Камерный театр таирова. Камерный театр Камерный театр таирова история

Таиров был человеком целеустремленным, необыкновенно искренним и преданным родине. Порою он казался в каких-то отношениях прямолинейным, но в защите своих взглядов оставался упорен, последователен. Он не обладал свойственной иным из художников чертой -- не сжигал то, чему раньше поклонялся. Даже пересматривая, изменяя позиции, он сохранял нечто для него очень важное и ценное, что продолжало лежать в основе его деятельности. Поэтому так фундаментально и последовательно, в беспрестанных поисках, накапливалось его художническое, человеческое богатство.

Яростный полемист, он, однако, нуждался в последователях, защитниках. Таиров организовал Общество друзей Камерного театра, целью которого была вначале поддержка и пропаганда молодого начинающего театра, а затем внедрение его идей в широкие круги зрителей. Он выпускал журнал «Мастерство театра» и газету «7 дней Камерного театра». Он основал некий художественный клуб Камерного театра «Эксцентрион», в котором происходили творческие вечера, капустники, лекции, касавшиеся и Камерного театра и общетеатральных проблем. Всеми силами стремился Таиров создать вокруг театра широкое общественное окружение.

Исполненный творческого пафоса, он осуществлял свою особую театральную линию. Одновременно он очень часто полемизировал с тем, что в дальнейшем признавал, но признавал уже значительно видоизмененным, возникшим в нем под влиянием самостоятельно накопленного творческого опыта, больших личных внутренних переживаний. На каждом этапе он пытается формулировать результаты своих поисков, но порою его творческие свершения бывали шире его теоретических высказываний.

Его возмущало широкое распространение на большинстве сцен болтовни вместо хорошей дикции, отсутствие культуры тела, спасительное использование спокойных, доступных любому актеру приемов без профессиональной, глубокой подготовки.

Стремясь пробудить в актере страсть и темперамент, он полемически сводил внутреннюю технику только к эмоциям, но часто подменял эмоции образа эмоциями, неизбежными у каждого актера в момент творчества.

Он встал перед разгадкой одной из самых важных проблем актерского творчества -- двойной жизни актера, которая по-настоящему еще не исследована и не раскрыта и которая составляет тайну актерского творчества («я переживаю горе, испытывая при этом огромную творческую радость, и властен вызвать в себе переживание горя и властен его прекратить по своей воле»).

Он был в значительной мере прав, бунтуя против господствовавшего репертуара. Он видел на большинстве сцен русских театров в предреволюционное время торжество мелких чувств, заменяющих подлинную страсть, и беззастенчивое обилие семейных ссор, заменяющих трагический конфликт.

Для Таирова подобные пьесы и соответствующее исполнение были нестерпимы, а Алиса Георгиевна Коонен, как актриса, в которой он нашел воплощение своих идей, эти пьесы в свою очередь отвергала.

Встреча режиссера Таирова с актрисой Коонен не походила на встречу Станиславского с юной Лилиной, с которой он вместе начинал, и которая стала одной из самых верных его учениц, или на встречу Мейерхольда с Зинаидой Райх. Здесь мы имеем встречу двух равноправных художников. Алиса Георгиевна с самого начала, уже в Художественном театре, занимала свои особые позиции. Ее очень любила молодежь, в особенности за две роли: Анитры в «Пер Гюнте» и Маши в «Живом трупе». Постепенно она стала чувствовать, что в Художественном театре, где ее очень ценили, она не найдет выхода своему влечению к новым выразительным сценическим средствам, к красоте звука и жеста, к возможной декоративности. Но вместе с тем от Художественного театра она взяла самое лучшее -- глубину постижения образа. Алису Георгиевну всегда отличала повышенная требовательность к себе. Встреча с Таировым была существенно важна и для нее и для него. В Художественном театре покачивали горестно головой, а между тем Алиса Георгиевна нашла себя в Камерном театре. Она стала творческой спутницей А. Я. Таирова на долгие годы и часто своим искусством углубляла его режиссерские построения.

Творческий путь Таирова в Камерном театре можно разделить на несколько этапов. Я помню открытие театра, собравшее не очень много народу. Здание еще не было готово, на стенах зала виднелись пятна от сырости. Труппа в значительной степени состояла из начинающих актеров, но первый же спектакль -- «Сакунтала» -- приковал внимание к новому театру.

Была в «Сакунтале» своеобразная, непобедимая поэтическая прелесть, охватывающая всю атмосферу спектакля, тонкую, музыкальную. Нежнейшие тона декораций Кузнецова, легкая грация сдержанных и целомудренных мизансцен и трогательная нежность Коонен -- Сакунталы говорили о полноте жизни, о ее духовной человеческой силе.

В годы, когда на сцене преобладал пессимизм, Таиров утверждал возможность иного, реального прекрасного мира, в котором господствуют красота и мудрость человека. Этими принципами высокого гуманизма Таиров руководствовался как человек и художник, хотя на первый взгляд казалось, будто он решает чисто эстетические задачи.

В то время когда Художественный театр не находил выхода своим гражданским стремлениям, в то время когда главенствующими в репертуаре большинства театров стали Арцыбашев и Рышков, возник театр, утвердивший произведения высокой драматургии мировой литературы.

Теоретически приписывая драматургу на первых порах только роль сценариста для театрального представления, Таиров выбирал пьесы, выдержавшие испытание временем и отвечавшие самому высокому не только театральному, но и литературному вкусу. Камерный театр вскоре обладал репертуаром, которым мог гордиться любой самый требовательный театр. Он ставил Кальдерона, Бомарше, Гольдони, Шекспира, Калидасу.

Сам Таиров тогда в значительной степени находился под влиянием современной живописи. Он искал художника, творчество которого совпадало с его мечтаниями. На его сцене появляются художники разнообразных направлений и индивидуальностей. Таиров видел утверждение театральности и в декорациях Гончаровой, и в необыкновенно прозрачных, воздушных, тонких полотнах Кузнецова, и в затейливых боскетах Судейкина, и в расточительно ярком Лентулове. Но сотрудничество с этими художниками оказалось только подготовительным поиском, подступами к театру, который он замыслил создать

Основным свойством художественного мышления самого Таирова было стремление к укрупнению.

Всю свою жизнь он утверждает значение крупных форм мистерии -- трагедии и арлекинады -- комедии, он стремится увидеть за рамками спектакля некие вечные законы, заставить зрителя вникнуть в существенные явления жизни. Им неизменно владеет обобщение жизни и ее явлений. Ему важно не только конкретное проявление любви, но более того -- любовь сама по себе, как нечто лежащее в основе бытия, не только конкретное проявление страсти, но более того -- страсть сама по себе. Трагедия Анненского «Фамира-Кифарэд» стала его первым подлинным сценическим манифестом. По книгам Фукса, Сергея Волконского, излагавшего мысли Аппиа и других, мы уже знали теоретические требования трехмерного, сценического пространства как единственно соответствующего трехмерному телу актера. Мы знали, что ни плоскостное, ни барельефное решение не соответствовало теоретическим постулатам трехмерности актера на сцене. Такой замысел и воплощал спектакль «Фамира-Кифарэд». В нем Таиров решал ряд эстетических проблем. Он практически доказывал мысль о значимости движения и красоты звука на сцене.

Кубы и пирамиды, система наклонных площадок, по которым двигались актеры, создавали некий образ античной Греции. Эти пирамиды возбуждали ассоциации, они становились метафорой кипарисов, некиим подобием гор, воспринимаясь не просто как оголенные сценические площадки, а, создавая определенный сценический образ, сценическую метафору, погружали в атмосферу Эллады.

Спектакль «Фамира-Кифарэд» завершил целый этап творчества Таирова и стал ключом к его дальнейшим поискам в области решения сценического пространства, как бы олицетворяя эстетические принципы, которые потом Таиров мощно развил.

К Февральской революции казалось, что Камерный театр уже умирает, в газетах сообщалось о его закрытии, меценаты, разочаровавшись в прибылях, отказывались от его поддержки, требовали изменения репертуара, но Камерный театр неожиданно возник вновь в качестве полустудийного театра в самый канун Октябрьской революции. Им заинтересовался А. В. Луначарский. На Большой Никитской, рядом с теперешним театром Маяковского, в небольшом клубном помещении широко развернулась его деятельность. Голодная и холодная Москва давала блестящие образцы театрального искусства. В маленьком, но широком зале зрители сидели в пальто. Этот сезон окончательно утвердил право Камерного театра на существование. Репертуар театра состоял из спектаклей «Король-Арлекин», «Обмен», «Саломея», пантомимы «Ящик с игрушками», отнюдь не равноценных по значению.

Таиров окончательно отказался от живописных декораций. «Обмен» играли на почти обнаженной сцене.

В «Саломее», как известно, Таиров шел к решению «живых» декораций, которые должны были корреспондировать сценическим событиям. Серебряные занавесы задергивались согласно атмосфере действия, черно-серебряное полотно падало, как меч.

Таиров шел избранным путем последовательно и вдохновенно. Если считать период, закончившийся «Фамирой-Кифарэдом», вступительным, то теперь начинался период разработки и закрепления театральных, специфических, только ему свойственных приемов творчества. Он ознаменовался кроме уже названных такими крупными постановками, как «Адриенна Лекуврер», «Благовещение», «Ромео и Джульетта», «Принцесса Брамбилла» и завершился итоговыми постановками «Федры» и «Жирофле-Жирофля». Таиров встретил актеров, на которых можно было опереться, помимо Алисы Георгиевны Коонен -- Церетели, Соколова, Эггерта, Аркадина, Уварову, помогавших созданию театра.

Но не все бывало здесь убедительно. Конечно, нельзя было принять эксцентрическое толкование «Ромео и Джульетты» в форме арлекинады. В «Принцессе Брамбилле» царили эксцентриада и гротеск -- расточительно щедрое переплетение реальности, фантастики, цветового богатства, цирковых и акробатических номеров, неожиданных появлений и исчезновений. В «Благовещении» режиссер вступал в решительную борьбу с автором, справедливо не принимая его основные мистические тенденции.

Но уже в «Адриенне», навсегда сохранившейся в репертуаре театра, на фоне стилизованного барокко, изогнутых немногочисленных ширм и кресел, среди изысканных стилизованных образов придворной знати, развертывалась нежная и трагическая судьба Адриенны Лекуврер, для которой Коонен нашла раняще волнующие интонации. Изощренности общего рисунка она противопоставила человечность и простоту.

Через год после закрытия собственного театра Александр Таиров умер, а его жена Алиса Коонен больше ни разу не сыграла на сцене.

Гениальный актер, создатель собственной системы и школы Михаил Чехов называл пять великих театральных режиссеров начала XX века: Станиславский , Немирович-Данченко , Вахтангов , Мейерхольд и Таиров . Четверо из них хорошо известны; пятый - Таиров - почти забыт, а его театр, который и по сей день работает в Москве, как многое другое у нас, без особой причины носит имя Пушкина . Последний раз Камерный театр играл для москвичей 29 мая 1949 года.

Спасибо Станиславскому

Таиров никогда не учился у Станиславского, но многим хорошим был обязан ему. Хотя бы встречей с Константином Марджановы м, который от Станиславского убежал и основал в Москве Свободный театр. Именно там он и разрешил поработать Таирову, заодно познакомив его с 24-летней актрисой Алисой Коонен .

Она тоже сбежала от Станиславского - потому что мэтр ее «достал» своими придирками. Страшно, конечно, было уходить из МХТ (а в 1914 году - это была фирма!) в непонятный театр, к неизвестному Таирову. Да ещё и не в нормальную пьесу, а в уже успевшую оскандалиться пантомиму «Покрывало Пьеретты». Но случилось чудо: Таиров и Коонен полюбили друг друга. И когда Свободный театр умер всего через год после своего рождения, именно они силой своей любви создали новый. Таиров назвал его Камерным.

Рождение Камерного

Благодаря поддержке Луначарского - который был потрясён, увидев спектакль Таирова с участием Коонен еще до революции - Камерному театру был передан приглянувшийся ранее таировцам особняк на Тверском бульваре.

До 17-го года они продержались там только пару лет, открывшись 25 декабря 1914 года постановкой индийского эпоса "Сакунтала", но его оценили лишь эстеты. В начале Первой мировой войны до такого мог додуматься только Таиров! Неудивительно, что владельцы здания их выгнали, а обратно возвращал уже Луначарский.

И хотя Камерный был не богат (интерьер, кресла - всё это не впечатляло; не сравнить с обласканным МХАТом и достатком его корифеев), у него была публика и был успех: Таиров умел заражать всех своим энтузиазмом. Однажды, например, уговорил художника Якулова , оформлявшего оперетту «Жирофле-Жирофля», на две недели переселиться в Камерный в виду срочности работы.

В то же время Александр Яковлевич умел жестко наказывать, если кто-то, по его мнению, был недостаточно предан театру. В Камерном служил премьер Николай Церетелли (настоящее имя - Саид Мир Худояр Хан ). Однажды красавец актер прибежал на спектакль после первого звонка. К тому времени на его роль уже гримировали студента. Таиров без звука подписал заявление Церетелли, и судьба внука бухарского эмира сложилась печально. Он был осужден за нетрадиционную ориентацию, потом его практически никуда не брали. По дороге в эвакуации Церетелли тяжело заболел и умер.

Его богиня

Алиса Коонен - вроде бы, не красавица, пусть и с удивительными глазами, менявшими цвет, и потрясающей пластикой - для Таирова была единственной богиней.

Лучшее свидетельство магии Алисы - это гастроли Камерного во Франции в 1923 году. Французы заранее специально готовились освистать таировцев, потому что те везли «Федру» с какой-то там необыкновенной трагической актрисой-большевичкой, а у них эту роль когда-то играла сама Сара Бернар . Коонен даже советовали навестить великую француженку, испросить благословения, но случилось так, что Бернар умерла сразу после приезда москвичей. Страшно было представить, что могла сделать парижская публика. Но лишь открылся занавес - зал разразился аплодисментами.

Впрочем, пока зарубежные зрители и лучшие мировые драматурги - такие как Бертольд Брехт и Юджин О’Нил - рукоплескали Таирову, его коллеги в Москве относились к нему гораздо прохладнее. Да и жил Александр Яковлевич как-то совершенно не так, как было принято в то время: ничего не возглавлял (только членствовал в некоторых театральных организациях), к власти не обращался. А в репертуаре - «Принцесса Брамбилла», «Саломея», «Фамира-кифаред»... Язык сломаешь.

1913 г. стал годом художественного экспериментаторства: МХТ создал свою Первую студию, Вс. Мейерхольд – студию на Бородинской (Петербург), К.А. Марджанов организовал «Свободный театр».

В Свободном театре предполагалось осуществить «синтез» – органичное и выразительное соединение всех «искусств сцены», утверждение неограниченных возможностей актера – трагика и комика, певца и танцора, развитие многообразия видов и жанров театрального искусства. К. Марджанов приглашал в этот театр видных артистов, режиссеров. Реальными фигурами оказались режиссеры А. Санин и А.Я. Таиров. К постановке были намечены «Сорочинская ярмарка», пантомима «Покрывало Пьеретты», оперетта «Прекрасная Елена».

Однако ни «Сорочинская ярмарка», ни «Прекрасная Елена» не стали удачей нового театра. Лишь третья премьера – пантомима А. Шницлера и Э. Донаньи «Покрывало Пьеретты», поставленная молодым режиссером А.Я. Таировым, оказалась значительной постановкой.

После первого сезона театр закончил свое существование. Причина – не столько материальные трудности, сколько несовершенство художественной программы и ее реализации. Синтетизм, к которому стремился Марджанов, обернулся эклектикой.

Однако идея создания синтетического театра не исчезла. Ее подхватила группа актеров, объединившихся вокруг Таирова в работе над «Покрывалом Пьеретты». Они и стали ядром, открывшегося в 1914 г. Камерного театра.

Эстетическая программа Таирова была логична и последовательна, конкретна и определенна. Таиров заявил, что он противник как театра натуралистического, так и театра условного. Он не делал различия между театром реалистическим (психологическим) и натуралистическим, не вдавался в тонкости этих понятий. Он создавал театр, не зависящий от мещанского обывательского зрителя, заполнявшего залы. Его театр был рассчитан на узкий круг истинных ценителей прекрасного и получил название Камерный. Но «ни к камерному репертуару, ни к камерным методам постановки и исполнения» он не стремился. Таиров понимал синтез иначе: «Синтетический театр – это театр, сливающий органически все разновидности сценического искусства так, что в одном и том же спектакле все искусственно разъединенные теперь элементы слова, пения, пантомимы, пляса и даже цирка, гармонически сплетаясь между собой, являют в результате единое монолитное театральное произведение» (А. Таиров. Записки режиссера. - М.: ВТО, 1970,с. 93),

Для такого театра нужен был новый актер, Мастер, «с одинаковой свободой и легкостью владеющий всеми возможностями своего многогранного искусства» (А. Таиров, там же).

Таиров обращался к формам, близким театру народному, он обращался к извечной трагедии любви в ее наиболее обобщенном воплощении. Но при этом он резко расходился с теми, кто утверждал, что в максимальном использовании массовой, «соборной» стихии театра – путь к его раскрепощению, возрождению. Напротив, он видел в этом разрушение самой основы театра как вида искусства. Таиров тщательно оберегал суверенность театра, утверждал его как источник эстетического наслаждения, четко определял границы его эмоционального воздействия. Он не сопереживания ждал от зрителя, а трепета наслаждения от созерцания мастерства, гармонии и красоты. (Это должен был быть театр «искусства представления»).

Выдвинутая Вяч. Ивановым «соборность» противоречила творческой программе Камерного театра. «Соборность» предполагала стирание граней между сценой и зрительным залом, участие зрителя в действии, его сотворчество с актером. Соборность присуща многим явлениям жизни – религиозным праздникам, обрядам, народным карнавалам; в театре она естественна только на самом раннем этапе, когда театр еще не сформировался как театр, как вид искусства. Тогда еще нельзя было отличить, где кончается религиозный культ и начинается театральное действо, и тогда зритель, конечно, принимал участие в действии. Когда театр становится самоценным искусством, «соборность» должна отпасть, ибо театр не терпит случайности, участие же зрителя неизбежно рождает ее. А подготовленный зритель перестает быть зрителем, превращается в толпу непрофессиональных статистов.

Таиров, провозглашая театральность в театре, принципиально отказывается от натуралистического жизнеподобия, иллюзорности, подчеркивая в своих спектаклях элементы игры, «обмана», добиваясь того, чтобы зритель никогда не забывал, что он в театре, что перед ним прекрасные актеры, совершенством мастерства которых он наслаждается.

Важнейшей задачей стала борьба за утверждение приоритета актера на театре. Он считал, что в условном театре актер – марионетка, одно из красочных пятен на живописном полотне спектакля. Актер – «передатчик литературы», это актер натуралистического спектакля, плохо владеющий инструментом своего мастерства. Ни тот, ни другой тип актера не устраивали Таирова. Актер Камерного театра должен уметь всё – это должен быть подлинно синтетический актер, владеющий в совершенстве голосом, телом, ритмичный, музыкальный, чуткий к разнообразию театральных форм.

Утверждая актера главным творцом спектакля, Таиров обращается к восстановлению трехмерного сценического пространства, единственно соответствующего органике трехмерного человеческого тела. Но это не сближает Таирова с театром «натуралистическим». Вопрос о том, должен ли актер перевоплощаться, сливаться со своим героем, оставался вопросом для Таирова. Здесь проступала противоречивость его позиции.

Таиров считал свой театр реалистическим (он ввел термин «неореализм»), в то же время он утверждал особый, «театральный реализм», специфический характер эмоционального строя спектакля. Он считал, что самое сильное, естественное проявление жизненных эмоций на сцене не только не нужно, но и вредно. Театральное искусство, самая сущность его, предопределяет необходимость создания той меры реальности и условности, которая и может только стать истиной театрального действия. Иначе говоря, должна возникнуть особая театральная реальность.

Таиров сформулировал такую программу: с одной стороны, «переживание» само по себе, не отлитое в соответствующую форму, не создает произведения сценического искусства, с другой, – полая форма, не насыщенная соответствующей эмоцией, тоже бессильна заменить живое искусство актера.

Для реализации своей программы Таирову необходим был точный отбор репертуара. Его стремление к полярным и определенным жанрам – от высокой трагедии-мистерии до комедии арлекинады, обращение к извечным человеческим страстям – создавало трудности в поисках пьес, соответствующих масштабу поставленных задач – обновлению искусства театра в целом.

Любопытно, что, отрицая первостепенное значение литератора и художника в театре, Таиров всегда обращался к высочайшим образцам мировой драматургии и всегда сотрудничал с лучшими художниками своего времени. Его декларации расходились с его художественной практикой.

Первым спектаклем Камерного театра был «Сакунтала» (25 декабря 1914 г). В нем без труда можно было заметить сознательное стремление к эстетизации зрелища. Обращение к творчеству Калидасы и привнесение в спектакль элементов эстетики древнеиндийского театра, с его культом красочности и символики, выразило стремление избежать постановочных традиций. История Сакунталы была рассказана в форме мистерии ярким накалом первозданных страстей; театр преодолел натуралистическое переживание, «перетрансформировав его в ритмически-тональный план» (Таиров).

Абстрактно-гуманистический пафос «Сакунталы», утверждающий неизбежность победы добра над злом, великой жертвенной любви Сакунталы над равнодушным себялюбием Душианты (актеры А. Коонен и Н. Церетели) в преддверии мировой войны звучал остро и неожиданно.

Отвлеченность образов, эстетизированная красота зрелища, внежизненность коллизий утверждали самоценность спектакля как торжества высокого мастерства.

Максимального накала страсти добивался режиссер и в дальнейшем. Спектакль «Саломея» О. Уайльда – этап на пути поисков театром воплощения трагедии страстей методом ритмически-звукового построения, продолжением работы над «эмоциональным жестом», лишенным иллюстративности.

«Фамира Кифарэд» И. Анненского, поставленный в 1916 г., принципиально важен для репертуара театра, ибо обращение к поэтическому мифу о Фамире, вызвавшем на соревнование Богов и потерпевшем поражение, было не только интересно как утверждение близкой ему темы, но и как подтверждение тезиса Таирова, что «до тех пор, пока актер не утратил своего мастерства, а поэт не превратился в драматурга, помощь поэта, несомненно, обогащала искусство актера новой прекрасной гранью – мастерством ритмической речи» (Таиров).

Если в «Покрывале Пьеретты» был выбран принцип ритмически-гармонического жеста, то в «Фамире Кифарэде» нашла свое практическое воплощение идея спектакля тонально-звукового, почти музыкального. Здесь состоялось ритмо-пластическое освоение сценического объема, т.е. то, к чему стремился Таиров. Трагедия была решена средствами тонально-звуковыми и ритмо-пластическими. Спектакль «Фамира Кифарэд» завершил этап творчества Таирова и стал ключом к его дальнейшим поискам в области решения сценического построения.

После 1917 г. путь Камерного театра был не прост. Во время февральских событий Таиров провозгласил, что искусство беспартийно, и теперь он оказался в трудной ситуации. Но как большой художник, он не мог оставаться глухим к происходившим историческим переменам. Они звали его к философским раздумьям, аллегориям, художественному иносказанию. Так, он обращается к жанру мистерии – ставит пьесы Поля Клоделя «Обмен» и «Благовещение», т.е. он верен прежним ценностям. Он считает, что наступило время «крайних жанров» - патетической трагедии или «самого разнузданного фарса» (это постановки пантомим-арлекинад «Король Арлекин» и «Принцесса Брамбилла», 1920).

Подход к трагедии шел постепенно: на пути от «Саломеи» к «Федре» (1922) были «Адриенна Лекуврер» Скриба (поставленная как трагедия любви) и «Ромео и Джульетта» Шекспира.

«Федра» была поставлена в новом переводе Валерия Брюсова, который заменил александрийский стих пятистопным ямбом, кроме того, в расиновскую трагедию были вставлены сцены из Еврипида как первоисточника. В оформлении спектакля (художник-архитектор А.А. Веснин) придворная пышность расиновского театра уступила место древнему мифу. Лаконичная конструктивная установка стала метафорой внутренней катастрофы Федры. Накрененный планшет сцены вызывал ассоциацию с гибнущим кораблем, это впечатление усиливалось цилиндрами, лестницами, изломами. Темно-серый цвет сцены и оранжевые и красные полотнища, как паруса, дополняли воображение. Героиня оказывалась одна на трагическом плацу жизни (принцип «мизансцены тела в открытом пространстве»). Скульптурно-экспрессивные мизансцены «Федры» стали сенсацией. Для большего эффекта художник поместил актеров на высокие котурны античного театра, а на головах у актеров были стилизованные шлемы, – всё это зрительно вытянуло, увеличило фигуры актеров. В этом спектакле выразилась знаменитая формула Таирова: «Образ есть синтез эмоции и формы, рожденный творческой фантазией актера».

Рядом с монументально-трагическим спектаклем на сцене Камерного театра – оперетта – «Жирофле-Жирофля» Ш. Лекока. Это была музыкальная эксцентриада, спектакль-праздник. Таиров разбил все опереточные штампы. Это касалось и костюмов (жабо, фраки, веера сочетались с современной спортивной одеждой). Здесь царила атмосфера карнавала и цирка, круговерть масок и превращений. Многие современники Таирова считали, что он – первооткрыватель мюзикла как музыкального жанра.

Гастроли театра за рубежом (Париж, Берлин) в 1923-1925 гг. прошли триумфально. Но жизнь менялась, и Таиров ощущал необходимость отклика на современность. Он провозглашает новый курс – на создание «среды спектакля» средствами «конкретного реализма». Это означало, что он хотел выявить средствами театра социальную обусловленность поведения человека. Первыми спектаклями на этом новом направлении станут «Человек, который был Четвергом» Честертона и «Гроза» Островского. Первый спектакль был выраженно-конструктивистским (считали, что это своеобразный ответ Мейерхольду), а второй поверг в недоумение.

К русской классике Таиров обращался впервые. Островский немыслим без быта. Таиров же отрицал быт как догму, которая может омертвить жизнь. Тезис «пафос современности – это пафос простоты» на сцене не стал убедительным. На сцене не возникло необходимой для развертывания конфликта «среды» – «темного царства». Катерина Коонен была погружена в свои страдания, в какие-то «надбытовые» страсти, но никак не была жертвой Кабанихи. И Таиров вновь обращается к зарубежной пьесе. Триптих по пьесам Ю. О’Нила – «Косматая обезьяна», «Любовь под вязами», «Негр» (1926 – 1930 гг.) – стал одним из наиболее значительных достижений Таирова. Таиров дал зрителю настоящую, оригинальную и современную «американскую трагедию».

Здесь потребовалось не просто выявить социальную среду – артисты столкнулись с задачей раскрытия психологической драмы современных людей. Работая над этой драматургией, Камерный театр во многом стал первооткрывателем (новая тематика, новые герои, новая среда обитания).

Достигнув значительных успехов в направлении современной трагедии, Таиров на рубеже 20-30-х гг. вновь обращается к сатире и гротеску. Он ставит злую пародию М. Булгакова («Багровый остров» , 1928) на советское цензурное ведомство – Главрепертком, используя внетекстовые средства пародии. Пьеса одновременно была и злой сатирой на ремесленные поделки с революционной символикой. Результатом стало объявление Камерного театра «театром буржуазным». Над театром нависла угроза закрытия. Таиров ставит «Оперу нищих» Брехта (это первая постановка Брехта в нашей стране). Были поставлены еще «Наталья Тартова» (переделка романа С. Семенова), «Патетическая соната» М. Кулиша. Но это не изменило отношения властей к театру. Эти постановки не решали проблемы современной советской пьесы с образом героя-большевика в центре. Театру нужен был принципиальный шаг вперед.

Это произошло в 1933 г. «Оптимистическая трагедия» Вс. Вишневского, поставленная Таировым, стала легендой. Это был не просто спектакль о революции, о победе ценой физической гибели – это была обобщенно-философская героическая притча о «борьбе между жизнью и смертью, между хаосом и гармонией, между отрицанием и утверждением». Пьеса начиналась ремаркой: «Небо. Земля. Человек» и имела прозаичное и неблагозвучное название – «Из хаоса». По театральному преданию, на читке Алиса Коонен, выражая свое ощущение, сказала, что эта трагедия необычная, какая-то оптимистическая. Так и назвали – «Оптимистическая трагедия». Оформлял спектакль Вадим Рындин.

Действие разворачивалось на палубе корабля под распахнутым балтийским небом. Освобожденный планшет сцены стал ареной борьбы двух сил – хаоса и гармонии, анархистской вольницы и Комиссара красной флотилии. Сценография монументальна и строга: единственная впадина-воронка на переднем плане нарушала гладь сценического пространства. Позади – трехъярусная дорога, уходившая спиралью вдаль, куда-то к багряному небу, по которому неслись облака. Благодаря спиралеобразной перспективе Камерному театру с его небольшой массовкой удалось добиться ощущения бесконечной матросской массы, которая проходила в последней сцене проститься с погибшим Комиссаром. Это касалось не только сценографии. Таиров считал, что «вся эмоциональная, пластическая и ритмическая линия постановки должна быть построена на своеобразной кривой, ведущей от отрицания к утверждению…». Спектакль, выстроенный на виртуозной смене ритмов, развертывался как триптих: Бунт – Бал – Финал.

«Оптимистическая» на сцене Камерного театра наглядно воплощала программу таировского «структурного реализма», заявленную еще два года назад и откликнувшуюся на призыв поиска новой революционной эстетики и «нового реализма».

Несмотря на экспрессивную образность и ошеломляющую простоту и точность пространственных решений, главным потрясением спектакля была Алиса Коонен, надевшая кожанку комиссара. Ее Комиссар, оставаясь женщиной, была чужда всякой сентиментальности: она знала, на что идет, и была готова стоять до конца. Ее партнерами были С. Ценин – жесткий и хитрый Вожак, И. Аркадин – старый Боцман, М. Жаров – Алексей.

И, несмотря на то, что Камерный театр одержал безоговорочную победу и полное и окончательное признание, он снова в середине 30-х гг. оказался в черных списках. Это случилось после постановки оперы-фарса А. Бородина (сочиненной еще в 1867 г.) на современное либретто Демьяна Бедного. Русские богатыри, в том числе и Илья Муромец, «были выставлены на потеху». Действие было перенесено ко двору киевского князя Владимира («Красно Солнышко»), крестителя Руси. Само крещение Д. Бедный пародировал в соответствии с духом «воинствующего атеизма».

Первые отклики на спектакль были вполне положительными. Но после посещения этого спектакля В.М. Молотовым началась масштабная «проработка» Камерного театра на коллегии Комитета искусств, а затем в печати.

В результате было принято решение о реорганизации: в следующем сезоне его труппа была слита с Реалистическим театром Н.П. Охлопкова на том основании, что оба коллектива эстетически сходны, ибо ориентируются на «яркий театр». В тайне же надеялись, что Таиров и Охлопков, ввергнутые в хаос искусственного объединения, рассорятся и погубят свое дело.

После истории с «Богатырями» на сцене Камерного появлялись бесцветные пьесы с ходульными характерами и конфликтами, не достойные этого театра. Наконец, радостным событием стала инсценировка романа Флобера «Мадам Бовари» (1940). Ее делала сама Алиса Коонен. Этот спектакль стал одним из последних таировских шедевров.

Последний спектакль Камерного театра перед его закрытием – «Адриенна Лекуврер» (1949). Театр власти закрыли.

Вс. Э. Мейерхольд (1874-1940)

Мейерхольд – один из лучших учеников Вл.И. Немировича-Данченко. В числе других он был приглашен в формирующуюся труппу МХТ. Актерская судьба его складывалась удачно, и сыгранные роли давали основание говорить о нем как об актере тонком, интеллигентном, умном. Но четыре года, проведенные в МХТ, начинали тяготить его, т.к. ограничивали его инициативу. Множество идей требуют выхода на простор самостоятельного творчества.

В 1902 г., не включенный в состав пайщиков МХТ на очередной сезон, он вместе с А. Кошеверовым создает в Херсоне «Труппу русских драматических артистов». Он ставит спектакли «по мизансценам Художественного театра», приобретая навыки новой профессии. Работа в провинции была для него «школой практической режиссуры».

Спектакль «Акробаты» по мелодраме Ф. Шентана «Люди Цирка» оказался прорывом к новой теме. Он предвосхитил дальнейшие поиски режиссера, наметил путь к блоковскому «Балаганчику» и «Маскараду» Лермонтова.

С 1904 г. труппа переименовывается в «Товарищество новой драмы». Репертуарные поиски направлены к драматургии Ибсена, Метерлинка, Гауптмана, Пшибышевского. Для этой драматургии характерна принципиально иная система восприятия и отражения мира, иные образы и конфликты, более обобщенные, порой туманные. Этот интерес формировался, несомненно, под влиянием Чехова.

Работа в провинции не могла полностью удовлетворять Мейерхольда: еженедельные премьеры отнимали время от главного, что зрело в его сознании и определяло его внутреннюю творческую полемику с Художественным театром.

За четыре года работы в МХТ он познал пути, которыми мхатовцы шли к своей реформе театра. Принципиально новые формы психологического реализма, рождались, главным образом, в чеховских спектаклях; они повлекли за собой изменения всех компонентов театра. Изменилось отношение к сценическому пространству, изменилась методология подхода к роли. Был проделан путь от сознательного стремления к воссозданию жизни в ее мельчайших и тончайших подробностях до глубочайшего интереса к «жизни человеческого духа».

Ощущение неудовлетворенности появляется в это время и у самих руководителей МХТ. Именно понимание необходимости поисков новых путей заставляет Станиславского думать о новом деле, экспериментальной лаборатории, в которой эти пути были бы выявлены и апробированы.

В 1904 г. Станиславский приглашает Мейерхольда возглавить филиальное отделение МХТ, получившее впоследствии название «Театр-студия на Поварской».

Задачу театра-студии Станиславский определял так: «…не забывая о своем высоком общественном призвании…<…>… стремиться к осуществлению главной задачи – обновлению драматического искусства новыми формами и приемами сценического исполнения. <…> Идти вперед – вот девиз «молодого» театра, найти, наряду с новыми веяниями в драматической литературе, новые, соответствующие формы драматического искусства». Мейерхольд шел по пути возведения изначальной условности театра в основополагающий эстетический принцип. Он утверждал, что «…новый театр будет гореть фанатизмом в поисках поэзии и мистики новой драмы, опираясь на тонкий реализм с помощью найденных Московским Художественным театром изобразительных для реализма средств». Но на практике он целенаправленно и принципиально шел от реализма к условному театру, символизму. К постановке были намечены «Смерть Тентажиля» Метерлинка, «Шлюк и Яу» Гауптмана и «Комедия любви» Ибсена.

Тема пьесы Метерлинка трактовалась предельно вольно. Мейерхольд хотел приблизить туманную сказку о гибели маленького Тентажиля к конкретности социальной ситуации в России. Остров, «на котором происходит действие, – это наша жизнь. Замок королевы – наши тюрьмы. Тентажиль – наше юное человечество, доверчивое, прекрасное, идеально чистое. И кто-то беспощадно казнит этих юных прекрасных людей… На нашем острове тысячи Тентажилей стонут по тюрьмам». (К. Рудницкий. Режиссер Мейерхольд. М., 1969, стр. 51). Но замысел был реализован иначе. Возникла тема ничтожности человека перед лицом рока, и эта тема надолго сохранилась в творчестве Мейерхольда как одна из ведущих тем.

В этом спектакле впервые Мейерхольд включил в сферу своего внимания все составляющие спектакля – музыку, свет, сценографию и актера. Он пригласил актеров, которых хорошо знал по провинции. И требования его были новыми: «переживание формы, а не переживание одних душевных эмоций… Твердость звука… Неподвижный театр… Эпическое спокойствие. Движение Мадонны». Он переносил акценты с действия внешнего на внутреннее средствами пластической выразительности; а сама сценическая площадка была сужена и максимально приближена к зрителю. Это был новый тип условного театра, который должен основываться на умении создать «внешний рисунок внутреннего переживания». Понятие неподвижности здесь шире бытоподобных движений актера: относительная неподвижность внешнего, сюжетного действия по сравнению с мощным внутренним действием. Для этого требовались точность статуарных мизансцен, четкость застывших в паузах, графически организованных групп, абстрактная обезличенность звука голосов, выверенность каждого движения. Познанное в МХТ, в чеховских спектаклях – внутренне действие (подводное течение), смысловая наполненность пауз, подтексты, – всё было доведено Мейерхольдом до предельной, максимальной значимости, становилось одним из принципиальных приемов. Таким образом, это была первая попытка новой системой художественных средств реализовать внутреннее отношение человека к миру. Это был первый шаг к практическому освоению эстетических принципов театрального символизма, которые проповедовал В. Брюсов в своем театральном манифесте (уже упоминавшаяся выше статья В. Брюсова в журнале «Мир искусства», 1902г. «Ненужная правда. По поводу Художественного театра»).

Художники (Н. Сапунов и С. Судейкин) писали живописные задники, делали костюмы, создавали изысканную гармонию цветовых звучаний: голубовато-зеленое пространство, в котором цвели громадные фантастические красные и розовые цветы. Зеленые и лиловые парики и одежды женщин дополняли эту фантастическую гамму цветов.

Первый прогон спектакля состоялся 11 августа 1905 г. Декораций еще не было, актеры играли на фоне простого холста. На прогоне были Станиславский, Немирович-Данченко, Горький, Андреева, актеры Художественного театра. Эта работа, отличавшаяся новизной форм, блеском фантазии, актерским энтузиазмом, вполне упокоила руководителей Художественного театра. Но когда в октябре 1905 г. на Поварской состоялась генеральная репетиция, произошло совсем иное: на фоне холста все движения, позы актеров были рельефны и выразительны. Когда же появилась декорация, постоянно меняющийся театральный свет, всё утонуло в пестроте задников, цветовых пятен, и актеры оказались «задавлены» всем этим.

Не стали удачей и следующие спектакли, хотя они были очень важны для Мейерхольда, эмпирически нащупывавшего те художественные приемы, которыми позже будут пользоваться широко и осознанно.

С 1906 г. Мейерхольд работает в Петербурге: по приглашению В.Ф. Комиссаржевской возглавляет театр на Офицерской улице. Их объединяет процесс искания новых путей в искусстве. В первый же сезон он поставил 15 спектаклей. Здесь он обрел славу; его интерес к новой драме воплотился в спектаклях, созданных в формах, адекватных этой новой драме. Это были, в частности, «Гедда Габлер» Ибсена, «Сестра Беатриса» Метерлинка, «Балаганчик» Блока, «Жизнь человека» Л. Андреева.

Но эстетические позиции Комиссаржевской и Мейерхольда все же были различны, и они расстались. С сезона 1908-1909 г. Мейерхольд начинает работать в Александринском театре. Учитывая просчеты театра-студии на Поварской, сложности работы на Офицерской, он договаривается, что в Александринском театре будет работать в традиционной манере, а все экспериментальные поиски перенесет на другие площадки, скрываясь под маской Доктора Допертуто .

Здесь он рассчитывает поставить «Ревизор» Гоголя, «Царь Эдип» Софокла, «Маскарад» Лермонтова, «Царь Федор Иоаннович» А.К. Толстого, «Вишневый сад» Чехова. В большей части эти планы не осуществились. Скандальная репутация, подтверждаемая его конфликтом с Комиссаржевской, слава стилизатора, мало интересующегося существованием актера в спектакле не могли не испугать корифеев Александринки. К тому же Мейерхольд допустил тактическую ошибку: в первом же спектакле «У царских врат» Гамсуна он решил сам сыграть главную роль – Корено. Но здесь же он встретился с замечательным художником А.Я. Головиным, который на долгие годы стал его творческим союзником.

Экспериментальную работу Мейерхольд проводит с любителями. В поисках сценической стилизации он вновь обращается к приему гротеск. «Поклонение кресту» Кальдерона он показывает в «Башенном театре», т.е. квартире Вяч. Иванова в Петербурге. Спектакль был стилизован под эпоху XVII века.

«Шарф Коломбины» – трагическая пантомима, сыгранная в Доме интермедий, стала не только ступенью к пластическому решению дальнейших спектаклей, но и развивала линию, начатую «Акробатами» и продолженную «Балаганчиком» Блока. Тема маски, лицедейства, первородности страстей находит в этой пантомиме самостоятельное выражение.

«Дон Жуан» Мольера – спектакль, в котором Мейерхольд хотел воссоздать стиль театра Людовика XIV. На роль Дон Жуана он приглашает Ю. Юрьева, актера замечательной техники, пластичности. Дон Жуан в трактовке Мейерхольда – «носитель масок». Это было, с одной стороны, продолжением темы лицедейства, трагического балагана, с другой – тема страшного столкновения поэта с королем. Дон Жуан то надевал маску, воплощающую распущенность, безверие, цинизм и притворство кавалера двора Короля-Солнца, то маску автора-обличителя…

Далеко не всеми был понят принципиальный смыл спектакля, его новаторство. Мейерхольд пытался зрителя включить в атмосферу театральной игры – праздника. Он видел в этом преимущество условного театра перед театром натуралистическим. Но сложности решения эстетических проблем возникали из-за неподготовленности актеров. Поэтому в 1913 г. Мейерхольд организует Студию на Бородинской, где тщательно изучает с молодежью приемы старых народных театральных стилей – японского, испанского, итальянского. В истоках, в ранней юности театра он ищет ответы на вопросы современности.

«Гроза» Островского, поставленная в 1916 г. не стала безусловной удачей Мейерхольда, но она стала шагом к следующей постановке – «Маскараду» Лермонтова. Эти спектакли оформлял Головин.

Режиссер и художник стилизуют здесь не театральные приемы, а сам дух эпохи. Тема трагического маскарада, балагана, маски возводится в высшую степень глобальной социальной метафоры.

Трагический путь Арбенина (Ю. Юрьев), брошенного в вихрь Маскарада, чтобы сеть маскарадных интриг и случайностей опутала его, был предрешен. Старинные зеркала, установленные на порталах, отражали зрительный зал, делали всех присутствующих как бы соучастниками разворачивающихся событий. Пять занавесов, созданных Головиным (нежный, кружевной – в спальне Нины, черно-красный в игорном доме, разрезной с бубенцами в сцене маскарада и др.), в соединении в подвижными ширмами делали сценическое пространство динамичным, постоянно изменяющимся, переходящим грань реальности. Ощущение иллюзорности относилось не столько к пространству, сколько к самой жизни лермонтовских героев.

Идейным центром спектакля, по мысли Мейерхольда, становится Неизвестный (Н. Барабанов), который появлялся всего в двух картинах их десяти, но как магнит концентрировал вокруг себя движение сюжета и идеи. Неизвестный как наемный убийца. Свет нанял Неизвестного отомстить Арбенину за «адское презрение ко всему», которым он «гордился всюду». И лучшие источники для уяснения загадочности Неизвестного – смерть Пушкина и смерть Лермонтова.

Премьера состоялась 25 февраля 1917 г. (самый канун февральской революции). Панихида по умершей, отравленной Арбениным Нине, была поставлена как целое представление. Но была и панихида по Императорскому театру.

«Маскарад» завершил большой этап художественных исканий Мейерхольда. Это совпало и с крупнейшим социально-политическим сломом жизни России. Он бесстрашно бросился в круговерть новой эпохи, где его ждали эпохальные победы, драматические поражения и трагический конец.

А.Я. Таиров начал работу в театре в 1905 году как актер. Уже в следующем году он был приглашен актером в театр В.Ф. Комиссаржевской. Позже играл в театрах Петербурга, Риги, три года прослужил в «Передвижном театре» П.П. Гайдебурова, где и начал свою режиссерскую деятельность. В 1913 году вступил в труппу «Свободного театра» под руководством К.А. Марджанова, где поставил спектакли «Желтая кофта» Хезельтова-Фюрста и пантомиму «Покрывало Пьеретты» Шницлера. В 1914 году вместе с Алисой Коонен и группой актеров открывает Камерный театр, с которым связана вся его дальнейшая творческая жизнь.

Таиров - один из крупнейших режиссеров-реформаторов театрального искусства XX века. Свой Камерный театр он назвал «театром эмоционально-насыщенных форм», тем самым противопоставив его как принципам «условного театра», провозглашенным В.Э. Мейерхольдом, так и натуралистическому и реалистическому театру.

Таиров стремился к изощренному актерскому и режиссерскому мастерству, к романтическому и трагедийному репертуару, к сюжетам легендарным и поэтическим, к изображению сильных чувств и больших страстей. Первым своим спектаклем «Сакунтала» он и заявив о своей творческой платформе. Программными спектаклями этого первоначального периода были также «Женитьба Фигаро» Бомарше, «Покрывало Пьеретты» Шницлера, «Фамира Кифаред» И. Анненского, «Саломея» Уайльда.

Камерный театр Таирова можно со всем основанием отнести к театру эстетическому - все принципы эстетического театра в его постановках были осуществлены с максимальной полнотой, а многие из них переосмыслены. Основу самодовлеющего и яркого театрального искусства Таиров видел в актере. А сами его представления об актере опирались на сохранившиеся в театральном предании сведения об актере «эпохи расцвета театра».

Все средства театральной выразительности были подчинены режиссером его представлению об этом особенном специфическом актерском искусстве. Именно этим театр Таирова отличался от «условного театра», каким он сложился в начале века - в «условном театре» актер был «марионеткой» режиссера, его искусство было подчиненным «идее», музыке, изобразительным началам театра и т.д. Таиров исходил из того, что актер и его тело - реальны, а совсем не условны. Но из этого не следовало, что Таиров создает реалистический театр - он говорит о «неореализме», то есть не о жизненном реализме, но о реализме искусства. Все составные театра - музыка, декорация, литературное произведение, костюм - должны, прежде всего, по его мнению, служить актеру для наибольшего раскрытия именно его мастерства.

Литературная драма для Таирова была источником, но не самоценным произведением. Именно на ее основе театр и должен был создать «свое, новое, самоценное произведение искусства». Все и вся должны были стать слугами актера.

В Камерном театре была произведена еще одна реформа, связанная с устройством сцены. Таиров считал, что в обычных спектаклях существовало противоречие между трехмерным телом актера и двухмерностью декорации. А потому Камерный театр строит объемные пространственные декорации, цель которых - предоставить актеру «реальную базу для его действия». В основу декораций положен принцип геометрический, так как геометрические форсы создают бесконечный ряд всевозможных построений. Декорация театра всегда словно «изломана», она состоит из острых углов, возвышений, разнообразных лестниц - тут для актера открываются большие возможности для демонстрации ловкого владения своим телом. Художник в Камерном театре становится строителем вместо привычного живописца. Итак, спектакли Камерного театра - это «театральная жизнь, с театральной обстановкой, с театральными декорациями, с театральными актерами».

Естественно, что от актера такого театра требуется блестящее владение техникой роли - внешней и внутренней. Таиров создал свой ритмико-пластический стиль актерской игры. Образ, создаваемый актером, должен был рождаться в период поисков, он должен формироваться путями «таинственными и чудесными», прежде чем закрепиться в своей окончательной форме. Актеры театра словно «танцевали» свою роль в согласии с ритмом спектакля, словно пропевали слова.

Лучшие дня

В спектакле «Принцесса Брамбилла» по сказке Гофмана текст пьесы был пересоздан во время репетиции, он был переработан согласно намерениям театра. Декорации спектакля не обозначали никакого конкретного места, но были яркими, красочными и фантастическими. Разнообразие красок обрушивалось на зрителя, как и бесконечная изломанная линия сценической площадки - она образовывала то лестницы, то балконы, то выступы. На сцене присутствовала яркая и праздничная толпа, а актер в спектакле был и акробатом, и певцом, и танцором. Все в этом спектакле было в движении, все было рассчитано на эмоциональное восприятие зрителя. А сам сюжет пьесы, собственно, отступил на второй план. Спектакль был бурным и веселым, шумным и эффектным. Борьба театра «против мещанства в жизни, - писал Таиров, - сузилась до борьбы против мещанства лишь на театре... Сценическую площадку мы стали рассматривать как «мир в себе»».

В другой постановке Таирова, «Федре», которую принято считать одной из лучших, была заметна некая строгость и скупость в сравнении со сказочным миром гофмановской сказки. Все было строго, сдержанно, волнующе. Внешний рисунок спектакля оставался динамичным, но это была не динамика веселья, а тревоги. Театральный жест у актеров передавал их эмоции. Сама сцена напоминала античный дворец (колонны, выступы, рельеф оформления), и на этом фоне металась и терзалась от любви Федра. Федра словно бы возвращала в XX век трагическую актрису Древней Греции. Теперь Таиров говорит о «театре эстетического реализма».

Оба этих спектакля были поставлены Таировым после революции, которую он принял. Но путь его был, конечно же, достаточно труден, ибо после прошедших в экспериментальных и упоительно-стихийных театральных поисках начала 20-х годов Камерный театр начинают критиковать (в том числе и А.В. Луначарский), обвинять в воинствующем эстетизме, несовместимом с революционными идеалами эпохи.

В первые послереволюционные годы театр по-прежнему продолжает считать, что свои сценические эмоции актер должен брать «не из подлинной жизни, но из сотворенной жизни того сценического образа, который из волшебной страны фантазии вызывает актер к его творческому бытию». Репертуар театра таким и был - далеким от всякой революционной действительности. Театр стремился не к вызыванию в публике социальных эмоций, но к пробуждению в ней «чистых» театральных эмоций.

Вообще же, в это время создание реалистической или бытовой драмы и спектакля для многих казалось невозможным. Невозможно потому, что быт «революционной эпохи» быстро менялся, находился в мятущемся постоянном движении, не имел законченных форм. В дискуссии на эту тему приняли участие практически все крупные театральные деятели того времени. И многие полагали, что новая драма, отражающая время, будет возможна только тогда, когда быт примет «остывшие формы», как, собственно, и сама жизнь.

Таиров тоже принял участие в дискуссии - он пишет книгу «Записки режиссера» (1921). Он занял крайнюю позицию в вопросе о «революционном быте». Он по-прежнему считал, что театр должен уносить зрителя от окружающей его действительности в мир фантазии, «в чудесные страны Урдара». Выступая на одном из диспутов, чрезвычайно распространенных в те годы, Таиров опять подчеркнул свое резко отрицательное отношение ко всяким попыткам ввести на сцену материал сегодняшней революционной действительности. «Если должны быть на сцене коммунисты, - заявил он с трибуны, полемизируя с Мейерхольдом, - то получается слияние театра с жизнью, перенесение театра в жизнь». И заключил: «Это - гибель театра».

Однако пройдет десять лет и тот же Таиров поставит «Оптимистическую трагедию» Вс. Вишневского. И, конечно же, в этом спектакле не будет никакой гофмановской фантастической «страны Урдара», а возникнет вполне реальная обстановка революционного времени, а главная артистка театра Алиса Коонен сменит стилизованную одежду своих прежних героинь на кожаную куртку комиссара времен гражданской войны. Так что тезис о «несценичности и нетеатральности» революционной действительности теперь воспринимался как курьез. Но тогда, в начале 20-х годов, очень многие деятели театра, вплоть до тех, кто отстаивал принципы реализма, относились к «революционной действительности» примерно так же, как и эстет Таиров.

Для самого Таирова вопрос «о признании революции» был решен хотя бы и тем, что его Камерный театр в канун революции буквально погибал экономически - сборы были крайне малы, средств на поддержку театра почти не было. Новая (революционная) власть дала ему деньги, сделала театр государственным, и даже некоторое время он был введен в группу «академических театров». Но, тем не менее, вопрос об эстетически дозволенном каждый режиссер должен был решать сам - для Таирова эта граница находилась на весьма большом отдалении от того, что было материалом живой и реальной жизни.

В 1917-1920 годах Таировым были поставлены «Король Арлекин» Лотара, пантомима Дебюсси «Ящик с игрушками», «Обмен» и «Благовещение» Клоделя, «Андриенна Лекуврер» Скриба. Из этих спектаклей только один надолго сохранился в репертуаре театра - это «Андриенна Лекуврер», в котором главную роль проникновенной сыграла А. Коонен, создав лирико-трагедийный образ. Наиболее полнокровные художественные образы в спектаклях «Федра», «Косматая обезьяна», «Любовь под вязами» О’Нила были созданы также ведущей актрисой театра - Алисой Коонен. Театр по-прежнему является «синтетическим» в том смысле, что ставит самые разнообразные по стилю спектакли - тут и героика высокой трагедии, тут и буффонады, оперетты, здесь и гофмановская фантастика и эксцентрика.

В театре в 20-е годы, как и во многих других, утверждается жанр спектакля-обозрения, который был гораздо ближе к современности, чем другие постановки театра. В дальнейшем приемы оперетты и обозрения соединились в социально-заостренном спектакле «Опера нищих» Брехта и Вейля (1930) - это был первый опыт воплощения на советской сцене драматургии Брехта.

Театр, конечно же, был вынужден ставить на сцене и современную советскую драматургию. Лучшим спектаклем из ряда советских пьес стала «Оптимистическая трагедия» Вс. Вишневского. Естественно, тут столь знакомый публике дух трагедии, присутствующий в спектаклях Камерного театра, был «переосмыслен» в сторону насыщения его революционной героикой.

Театр ставит современных драматургов, но его наиболее интересными спектаклями остаются иные постановки. Так, постановка «Египетских ночей» (1934) состояла из фрагментов одноименного произведения Пушкина, «Цезаря и Клеопатры» Шоу, «Антония и Клеопатры» Шекспира. Одним из лучших спектаклей этого периода стала постановка «Мадам Бовари» по одноименному роману Флобера, который приветствовала советская критика, ибо в нем на «первый план была выдвинута тема гибели человека в чуждой ему меркантильно-буржуазной среде».

В 1944 году Таиров ставит «Без вины виноватые» Островского. Спектакль был строго выдержан в одном стиле, как и подобает большому мастеру. Замысел Таирова не был лишен новизны. Он отказался играть Островского в приемах бытовых, он не играл и мелодраматизма, как это часто делали в театре, разыгрывая драму матери, потерявшей сына в его юные годы и вновь его обретшей. В Камерном театре не играли драму Островского как чисто личную драму Кручининой. Эту роль прежде играли великие актрисы (Ермолова и Стрепетова), каждая из них, властительница дум своего времени, давала трагичное и глубоко индивидуальное воплощение образа Кручининой, но обе они играли большое страдание за всех, кого жизнь сломала, кто и сам себя искалечил духовно и нравственно. Эта пьеса Островского вообще была самой ходовой в репертуаре театра 20-40-х годов. Ее ставили всюду и постоянно. В середине 40-х годов был создан кинофильм с Аллой Тарасовой в главной роли.

Таиров поставил перед собой задачу освободить пьесу Островского от бытовых и мелодраматических штампов. Он ставил трагедию в духе своеобразного неоклассицизма. Спектакль был пластически изыскан, строгими и холодноватыми были его мизансцены, скупыми движения исполнителей. В центре спектакля стояла Алиса Коонен - она создала образ русской актрисы, бросающей вызов лицемерному обществу, всем самодовольным и жалким ремесленникам от искусства. Это была гордая и одинокая в своем страдании женщина-актриса. Она играла порывисто, передавая быстрыми и нервными движениями все свое отчаяние, страдание, отчуждение от окружающего. И хотя критики говорили о реалистическом образе Кручининой, все же и здесь Коонен сохраняла связь с сыгранными ей раньше героинями в условно-театральной манере: «На какое-то мгновение в ее игре возникал декоративный жест, обдуманная скульптурная поза, поворот головы, словно предназначенный для чеканки на медали». И все же, говорили критики, все эти вплетения не нарушали реалистической канвы образа, а только создавали некоторую романтическую приподнятость его.

Преодолевая «быт Островского», режиссер «слишком европеизировал жизнь русской провинции 70-80-х годов XIX века, придав ей чрезмерную эстетическую принаряженность и живописную изысканность». Зрителям вполне могло показаться, что действие пьесы происходит не в русском губернском городе и даже не в тогдашней Москве или Петербурге, но скорее в Париже второй половины XIX столетия. Спектакль был оформлен в духе живописного стиля импрессионистов. Таиров словно перенес пьесу Островского в другую страну и в иную общественную среду.

Все другие персонажи пьесы подвергались некоторой нивелировке, по замыслу режиссера «они должны быть обобщенными». В результате индивидуальные оттенки характеров, нюансы психологии, чем всегда был силен Островский, в спектакле Камерного театра были стерты. Особенно невыразителен оказался Незнамов - он потерял сложную психологическую структуру, о которой говорил еще и сам Островский. Он тоже превратился в обобщенно-безличную фигуру, хотя в пьесе его роль - одна из главных, он - сын героини. У Таирова же получилось так, что все персонажи спектакля создавали только «декоративный фон», на котором выявлялся трагический портрет главной героини в исполнении Алисы Коонен. А между тем в образе Незнамова так много всяких черт было переплетено: он внешне был довольно часто груб и даже циничен, но сердце его было нежным, «раненым сердцем». В нем сплетались застенчивость и бравада, чувство своей униженности и гордости, падения до самого дна жизни и стремление в идеально-романтическому. И все это было «вынесено за скобки» режиссером и театром.

Камерный театр вызывал всегда осторожное к себе отношение со стороны властных структур, управляющих театром и государством. Резкая негативная оценка оперы-фарса на музыку Бородина «Богатыри» (либретто Д. Бедного), поставленной в 1936 году, вызвала серьезный кризис в жизни театра, ибо недостатки спектакля были расценены как «выражение чуждых политических тенденций», а Камерный театр вновь обозначили как «буржуазный театр», вспомнив оценку этого театра Сталиным, данную им в 1929 году (Камерный театр поставил в 1928 году «Багровый остров» опального М. Булгакова). Это был приговор.

В 1938 году была сделана попытка слить коллектив Камерного театра с «Реалистическим театром», руководимым Н. Охлопковым. Но творческая история и сами принципы, исповедуемые в двух этих коллективах, были столь различны, что Охлопков в 1939 году вместе со своими актерами уходит из Камерного театра.

Камерный театр пытается жить и выживать - ставит пьесы современных авторов, ставит классику, в нем играют хорошие актеры, есть отдельные удачи, но в целом свои лучшие годы театр, безусловно, прожил, и в истории театра он остался, прежде всего, своими ранними спектаклями, а также теми, что были поставлены в 20-е годы, когда театр еще не принужден был «ломать себя», социализироваться и революционизироваться, что удавалось Таирову и его актерам гораздо хуже, чем играть «Федру» или «Андриенну Лекуврер».

Существует театральная легенда, что, уходя из театра, когда его закрывали, Алиса Коонен «прокляла это место», и с тех пор в этом переименованном театре нормальная и плодотворная творческая жизнь никак не наладится...

Таиров Александр Яковлевич 6 июля (24 июня) 1885 года – 25 сентября 1950 года

Начало формы

Конец формы

История жизни

Камерный театр А.Я. Таиров Камерный театр открылся в Москве в 1914 году спектаклем «Сакунтала» Калидасы. Театр располагался в помещении нынешнего Московского драматического театра им. А.С. Пушкина, что на Тверском бульваре. Основатель и руководитель театра - Александр Яковлевич Таиров (1885-1950). Театр был закрыт в 1950 году, значительная часть труппы вошла во вновь организованный Драматический театр им. А.С. Пушкина. А.Я. Таиров начал работу в театре в 1905 году как актер. Уже в следующем году он был приглашен актером в театр В.Ф. Комиссаржевской. Позже играл в театрах Петербурга, Риги, три года прослужил в «Передвижном театре» П.П. Гайдебурова, где и начал свою режиссерскую деятельность. В 1913 году вступил в труппу «Свободного театра» под руководством К.А. Марджанова, где поставил спектакли «Желтая кофта» Хезельтова-Фюрста и пантомиму «Покрывало Пьеретты» Шницлера. В 1914 году вместе с Алисой Коонен и группой актеров открывает Камерный театр, с которым связана вся его дальнейшая творческая жизнь. Таиров - один из крупнейших режиссеров-реформаторов театрального искусства XX века. Свой Камерный театр он назвал «театром эмоционально-насыщенных форм», тем самым противопоставив его как принципам «условного театра», провозглашенным В.Э. Мейерхольдом, так и натуралистическому и реалистическому театру. Таиров стремился к изощренному актерскому и режиссерскому мастерству, к романтическому и трагедийному репертуару, к сюжетам легендарным и поэтическим, к изображению сильных чувств и больших страстей. Первым своим спектаклем «Сакунтала» он и заявив о своей творческой платформе. Программными спектаклями этого первоначального периода были также «Женитьба Фигаро» Бомарше, «Покрывало Пьеретты» Шницлера, «Фамира Кифаред» И. Анненского, «Саломея» Уайльда. Камерный театр Таирова можно со всем основанием отнести к театру эстетическому - все принципы эстетического театра в его постановках были осуществлены с максимальной полнотой, а многие из них переосмыслены. Основу самодовлеющего и яркого театрального искусства Таиров видел в актере. А сами его представления об актере опирались на сохранившиеся в театральном предании сведения об актере «эпохи расцвета театра». Все средства театральной выразительности были подчинены режиссером его представлению об этом особенном специфическом актерском искусстве. Именно этим театр Таирова отличался от «условного театра», каким он сложился в начале века - в «условном театре» актер был «марионеткой» режиссера, его искусство было подчиненным «идее», музыке, изобразительным началам театра и т.д. Таиров исходил из того, что актер и его тело - реальны, а совсем не условны. Но из этого не следовало, что Таиров создает реалистический театр - он говорит о «неореализме», то есть не о жизненном реализме, но о реализме искусства. Все составные театра - музыка, декорация, литературное произведение, костюм - должны, прежде всего, по его мнению, служить актеру для наибольшего раскрытия именно его мастерства. Литературная драма для Таирова была источником, но не самоценным произведением. Именно на ее основе театр и должен был создать «свое, новое, самоценное произведение искусства». Все и вся должны были стать слугами актера. В Камерном театре была произведена еще одна реформа, связанная с устройством сцены. Таиров считал, что в обычных спектаклях существовало противоречие между трехмерным телом актера и двухмерностью декорации. А потому Камерный театр строит объемные пространственные декорации, цель которых - предоставить актеру «реальную базу для его действия». В основу декораций положен принцип геометрический, так как геометрические форсы создают бесконечный ряд всевозможных построений. Декорация театра всегда словно «изломана», она состоит из острых углов, возвышений, разнообразных лестниц - тут для актера открываются большие возможности для демонстрации ловкого владения своим телом. Художник в Камерном театре становится строителем вместо привычного живописца. Итак, спектакли Камерного театра - это «театральная жизнь, с театральной обстановкой, с театральными декорациями, с театральными актерами». Естественно, что от актера такого театра требуется блестящее владение техникой роли - внешней и внутренней. Таиров создал свой ритмико-пластический стиль актерской игры. Образ, создаваемый актером, должен был рождаться в период поисков, он должен формироваться путями «таинственными и чудесными», прежде чем закрепиться в своей окончательной форме. Актеры театра словно «танцевали» свою роль в согласии с ритмом спектакля, словно пропевали слова. В спектакле «Принцесса Брамбилла» по сказке Гофмана текст пьесы был пересоздан во время репетиции, он был переработан согласно намерениям театра. Декорации спектакля не обозначали никакого конкретного места, но были яркими, красочными и фантастическими. Разнообразие красок обрушивалось на зрителя, как и бесконечная изломанная линия сценической площадки - она образовывала то лестницы, то балконы, то выступы. На сцене присутствовала яркая и праздничная толпа, а актер в спектакле был и акробатом, и певцом, и танцором. Все в этом спектакле было в движении, все было рассчитано на эмоциональное восприятие зрителя. А сам сюжет пьесы, собственно, отступил на второй план. Спектакль был бурным и веселым, шумным и эффектным. Борьба театра «против мещанства в жизни, - писал Таиров, - сузилась до борьбы против мещанства лишь на театре... Сценическую площадку мы стали рассматривать как «мир в себе»». В другой постановке Таирова, «Федре», которую принято считать одной из лучших, была заметна некая строгость и скупость в сравнении со сказочным миром гофмановской сказки. Все было строго, сдержанно, волнующе. Внешний рисунок спектакля оставался динамичным, но это была не динамика веселья, а тревоги. Театральный жест у актеров передавал их эмоции. Сама сцена напоминала античный дворец (колонны, выступы, рельеф оформления), и на этом фоне металась и терзалась от любви Федра. Федра словно бы возвращала в XX век трагическую актрису Древней Греции. Теперь Таиров говорит о «театре эстетического реализма». Оба этих спектакля были поставлены Таировым после революции, которую он принял. Но путь его был, конечно же, достаточно труден, ибо после прошедших в экспериментальных и упоительно-стихийных театральных поисках начала 20-х годов Камерный театр начинают критиковать (в том числе и А.В. Луначарский), обвинять в воинствующем эстетизме, несовместимом с революционными идеалами эпохи. В первые послереволюционные годы театр по-прежнему продолжает считать, что свои сценические эмоции актер должен брать «не из подлинной жизни, но из сотворенной жизни того сценического образа, который из волшебной страны фантазии вызывает актер к его творческому бытию». Репертуар театра таким и был - далеким от всякой революционной действительности. Театр стремился не к вызыванию в публике социальных эмоций, но к пробуждению в ней «чистых» театральных эмоций. Вообще же, в это время создание реалистической или бытовой драмы и спектакля для многих казалось невозможным. Невозможно потому, что быт «революционной эпохи» быстро менялся, находился в мятущемся постоянном движении, не имел законченных форм. В дискуссии на эту тему приняли участие практически все крупные театральные деятели того времени. И многие полагали, что новая драма, отражающая время, будет возможна только тогда, когда быт примет «остывшие формы», как, собственно, и сама жизнь. Таиров тоже принял участие в дискуссии - он пишет книгу «Записки режиссера» (1921). Он занял крайнюю позицию в вопросе о «революционном быте». Он по-прежнему считал, что театр должен уносить зрителя от окружающей его действительности в мир фантазии, «в чудесные страны Урдара». Выступая на одном из диспутов, чрезвычайно распространенных в те годы, Таиров опять подчеркнул свое резко отрицательное отношение ко всяким попыткам ввести на сцену материал сегодняшней революционной действительности. «Если должны быть на сцене коммунисты, - заявил он с трибуны, полемизируя с Мейерхольдом, - то получается слияние театра с жизнью, перенесение театра в жизнь». И заключил: «Это - гибель театра». Однако пройдет десять лет и тот же Таиров поставит «Оптимистическую трагедию» Вс. Вишневского. И, конечно же, в этом спектакле не будет никакой гофмановской фантастической «страны Урдара», а возникнет вполне реальная обстановка революционного времени, а главная артистка театра Алиса Коонен сменит стилизованную одежду своих прежних героинь на кожаную куртку комиссара времен гражданской войны. Так что тезис о «несценичности и нетеатральности» революционной действительности теперь воспринимался как курьез. Но тогда, в начале 20-х годов, очень многие деятели театра, вплоть до тех, кто отстаивал принципы реализма, относились к «революционной действительности» примерно так же, как и эстет Таиров. Для самого Таирова вопрос «о признании революции» был решен хотя бы и тем, что его Камерный театр в канун революции буквально погибал экономически - сборы были крайне малы, средств на поддержку театра почти не было. Новая (революционная) власть дала ему деньги, сделала театр государственным, и даже некоторое время он был введен в группу «академических театров». Но, тем не менее, вопрос об эстетически дозволенном каждый режиссер должен был решать сам - для Таирова эта граница находилась на весьма большом отдалении от того, что было материалом живой и реальной жизни. В 1917-1920 годах Таировым были поставлены «Король Арлекин» Лотара, пантомима Дебюсси «Ящик с игрушками», «Обмен» и «Благовещение» Клоделя, «Андриенна Лекуврер» Скриба. Из этих спектаклей только один надолго сохранился в репертуаре театра - это «Андриенна Лекуврер», в котором главную роль проникновенной сыграла А. Коонен, создав лирико-трагедийный образ. Наиболее полнокровные художественные образы в спектаклях «Федра», «Косматая обезьяна», «Любовь под вязами» О’Нила были созданы также ведущей актрисой театра - Алисой Коонен. Театр по-прежнему является «синтетическим» в том смысле, что ставит самые разнообразные по стилю спектакли - тут и героика высокой трагедии, тут и буффонады, оперетты, здесь и гофмановская фантастика и эксцентрика. В театре в 20-е годы, как и во многих других, утверждается жанр спектакля-обозрения, который был гораздо ближе к современности, чем другие постановки театра. В дальнейшем приемы оперетты и обозрения соединились в социально-заостренном спектакле «Опера нищих» Брехта и Вейля (1930) - это был первый опыт воплощения на советской сцене драматургии Брехта. Театр, конечно же, был вынужден ставить на сцене и современную советскую драматургию. Лучшим спектаклем из ряда советских пьес стала «Оптимистическая трагедия» Вс. Вишневского. Естественно, тут столь знакомый публике дух трагедии, присутствующий в спектаклях Камерного театра, был «переосмыслен» в сторону насыщения его революционной героикой. Театр ставит современных драматургов, но его наиболее интересными спектаклями остаются иные постановки. Так, постановка «Египетских ночей» (1934) состояла из фрагментов одноименного произведения Пушкина, «Цезаря и Клеопатры» Шоу, «Антония и Клеопатры» Шекспира. Одним из лучших спектаклей этого периода стала постановка «Мадам Бовари» по одноименному роману Флобера, который приветствовала советская критика, ибо в нем на «первый план была выдвинута тема гибели человека в чуждой ему меркантильно-буржуазной среде». В 1944 году Таиров ставит «Без вины виноватые» Островского. Спектакль был строго выдержан в одном стиле, как и подобает большому мастеру. Замысел Таирова не был лишен новизны. Он отказался играть Островского в приемах бытовых, он не играл и мелодраматизма, как это часто делали в театре, разыгрывая драму матери, потерявшей сына в его юные годы и вновь его обретшей. В Камерном театре не играли драму Островского как чисто личную драму Кручининой. Эту роль прежде играли великие актрисы (Ермолова и Стрепетова), каждая из них, властительница дум своего времени, давала трагичное и глубоко индивидуальное воплощение образа Кручининой, но обе они играли большое страдание за всех, кого жизнь сломала, кто и сам себя искалечил духовно и нравственно. Эта пьеса Островского вообще была самой ходовой в репертуаре театра 20-40-х годов. Ее ставили всюду и постоянно. В середине 40-х годов был создан кинофильм с Аллой Тарасовой в главной роли. Таиров поставил перед собой задачу освободить пьесу Островского от бытовых и мелодраматических штампов. Он ставил трагедию в духе своеобразного неоклассицизма. Спектакль был пластически изыскан, строгими и холодноватыми были его мизансцены, скупыми движения исполнителей. В центре спектакля стояла Алиса Коонен - она создала образ русской актрисы, бросающей вызов лицемерному обществу, всем самодовольным и жалким ремесленникам от искусства. Это была гордая и одинокая в своем страдании женщина-актриса. Она играла порывисто, передавая быстрыми и нервными движениями все свое отчаяние, страдание, отчуждение от окружающего. И хотя критики говорили о реалистическом образе Кручининой, все же и здесь Коонен сохраняла связь с сыгранными ей раньше героинями в условно-театральной манере: «На какое-то мгновение в ее игре возникал декоративный жест, обдуманная скульптурная поза, поворот головы, словно предназначенный для чеканки на медали». И все же, говорили критики, все эти вплетения не нарушали реалистической канвы образа, а только создавали некоторую романтическую приподнятость его. Преодолевая «быт Островского», режиссер «слишком европеизировал жизнь русской провинции 70-80-х годов XIX века, придав ей чрезмерную эстетическую принаряженность и живописную изысканность». Зрителям вполне могло показаться, что действие пьесы происходит не в русском губернском городе и даже не в тогдашней Москве или Петербурге, но скорее в Париже второй половины XIX столетия. Спектакль был оформлен в духе живописного стиля импрессионистов. Таиров словно перенес пьесу Островского в другую страну и в иную общественную среду. Все другие персонажи пьесы подвергались некоторой нивелировке, по замыслу режиссера «они должны быть обобщенными». В результате индивидуальные оттенки характеров, нюансы психологии, чем всегда был силен Островский, в спектакле Камерного театра были стерты. Особенно невыразителен оказался Незнамов - он потерял сложную психологическую структуру, о которой говорил еще и сам Островский. Он тоже превратился в обобщенно-безличную фигуру, хотя в пьесе его роль - одна из главных, он - сын героини. У Таирова же получилось так, что все персонажи спектакля создавали только «декоративный фон», на котором выявлялся трагический портрет главной героини в исполнении Алисы Коонен. А между тем в образе Незнамова так много всяких черт было переплетено: он внешне был довольно часто груб и даже циничен, но сердце его было нежным, «раненым сердцем». В нем сплетались застенчивость и бравада, чувство своей униженности и гордости, падения до самого дна жизни и стремление в идеально-романтическому. И все это было «вынесено за скобки» режиссером и театром. Камерный театр вызывал всегда осторожное к себе отношение со стороны властных структур, управляющих театром и государством. Резкая негативная оценка оперы-фарса на музыку Бородина «Богатыри» (либретто Д. Бедного), поставленной в 1936 году, вызвала серьезный кризис в жизни театра, ибо недостатки спектакля были расценены как «выражение чуждых политических тенденций», а Камерный театр вновь обозначили как «буржуазный театр», вспомнив оценку этого театра Сталиным, данную им в 1929 году (Камерный театр поставил в 1928 году «Багровый остров» опального М. Булгакова). Это был приговор. В 1938 году была сделана попытка слить коллектив Камерного театра с «Реалистическим театром», руководимым Н. Охлопковым. Но творческая история и сами принципы, исповедуемые в двух этих коллективах, были столь различны, что Охлопков в 1939 году вместе со своими актерами уходит из Камерного театра. Камерный театр пытается жить и выживать - ставит пьесы современных авторов, ставит классику, в нем играют хорошие актеры, есть отдельные удачи, но в целом свои лучшие годы театр, безусловно, прожил, и в истории театра он остался, прежде всего, своими ранними спектаклями, а также теми, что были поставлены в 20-е годы, когда театр еще не принужден был «ломать себя», социализироваться и революционизироваться, что удавалось Таирову и его актерам гораздо хуже, чем играть «Федру» или «Андриенну Лекуврер». Существует театральная легенда, что, уходя из театра, когда его закрывали, Алиса Коонен «прокляла это место», и с тех пор в этом переименованном театре нормальная и плодотворная творческая жизнь никак не наладится..