Франц кафка - отзывы на произведения. Голодарь Кафка голодарь краткое содержание

Кафка Франц

Голодарь

Франц Кафка

Голодарь

перевод С. Шлапоберской

За последние десятилетия интерес к искусству голодания заметно упал. Если раньше можно было нажить большие деньги, показывая публике голодаря, то в наши дни это просто немыслимо.

То были другие времена. Тогда, бывало, в городе только и разговоров что о голодаре, и чем дольше он голодал, тем больше народу стекалось к его клетке; каждый стремился хоть раз в день взглянуть на мастера голода, а к концу голодовки некоторые зрители с утра до вечера простаивали перед клеткой. Его показывали даже ночью - для вящего эффекта при свете факелов. В хорошую погоду клетку выносили на улицутут ее первым делом окружала детвора. Ведь для взрослых голодарь был чаще всего только забавой, в которой они участвовали, отдавая дань моде; а вот дети смотрели на него во все глаза, разинув рот, взявшись за руки от страха; перед ними на соломенной подстилке - он отказался даже от кресла - сидел бледный человек в черном трико, у которого можно было пересчитать все ребра; изредка он вежливо кивал публике, с натянутой улыбкой отвечал на вопросы или же просовывал между прутьями клетки руку, чтобы люди могли пощупать ее и удостовериться в его худобе, но потом снова уходил в себя, равнодушный и глухой ко всему, даже к столь важному для него бою часов, единственному украшению его клетки; невидящим взором смотрел он перед собой, слегка прикрыв глаза, и только изредка подносил ко рту крошечный стаканчик с водой, чтобы смочить губы.

Кроме непрестанно сменявшихся зрителей с него круглые сутки не спускали глаз особые сторожа, назначенные самой публикой. Как ни удивительно, но чаще всего это оказывались мясники. Они несли караул по трое, денно и нощно следя за тем, чтобы голодарь как-нибудь украдкой не принял пищи. Но это была чистейшая формальность, придуманная для успокоения масс, ибо посвященные знали, что голодарь ни за что, ни при каких обстоятельствах, даже под пыткой, не взял бы в рот и крошки,-этого не допускала честь его искусства.

Правда, далеко не все сторожа способны были понять это; случалось, что ночной караул нес службу нерадиво; караульщики нарочно устраивались в дальнем углу зала и резались в карты, с явным намерением позволить голодарю немного подкрепиться: они не сомневались в том, что где-нибудь в тайнике у него припасена еда. Никто не причинял голодарю таких мук, как эти снисходительные сторожа; они приводили его в уныние, и голодовка превращалась для него в сущую пытку. Иногда, преодолев слабость, он пел для них,- пел, пока хватало сил, чтобы доказать этим людям, сколь несправедливы их подозрения. Но от пения было мало проку: караульщики лишь удивлялись тому, с какой ловкостью голодарь ухитряется петь и есть в одно и то же время. Куда больше по душе ему были другие сторожа - те, что усаживались у самой его клетки и, не довольствуясь тусклым освещением зала в ночное время, наводили на него карманные фонарики, которыми их снабдил импресарио. Резкий свет не раздражал его, спать он все равно не мог, а в легкое забытье впадал при любом освещении и в любой час, даже в переполненном шумном зале. С такими сторожами он готов был всю ночь не смыкать глаз, готов был шутить с ними, рассказывать им случаи из своей ночной жизни и слушать их рассказы - и все это только для того, чтобы они не заснули, чтобы они поняли, что в клетке у него нет ничего съестного и что голодает он так, как не сумел бы ни один из них. Но по-настоящему счастлив он бывал, когда наступало утро и караульщикам приносили, за его счет, обильный, сытный завтрак: они набрасывались на еду с жадностью здоровых мужчин, проведших тяжелую, бессонную ночь. Правда, находились люди, которые усматривали в угощении сторожей недопустимый подкуп, но это уж слишком. Когда их спрашивали, желают ли они сами всю ночь нести караул из одной любви к искусству, не рассчитывая на завтрак, они хмурились, но все же оставались при своих подозрениях.

Надо сказать, что такого рода подозрения были неизбежны. Ни один человек не мог бессменно караулить голодаря в течение всей голодовки, а значит, ни один человек не мог на собственном опыте убедиться, что он и в самом деле голодает непрерывно и неукоснительно. Знать это наверное мог только сам голодарь, только он сам и мог быть единственным удовлетворенным свидетелем голодовки. Но он - совсем по другой причине - никогда не испытывал удовлетворения, и, быть может, вовсе не от голода исхудал он так сильно, что некоторые, не вынося его вида, не могли присутствовать на представлениях, хотя весьма об этом сожалели; скорее, он исхудал от недовольства собой. Только он один знал - чего не ведали даже посвященные,- как, в сущности, легко голодать. На свете нет ничего легче. И он говорил об этом совершенно открыто, но ему никто не верил,- в лучшем случае его слова объясняли скромностью, но большинство усматривало в них саморекламу или считало его шарлатаном, которому, конечно же, легко голодать, потому что он знает, как облегчить свою задачу, да еще имеет наглость в этом признаваться.

Со всем этим голодарю приходилось мириться, и с годами он привык ко всему, но неудовлетворенность исподволь точила его. Еще ни разу, сколько ни довелось ему голодать, не покидал он клетки по собственной воле - этого нельзя было не признать. Импресарио установил предельный срок голодовки - сорок дней, дольше он никогда не разрешал голодать, даже в столицах, и на то была серьезная причина. Опыт подсказывал, что в течение сорока дней с помощью все более и более крикливой рекламы можно разжигать любопытство горожан, но потом интерес публики заметно падает, наступает значительное снижение спроса. Конечно, в деревнях это происходило иначе, чем в городе, но, как правило, сорок дней был предельный срок. А затем, на сороковой день, амфитеатр заполняли восторженные зрители, играл духовой оркестр, открывалась дверца убранной цветами клетки, и в нее входили два врача, чтобы взвесить и обмерить голодаря, результаты сообщались публике в мегафон; под конец появлялись две молодые дамы, счастливые тем, что именно им выпала честь вывести голодаря из клетки, спуститься с ним по ступенькам с помоста и проводить к маленькому столику, где была сервирована тщательно продуманная легкая трапеза. Но в эту минуту голодарь всегда оказывал сопротивление. Правда, он покорно вкладывал свои костлявые руки в услужливо протянутые ладони склонившихся к нему дам, однако вставать ни за что не хотел. Почему надо остановиться как раз теперь, на сороковой день? Он выдержал бы еще долго, бесконечно долго, зачем же прекращать голодовку как раз теперь, когда она достигла - нет, даже еще не достигла - своей вершины? Зачем его хотят лишить чести голодать еще дольше и стать не только величайшим мастером голода всех времен им он и без того уже стал,- но и превзойти самого себя, ибо он чувствовал, что его искусство голодать непостижимо, а способность к этому безгранична.

Отчего у всей этой толпы, которая, по видимости, им так восхищается, совсем мало терпения? Если уж он выдерживает так долго, почему же эти люди не хотят проявить выдержку? К тому же он устал, на соломе ему сиделось удобно, а его зачем-то заставляли встать, выпрямиться и пойти к столу, когда при одной мысли о еде его позывало на рвоту и он с трудом подавлял ее только из уважения к дамам. Он поднимал глаза на этих дам, с виду таких приветливых, а на деле таких жестоких, и качал головой, непомерно тяжелой головой на слабой, тонкой шее. Но в эту минуту на сцене всегда появлялся импресарио. Молчамузыка все равно заглушила бы его голос-воздевал он руки к небу, словно призывая Бога взглянуть на Его простертое на соломе творение, на достойного жалости мученика-каким, несомненно, и был голодарь, только совсем в другом смысле. Затем импресарио обхватывал голодаря за тонкую талию - делал он это с преувеличенной осторожностью, пусть все видят, какое хрупкое создание у него в руках,- и, незаметно, но чувствительно тряхнув его, отчего голодарь начинал вдруг беспомощно качаться взад и вперед, передавал в руки побледневших дам. Теперь с ним можно было делать что угодно - голова его падала на грудь, казалось, она уже скатилась с плеч и держится только чудом, тело обмякло; ноги, судорожно сжатые в коленях, инстинктивно сопротивляясь, ступали неуверенно, будто шел он по шатким мосткам, пытаясь нащупать твердую землю. Всей тяжестью своего тела-впрочем, какая это была тяжесть? - он повисал на одной из дам, которая беспомощно озиралась, задыхаясь от своей ноши,- не так, совсем не так представляла она себе свою почетную миссию- и теперь изо всех сил вытягивала шею, чтобы хоть лицо уберечь от прикосновения голодаря. Но это ей не удавалось, и, так как ее более счастливая спутница не спешила прийти к ней на помощь, а только трепетно и торжественно несла перед собой руку голодаря, эту жалкую связку костей, первая дама заливалась слезами и под сочувственный смех зала уступала свое место уже давно дожидавшемуся служителю. Затем следовало принятие пищи-импресарио что-то совал в рот голодарю, который впадал в забытье, походившее на обморок; при этом импресарио весело болтал, чтобы публика не заметила, в каком состоянии пребывает голодарь. Потом он произносил тост, который ему якобы шептал голодарь, оркестр для большей торжественности громко играл туш, публика расходилась, и никто не имел причин чувствовать себя неудовлетворенным, никто - только сам голодарь, всегда только он.

План лекции.

1.Биография писателя. Анализ письма к отцу Ф. Кафки.

2.Характеристика творчества писателя. Основные произведения. Новеллистическое творчество. Романы «Замок», «Процесс», «Америка». Модернистская ирония в произведениях Ф. Кафки.

3.Анализ новелл писателя («В исправительной колонии», «Голодарь», «Превращение»).

Кафка родился 3 июля 1883 года в еврейской семье, проживавшей в районе Йозефов, бывшем еврейском гетто города Прага (Чехия , в то время - часть Австро-Венгерской империи). Его отец - Герман (Ге́ных) Кафка (1852 -1931 ), происходил из чешскоязычной еврейской общины в Южной Чехии, с 1882 г. был оптовым торговцем галантерейными товарами. Мать писателя - Юлия Кафка (урожденная Этл Леви) (1856 -1934 ), дочь зажиточного пивовара - предпочитала немецкий язык . Сам Кафка писал по-немецки, хотя чешский знал также прекрасно. Неплохо владел он также и французским , и среди четырёх людей, которых писатель, «не претендуя сравниться с ними в силе и разуме», ощущал «своими кровными братьями», был французский писатель Гюстав Флобер . Остальные три: Франц Грильпарцер , Фёдор Достоевский и Генрих фон Клейст . Будучи евреем, Кафка тем не менее практически не владел идиш и стал проявлять интерес к традиционной культуре восточно-европейских евреев только в двадцатилетнем возрасте под влиянием гастролировавших в Праге еврейских театральных трупп; интерес к изучению иврита возник только к концу жизни.

У Кафки было два младших брата и три младших сестры. Оба брата, не достигнув и двухлетнего возраста, скончались до того, как Кафке исполнилось 6 лет. Сестер звали Элли, Валли и Оттла (все три погибли во время Второй мировой войны в нацистских концентрационных лагерях в Польше ). В период с 1889 по 1893 гг. Кафка посещал начальную школу (Deutsche Knabenschule), а потом гимназию, которую закончил в 1901 году сдачей экзамена на аттестат зрелости. Закончив Пражский Карлов университет , получил степень доктора права (руководителем работы Кафки над диссертацией был профессор Альфред Вебер ), а затем поступил на службу чиновником в страховом ведомстве, где и проработал на скромных должностях до преждевременного - по болезни - выхода на пенсию в 1922 г. Работа для писателя была занятием второстепенным и обременительным: в дневниках и письмах он буквально признается в ненависти к своему начальнику, сослуживцам и клиентам. На первом же плане всегда была литература, «оправдывающая всё его существование». В 1917 после легочного кровоизлияния завязался долгий туберкулёз , от которого писатель умер 3 июня 1924 года в санатории под Веной.

Аскетизм , неуверенность в себе, самоосуждение и болезненное восприятие окружающего мира - все эти качества писателя хорошо задокументированы в его письмах и дневниках, а особенно в «Письме отцу» - ценной интроспекции в отношения между отцом и сыном и в детский опыт. Из-за раннего разрыва с родителями Кафка был вынужден вести очень скромный образ жизни и часто менять жилье, что наложило отпечаток и на его отношение к самой Праге и ее жителям. Хронические болезни (психосоматической ли природы - это вопрос спорный) изводили его; помимо туберкулеза, он страдал от мигреней , бессонницы , запоров, нарывов и других заболеваний. Он пытался противодействовать всему этому натуропатическими способами, такими как вегетарианская диета, регулярная гимнастика и употребление большого количества непастеризованного коровьего молока. Будучи школьником, он принимал активное участие в организации литературных и общественных встреч, прилагал усилия к организации и продвижению театральных спектаклей, несмотря на опасения даже со стороны его ближайших друзей, таких как Макс Брод , который обычно поддерживал его во всем остальном, и вопреки его собственному страху быть воспринятым отталкивающим как физически, так и умственно. На окружающих Кафка производил впечатление своим мальчишеским, аккуратным, строгим обликом, спокойным и невозмутимым поведением, а также своим умом и необычным чувством юмора.

Отношения Кафки со своим деспотичным отцом являются важной составляющей его творчества, выливавшегося также через несостоятельность писателя как семьянина. В период между 1912 -м и 1917 -м годами он ухаживал за берлинской девушкой Фелицией Бауэр, с которой дважды был помолвлен и дважды расторг помолвку. Общаясь с ней главным образом через письма, Кафка создал её образ, который совсем не соответствовал действительности. И в самом деле они были очень разными людьми, что явствует из их переписки. (Второй невестой Кафки стала Юлия Вохрыцек, но помолвка опять же вскоре была расторгнута). В начале 1920-х годов он имел любовные отношения с замужней чешской журналисткой, писательницей и переводчицей его произведений - Миленой Есенской. В 1923 году Кафка, вместе с девятнадцатилетней Дорой Димант, на несколько месяцев переехал в Берлин , в надежде отдалиться от влияния семьи и сконцентрироваться на сочинительстве; затем он вернулся в Прагу. Здоровье в это время ухудшалось, и 3 июня 1924 г. Кафка умер в санатории под Веной, вероятно, от истощения. (Боли в горле не позволяли ему принимать пищу, а в те времена внутривенная терапия не была развита, чтобы кормить его искусственным путем). Тело перевезли в Прагу, где оно и было захоронено 11 июня 1924 на Новом Еврейском Кладбище в районе Страшнице, в общей семейной могиле.

При жизни Кафка опубликовал всего несколько коротких рассказов, составивших очень малую долю его работ, и его творчество привлекло мало внимания, до тех пор пока посмертно не были изданы его романы. Перед смертью он поручил своему другу и литературному душеприказчику - Максу Броду - сжечь без исключения всё им написанное (кроме, возможно, некоторых экземпляров произведений, которые обладатели могли бы оставить себе, но не переиздавать их). Его возлюбленная Дора Димант действительно уничтожила рукописи, которыми она обладала (хотя и не все), но Макс Брод не подчинился воле усопшего и опубликовал бо́льшую часть его работ, которые вскоре начали привлекать к себе внимание. Всё его опубликованное творчество, кроме нескольких чешскоязычных писем Милене Есенской, было написано на немецком.

Множество критиков пытались объяснить смысл работ Кафки исходя из положений тех или иных литературных школ - модернизма , «магического реализма » и др. Безвыходность и абсурд, пронизывающие его творчество, характерны для экзистенциализма . Некоторые пытались отыскать влияние марксизма на его сатиру над бюрократизмом в таких произведениях как «В исправительной колонии», «Процесс » и «Замок ». В то же время, другие рассматривают его произведения через призму иудаизма (так как он был евреем и проявлял некоторый интерес к еврейской культуре, который, впрочем, развился лишь в поздние годы жизни писателя) - несколько проницательных замечаний по этому поводу сделал Борхес ; через фрейдистский психоанализ (из-за напряженной семейной жизни); или через аллегории метафизического поиска Бога (поборником этой теории был Томас Манн ).

«Голодарь» - самая истинная, проникновенная, благоуханная вещь этого мечтательного и добродетельного человека, который к тому же стал непостижимым мастером и повелителем царства немецкого языка» - писал Г.Гессе в своей книге «Письма по кругу» о рассказе «Голодарь» Франса Кафки.
Гессе называет произведение Кафки «одним из самых прекрасных и трогательных сочинений Кафки, эфирное, как мечта, точное, как логарифм».
Макс Фрай писал в своей статье «Голодание по Кафке»: «…Блестящая и лаконичная метафора Кафки, помимо прочего, как нельзя лучше описывает читательский голод (зачастую неосознанный). Можно прожить долгую жизнь и умереть, так и не пристрастившись к чтению - просто потому, что так и не нашлось «еды по вкусу» - просто на глаза вовремя не попалась...»
Сборник «Голодарь» был опубликован в 1924 году, после смерти автора, а написан в 1922 году. В него вошли четыре рассказа: «Первое горе» (1921), «Голодарь» (1922), «Маленькая женщина» (1923) и «Певица Жозефина, или мышиный народ» (1923-1924).
«Голодарь» - это рассказ – исповедь, повествующий о человеке, который занят весьма необычайным видом искусства голодания. Искусство голодания сопоставляется с любым видом искусства. Голодарь хочет, чтобы восхищались им и его искусством, но в итоге не получает признания. В искусстве также меняются взгляды и предпочтения, в результате чего писатели, художники, которые не пытаются внести что-то новое в свое творчество, терпят крах.
В произведении важную роль играет символика.
40 дней голодания – по христианским обычаям душа человека на сороковой день мытарств после смерти тела окончательно, до Страшного Суда, определяется или в рай, или в ад.
Пантера – «благородное тело зверя, в избытке наделенное жизненной силой»
Клетка – ловушка.
Символом здесь выступает и большой цирк, где Голодарь пытается найти единомышленников, но в итоге терпит поражение.
Мне понравился этот рассказ своей правдивостью. Действительно, многие писатели не находят своего читателя, как и голодарь не находит своей пищи. Сам Голодарь говорит в финале рассказа: «Если бы я нашел такую пищу, поверь, я бы не стал чиниться и наелся бы до отвала, как ты, как все другие». В этой фразе голодарь говорит о том, что если бы он смог бы найти людей, которые бы поняли его искусство, то этого бы было бы достаточно для того, чтобы он почувствовал себя счастливым. Сам же Кафка при жизни не получил признания.
Произведения писателя критики рассматривают как определённый «код» человеческих отношений, как своеобразную модель жизни, действующую для всех форм и видов социального бытия, а самого писателя - как песнопевца отчуждённости, мифотворца, который навсегда закрепил в плодах своего воображения вечные черты нашего мира. Это мир дисгармонии человеческого существования.
По слова А. Карельского «истоки этой дисгармонии писатель видит в разрозненности людей, невозможности для них победить взаимную отчуждённость, которая оказывается сильнее всего - родственных связей, любви, дружбы».
В произведениях Франса Кафки не существует связи между человеком и миром. Мир враждебный человеку, в нём господствует зло и власть его безгранична. Всепроницаемая сила разъединяет людей, вытравляет в человеке чувство сопереживания, любви к ближнему и само желание помочь ему, пойти навстречу. Человек в мире Кафки - существо страдающее, оно незащищенное, слабое, обессиленное. Зло в облике судьбы, фатума повсюду подстерегает его.
Свои мысли писатель подтверждает не столько психологией персонажей, ибо характеры его героев психологически скудны, сколько самой ситуацией, положением, в которое они попадают.

Список использованной литературы.
1. Гессе Г. Франс Кафка// Гессе Г. Письма по кругу. М., 1987.
2. Макс Фрай. Голодание по Кафке. 1993.
3. Карельский А. Лекция о творчестве Франца Кафки.// Зарубежная литература. 1995. №8.

Театр Някрошюса, по крайней мере каким я его застал в последние лет пятнадцать-двадцать — но мне кажется, и судя по записям так, он никогда не был другим — это космогонический эпос, воплощенная в аскетичных визуальных и пластических образах Вселенная, где человек и Бог (правда, не личный, не христианский единый Бог, а скорее абстрактная философская сверхсила, даже если режиссер обращается, например, к Достоевскому или напрямую к Библии, а тем более к Данте или Гете) ведут неравную борьбу, в которой человеку заведомо не суждено, невозможно победить. «Мастер голода» в этом смысле — хотя и узнаваемый, но какой-то совершенно особенный, уникальный Някрошюс, не эпичный, но интимно-исповедальный: я подобного, наверное, не видел, хотя что-то отдаленно пробивалось уже в «Отелло», а несколько более явственно — в первой части «Божественной комедии».

В рассказике Кафки «Голодарь» — меньше десяти страниц, это, конечно, многослойная (при желании в новелле можно обнаружить сколь угодно глубокие подтексты), но внешне, в чисто повествовательном плане — довольно бесхитростная притча. Ее безымянный герой голодает на публику, буквально — сидя в клетке, отказывается от еды на протяжении долгого времени (импрессарио установил предельный срок в 40 дней, но сам «мастер голода» чувствует, что способен продержаться гораздо дольше), а желающие могут проследить и самолично проследить, удостовериться, что он действительно не принимает пищи, пощупать протянутую сквозь решетку отощавшую руку «мастера», увидеть, как проступают ребра через кожу… Он, «мастер голода» — звезда своего «голодного» аттракциона и, с одной стороны, ему необходимо восхищение зрителей, а с другой — голодает он потому, что не голодать не может, что такова его природа и не им для себя выбранная судьба, потому, наконец, что, и это его последние перед смертью слова, «я никогда не найду пищи, которая пришлась бы мне по вкусу. Если бы я нашел такую пишу, поверь, я бы не стал чиниться и наелся бы до отвала, как ты, как все другие». Конец «мастера голода» печален: вышедший в тираж и заключивший контракт с цирком, он оказывается в клетке, где мало кого уже привлекает, публика торопится на представление, попутно осматривая животных в одном коридоре с голодарем, и последний не может конкурировать с более забавными зверюшками, а в освободившуюся после его смерти клетку поселяют прожорливую пантеру, и уж она-то становится настоящей «звездой» — как пишет Кафка, «…казалось, благородное тело зверя, в избытке наделенное жизненной силой, заключает в себе и свою свободу… — а радость бытия обдавала зрителя таким жаром из его отверстой пасти, что они с трудом выдерживали».

Кстати, идея-то, лежащая в основе сюжета, не столь уж условно-фантастическая, как может показаться сперва: современное ТВ порой предлагает подобные реалити-шоу — вспомнить «Голод» на ТНТ, правда, не сумевший перебить по популярности «Дом-2». Вот и Кафка начинает свою новеллу с замечания: «За последние десятилетия интерес к искусству голодания заметно упал. Если раньше можно было нажить большие деньги, показывая публике голодаря, то в наши дни это просто немыслимо». Но у Някрошюса прежде, чем обратиться к тексту первоисточника, квартет исполнителей во главе с «солисткой», выступающей и от рассказчика, и от героя актрисой Викторией Куодите, разыгрывает ироничный пролог. Сначала исполнительница, начертав на грифельных досках мелом «меню» (на первое — «голод», на второе — тоже, на третье — опять) и «расписание» (20 дней, 30 дней, сорок дней), предлагает серию актерских этюдов-вариаций на тему «кушать подано», а затем ее партнеры (Вигандас Вадейша, Вайдас Вилюс, Генадий Вирковский) имитируют что-то вроде пародийного урока по физиологии, на тему «пищеварительная система человека», в качестве наглядных пособий используя картонные силуэты и схемы желудочно-кишечного тракта.

Парадокс, но у Кафки за серьезностью, трагизмом и чуть ли не личной болью, ощущаемой в каждой строчке новеллы, все-таки подразумевается саркастический подтекст, беспощадность в отношении героя. Някрошюс же подает сюжет «Голодаря» внешне почти через цирковую пантомиму, и центрального персонажа, и приписанную к нему троицу выводя комическими эксцентриками, почти клоунами, выступают ли они в роли добровольных «наблюдателей»-скептиков или малолетних зевак с мороженым и пятнами зеленки на физиономии. При этом близкая к цирковой клоунаде пантомима пластически решена и исполнена на уровне практически балетном, особенно что касается Виктории Куодите (тут и вспоминается Эгле Шпокайте из гениального «Отелло», хотя вроде бы по содержанию общего мало и всякие ассоциации исключены). Но ирония, юмор, гротеск служит Някрошюсу лишь отправной точкой — драму, заложенную в сюжете Кафки, режиссер переживает не как отстраненный философствующий наблюдатель, что ему привычнее, но пропуская ее через себя. В процессе развертывания сюжета герой, существующий у Някрошюса вне категорий пола, возраста, профессиональной и национальной принадлежности, то извлекает из коробки дипломы театральных фестивалей, свидетельствующие о его былых, в том числе недавних успехах (тот же «Мастер голода» — приз прессы на «Балтийском доме»), то садится к пианино и импровизирует на тему самой популярной мелодии мобильных телефонов. Между прочим, надо отдать должное — зал на «Мастере голода», несмотря на биток, собрался близкий к идеальному, и за полтора часа ни разу не зазвонил телефон — но ведь это скорее исключение из правил.

Някрошюс в своем творчестве — отшельник-мудрец, изредка что-нибудь грандиозное изрекающий, а в свободное время отрешенный от всего мирского. Но режиссер Эймунтас Някрошюс живет не в пещере и не с далекой звезды наблюдает за происходящим на земной поверхности — он, и в этом удивительная особенность Някрошюса, тверже кого-либо на этой поверхности стоит (недаром же в его художественном мире космос легко воплощается в реалиях литовского хутора, с одинаковой естественностью, будь то этнографичные «Времена года» Донелайтиса или библейская «Песнь Песней» царя Соломона). И пусть редко, но бывает что высказывается напрямую, без театральных метафор — как в недавнем посвященному его документальном фильме .

В «Мастере голода» проявляется ироничная — и самоироничная — но с тонко поданным, ненавязчивым элементом исповедальности сторона «сумрачного», философствующего литовского гения. Мыслящий эпическими, космическими категориями Някрошюс в своих спектаклях на моей памяти никогда не рефлексировал по поводу природы театральности, актерской сущности, взаимоотношения персонажа и исполнителя, театра и публики — для него это слишком «мелкая» проблематика. Он и в «Мастере голода», безусловно, выходит на обобщения иного порядка, но в основе здесь все-таки что-то более обычного субъективное, частное, конкретное и идущее непосредственно от внутренних переживаний постановщика, нежели от результатов его наблюдений за человеком как таковым в природе и космосе. При том что, надо думать, Някрошюс чаще многих коллег получает дипломы театральных фестивалей, и реже других сталкивается с телефонными звонками во время спектаклей, а в его постановках и «кушать подано» порой звучит весомее, чем в иных случаях «быть или не быть».

Да, трудно не заметить, что за последние десятилетия «интерес к искусству голодания заметно упал». Однако пища простая, общедоступная для настоящего «мастера голода» — смертельный яд, и когда вслед за неотвязными своими спутниками герой-героиня спектакля отщипывает от праздничного торта куски, глотает их вместе с горящими (!) свечками, вместе с пластиковыми (!!) подставками для этих свечек — это уже конвульсии, агония. Артист, художник вообще — это такое и величественное, и жалкое, и трагическое и смешное создание, в котором самоотречение, доходящее до самоистязания, запросто и органично соединяется с таким же патологическим тщеславием, жаждой признания. С одной стороны, на ум приходит эпизод из сатирической комедии «День выборов», где актеров провинциального драмтеатра в рамках политической пиар-кампании нанимают для инсценированной «голодовки», и директор театра (его в фильме играет Стеблов) при обсуждении гонорара, чтоб не отпугнуть клиента, уверяет, что денег не потребуется — «согласны голодать за еду». А с другой, развитием кафкианской метафоры можно посчитать неутолимое беспокойство героя написанной примерно полвека спустя после новеллы «Голодарь» пьесы Ионеско «Жажда и голод».

Во всяком случае неправильно было бы, пожалуй, видеть в «Мастере голода» Някрошюса только «параболу» и воспринимать спектакль как нечто обобщенное, оторванное от повседневности, исследующее человеческий мир через оптику космического телескопа — это есть у Някрошюса, но в большинстве предыдущих его спектаклей куда отчетливее и ярче проявляется. Тогда как «Мастер голода» — интересный и редкостный пример, когда Някрошюс сосредоточен на частностях, деталях, на обыкновенных — не масштаба Иова, Фауста или Макбета — а «нормальных», простых человеческих трудностях, слабостях, горестях. Но, конечно, при таком подходе легче говорить о том, о чем он знает лучше, то есть прежде всего о себе, а значит — о человеке искусства, о художнике, артисте, чья клетка — не Вселенная (как для Иова или Фауста), но «просто» сценическая коробка; и который, тем не менее, вслед за героями эпосов и трагедий обречен в своих попытках утвердиться, возвыситься. Художник — тоже всего лишь человек, а значит — тоже заведомо в проигрыше.