенчатая, но не отапливалась, спали там только летом, мы, же с братом вообще спали на сеновале, как и большинство пацанов в деревне.

Нужно отметить что летом (а я в основном там проводил это время года), вообще мало кто пользовался основным домом, периодично, раз в две-три недели женщины топили печь чтобы испечь в ней хлеб. Любили мы эти дни, почему то хлеб пекли ранним утром, мы, поцанва, еще спали, а просыпались мы от запаха печеностей, причем запах распространялся на всю округу, и на сеновал тоже. Женщины, после того как испекут хлеб, еще в горячей печи пекли, всякие плюшки, ватрушки, иногда пироги, а самое главное блины из кислого теста.
«Сметало» нас с сеновала к столу мгновенно, стол уже был накрыт, выпечка, масло и сметана, парное молоко, вареные яйца, в блюдцах стояло варенье, у некоторых, мед. В общем, это был «царский» завтрак. Ни когда больше мне не приходилось кушать блинов из кислого теста испеченных в русской печи. Тесто для них специально не квасили, это было то же тесто что и для выпечки хлеба, по-моему, его только чуть подслащали, но блины из печи вынимали пузырчатые, нежные и неимоверно вкусные.

Но а в будни все было гораздо проще, на таганке, (это металлическая тренога с кольцом под чугун) на улице, в чугуне готовился не мудреный суп с каким то пшеном или с макаронами и приправленный сбитым яйцом, иногда (если было на чем) жарили картошку, а чаще просто запекали ее на углях. Я как то не очень страдал от кулинарной простоты, мы и в городе то питались не очень, но так было только два моих лета, в деревне. На третий год у тети Вали появилась корова, назвала она ее Дочкой и в плане еды, у нас, началась совсем другая жизнь.

О корове, это было уникальное животное, во-первых, она была маленькой, чуть больше козы, на много меньше обычных коров, во вторых, исходя из первого, она мало ела, и прокормить ее труда не составляло, в третьих она давала не очень много молока. Три- четыре литра утром и пять-шесть вечером, при этом в этом молоке было половина сливок.
Соответственно у тети Вили, всегда и неограниченно, была сметана, творог и по необходимости масло. Это в полнее устраивало теткину семью, сама она молока не пила вовсе, может быть только с чаем, а Шурке было, даже столько, не выпить. В общем, по чужим колодцам лазить не было необходимости. И еще одно, то ли достоинство, то ли недостаток был у этой коровы, телилась она только телками. Все в своей деревне, да и близ лежащих, знали о достоинствах теткиной коров, и установили очередь на приобретение очередной ее телки.

Ну а нам, мне в частности, хватало время и на отдых.
Ходили за ягодами, естественно больше съедали, чем собирали, купались сколько хотелось, я любил вырезать всевозможные фигурки из слюды (мягкий, податливый материал), кроме всего прочего, я например, нарезал несколько комплектов шахмат. Это пристрастие стало моим хобби на всю оставшуюся жизнь.

Вечерами, после дойки коров и ужина, собирались на «посиделки», молодежи было много, приходили туда, по моему, от пяти до пятнадцати лет и было довольно весело, засиживались до рассвета. Раз или два в неделю ходили в кино, это в соседней деревне, километрах в пяти, но это не смущало. Главное мы заранее узнавали, о чем фильм, для нас все фильмы делились на три категории, про любовь, про войну и про разведчиков, последние мы особенно любили. Билеты в кино стоили копейки, выпрашивали их у взрослых. Шурка сам, и меня, проводил бесплатно, киномеханик был его другом. Лихой был у меня брат, друзей у него было немерено по всем деревням в округе. Кстати, он не, только, научил меня плавать, ездить на лошади, с ним я научился кататься на велосипеде, чуть позже, с ним я первый раз попробовал медовуху, с которой, как мне казалось, чуть не умер. Пили мы ее на колхозной пасеке, стояла она в лесу, не далеко от Сахановки и заведовала ей тети Валина подруга, мы часто бегали к ней покушать меда, чем-то ей помогали, и она с удовольствием нас угощала.

Вот так примерно и жила деревня в пятидесятых-шестидесятых годах двадцатого века, где то не много лучше, где то хуже, но в принципе все и у всех было одинаково. Наверное, чуть- чуть в центральных усадьба жилось легче. У них уже было электричество, небольшие магазины, побольше было школ, детишкам легче.
Зато уж точно, у них не было такой богатой и неповторимой природы, земля была меньше изгажена, один запах разнотравья, чего стоил. Тетушка, приглашая меня к себе в очередной раз, как аргумент использовала фразу, « у нас же духам пахнет», имела ввиду что пахнет духами.

В общем, то я понимаю просьбу моего отца, похоронить его после смерти, на одном из кладбищ Сахановки. Напомню, в этой деревне он родился. К своему стыду я не смог выполнить его последнюю волю, скончался он в феврале 2000 года, добраться до этих мест в это время было не реально, я очень сожалею.

Как бы ни было прискорбно, я был свидетелем, как и угасала это русская деревня.
Впервые я обратил внимание, в очередной свой заезд, что деревенский табун стал настолько мал, что пастухи отказывались от найма на работу. Жители кто продолжал держать скот, пасли его по очереди, я тете Вале, как мог, помогал в этом, Шурка в это время служил в Армии, так что эта нагрузка легла на меня, я старался попасти тетин Валин черед как можно больше.
Закрылась деревенская школа, те детишки, которые еще остались в деревне, учились в школе центральной усадьбы. В течении двух лет отпала надобность в конном и колхозном дворе, все сломали, остатки растащили жители. Разъехалась молодежь, уезжали учиться в город или уходили в Армию и назад не возвращались. Старики постепенно вымирали, или их забирали к себе дети в город.
Так что к 1969году, всего за десять лет, в деревне осталась зимовать только моя тетка, деревня опустела.
Зимовать одна, тетя Валя испугалась и мы с отцом разобрали ее дом, а ей нашли домик в городе. В это время меня призвали служить в Армию. Вернувшись через два года, мне рассказали, что тетя Валя не смогла жить в городе и попросила купить ей дом в соседней деревне, отец выполнил ее просьбу и до самой смерти тетя Валя с Шуркой, почти сорок лет, прожили в деревне Трудовка, это в трех километрах от Сахановки.
Эта деревня, отчасти сохранилась, правда заселяют ее сейчас дачники, так что зимой и Трудовка почти пустая. В ней, в отличие от Сахановки, хотя бы есть электричество.

Ну а Сахановки не стало, как и тысячи других подобных деревень, все, что от нее осталось это два заросших травой кладбища и овраг. Озеро превратилось в лужу, а вот на «паскотине» нашли песок пригодный для производства силикатного кирпича, вообще из этого песка вся эта гора и состояла.
Так вот последние сорок с лишним лет с этого место вывозили песок. Некогда красивейший холм превратился в сплошные карьеры, там ни чего не осталось, ни озер, ни провалищь, ни лесов, ни ягод, сплошной «лунный» ландшафт.

Осталось часть названия деревни, карьер назвали «Сахан», табличку с такой надписью можно увидеть та Оренбургской трассе в пятидесяти километрах от Уфы.

Прошло лето. Наступили дожди, осень. Опали деревья. Но хорошо было в нашем доме , которого никто не знал. Топили печку - тепло. Но отец пришел как-то с учителем, человеком высокого роста, худым, с маленькой бородко й. Такой сухой и строгий. Он показал на меня: завтра идти в школу. Было страшно. Школа - ведь это особенное что-то. А что страшно - неизвестно, но страшно неизвестное.
В Мытищах, на шоссе у самой заставы, в большом каменном доме, на котором орел, написано «Волостное правление». В левой половине дома помещалась, в большой комнате, школа.
Парты черные. Ученики все в сборе. Молебен у икон. Пахнет ладаном. Священник читает молитву и кропит водой. Подходим к кресту. Садимся за парты. Учитель нам раздает перья, ручки, карандаши и тетради, и книгу - замечательную книгу: «Родное слово» с картинками. Мы, уже грамотные, помещаемся на одной стороне парт, а младшие - на другой.
Первый урок начинается с чтения. Приходит другой учитель, румяный, низенького роста, весел ый и добрый, и велит петь за ним. Поем:

Ах, ты воля, моя воля,
Золотая ты моя.
Воля - сокол поднебесный,
Воля - светлая заря...
Не с росой ли ты спустилась,
Не во сне ли вижу я.
Иль горячая молитва
Долетела до царя.

Замечательная песня. В первый раз я слышал. Тут никого не ругали.
Второй урок был - арифметика. Надо было выходить к доске и писать цифры , и сколько будет одно с другим. Ошибались.
И так началось учение каждый день. В школе ничего не было страшного, а пр осто замечательно. И так мне нравилась школа.
Учитель, Сергей Иванович, приходил к моему отцу пить чай, обедать. Был человек серьезный. И с отцом все говорили они хитрые вещи, и казалось мне, что отец ему говорил все не так - не так он говорил.
Помню, ка к-то раз захворал отец, лежал в постели. У него был жар и лихорадка. И он мне дал рубль и сказал:
- Сходи, Костя, на станцию и достань мне там лекарство, вот я написал записочку, покажи ее на станции.
Я пошел на станцию и показал записочку жандарму. Он м не сказал, выйдя на крыльцо:
- Вон видишь, мальчик, тот вон маленький домик, с краю у моста. В этом домике живет человек, у которого есть лекарство.
Я пришел в этот дом. Вошел. Грязно в доме. Какие-то стоят меры с овсом, гири, весы, кульки, мешки, сбруя. Потом комната: стол, всюду все навалено, заставлено. Шкафчик, стулья, и за столом, у свечи сальной, сидит старик в очках, и лежит большая книга. Я подошел к нему и дал записку.
- Вот, - говорю, - за лекарством пришел.
Он прочел записку и сказал: «Подожд и». Пошел к шкафчику, открыл его, достал маленькие весы и из банки клал белый порошок на весы, а в другую чашку весов положил маленькие плоские медяшки. Отвесил, завернул в бумажку и сказал:
- Двадцать копеек.
Я дал рубль. Он подошел к постели, и тут я у видел, что у него на затылке была надета маленькая ермолка. Долго он что-то делал , доставал сдачу, а я смотрел на книгу - не русская книга. Какие-то большие черные знаки подряд. Чудная книга.
Когда он мне отдал сдачи и лекарство, я спросил его, показав па льцем:
- Что здесь написано, что это за книга?
Он мне ответил:
- Мальчик, это книга мудрости. А вот где ты держишь палец, тут написано: «Бойся больше всего злодея-дурака».
«Вот так штука», - подумал я. И дорогой думал: «Что же это за дурак такой?» И ко гда пришел к отцу, отдал ему лекарство, которое он развел в рюмке с водой, выпил и сморщился - видно, что лекарство горькое, - я рассказал, что я достал лекарство у такого странного старика, который читает книгу, не русскую, особенную, и сказал мне, что в ней написано: «Бойся больше всего разбойника-дурака».
- Кто же, сказки мне, - спросил я отца, - этот дурак и где он живет. В Мытищах есть?
- Костя, - сказал отец. - Он, такой дурак, живет везде... А правду тебе сказал этот старик, самое страшное - дурак.
Очень я задумался над этим. «Кто ж это такой, - все думал я. - Учитель умный, Игнашка умный, Сережка тоже». Так я и не мог узнать - кто этот дурак.
Вспомнив как-то в школе во время перемены, я подошел к учителю и спросил его, рассказав про старика, кто дурак.
- Много будешь знать - скоро состаришься, - сказал мне учитель. И только .

Помню, я учил урок. А учитель был в другой комнате у нас в гостях, с моим отцом. И они все спорили. Я помню - отец говорил:
- Это хорошо - любить народ , желать ему блага. Это похвально - желать сделать ему счастье и благополучие. Но это мало. Этого может желать и дурак...
Я тут насторожился.
- И дурак желает блага народу, - продолжал отец, - благими намерениями вымощен ад. Это ничего не стоит - желать. Надо уметь сделать. Вот это есть суть жизни. А у нас и горе от того, что все только желают, и от этого могут пропасть, как можно пропасть от дурака.
Еще страшней мне пока залось. Кто же этот дурак. Разбойник, я знаю, он стоит у леса или у дороги, с дубиной и с топором. Пойдешь - он и убьет, как убили извозчика Петра. Я с товарищами - Сережкой и Игнашкой - ходил за село - смотреть. Он лежал под рогожей, зарезанный. Стра-а-ашно. Я всю ночь не спал... И стал бояться ходить вечером за село. В лес, к речке - ничего, он не поймает, я убегу. Да у меня ружье, я его сам ахну. Но Дурак страшней. Какой же он.
Я не мог себе представить и опять пристал к отцу, спрашивал:
- Он в красной шапке?
- Нет, Костя, - сказал отец, - они разные. Это те, которые хотят хорошего, но сделать этого хорошо не умеют. И все выходит скверно.
Я был в недоумении.

Как странно, я несколько раз ездил с отцом в Москву. Был у бабушки, Катерины Ивановны, был в большом ресторане, и ничто - ни Москва, ни у бабушки, ни ресторан - мне не нравилось. Не нравилось так, как эта убогая квартира в деревне, как эта темная ночь зимой, где подряд спят темные избы, где глухая, снежная, скучная дорога, где светит круглый месяц и воет собака на улице. Какая сердечная тоска , какая прелесть в этой тоске, какое замирание, какая красота в этой скромной жизни, в черном хлебе, изредка в баранке, в кружке квасу. Какая печаль в избе, когда светит лампада, как мне нравится Игнашка, Сережка, Кирюшка. Какие друзья закадычные. Какая прелесть в них, какая дружба. Как ласкова собака, как мне нравится деревня. Какие добрые тети, чужие, ненарядные. Мне уже неприятна была роскошь моих нарядных теток - Остаповых, тетки Алексеевой, где эти кринолины, этот изысканный стол, где так чинно все сидят. Какая скука. Как мне нравится воля лугов, леса, бедные хижины. Нравится топить печь , рубить хворост и косить травы - я уже умел, и меня похвалил дядя Петр, сказав мне: «Молодец, тоже косишь». И я пил, усталый, квас из деревянного ковша.
В Москве я выйду - каменные мостовые, чужие люди. А здесь я выйду - трава или сугробы снега, далеко... И люди родные, свои. Все добрые, никто меня не ругает. Все погладят по голове или посмеются... Как странно. Я никогда не поеду в город. Ни за что не буду студентом. Они все злые. Они всегда всех ругают. Тут никто не просит денег, да у меня и есть только семитка. И все время она у меня лежит. Да и у отца мало денег. А как было много. Я помню - сколько у деда было денег. Ящики были наполнены золотом. А теперь нет. До чего у Сереги хорошо. Там портной-солдат шубу шьет ему. Так вот рассказывал... Как он в лесу заблудился, как разбойники напали да как он их всех топил... Вот до чего хорошо слушать. А как он лешего в болото загнал, да хвост ему оторвал. Вот он его молил отпустить. А тот держит за хвост и говорит «нет» и говорит выкуп какой: «Вези, - говорит, - меня в Петербург к царю». Сел ему на шею, прямо к царю и приехал. Царь и говорит: «Молодец солдат!» И дал ему рупь серебряный. Он и рупь показывал... Большой рупь такой, старинный. Вот это люди. Не дураки.
Много в деревне интересного. Куда ни пойдешь, все рассказывают то, что не бывает. Что же рассказывать, что бывает, как в Москве. В Москве рассказывают все, что бывает. А ту т - нет. Тут сейчас так, а через час - неизвестно, что будет. Это ведь, конечно, деревня глухая. А как бревенчатые дома хороши. Новая изба... эх, сосной пахнет. Не ушел бы никогда. Вот только сапоги у меня худые, надо починить подметки. Говорят мне, что сапоги каши просят , разворотились. Говорил отцу, что двадцать копеек просят за починку. Отец велел отдать: «Я, - говорит, - заплачу». А вот неделю не отдают. Хожу в валенках. Отец просфоры привез - до чего вкусны с чаем. Просфору нельзя собаке давать; мне сказала Маланья, что если дать просфору собаке, то сейчас же помрешь. А я хотел. Вот хорошо, что не дал .

Жизнь в деревне мне, мальчику, была наслаждением. Казалось, что нет и не может быть лучше моей жизни. Целый день я в лесу, в каких-то песчаных оврагах, где высокие травы и огромные ели упали в речке. Там я с товарищами выкопал себе в обрыве дом, за ветвями упавших елей. Какой дом! Желтые стены из песка, потолок мы укрепили палками, постелили ветви елей, сделали, как звери, логовище, печку, провели трубу, ловили рыбу, достали сковородку, жарили эту рыбу вместе с крыжовником, который воровали в саду. Собака была уже не одна, Дружок, а четыре целых. Собаки замечательные. Сторожили нас, и собакам казалось, как и нам, что это самая лучшая жизнь, какая только может быть, за что можно восхвалять и благодарить создателя. Что за жизнь! Купанье в реке; каких зверей видели мы, таких и нет. Пушкин сказал верно: «Там на неведомых дорожках следы невиданных зверей...» Был барсук, но мы-то не знали, что барсук: какой-то особенный большой поросенок. Собаки гнали его, и мы бежали, хотелось поймать, приучить его, чтоб вместе жил. Но не поймали - убежал. Прямо ушел в землю, пропал. Чудесна жизнь... Прошло лето. Наступили дожди, осень. Опали деревья. Но хорошо было в нашем доме, которого никто не знал. Топили печку - тепло. Но отец пришел как-то с учителем, человеком высокого роста, худым, с маленькой бородкой. Такой сухой и строгий. Он показал на меня: завтра идти в школу Было страшно. Школа - ведь это особенное что-то. А что страшно - неизвестно, но страшно неизвестное. В Мытищах, на шоссе у самой заставы, в большом каменном доме, на котором орел, написано «Волостное правление». В левой половине дома помещалась, в большой комнате, школа. Парты черные. Ученики все в сборе. Молебен у икон. Пахнет ладаном. Священник читает молитву и кропит водой. Подходим к кресту. Садимся за парты. Учитель нам раздает перья, ручки, карандаши и тетради, и книгу - замечательную книгу: «Родное слово» с картинками. Мы, уже грамотные, помещаемся на одной стороне парт, а младшие - на другой. Первый урок начинается с чтения. Приходит другой учитель, румяный, низенького роста, веселый и добрый, и велит петь за ним. Поем:Ах, ты воля, моя воля, Золотая ты моя. Воля - сокол поднебесный, Воля - светлая заря... Не с росой ли ты спустилась, Не во сне ли вижу я. Иль горячая молитва Долетела до царя 9 . Замечательная песня. В первый раз я слышал. Тут никого не ругали. Второй урок был - арифметика. Надо было выходить к доске и писать цифры, и сколько будет одно с другим. Ошибались. И так началось учение каждый день. В школе ничего не было страшного, а просто, замечательно. И так мне нравилась школа. Учитель, Сергей Иванович, приходил к моему отцу пить чай, обедать. Был человек серьезный. И с отцом все говорили они хитрые вещи, и казалось мне, что отец ему говорил все не так - не так он говорил. Помню, как-то раз захворал отец, лежал в постели. У него был жар и лихорадка. И он мне дал рубль и сказал: - Сходи, Костя, на станцию и достань мне там лекарство, вот я написал записочку, покажи ее на станции. Я пошел на станцию и показал записочку жандарму. Он мне сказал, выйдя на крыльцо: - Вон видишь, мальчик, тот вон маленький домик, с краю у моста. В этом домике живет человек, у которого есть лекарство. Я пришел в этот дом. Вошел. Грязно в доме. Какие-то стоят меры с овсом, гири, весы, кульки, мешки, сбруя. Потом комната: стол, всюду все навалено, заставлено. Шкафчик, стулья, и за столом, у свечи сальной, сидит старше в очках, и лежит большая книга. Я подошел к нему и дал записку. - Вот, - говорю, - за лекарством пришел. Он прочел записку и сказал: «Подожди». Пошел к шкафчику, открыл его, достал маленькие весы и из банки клал белый порошок на весы, а в другую чашку весов положил маленькие плоские медяшки. Отвесил, завернул в бумажку и сказал: - Двадцать копеек. Я дал рубль. Он подошел к постели, и тут я увидел, что у него на затылке была надета маленькая ермолка. Долго он что-то делал, доставал сдачу, а я смотрел на книгу - не русская книга. Какие-то большие черные знаки подряд. Чудная книга. Когда он мне отдал сдачи и лекарство, я спросил его, показав пальцем: - Что здесь написано, что это за книга? Он мне ответил: - Мальчик, это книга мудрости. А вот где ты держишь палец, тут написано: «Бойся больше всего злодея-дурака». «Вот так штука», - подумал я. И дорогой думал: «Что же это за дурак такой?» И когда пришел к отцу, отдал ему лекарство, которое он развел в рюмке с водой, выпил и сморщился - видно, что лекарство горькое, - я рассказал, что я достал лекарство у такого странного старика, который читает книгу, не русскую, особенную, и сказал мне, что в ней написано: «Бойся больше всего разбойника-дурака». - Кто же, скажи мне, - спросил я отца, - этот дурак и где он живет. В Мытищах есть? - Костя, - сказал отец. - Он, такой дурак, живет везде... А правду тебе сказал этот старик, самое страшное - дурак. Очень я задумался над этим. «Кто не это такой, - все думал я. - Учитель умный, Игнатттка умный, Сережка тоже». Так я и не мог узнать - кто этот дурак. Вспомнив как-то в школе во время перемены, я подошел к учителю и спросил его, рассказав про старика, кто дурак. - Много будешь знать - скоро состаришься, - сказал мне учитель. И только. Помню, я учил урок. А учитель был в другой комнате у нас в гостях, с моим отцом. И они все спорили. Я помню - отец говорил: - Это хорошо - любить народ, желать ему блага. Это похвально - желать сделать ему счастье и благополучие. Но это мало. Этого может желать и дурак... Я тут насторожился. - И дурак желает блага народу, - продолжал отец, - благими намерениями вымощен ад. Это ничего не стоит - желать. Надо уметь сделать. Вот это есть суть жизни. А у нас и горе от того, что все только желают, и от этого могут пропасть, как можно пропасть от дурака. Еще страшней мне показалось. Кто нее этот дурак. Разбойник, я знаю, он стоит у леса или у дороги, с дубиной и с топором. Пойдешь - он и убьет, как убили извозчика Петра. Я с товарищами - Сережкой и Игнашкой - ходил за село - смотреть. Он лежал под рогожей, зарезанный. Стра-а-ашно. Я всю ночь не спал... И стал бояться ходить вечером за село. В лес, к речке - ничего, он не поймает, я убегу. Да у меня ружье, я его сам ахну. Но дурак страшней. Какой же он. Я не мог себе представить и опять пристал к отцу, спрашивал: - Он в красной шапке? - Нет, Костя, - сказал отец, - они разные. Это те, которые хотят хорошего, но сделать этого хорошо не умеют. И все выходит скверно. Я был в недоумении.

Как странно, я несколько раз ездил с отцом в Москву. Был у бабушки, Екатерины Ивановны, был в большом ресторане, и ничто - ни Москва, ни у бабушки, ни ресторан - мне не нравилось. Не нравилось так, как эта убогая квартира в деревне, как эта темная ночь зимой, где подряд спят темные избы, где глухая, снежная, скучная дорога, где светит круглый месяц и воет собака на улице. Какая сердечная тоска, какая прелесть в этой тоске, какое замирание, какая красота в этой скромной жизни, в черном хлебе, изредка в баранке, в кружке квасу. Какая печаль в избе, когда светит лампада, как мне нравится Игнашка, Сережка, Кирюшка. Какие друзья закадычные. Какая прелесть в них, какая дружба. Как ласкова собака, как мне нравится деревня. Какие добрые тети, чужие, ненарядные. Мне уже неприятна была роскошь моих нарядных теток - Остаповых, тетки Алексеевой, где эти кринолины, этот изысканный стол, где так чинно все сидят. Какая скука. Как мне нравится воля лугов, леса, бедные хижины. Нравится топить печь, рубить хворост и косить травы - я уже умел, и меня похвалил дядя Петр, сказав мне: «Молодец, тоже косишь». И я пил, усталый, квас из деревянного ковша. В Москве я выйду - каменные мостовые, чужие люди. А здесь я выйду - трава или сугробы снега, далеко... И люди родные, свои. Все добрые, никто меня не ругает. Все погладят по голове или посмеются... Как странно. Я никогда не поеду в город. Ни за что не буду студентом. Они все злые. Они всегда всех ругают. Тут никто не просит денег, да у меня и есть только семитка. И все время она у меня лежит. Да и у отца мало денег. А как было много. Я помню - сколько у деда было денег. Ящики были наполнены золотом. А теперь нет. До чего у Сереги хорошо. Там портной-солдат шубу шьет ему. Так вот рассказывал... Как он в лесу заблудился, как разбойники напали да как он их всех топил... Вот до чего хорошо слушать. А как он лешего в болото загнал, да хвост ему оторвал. Вот он его молил отпустить. А тот держит за хвост и говорит «нет» и говорит выкуп какой: «Вези, - говорит, - меня в Петербург к царю». Сел ему на шею, прямо к царю и приехал. Царь и говорит: «Молодец солдат!» И дал ему рупь серебряный. Он и рупь показывал... Большой руль такой, старинный. Вот это люди. Не дураки. Много в деревне интересного. Куда ни пойдешь, все рассказывают то, что не бывает. Что же рассказывать, что бывает, как в Москве. В Москве рассказывают все, что бывает. А тут - нет. Тут сейчас так, а через час - неизвестно, что будет. Это ведь, конечно, деревня глухая. А как бревенчатые дома хороши. Новая изба... эх, сосной пахнет. Не ушел бы никогда. Вот только сапоги у меня худые, надо починить подметки. Говорят мне, что сапоги каши просят, разворотились. Говорил отцу, что двадцать копеек просят за починку. Отец велел отдать: «Я, - говорит, - заплачу». А вот неделю не отдают. Хожу в валенках. Отец просфоры привез - до чего вкусны с чаем. Просфору нельзя собаке давать; вше сказала Маланья, что если дать просфору собаке, то сейчас же помрешь. А я хотел. Вот хорошо, что не дал.

V. [В ПРОВИНЦИИ. ПЕРВЫЕ ТРУДНОСТИ И УСПЕХИ В ЖИВОПИСИ]

В деревне мне казалось, что я только теперь вижу зиму, так как в городе «акая же зима. Здесь все покрыто огромными сугробами. Спит Лосиный остров, побелевши^ инее. Тихий, торжественный и жуткий. Тихо в лесу, ни звука, будто заколдовано. Замело дороги, и до самых окон дом наш занесло снегом, насилу выйдешь с крыльца. Валенки тонут в пышном снегу. Утром в школе топится печка, придут товарищи. Так весело, отрадно, что-то свое, родное в школе, необходимое и интересное, всегда новое. И открывается другой мир. А стоящий на шкафу глобус показывает какие-то другие земли, моря. Вот бы поехать... И думаю: хорошо, должно быть, ехать на корабле по морю. И какое море, синее, голубое, сквозь землю проходит. Я не замечал, что была разница большая в средствах отца, и совсем не знал, что пришла бедность. Я не понимал ее. Мне так нравилось жить в деревне, что лучше я и представить не мог. И совсем забыл прежнюю, богатую жизнь: игрушки, нарядных людей, и они мне казались, когда я приехал в Москву, такими странными, говорят все, что не нужно. А только там - жизнь, в этом маленьком доме... Далее среди снега и жутких ночей, где воет ветер и метет метель, где озябший приходит дедушка Никанор и приносит муку и масло. До чего хорошо зимой топить печи, особенно приятно пахнет испеченный хлеб. Вечером придут Игнашка, Серега, мы смотрим кубари  , которые гоняем по льду. А в праздник идем в церковь, взбираемся на колокольню и трезвоним. Это замечательно... У священника пьем чай и едим просфору. Зайдем в праздник в избу к соседям, а там повадные, собираются девушки и парни. Девушки поют:Ах, грибы-грибочки, Темные лесочки, Кто вас позабудет, Кто про вас не вспомнит. Или:Иван да Марья в реке купались. Где Иван купался - берег колыхался, Где Марья купалась - трава распласталась... Или:Родила меня кручина, Горе воскормило, Беды вырастали. И спозналась я, несчастная, С тоской-печалью, С ней век мне вековать. Счастье в жизни не видать... Были и веселые и грустные. Но все это было так полно в деревне всегда неожиданным впечатлением, какой-то простой, настоящей, доброй жизнью. Но однажды отец уехал по делу, а мать была в Москве, И остался я один. С вечера у меня сидел Игнашка, мы сделали чай и говорили о том, кто кем бы хотел быть, и оба мы думали, что ничего нет лучше, как быть нам в деревне такими же крестьянами, как все. Поздно ушел Игнашка, и я лег спать. На ночь я немножко трусил, без отца и матери. Запер дверь на крючок, а еще от ручки к костылю дверной рамы привязал кушаком. К ночи как-то жутко, а так как мы много слышали про разбойников, то боялись. И я побаивался разбойников... И вдруг ночью я проснулся. И слышу, как на дворе лает собачонка Дружок. И потом слышу, что в сенях за дверью что-то упало с шумом. Упала приставленная лестница, которая шла на чердак дома. Я вскочил и зажег свечу, и вижу в коридоре, как в дверь выглядывает рука, которая хочет снять кушак с костыля. Где топор? Искал я - топора нет. Бросаюсь к печке, у печки нет. Я хотел топором махнуть по руке - топора нет. Окно в кухне, рама вторая была вставлена на гвоздях, но не замазана. Я ухватил руками, выдернул гвозди, выставил раму, открыл окн<3 и босиком, в одной рубашке, выскочил в окно и побежал напротив через дорогу. В крайней избе жил знакомый садовник, и сын его Костя был мой приятель. Я изо всех сил стучал в окно. Вышла мать Кости и спрашивает - что случилось. Когда я вбежал в избу, то, задыхаясь, озябнув, едва выговорил: - Разбойники... И ноги у меня были, как немые. Мать Кости схватила снег и терла мне ноги. Мороз был отчаянный. Проснулся садовник, и я рассказал им. Но садовник не пошел никого будить и боялся выйти из избы. Изба садовника была в стороне от деревни, на краю. Меня посадили на печку греться и дали чаю. Я заснул, и к утру мне принесли одежду. Пришел Игнашка и сказал: - Воры были. На чердаке белье висело - все стащили, а у тебя - самовар, - сказал он мне. Как-то было страшно: приходили, значит, разбойники. Я с Игнашкой вернулся в дом, по лестнице залезли на чердак, с топорами. Там лежали мешки с овсом, и один мешок показался нам длинным и неуклюжим. И Игнашка, посмотрев на мешок, сказал мне тихо: - Смотри-ка на мешок... И мы, как звери, подкрались, ударили топорами по мешку, думали, что там разбойники. Но оттуда выпятились отруби... Так-то мы разбойника и не решили... Но я боялся уж к вечеру быть в доме и ушел к Игнашке. Мы и сидели с топорами, оба в страхе.

Молодая женщина Алиса - дочка большого начальника, уже и сама большая начальница. Начальницей её сделали друзья папы. Естественно, что Алиса - демократка. Другой судьбы для неё в новой России быть не могло. Ещё бы - прадедушка был ярый большевик, дедушка и папа - передовые коммунисты, так что Алисе на роду было написано стать демократкой. Её послали в отстающую по всем показателям область, дали в подчинение медицину и школы и сказали:

Конечно, не штат Флорида, но для биографии побудь там. А когда доведёшь медицину и школы до мирового уровня, тогда раздвинем пред тобой новые горизонты.

Начальником в области был тоже молодой человек, но постарше Алисы, и уже закалённый в боях за демократию. Еще со времён пьяной приватизации научился тасовать в речах мировое, примерное для нас, сообщество, разные инвестиции, новые технологии, знал, что такое ВТО, а что такое ТНК, соображал в нефтяных и газовых трубах, в ценных бумагах, умел хлопать по плечу, для популярности мог выпить с рабочим пивца, а с интеллигентами говорить о трезвости, вёл здоровый образ жизни, словом, держался курса и подходил, как начальник и для области, и для Алисы.

Он, конечно, в любом случае помогал бы ей, но Алиса всё-таки решила стать его любовницей. Для удобства. И стала. При её-то происхождении и красоте, при её-то связях в столице. Но и ему такие отношения были выгодны. Жена у него караулила квартиру в Москве, да и что жена? Ну, настучат ей, он скажет: «Милая, а ты хочешь, чтоб я вместе с тобой сгнил в этой дыре»?

Алиса не отлавливала начальника в рабочее время, зачем? У него и дел много, и светиться часто около него ни к чему. При наличии личных отношений он сам к тебе ночью придёт. Тут и кукуй ему о своих проблемах.

Какие же всё-таки люди чёрствые, - жаловалась она, запуская кофейный аппарат. - Говорю: так же нельзя, вы же не скотов, людей лечите. Где современное оборудование, где вообще всё? Где европейская аппаратура?

Начальник зевал:

Ну и что? Закрыла?

А как же, - всплескивала руками Алиса. - Дикие люди! Говорят: фельдшерский пункт всегда был. И что? «Всегда»! Хватит, говорю, нам этого позорного отставания. Прямо слаборазвитая Африка. «А где нам лечиться»? Есть районная больница, пользуйтесь. Ах, говорят, старухи не могут ехать! Говорю: поставьте им компьютер, пусть выходят на специалистов через интернет. Ах, денег нет! Денег у них нет, - говорила она язвительно, садясь с чашечкой кофе на колени к начальнику и давая ему отхлебнуть капельку.

Начальник тоже возмущается:

Да заколебали они меня все! Самоуправление хотят, берите! И тут же деньги цыганят. Печатного станка у меня нет, сами изворачивайтесь. Не можете - уходите, посажу своего. Не надо больше кофе, давай сухонького, и бай-бай! Утром оппозиция придёт, надо выспаться. Придётся кость бросить. Пару мест добавить. А, с другой стороны, орут, ну и орите. Это же как раз и есть демократия. Сунешь должность, они и заткнутся.

Да-да, милый. А я снова поеду малокомплектные школы закрывать. Но им же ничего не втолкуешь. Русским языком говорю: нерентабельно! Не въезжают! Детей далеко возить, отрыв от семьи, дорого! А как они хотели! - возмущенно восклицала Алиса, готовясь ко сну. - Зачем рожали? Зачем? Если не могут дать детям достойного образования. Лялик, это же средневековье: в одном помещении четыре класса начальной школы. Дурдом! Я зашла, мне плохо. Печка топится и сушатся, представляешь, сапоги и валенки. Хорошо, у меня с собой шанель. В коридоре понюхала. Ой, думаю, скорее отсюда. А они мне: ах, посмотрите нашу выставку рисунков, ах, мы вам споём, станцуем танцы народов мира.- Алиса грациозно повела голым плечиком: - В деревне, представляешь, печи топят, корова мычит и - танцы народов мира.

Понравиться хотели, - говорит начальник, зевая и расстегивая рубаху. - И что, закрыла школу?

А как иначе? Для их же пользы. Нет, Ляльчик, очень они неблагодарные, очень. Говорят: «Мы тут родились, выросли, нам тут всё дорого, у нас тут родина».

Будет им дорого, - говорит начальник, стягивая штаны. - Родина! Я убиваюсь для их счастья, я уж сам забыл, где и родился. Не ценят.

Чёрствые, чёрствые люди достались нам, - воркует Алиса. - Да, вспомнила, там девочка, такая хорошенькая, наедине мне говорит, что учительница ей запретила джинсы в школу носить. И что мама её два раза шлёпнула. Но это вообще уже безпредел. Нет, я оформлю лишение родительских прав, употреблю ювеналку, и эту дуру-учителку надо проучить. - Алиса уже вся в розовом пеньюаре. - Ляльчик, - она красиво простирает к нему руки, - а когда к морю? Когда? Ты обеща-ал.

Начальник вновь зевает, разводит руками, мол, не всё от меня зависит.

Лялик, а почему тебе не дали центральную область, а Геннадию дали?

Начальник хмыкает:

Он же прямой племянник, а я только двоюродный брат жены. Разница?

Ну что, гасить свет? - спрашивает Алиса.

Инструкция об оплате (откроется в новом окне) Форма для пожертвования Яндекс.Деньги:

Другие способы помощи

Комментариев 7

"Ещё бы - прадедушка был ярый большевик, дедушка и папа - передовые коммунисты, так что Алисе на роду было написано стать демократкой".Это, пожалуй, лучшее, что я читал на русской линии за все время.Фраза одна замечательнее другой.Старый благословенный большевистский стиль общения и трогательная забота о народе."А когда доведёшь медицину и школы до мирового уровня, тогда раздвинем пред тобой новые горизонты".Как из газет тридцатых или рассказов Аверченко."Утром оппозиция придёт, надо выспаться".Ладно, успокоюсь, а то так и весь рассказ процитирую.Нет, последнее:" Русским языком говорю: нерентабельно! Не въезжают!"-)))).
Спасибо, lucia, рассказы Коровина замечательны.Напомнили, буду снова перечитывать.Запомнилось, как Лисандр Лисандрыч портрет Феоктиста писал, если не ошибаюсь, в рассказе "В деревенской глуши".

3. Анонимка : Re: Демократка Алиса и неблагодарный народ
2011-05-26 в 14:13

Эх, хорош рассказ и прямо в самую точку. Как вот только народу от таких ляликов и алисок бедному русскому народу освободиться.

2. Аноним : Re: Демократка Алиса и неблагодарный народ
2011-05-26 в 11:44

"Естественно, что Алиса - демократка. Другой судьбы для неё в новой России быть не могло. Ещё бы - прадедушка был ярый большевик, дедушка и папа - передовые коммунисты, так что Алисе на роду было написано стать демократкой."

Вот то то и оно. "Ново"-"русская" демократия от КПСС.

1. lucia : Re: Демократка Алиса и неблагодарный народ
2011-05-26 в 02:23

То ли дело при социализме! Все честные, копейки не возьмут...

В такой школе при царе учился великий русский художник К.Коровин
" Главная » Статьи » Мои статьи
Константин Коровин.
IV. [ШКОЛА. ВПЕЧАТЛЕНИЯ ОТ МОСКОВСКОЙ И ДЕРЕВЕНСКОЙ ЖИЗНИ]

В Мытищах, на шоссе у самой заставы, в большом каменном доме, на котором орел, написано “Волостное правление”. В левой половине дома помещалась, в большой комнате, школа.

Парты черные. Ученики все в сборе. Молебен у икон. Пахнет ладаном. Священник читает молитву и кропит водой. Подходим к кресту. Садимся за парты. Учитель нам раздает перья, ручки, карандаши и тетради, и книгу - замечательную книгу: “Родное слово” с картинками. Мы, уже грамотные, помещаемся на одной стороне парт, а младшие - на другой.

Первый урок начинается с чтения. Приходит другой учитель, румяный, низенького роста, веселый и добрый, и велит петь за ним. Поем:

Ах, ты воля, моя воля,

Золотая ты моя.

Воля - сокол поднебесный,

Воля - светлая заря...

Не с росой ли ты спустилась,

Не во сне ли вижу я.

Иль горячая молитва

Долетела до царя.

Замечательная песня. В первый раз я слышал. Тут никого не ругали.

Второй урок был - арифметика. Надо было выходить к доске и писать цифры, и сколько будет одно с другим. Ошибались.

И так началось учение каждый день. В школе ничего не было страшного, а просто замечательно. И так мне нравилась школа."

Демократка алиса и неблагодарный народ. Воспоминания о жизни в деревне Жизнь в деревне мне мальчику была

IV

V. [В ПРОВИНЦИИ. ПЕРВЫЕ ТРУДНОСТИ И УСПЕХИ В ЖИВОПИСИ]

Комментарии