Лекция В. Набокова по зарубежной литературе: Ф. Кафка "Превращение". Превращение (Кафка) Смотреть что такое "грегор замза" в других словарях
Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)
Франц Кафка
Превращение
1
Проснувшись однажды утром после беспокойного сна, Грегор Замза обнаружил, что он у себя в постели превратился в страшное насекомое. Лежа на панцирнотвердой спине, он видел, стоило ему приподнять голову, свой коричневый, выпуклый, разделенный дугообразными чешуйками живот, на верхушке которого еле держалось готовое вот-вот окончательно сползти одеяло. Его многочисленные, убого тонкие по сравнению с остальным телом ножки беспомощно копошились у него перед глазами.
«Что со мной случилось?» – подумал он. Это не было сном. Его комната, настоящая, разве что слишком маленькая, но обычная комната, мирно покоилась в своих четырех хорошо знакомых стенах. Над столом, где были разложены распакованные образцы сукон – Замза был коммивояжером, – висел портрет, который он недавно вырезал из иллюстрированного журнала и вставил в красивую золоченую рамку. На портрете была изображена дама в меховой шляпе и боа, она сидела очень прямо и протягивала зрителю тяжелую меховую муфту, в которой целиком исчезала ее рука.
Затем взгляд Грегора устремился в окно, и пасмурная погода – слышно было, как по жести подоконника стучат капли дождя – привела его и вовсе в грустное настроение. «Хорошо бы еще немного поспать и забыть всю эту чепуху», – подумал он, но это было совершенно неосуществимо, он привык спать на правом боку, а в теперешнем своем состоянии он никак не мог принять этого положения. С какой бы силой ни поворачивался он на правый бок, он неизменно сваливался опять на спину. Закрыв глаза, чтобы не видеть своих барахтающихся ног, он проделал это добрую сотню раз и отказался от этих попыток только тогда, когда почувствовал какую-то неведомую дотоле, тупую и слабую боль в боку.
«Ах ты, господи, – подумал он, – какую я выбрал хлопотную профессию! Изо дня в день в разъездах. Деловых волнений куда больше, чем на месте, в торговом доме, а кроме того, изволь терпеть тяготы дороги, думай о расписании поездов, мирись с плохим, нерегулярным питанием, завязывай со все новыми и новыми людьми недолгие, никогда не бывающие сердечными отношения. Черт бы побрал все это!» Он почувствовал вверху живота легкий зуд; медленно подвинулся на спине к прутьям кровати, чтобы удобнее было поднять голову; нашел зудевшее место, сплошь покрытое, как оказалось, белыми непонятными точечками; хотел было ощупать это место одной из ножек, но сразу отдернул ее, ибо даже простое прикосновение вызвало у него, Грегора, озноб.
Он соскользнул в прежнее свое положение. «От этого раннего вставания, – подумал он, – можно совсем обезуметь. Человек должен высыпаться. Другие коммивояжеры живут, как одалиски. Когда я, например, среди дня возвращаюсь в гостиницу, чтобы переписать полученные заказы, эти господа только завтракают. А осмелься я вести себя так, мои хозяин выгнал бы меня сразу. Кто знает, впрочем, может быть, это было бы даже очень хорошо для меня. Если бы я не сдерживался ради родителей, я бы давно заявил об уходе, я бы подошел к своему хозяину и выложил ему все, что о нем думаю. Он бы так и свалился с конторки! Странная у него манера – садиться на конторку и с ее высоты разговаривать со служащим, который вдобавок вынужден подойти вплотную к конторке из-за того, что хозяин туг на ухо. Однако надежда еще не совсем потеряна: как только я накоплю денег, чтобы выплатить долг моих родителей – на это уйдет еще лет пять-шесть, – я так и поступлю. Тут-то мы и распрощаемся раз и навсегда. А пока что надо подниматься, мой поезд отходит в пять».
И он взглянул на будильник, который тикал на сундуке. «Боже правый!» – подумал он. Было половина седьмого, и стрелки спокойно двигались дальше, было даже больше половины, без малого уже три четверти. Неужели будильник не звонил? С кровати было видно, что он поставлен правильно, на четыре часа; и он, несомненно, звонил. Но как можно было спокойно спать под этот сотрясающий мебель трезвон? Ну, спал-то он неспокойно, но, видимо, крепко. Однако что делать теперь? Следующий поезд уходит в семь часов; чтобы поспеть на него, он должен отчаянно торопиться, а набор образцов еще не упакован, да и сам он отнюдь не чувствует себя свежим и легким на подъем. И даже поспей он на поезд, хозяйского разноса ему все равно не избежать – ведь рассыльный торгового дома дежурил у пятичасового поезда и давно доложил о его, Грегора, опоздании. Рассыльный, человек бесхарактерный и неумный, был ставленником хозяина. А что, если сказаться больным? Но это было бы крайне неприятно и показалось бы подозрительным, ибо за пятилетнюю свою службу Грегор ни разу еще не болел. Хозяин, конечно, привел бы врача больничной кассы и стал попрекать родителей сыном-лентяем, отводя любые возражения ссылкой на этого врача, по мнению которого все люди на свете совершенно здоровы и только не любят работать. И разве в данном случае он был бы так уж не прав? Если не считать сонливости, действительно странной после такого долгого сна, Грегор и в самом деле чувствовал себя превосходно и был даже чертовски голоден.
Покуда он все это торопливо обдумывал, никак не решаясь покинуть постель, – будильник как раз пробил без четверти семь, – в дверь у его изголовья осторожно постучали.
– Грегор, – услыхал он (это была его мать), – уже без четверти семь. Разве ты не собирался уехать?
Этот ласковый голос! Грегор испугался, услыхав ответные звуки собственного голоса, к которому, хоть это и был, несомненно, прежний его голос, примешивался какой-то подспудный, но упрямый болезненный писк, отчего слова только в первое мгновение звучали отчетливо, а потом искажались отголоском настолько, что нельзя было с уверенностью сказать, не ослышался ли ты. Грегор хотел подробно ответить и все объяснить, но ввиду этих обстоятельств сказал только:
– Да, да, спасибо, мама, я уже встаю.
Снаружи, благодаря деревянной двери, по-видимому, не заметили, как изменился его голос, потому что после этих слов мать успокоилась и зашаркала прочь. Но короткий этот разговор обратил внимание остальных членов семьи на то, что Грегор вопреки ожиданию все еще дома, и вот уже в одну из боковых дверей стучал отец – слабо, но кулаком.
– Грегор! Грегор! – кричал он. – В чем дело? И через несколько мгновений позвал еще раз, понизив голос:
– Грегор! Грегор!
А за другой боковой дверью тихо и жалостно говорила сестра:
– Грегор! Тебе нездоровится? Помочь тебе чем-нибудь?
Отвечая всем вместе: «Я уже готов», – Грегор старался тщательным выговором и длинными паузами между словами лишить свой голос какой бы то ни было необычности. Отец и в самом деле вернулся к своему завтраку, но сестра продолжала шептать:
– Грегор, открой, умоляю тебя.
Однако Грегор и не думал открывать, он благословлял приобретенную в поездках привычку и дома предусмотрительно запирать на ночь все двери.
Он хотел сначала спокойно и без помех встать, одеться и прежде всего позавтракать, а потом уж поразмыслить о дальнейшем, ибо – это ему стало ясно – в постели он ни до чего путного не додумался бы. Ом вспомнил, что уже не раз, лежа в постели, ощущал какую-то легкую, вызванную, возможно, неудобной позой боль, которая, стоило встать, оказывалась чистейшей игрой воображения, и ему было любопытно, как рассеется его сегодняшний морок. Что изменение голоса всего-навсего предвестие профессиональной болезни коммивояжеров – жестокой простуды, в этом он нисколько не сомневался.
Сбросить одеяло оказалось просто; достаточно было немного надуть живот, и оно упало само. Но дальше дело шло хуже, главным образом потому, что он был так широк.
Ему нужны были руки, чтобы подняться; а вместо этого у него было множество ножек, которые не переставали беспорядочно двигаться и с которыми он к тому же никак не мог совладать. Если он хотел какую-либо ножку согнуть, она первым делом вытягивалась; а если ему наконец удавалось выполнить этой ногой то, что он задумал, то другие тем временем, словно вырвавшись на волю, приходили в самое мучительное волнение. «Только не задерживаться понапрасну в постели», – сказал себе Грегор.
Сперва он хотел выбраться из постели нижней частью своего туловища, но эта нижняя часть, которой он, кстати, еще не видел, да и не мог представить себе, оказалась малоподвижной; дело шло медленно; а когда Грегор наконец в бешенстве напропалую рванулся вперед, он, взяв неверное направление, сильно ударился о прутья кровати, и обжигающая боль убедила его, что нижняя часть туловища у него сейчас, вероятно, самая чувствительная.
Поэтому он попытался выбраться сначала верхней частью туловища и стал осторожно поворачивать голову к краю кровати. Это ему легко удалось, и, несмотря на свою ширину и тяжесть, туловище его в конце концов медленно последовало за головой. Но когда голова, перевалившись наконец за край кровати, повисла, ему стало страшно продвигаться и дальше подобным образом. Ведь если бы он в конце концов упал, то разве что чудом не повредил бы себе голову. А терять сознание именно сейчас он ни в коем случае не должен был; лучше уж было остаться в постели.
Но когда, переведя дух после стольких усилий, он принял прежнее положение, когда он увидел, что его ножки копошатся, пожалуй, еще неистовей, и не сумел внести в этот произвол покой и порядок, он снова сказал себе, что в кровати никак нельзя оставаться и что самое разумное – это рискнуть всем ради малейшей надежды освободить себя от кровати. Одновременно, однако, он не забывал нет-нет да напомнить себе, что от спокойного размышления толку гораздо больше, чем от порывов отчаяния. В такие мгновения он как можно пристальнее глядел в окно, но к сожалению, в зрелище утреннего тумана, скрывшего даже противоположную сторону узкой улицы, нельзя было почерпнуть бодрости и уверенности. «Уже семь часов, – сказал он себе, когда снова послышался бой будильника, – уже семь часов, а все еще такой туман». И несколько мгновений он полежал спокойно, слабо дыша, как будто ждал от полной тишины возвращения действительных и естественных обстоятельств.
Но потом он сказал себе: «Прежде чем пробьет четверть восьмого, я должен во что бы то ни стало окончательно покинуть кровать. Впрочем, к тому времени из конторы уже придут справиться обо мне, ведь контора открывается раньше семи». И он принялся выталкиваться из кровати, раскачивая туловище по всей его длине равномерно. Если бы он упал так с кровати, то, видимо, не повредил бы голову, резко приподняв ее во время падения. Спина же казалась достаточно твердой; при падении на ковер с ней, наверно, ничего не случилось бы. Больше всего беспокоила его мысль о том, что тело его упадет с грохотом и это вызовет за всеми дверями если не ужас, то уж, во всяком случае, тревогу. И все же на это нужно было решиться.
Когда Грегор уже наполовину повис над краем кровати – новый способ походил скорей на игру, чем на утомительную работу, нужно было только рывками раскачиваться, – он подумал, как было бы все просто, если бы ему помогли. Двух сильных людей – он подумал об отце и о прислуге – было бы совершенно достаточно; им пришлось бы только, засунув руки под выпуклую его спину, снять его с кровати, а затем, нагнувшись со своей ношей, подождать, пока он осторожно перевернется на полу, где его ножки получили бы, надо полагать, какой-то смысл. Но даже если бы двери не были заперты, неужели он действительно позвал бы кого-нибудь на помощь? Несмотря на свою беду, он не удержался от улыбки при этой мысли.
Он уже с трудом сохранял равновесие при сильных рывках и уже вот-вот должен был окончательно решиться, когда с парадного донесся звонок. «Это кто-то из фирмы», – сказал он себе и почти застыл, но зато его ножки заходили еще стремительней. Несколько мгновений все было тихо. «Они не отворяют», – сказал себе Грегор, отдаваясь какой-то безумной надежде. Но потом, конечно, прислуга, как всегда, твердо прошагала к парадному и открыла. Грегору достаточно было услыхать только первое приветственное слово гостя, чтобы тотчас узнать, кто он: это был сам управляющий. И почему Грегору суждено было служить в фирме, где малейший промах вызывал сразу самые тяжкие подозрения? Разве ее служащие были все как один прохвосты, разве среди них не было надежного и преданного человека, который, хоть он и не отдал делу нескольких утренних часов, совсем обезумел от угрызений совести и просто не в состоянии покинуть постель? Неужели недостаточно было послать справиться ученика – если такие расспросы вообще нужны, – неужели непременно должен был прийти сам управляющий и тем самым показать всей ни в чем не повинной семье, что расследование этого подозрительного дела по силам только ему? И больше от волнения, в которое привели его эти мысли, чем по-настоящему решившись, Грегор изо всех сил рванулся с кровати. Удар был громкий, но не то чтобы оглушительный. Падение несколько смягчил ковер, да и спина оказалась эластичнее, чем предполагал Грегор, поэтому звук получился глухой, не такой уж разительный. Вот только голову он держал недостаточно осторожно и ударил ее; он потерся ею о ковер, досадуя на боль.
– Там что-то упало, – сказал управляющий в соседней комнате слева.
Грегор попытался представить себе, не может ли и с управляющим произойти нечто подобное тому, что случилось сегодня с ним, Грегором; ведь вообще-то такой возможности нельзя было отрицать. Но как бы отметая этот вопрос, управляющий сделал в соседней комнате несколько решительных шагов, сопровождавшихся скрипом его лакированных сапог. Из комнаты справа, стремясь предупредить Грегора, шептала сестра:
– Грегор, пришел управляющий.
– Я знаю, – сказал Грегор тихо; повысить голос настолько, чтобы его услыхала сестра, он не отважился.
– Грегор, – заговорил отец в комнате слева, – к нам пришел господин управляющий. Он спрашивает, почему ты не уехал с утренним поездом. Мы не знаем, что ответить ему. Впрочем, он хочет поговорить и с тобой лично. Поэтому, пожалуйста, открой дверь. Он уж великодушно извинит нас за беспорядок в комнате.
– Доброе утро, господин Замза, – приветливо вставил сам управляющий.
– Ему нездоровится, – сказала мать управляющему, покуда отец продолжал говорить у двери. – Поверьте мне, господин управляющий, ему нездоровится. Разве иначе Грегор опоздал бы на поезд! Ведь мальчик только и думает что о фирме. Я даже немного сержусь, что он никуда не ходит по вечерам; он пробыл восемь дней в городе, но все вечера провел дома. Сидит себе за столом и молча читает газету или изучает расписание поездов. Единственное развлечение, которое он позволяет себе, – это выпиливание. За каких-нибудь два-три вечера он сделал, например, рамочку; такая красивая рамочка, просто загляденье; она висит там в комнате, вы сейчас ее увидите, когда Грегор откроет. Право, я счастлива, что вы пришли, господин управляющий; без вас мы бы не заставили Грегора открыть дверь; он такой упрямый; и наверняка ему нездоровится, хоть он и отрицал это утром.
– Сейчас я выйду, – медленно и размеренно сказал Грегор, но не шевельнулся, чтобы не пропустить ни одного слова из их разговоров.
– Другого объяснения, сударыня, у меня и нет, – сказал управляющий. – Будем надеяться, что болезнь его не опасна. Хотя, с другой стороны, должен заметить, что нам, коммерсантам, – то ли к счастью, то ли к несчастью – приходится часто в интересах дела просто превозмогать легкий недуг.
– Значит, господин управляющий может уже войти к тебе? – спросил нетерпеливый отец и снова постучал в дверь.
– Нет, – сказал Грегор. В комнате слева наступила мучительная тишина, в комнате справа зарыдала сестра.
Почему сестра не шла к остальным? Вероятно, она только сейчас встала с постели и еще даже не начала одеваться. А почему она плакала? Потому что он не вставал и не впускал управляющего, потому что он рисковал потерять место и потому что тогда хозяин снова стал бы преследовать родителей старыми требованиями. Но ведь покамест это были напрасные страхи. Грегор был еще здесь и вовсе не собирался покидать свою семью. Сейчас он, правда, лежал на ковре, а, узнав, в каком он находится состоянии, никто не стал бы требовать от него, чтобы он впустил управляющего. Но не выгонят же так уж сразу Грегора из-за этой маленькой невежливости, для которой позднее легко найдется подходящее оправдание! И Грегору казалось, что гораздо разумнее было бы оставить его сейчас в покое, а не докучать ему плачем и уговорами. Но ведь всех угнетала – и это извиняло их поведение – именно неизвестность.
– Господин Замза, – воскликнул управляющий, теперь уж повысив голос, – в чем дело? Вы заперлись в своей комнате, отвечаете только «да» и «нет», доставляете своим родителям тяжелые, ненужные волнения и уклоняетесь – упомяну об этом лишь вскользь – от исполнения своих служебных обязанностей поистине неслыханным образом. Я говорю сейчас от имени ваших родителей и вашего хозяина и убедительно прошу вас немедленно объясниться. Я удивлен, я поражен! Я считал вас спокойным, рассудительным человеком, а вы, кажется, вздумали выкидывать странные номера. Хозяин, правда, намекнул мне сегодня утром на возможное объяснение вашего прогула – оно касалось недавно доверенного вам инкассо, – но я, право, готов был дать честное слово, что это объяснение не соответствует действительности. Однако сейчас, при виде вашего непонятного упрямства, у меня пропадает всякая охота в какой бы то ни было мере за вас заступаться. А положение ваше отнюдь не прочно. Сначала я намеревался сказать вам это с глазу на глаз, но поскольку вы заставляете меня напрасно тратить здесь время, я не вижу причин утаивать это от ваших уважаемых родителей. Ваши успехи в последнее время были, скажу я вам, весьма неудовлетворительны; правда, сейчас не то время года, чтобы заключать большие сделки, это мы признаем; но такого времени года, когда не заключают никаких сделок, вообще не существует, господин Замза, не может существовать.
– Но, господин управляющий, – теряя самообладание, воскликнул Грегор и от волнения забыл обо всем другом, – я же немедленно, сию минуту открою. Легкое недомогание, приступ головокружения не давали мне возможности встать. Я и сейчас еще лежу в кровати. Но я уже совсем пришел в себя. И уже встаю. Минутку терпения! Мне еще не так хорошо, как я думал. Но уже лучше. Подумать только, что за напасть! Еще вчера вечером я чувствовал себя превосходно, мои родители это подтвердят, нет, вернее, уже вчера вечером у меня появилось какое-то предчувствие. Очень возможно, что это было заметно. И почему я не уведомил об этом фирму! Но ведь всегда думаешь, что переможешь болезнь на ногах. Господин управляющий! Пощадите моих родителей! Ведь для упреков, которые вы сейчас мне делаете, нет никаких оснований; мне же и не говорили об этом ни слова. Вы, наверно, не видели последних заказов, которые я прислал. Да я еще и уеду с восьмичасовым поездом, несколько лишних часов сна подкрепили мои силы. Не задерживайтесь, господин управляющий, я сейчас сам приду в фирму, будьте добры, так и скажите и засвидетельствуйте мое почтение хозяину!
И покуда Грегор все это поспешно выпаливал, сам не зная, что он говорит, он легко – видимо, наловчившись в кровати – приблизился к сундуку и попытался, опираясь на него, выпрямиться во весь рост. Он действительно хотел открыть дверь, действительно хотел выйти и поговорить с управляющим; ему очень хотелось узнать, что скажут, увидев его, люди, которые сейчас так его ждут. Если они испугаются, значит, с Грегора уже снята ответственность и он может быть спокоен. Если же они примут все это спокойно, то, значит, и у него нет причин волноваться и, поторопившись, он действительно будет на вокзале в восемь часов. Сначала он несколько раз соскальзывал с полированного сундука, но наконец, сделав последний рывок, выпрямился во весь рост; на боль в нижней части туловища он уже не обращал внимания, хотя она была очень мучительна. Затем, навалившись на спинку стоявшего поблизости стула, он зацепился за ее края ножками. Теперь он обрел власть над своим телом и умолк, чтобы выслушать ответ управляющего.
– Поняли ли вы хоть одно слово? – спросил тот родителей. – Уж не издевается ли он над нами?
– Господь с вами, – воскликнула мать, вся в слезах, – может быть, он тяжело болен, а мы его мучим. Грета! Грета! – крикнула она затем.
– Мама? – отозвалась сестра с другой стороны.
– Сейчас же ступай к врачу. Грегор болен. Скорей за врачом. Ты слышала, как говорил Грегор?
– Анна! Анна! – закричал отец через переднюю в кухню и хлопнул в ладоши. – Сейчас же приведите слесаря!
И вот уже обе девушки, шурша юбками, пробежали через переднюю – как же это сестра так быстро оделась? – и распахнули входную дверь. Не слышно было, чтобы дверь захлопнулась – наверно, они так и оставили ее открытой, как то бывает в квартирах, где произошло большое несчастье.
А Грегору стало гораздо спокойнее. Речи его, правда, уже не понимали, хотя ему она казалась достаточно ясной, даже более ясной, чем прежде, – вероятно потому, что его слух к ней привык. Но зато теперь поверили, что с ним творится что-то неладное, и были готовы ему помочь. Уверенность и твердость, с какими отдавались первые распоряжения, подействовали на него благотворно. Он чувствовал себя вновь приобщенным к людям и ждал от врача и от слесаря, не отделяя по существу одного от другого, удивительных свершений. Чтобы перед приближавшимся решающим разговором придать своей речи как можно большую ясность, он немного откашлялся, стараясь, однако, сделать это поглуше, потому что, возможно, и эти звуки больше не походили на человеческий кашель, а судить об этом он уже не решался. В соседней комнате стало между тем совсем тихо. Может быть, родители сидели с управляющим за столом и шушукались, а может быть, все они приникли к двери, прислушиваясь.
Грегор медленно продвинулся со стулом к двери, отпустил его, навалился на дверь, припал к ней стоймя – на подушечках его лапок было какое-то клейкое вещество – и немного передохнул, натрудившись. А затем принялся поворачивать ртом ключ в замке. Увы, у него, кажется, не было настоящих зубов – чем же схватить теперь ключ? – но зато челюсти оказались очень сильными; с их помощью он и в самом деле задвигал ключом, не обращая внимания на то, что, несомненно, причинил себе вред, ибо какая-то бурая жидкость выступила у него изо рта, потекла по ключу и закапала на пол.
– Послушайте-ка, – сказал управляющий в соседней комнате, – он поворачивает ключ.
Это очень ободрило Грегора; но лучше бы все они, и отец, и мать, кричали ему, лучше бы они все кричали ему:
«Сильней, Грегор! Ну-ка, поднатужься, ну-ка, нажми на замок!» И вообразив, что все напряженно следят за его усилиями, он самозабвенно, изо всех сил вцепился в ключ. По мере того как ключ поворачивался, Грегор переваливался около замка с ножки на ножку; держась теперь стоймя только с помощью рта, он по мере надобности то повисал на ключе, то наваливался на него всей тяжестью своего тела. Звонкий щелчок поддавшегося наконец замка как бы разбудил Грегора. Переведя дух, он сказал себе:
«Значит, я все-таки обошелся без слесаря», – и положил голову на дверную ручку, чтобы отворить дверь.
Поскольку отворил он ее таким способом, его самого еще не было видно, когда дверь уже довольно широко отворилась. Сначала он должен был медленно обойти одну створку, а обойти ее нужно было с большой осторожностью, чтобы не шлепнуться на спину у самого входа в комнату. Он был еще занят этим трудным передвижением и, торопясь, ни на что больше не обращал внимания, как вдруг услышал громкое «О!» управляющего – оно прозвучало, как свист ветра, – и увидел затем его самого: находясь ближе всех к двери, тот прижал ладонь к открытому рту и медленно пятился, словно его гнала какая-то невидимая, неодолимая сила. Мать – несмотря на присутствие управляющего, она стояла здесь с распущенными еще с ночи, взъерошенными волосами – сначала, стиснув руки, взглянула на отца, а потом сделала два шага к Грегору и рухнула, разметав вокруг себя юбки, опустив к груди лицо, так что его совсем не стало видно. Отец угрожающе сжал кулак, словно желая вытолкнуть Грегора в его комнату, потом нерешительно оглядел гостиную, закрыл руками глаза и заплакал, и могучая его грудь сотрясалась.
Грегор вовсе и не вошел в гостиную, а прислонился изнутри к закрепленной створке, отчего видны были только половина его туловища и заглядывавшая в комнату голова, склоненная набок. Тем временем сделалось гораздо светлее; на противоположной стороне улицы четко вырисовывался кусок бесконечного серо-черного здания – это была больница – с равномерно и четко разрезавшими фасад окнами; дождь еще шел, но только большими, в отдельности различимыми и как бы отдельно же падавшими на землю каплями. Посуда для завтрака стояла на столе в огромном количестве, ибо для отца завтрак был важнейшей трапезой дня, тянувшейся у него, за чтением газет, часами. Как раз на противоположной стене висела фотография Грегора времен его военной службы; на ней был изображен лейтенант, который, положив руку на эфес шпаги и беззаботно улыбаясь, внушал уважение своей выправкой и своим мундиром. Дверь в переднюю была отворена, и так как входная дверь тоже была открыта, виднелась лестничная площадка и начало уходившей вниз лестницы.
– Ну вот, – сказал Грегор, отлично сознавая, что спокойствие сохранил он один, – сейчас я оденусь, соберу образцы и поеду. А вам хочется, вам хочется, чтобы я поехал? Ну вот, господин управляющий, вы видите, я не упрямец, я работаю с удовольствием; разъезды утомительны, но я не мог бы жить без разъездов. Куда же вы, господин управляющий? В контору? Да? Вы доложите обо всем? Иногда человек не в состоянии работать, но тогда как раз самое время вспомнить о прежних своих успехах в надежде, что тем внимательней и прилежнее будешь работать в дальнейшем, по устранении помехи. Ведь я так обязан хозяину, вы же отлично это знаете. С другой стороны, на мне лежит забота о родителях и о сестре. Я попал в беду, но я выкарабкаюсь. Только не ухудшайте моего и без того трудного положения. Будьте в фирме на моей стороне! Коммивояжеров не любят, я знаю. Думают, они зарабатывают бешеные деньги и при этом живут в свое удовольствие. Никто просто не задумывается над таким предрассудком. Но вы, господин управляющий, вы знаете, как обстоит дело, знаете лучше, чем остальной персонал, и даже, говоря между нами, лучше, чем сам хозяин, который, как предприниматель, легко может ошибиться в своей оценке в невыгодную для того или иного служащего сторону Вы отлично знаете также; что, находясь почти весь год вне фирмы, коммивояжер легко может стать жертвой сплетни, случайностей и беспочвенных обвинений, защититься от которых он совершенно не в силах, так как по большей части он о них ничего не знает и только потом, когда, измотанный, возвращается из поездки, испытывает их скверные, уже далекие от причин последствия на собственной шкуре. Не уходите, господин управляющий, не дав мне ни одним словом понять, что вы хотя бы отчасти признаете мою правоту!
Но управляющий отвернулся, едва Грегор заговорил, и, надувшись, глядел на него только поверх плеча, которое непрестанно дергалось. И во время речи Грегора он ни секунды не стоял на месте, а удалялся, не спуская с Грегора глаз, к двери – удалялся, однако, очень медленно, словно какой-то тайный запрет не позволял ему покидать комнату. Он был уже в передней, и, глядя на то, как неожиданно резко он сделал последний шаг из гостиной, можно было подумать, что он только что обжег себе ступню. А в передней он протянул правую руку к лестнице, словно там его ждало прямо-таки неземное блаженство.
Грегор понимал, что он ни в коем случае не должен отпускать управляющего в таком настроении, если, не хочет поставить под удар свое положение в фирме. Родители не сознавали всего этого так ясно; с годами они привыкли думать, что в этой фирме Грегор устроился на всю жизнь, а свалившиеся на них сейчас заботы и вовсе лишили их проницательности. Но Грегор этой проницательностью обладал. Управляющего нужно было задержать, успокоить, убедить и в конце концов расположить в свою пользу; ведь от этого зависела будущность Грегора и его семьи! Ах, если бы сестра не ушла! Она умна, она плакала уже тогда, когда Грегор еще спокойно лежал на спине. И, конечно же, управляющий, этот дамский угодник, повиновался бы ей; она закрыла бы входную дверь и своими уговорами рассеяла бы его страхи. Но сестра-то как раз и ушла, Грегор должен был действовать сам. И, не подумав о том, что совсем еще не знает теперешних своих возможностей передвижения, не подумав и о том, что его речь, возможно и даже вероятней всего, снова осталась непонятой, он покинул створку дверей; пробрался через проход; хотел было направиться к управляющему, – который, выйдя уже на площадку, смешно схватился обеими руками за перила, – но тут же, ища опоры, со слабым криком упал на все свои лапки. Как только это случилось, телу его впервые за это утро стало удобно; под лапками была твердая почва; они, как он к радости своей отметил, отлично его слушались; даже сами стремились перенести его туда, куда он хотел; и он уже решил, что вот-вот все его муки окончательно прекратятся. Но в тот самый миг, когда он покачивался от толчка, лежа на полу неподалеку от своей матери, как раз напротив нее, мать, которая, казалось, совсем оцепенела, вскочила вдруг на ноги, широко развела руки, растопырила пальцы, закричала: «Помогите! Помогите ради Бога!» – склонила голову, как будто хотела получше разглядеть Грегора, однако вместо этого бессмысленно отбежала назад; забыла, что позади нее стоит накрытый стол; достигнув его, она, словно по рассеянности, поспешно на него села и, кажется, совсем не заметила, что рядом с ней из опрокинутого большого кофейника хлещет на ковер кофе.
– Мама, мама, – тихо сказал Грегор и поднял на нее глаза.
Московский Театр «Новый балет» представляет премьеру одноактных балетов: «Унесенные» в постановке хореографа Константина Кейхеля и балет «Превращение» по мотивам произведения Ф.Кафки в постановке хореографа Кирилла Радева.
Балет «Унесенные»
Во все времена люди относились к Ветру как к божеству. Во многих сказаниях он принимал облик нескольких богов. Все путешествия проходили под покровительством Бога ветра. Великие битвы и морские сражения зависели от этой стихии.
Даже сегодня, когда кажется, что люди научились подчинять себе эту силу, предсказывать ее поведение, от Ветра-непоседы можно ожидать любых сюрпризов.
На музыку Д.Соллима и Й.Гайдна в переложении композитора К.Чистякова, хореограф-постановщик Константин Кейхель в своем спектакле фантазирует на тему Ветра, явления многогранного и непредсказуемого. В танце сойдутся три стихии, три Ветра – северный, западный и южный. Но неожиданно в их игру вмешается четвертый. Три главных Ветра считают четвертого бесполезным и неугодным для них.
Перед зрителем предстанет кружевной вихрь, сплетенный из танца и музыки, который должен будет выявить самого главного и самого сильного из Богов ветра.
Балет «Превращение»
Спектакль на музыку М. Вайнберга погрузит зрителей в фантастическую историю о непонятном и грандиозном роке, постигшего главного героя. Тонкая грань действительности и абсурда превратит драму в гротеск и увлечет в мир ирреальности и фантасмагории, даст повод к размышлению о судьбе Человека.
Сложные ансамблевые композиции, максимально подробное погружение в музыкальный материал, нестандартные пластические решения – все эти составляющие, присущие стилю хореографа-постановщика спектакля Кирилла Радева, оригинально и ярко покажут новую версию одного из самых известных и спорных произведений Франца Кафки.
Спектакль идет 2 часа.
Премьерные спектакли одноактных балетов «Унесенные» и «Превращение» (по мотивам одноименной повести Ф. Кафки), представленные театром «Новый Балет» на сцене Московского ТЮЗа, стали заметным событием уходящего театрального сезона столицы. Судя по благодарным аплодисментам зрителей, в основном молодежи, спектакли понравились. Мнение балетоманов и специалистов разделилось, вызывая споры – признак неординарности увиденного и отсутствия скуки на сцене.
Многие десятилетия герой знаменитой абсурдистской повести Франца Кафки «Превращение» («Die Verwandlung») коммивояжер Грегор Замза занимает умы и сердца людей разных поколений по всему миру, привлекая своей трагической судьбой несуразного одиночества в образе огромного мерзкого насекомого, окруженного гротескными бессердечными персонажами родных и близких.
В повести раскрыта трагедия покинутого и чувствующего себя виноватым существа перед лицом абсурдной и бессмысленной судьбы. Но даже в таком виде Грегору присуща взывающая к состраданию человечность.
В свойственной ему манере Кафка не высказывает своего отношения к происходящему, а лишь описывает события, что дает свободу многочисленным инсценировкам и экранизациям, в том числе и у нас («Превращение», реж. Валерий Фокин, 2002; в главной роли – Евгений Миронов).
Однако рассказать о мученических муках человека-насекомого языком хореографии – счастливая идея, вдохновившая пока только Кирилла Радева, не раз доказывавшего свой талант хореографа; идея сколь амбициозная, столь и сложная, но, как оказалось, вполне осуществимая.
Радев, на мой взгляд, уловил и попытался передать кафкианскую «медитацию наоборот – восхождение не к вечному блаженству, а к вечной муке», когда закрывается мир, видимый обычному человеку, и открывается нечто совершенно иное, доступное только глазам художника, творца.
Прочувствовав вслед за Кафкой ужас и прелести «иного мира», постановщик расшифровал суть современного магического реализма с его сопоставлением фантастических происшествий с действительностью и передал его средствами пластики. Таким образом материализовались предсмертные слова Кафки: «Доктор, дайте мне смерть, иначе вы убийца». Такое могли породить только уста великого художника.
Глубокая, серьезная, образная музыка (1919–1996), которого считал «одним из выдающихся композиторов современности», способствовала созданию музыкально-пластической атмосферы кафкианского спектакля.
Образные монологи, сложные ансамблевые композиции, максимальное погружение в музыкальный материал, оригинальные пластические решения, присущие стилю хореографа-постановщика Кирилла Радева, – яркое тому свидетельство.
Артисты во главе с Андреем Остапенко (Грегор), обладателем «говорящего тела», продемонстрировали слаженный исполнительский ансамбль, владеющий искусством современного сценического танца.
Балет «Унесенные» представлен даровитым петербургским хореографом-миниатюристом, обладателем многих престижных премий Константином Кейхелем на музыку и современного итальянского виолончелиста и композитора Джованни Соллимы.
Однако цельного спектакля о стихии четырех ветров на этот раз не получилось, балет распадается на отдельные сценки, а однообразная, повторяющаяся хореография не выражает обещанный «кружевной вихорь, сплетенный из танца и музыки». Ветры напоминают по пластике прохожих в сумрачный ветряный день, а не могучие силы природы.
Исполнители-молодцы (Диана Мухамедшина, Анастасия Николаева, Андрей Остапенко, Егор Маслов) старательно «выплетали» предложенную постановщиком хореографию. Получалось нечто вроде забавной пародии на стихию ветров.
Я вот думаю: может, и не замахиваться на «кружевной вихорь», а просто поменять текст в программке?
Все права защищены. Копирование запрещено
Журнал "Die weissen Blätter"
«Превращение» (нем. Die Verwandlung ) - повесть Франца Кафки , написана в 1912 году. Вместе с рассказами «Приговор» и «В исправительной колонии» должна была составить сборник «Кары», который не был опубликован при жизни автора из-за неудавшихся переговоров с издателем. Несколько раз была экранизирована.
Сюжет
Главный герой рассказа Грегор Замза, простой коммивояжёр, проснувшись утром, обнаруживает, что превратился в огромное мерзкое насекомое. В свойственной Кафке манере причина метаморфозы, события, ей предшествующие, не раскрываются. Читатель, как и герои рассказа, просто поставлен перед фактом - превращение свершилось. Герой сохраняет здравый ум и осознает происходящее. В непривычном положении, он не может встать с кровати, не открывает двери, хотя о том настойчиво просят его члены семьи - мать, отец и сестра. Узнав о его превращении, семья приходит в ужас: отец загоняет его в комнату, там его оставляют на все время, лишь сестра приходит его кормить. В тяжелых душевных и телесных (отец бросил в него яблоко, Грегор поранился о дверь) муках, проводит Грегор время в комнате. Он был единственным серьёзным источником дохода в семье, теперь его родные вынуждены затянуть потуже пояса, а главный герой чувствует себя виноватым. Вначале сестра проявляет к нему жалость и понимание, но позже, когда семья уже живёт впроголодь и вынуждена пустить квартирантов, которые нагло и беспардонно ведут себя в их доме, она теряет остатки чувств к насекомому. Вскоре Грегор умирает, заразившись от гнилого яблока, застрявшего в одном из его сочленений. Рассказ завершается сценой жизнерадостной прогулки семьи, предавшей Грегора забвению.
Анализ
Автор никак не высказывает своего отношения к происходящему, а лишь описывает события. Это своего рода «пустой знак», не имеющий означающего, но можно сказать, что, как и в большинстве произведений Кафки, в рассказе раскрыта трагедия одинокого, покинутого и чувствующего себя виноватым человеком перед лицом абсурдной и бессмысленной судьбы. Драма человека, столкнувшегося с непримиримым, непонятным и грандиозным роком, являющимся в различных проявлениях, столь же красочно описана в романах «Замок » и «Процесс ». Множеством мелких реалистичных деталей Кафка дополняет фантастическую картину, превращая её в гротеск.
Экранизации
Идея рассказа «Превращение» использовалась в кино много раз:
- «Невероятно уменьшившийся человек » (1950-е гг)
- «Эта замечательная жизнь Франца Кафки » (Питера Капальди , 1993)
- «Превращение » (Валерия Фокина , , в главной роли - Евгений Миронов)
- «Превращение господина Замзы » («The Metamorphosis of Mr. Samsa» Кэролин Лиф, 1977)
А также использовалась в сюжете манги « Токийский гуль » Исиды Суи.
Напишите отзыв о статье "Превращение (Кафка)"
Примечания
Ссылки
- (нем.)
|
||||||||||||||||
Отрывок, характеризующий Превращение (Кафка)
И на ответ, что церквей более двухсот, он сказал:– К чему такая бездна церквей?
– Русские очень набожны, – отвечал Балашев.
– Впрочем, большое количество монастырей и церквей есть всегда признак отсталости народа, – сказал Наполеон, оглядываясь на Коленкура за оценкой этого суждения.
Балашев почтительно позволил себе не согласиться с мнением французского императора.
– У каждой страны свои нравы, – сказал он.
– Но уже нигде в Европе нет ничего подобного, – сказал Наполеон.
– Прошу извинения у вашего величества, – сказал Балашев, – кроме России, есть еще Испания, где также много церквей и монастырей.
Этот ответ Балашева, намекавший на недавнее поражение французов в Испании, был высоко оценен впоследствии, по рассказам Балашева, при дворе императора Александра и очень мало был оценен теперь, за обедом Наполеона, и прошел незаметно.
По равнодушным и недоумевающим лицам господ маршалов видно было, что они недоумевали, в чем тут состояла острота, на которую намекала интонация Балашева. «Ежели и была она, то мы не поняли ее или она вовсе не остроумна», – говорили выражения лиц маршалов. Так мало был оценен этот ответ, что Наполеон даже решительно не заметил его и наивно спросил Балашева о том, на какие города идет отсюда прямая дорога к Москве. Балашев, бывший все время обеда настороже, отвечал, что comme tout chemin mene a Rome, tout chemin mene a Moscou, [как всякая дорога, по пословице, ведет в Рим, так и все дороги ведут в Москву,] что есть много дорог, и что в числе этих разных путей есть дорога на Полтаву, которую избрал Карл XII, сказал Балашев, невольно вспыхнув от удовольствия в удаче этого ответа. Не успел Балашев досказать последних слов: «Poltawa», как уже Коленкур заговорил о неудобствах дороги из Петербурга в Москву и о своих петербургских воспоминаниях.
После обеда перешли пить кофе в кабинет Наполеона, четыре дня тому назад бывший кабинетом императора Александра. Наполеон сел, потрогивая кофе в севрской чашке, и указал на стул подло себя Балашеву.
Есть в человеке известное послеобеденное расположение духа, которое сильнее всяких разумных причин заставляет человека быть довольным собой и считать всех своими друзьями. Наполеон находился в этом расположении. Ему казалось, что он окружен людьми, обожающими его. Он был убежден, что и Балашев после его обеда был его другом и обожателем. Наполеон обратился к нему с приятной и слегка насмешливой улыбкой.
– Это та же комната, как мне говорили, в которой жил император Александр. Странно, не правда ли, генерал? – сказал он, очевидно, не сомневаясь в том, что это обращение не могло не быть приятно его собеседнику, так как оно доказывало превосходство его, Наполеона, над Александром.
Балашев ничего не мог отвечать на это и молча наклонил голову.
– Да, в этой комнате, четыре дня тому назад, совещались Винцингероде и Штейн, – с той же насмешливой, уверенной улыбкой продолжал Наполеон. – Чего я не могу понять, – сказал он, – это того, что император Александр приблизил к себе всех личных моих неприятелей. Я этого не… понимаю. Он не подумал о том, что я могу сделать то же? – с вопросом обратился он к Балашеву, и, очевидно, это воспоминание втолкнуло его опять в тот след утреннего гнева, который еще был свеж в нем.
– И пусть он знает, что я это сделаю, – сказал Наполеон, вставая и отталкивая рукой свою чашку. – Я выгоню из Германии всех его родных, Виртембергских, Баденских, Веймарских… да, я выгоню их. Пусть он готовит для них убежище в России!
Балашев наклонил голову, видом своим показывая, что он желал бы откланяться и слушает только потому, что он не может не слушать того, что ему говорят. Наполеон не замечал этого выражения; он обращался к Балашеву не как к послу своего врага, а как к человеку, который теперь вполне предан ему и должен радоваться унижению своего бывшего господина.
Меню статьи:
Новелла «Превращение» (Die Verwandlung) – культовое произведение чешского писателя Франца Кафки. Невероятная история, произошедшая с коммивояжером Грегором Замзой, во многом перекликается с жизнью самого автора – замкнутого неуверенного в себе аскета, склонного к вечному самоосуждению.
Имея недюжинный литературный талант и посвящая писательству большую часть свободного времени, Кафка занимал скромную чиновничью должность. При жизни он опубликовал только малую часть своих произведений, остальное завещал сжечь. К счастью, его душеприказчик – писатель Макс Брод – не выполнил последней воли умирающего и опубликовал произведения товарища посмертно. Так мир узнал об одном из величайших прозаиков ХХ века, который старательно прятал свой талант в тени страха и неуверенности.
«Превращение»
Широкая известность произведения
Сегодня “Превращение” является знаковым произведением писателя, оно входит в школьную и университетскую программы, стало объектом исследования сотен научно-исследовательских работ, породило множество новых произведений искусства.
В частности, «Превращение» неоднократно экранизировалось. В 1957-м и 1977-м вышли фильмы «Невероятно худеющий человек» («Невероятные приключения исчезающего человека») и «Превращение мистера Замзы» («Превращение мистера Замзы»). В 2002 году российский режиссер Валерий Фокин снял картину «Превращение». Роль Грегора Замзы блестяще исполнил отечественный актер Евгений Миронов.
Давайте вспомним, как это было у Франца Кафки.
Это утро началось для простого коммивояжера Грегора Замзы весьма необычно. Спал он беспокойно и чувствовал себя довольно разбитым. Больше всего на свете Грегору хотелось еще поспать. Каждый день ему приходилось вставать в четыре утра, чтобы успеть на пятичасовой поезд. Его работа была сопряжена с постоянными разъездами, которые вконец изматывали молодого человека. Однако выбрать что-то менее хлопотное и более приятное душе он не мог. После болезни отца Грегор стал единственным кормильцем в семье Замза. Он трудился в конторе, принадлежавшей кредитору родителя, человеку во многом несправедливому и деспотичному. Заработок Грегора помогал снимать для семейства – отца, матери и младшей сестры Греты – просторную квартиру и откладывать деньги на выплату отцовского долга.
«От этого раннего вставания можно совсем обезуметь, – мысленно рассуждал коммивояжер, – человек должен высыпаться». Вот выплачу долг отца, продолжал думать младший Замза, и уволюсь, а на скопленные деньги отправлю сестру учиться в консерваторию, она прекрасно играет на скрипке, у нее талант.
Но что это такое? Стрелки часов показывают половину седьмого! Неужели Грегор не услышал звонившего будильника? Неужели проспал? Следующий поезд отходит без малого через полчаса. Рассыльный уже, наверняка, сообщил о его опоздании начальнику. Теперь его ждет выговор и, возможно, взыскание. Главное – как можно быстрее встать. Однако тело отказывалось слушаться Грегора. Это, по правде, больше не было человеческое тело. Одеяло сползло с выпуклого коричневого живота, разделенного дугообразными чешуйками, перед глазами завиляли длинные тонкие лапки. Их было, по меньшей мере, шесть… За ночь Грегор Замза превратился в страшное насекомое и совершенно не представлял, что с этим делать.
Не успев как следует прийти в себя и осознать таинственную метаморфозу своей внешности, Грегор услышал ласковый материнский голос: «Грегор, уже без четверти семь. Разве ты не собирался уехать?» Он поблагодарил мать за беспокойство и с ужасом отметил, что абсолютно не узнает собственного голоса. К счастью, сквозь дверь родительница не заметила изменений.
Неуклюжие попытки подняться с кровати не увенчались успехом. Нижняя часть тела абсолютно не слушалась коммивояжера Замзу. Домашние забеспокоились: следом за матерью попытку разбудить сына повторил отец, а затем и сестра Грета. Вскоре на пороге дома появился рассыльный, подоспевший со станции, чтобы выяснить, почему обыкновенно пунктуальный Грегор Замза не явился на рабочее место.
Твердя, что прихворал и вот-вот будет готов к работе, Грегор с трудом добрался до двери. Ему стоило огромных усилий подняться на задние лапки и отворить дверь. Собравшимся открылось жуткое зрелище – на пороге комнаты стоял большой жук, говорящий голосом, смутно похожим на грегоров.
Мать, женщина чувствительная и болезненная, тут же рухнула в обморок, рассыльный попятился к выходу, сестра вскрикнула, а отец после непродолжительного шока затолкал отвратительное создание обратно в комнату. При этом Грегор больно оцарапал бок и повредил лапку. Дверь с грохотом захлопнулась. Так началась новая жизнь и заточение Грегора Замзы.
Больше не человек. Яблочная баталия
О возвращении Грегора на работу не могло быть и речи. Потянулась паутина унылых ней, которые Замза проводил в своей «тюрьме». В комнату Грегора не заходил никто, кроме Греты. Девушка приносила брату миски с едой и делала небольшую уборку.
Между тем в Замзе стало постепенно угасать все человеческое. Он заметил, что свежая еда перестала приносить ему удовольствие, в то время как покрытый плесенью сыр, подгнившие яблоки, заветренное мясо казались ему деликатесом. Грегор стал привыкать к своему новому телу и открыл удивительную возможность ползать по стенам. Теперь он мог часами висеть на потолке и предаваться воспоминаниям о прошлой жизни или просто дремать. Речь жука-Грегора была больше не доступна для человеческого уха, его зрение ухудшилось – теперь он с трудом различал дом на другой стороне дороги.
Однако в остальном Замза остался все таким же, каким был до этой чудовищной метаморфозы. Он горячо любил свою семью и тяжко переживал из-за того, что доставляет им столько хлопот. Когда сестра заходила в комнату для уборки он прятался под кровать и прикрывал свое уродливое тело простыней.
Только однажды Грегор случайно показался на глаза домашним. В его появлении не было злого умысла. Мать с Гретой затеяли вынести мебель из грегоровой комнаты – пусть «оно» (Грегора называли теперь этим местоимением) ползает. Жук наблюдал из своего укрытия, как его комнату покидают горячо любимые сердцу вещи. С ними было связано так много детских и юношеских воспоминаний. Из комнаты выносили не мебель, а его прошлую жизнь. Когда женщины ненадолго отвлеклись, Грегор взбежал на стену и обхватил лапками портрет дамы в муфте, который очень ему нравился.
Впервые после превращения мать вновь увидела сына, точнее то, во что он переродился. От перенесенного шока у нее вновь случился припадок. Грегор засеменил за родительницей в комнату, ему искренне хотелось помочь маме.
В этот момент подоспел отец. С недавних пор он служил рассыльным. От дряхлого старика, который едва волочил ноги во время непродолжительных прогулок, не осталось и следа. Господин Замза сменил заношенный домашний халат на мундир, весь приосанился, выпрямился, заново возмужал. Услышав от дочки, что «Грегор вырвался», он принялся бросать в него яблоки, что стояли в вазе на столе. Это человеку они не могут причинить ощутимого вреда, а для хрупкого панциря жука несут серьезную опасность. Одна из таких яблочных бомб угодила в спину Грегора и пробила ее насквозь. Истекая кровью и корчась от боли, жук прошмыгнул в свое убежище. Дверь за ним захлопнулась. Это было начало конца.
С этих пор Грегор стал чахнуть. Никто не потрудился вытащить яблоко из раны на спине, где оно продолжало гнить, причиняя жуку огромные страдания. Комната Грегора заросла паутиной, здесь больше никто не убирал. Перед тем как убежать на работу в мастерскую, сестра вталкивала ногой миску с едой, а вечером сметала нетронутую трапезу веником.
В квартире появились новые жильцы – семейство приняло решение сдавать одну из комнат, чтобы как-то улучшить свое материальное положение. По вечерам отец, мать и сестра собирались в гостиной за чтением газет. Это были самые долгожданные часы в жизни Грегора. Дверь в его комнату приоткрывали, сквозь щель он наблюдал за дорогими людьми, которых по-прежнему любил всем сердцем.
Однажды вечером его сестра музицировала для постояльцев. Завороженный игрой Греты, Грегор совсем забылся и выполз из своего укрытия. Увидев страшного монстра, покрытого паутиной, пылью, остатками еды, жильцы подняли скандал и тут же съехали.
«Пусть убирается отсюда! – заливалась слезами Грета, – Отец, ты должен избавиться от мысли, что это Грегор… Но какой же это Грегор? Будь это он, то давно бы понял, что люди не могут жить вместе с таким животным и давно бы ушел».
Уползая в свою комнату, Грегор тяжко корил себя за неосторожность и за то, что в очередной раз принес несчастье своей семье. Через несколько дней он умер. Служанка, что убирала в комнате жука, сообщила хозяевам – «оно издохло». Ссохшееся тельце Грегора смели веником и выбросили.
Семейство Замза облегченно вздохнуло. Перво-наперво мать, отец и дочь сели в трамвай и отправились на загородную прогулку, чего давно себе не позволяли. Они обсуждали дальнейшие планы на будущее, которое выглядело теперь весьма многообещающим, и не без гордости отмечали, как хороша Грета. Жизнь продолжалась.
Абсолютно уникальная книга Абсолютно уникальная книга , которая фактически “создала” его имя для культуры мирового постмодернистского театра и кинематографа второй половины XX в.
Притягательная особенность новеллы «Превращение», как и многих других произведений Франца Кафки, в том, что фантастические, абсурдные события описываются автором, как данность. Он не поясняет, почему коммивояжер Грегор Замза однажды проснулся в своей постели насекомым, не дает оценку событиям и персонажам. Кафка, как сторонний наблюдатель, описывает историю, произошедшую с семейством Замза.
Прочесть зашифрованный между строками подтекст, однако, не сложно. Несмотря на то что в насекомое превратился Грегор, именно он и только он является самым человечным персонажем. Владимир Набоков в комментариях к новелле отмечал, что «превращение в жука, изуродовавшее его (Грегора) тело, лишь увеличило его человеческую прелесть».
В то же время родные Грегора проявили свои самые низкие качества. Отец оказался притворщиком и обманщиком, мать – бесхарактерной, как пишет Набоков, «механической», горячо любимая сестра Грета – черствой, первой предательницей. А главное – никто из домочадцев по-настоящему не любил Грегора, не любил настолько, чтобы сохранить это чувство даже в минуты невзгоды. Грегор был обожаем до тех пор, пока приносил пользу семейству. Потом его обрекли на смерть и без видимых мук совести выбросили вместе с мусором.
Превращение Грегора в насекомое продиктовано абсурдностью окружающего мира. Находясь в противоречии с действительностью, герой вступает с ней в конфликт и, не находя выхода, трагически погибает.
Своеобразие творческого наследия Франца Кафки
Творческое наследие Кафки тесно связано с непростой биографией писателя. Не секрет, что Кафка – выдающаяся фигура в мире литературы, а в художественном пространстве ХХ века – так вообще одна из ключевых. Любопытно, что Кафка получил посмертную известность и признание, потому что львиная доля работ немецкого писателя была опубликована после смерти автора. Для произведения Кафки характерен абсурд, однако в культуре ХХ века абсурд занимает куда более серьезное место, чем просто часть семантического ряда. Это в том числе направление и течение литературы.
Абсурд, страх внешнего мира, власти и авторитетов, тревога, экзистенциальная пропасть, духовный кризис, отчуждение, заброшенность, чувство вины и отсутствие надежды – характерные черты творчества Кафки. Кроме того, автор причудливо и органично переплетает фантастические и реальные элементы в единое словесное кружево. Это тоже визитная карточка немецкого литератора.
Пока Кафка был жив, в печати вышло несколько небольших рассказов писателя. Опубликованные при жизни автора произведения – это всего лишь малая часть творческого наследия Кафки. В принципе, справедливо отметить, что Кафка не получил прижизненной славы, так как тексты литератора не сумели привлечь достаточного внимания аудитории. Однако, умирая от туберкулеза, Кафка завещал свои работы товарищу и по совместительству душеприказчику. Это был Макс Брод – писатель и философ, который и занялся впоследствии изданием произведений Кафки. Часть рукописей принадлежали возлюбленной писателя – Доре Диамант. Девушка исполнила, в отличие от Макса Брода, последнюю волю Кафки и сожгла все тексты, принадлежавшие перу скончавшегося литератора.
Философское переосмысление «Превращения»
«Превращение» – это новелла (иногда, правда, жанр этого текста определяется как повесть) Кафки, которую также опубликовал Макс Брод. После смерти автора. Этот текст, по замыслу Брода, должен был составить литературный триптих под названием «Кары», в который также вошли бы рассказы «Приговор» и «В исправительной колонии». Анализируемое произведение послужило материалом и вдохновением для нескольких экранизаций.
Кафка принадлежит к когорте тех писателей, которые постоянно заставляют читателя возвращаться к своим произведениям, перечитывать их снова и снова. Новый опыт приносит новый угол зрения в трактовку и прочтение текстов Кафки. Это связано с тем, что произведения немецкого писателя наполнены образами и символами, которые предполагают множество векторов интерпретации. Соответственно, литературоведы говорят о наличии разных схем прочтения текстов Кафки. Первый способ – это чтение ради приключений, ради сюжета, которыми полнятся романы и рассказы немецкого автора. Второй способ – это чтение ради получения нового экзистенциального опыта, ради самоанализа и психоаналитического восприятия событий собственной жизни. Несмотря на иррациональные элементы и откровенный абсурд, логика внутреннего мира Грегора – центрального действующего лица произведения – остается сугубо рациональной.
Краткий анализ новеллы немецкого писателя
В «Превращении» читатель почти не замечает присутствия автора. Кафка не дает в тексте даже намека на собственное отношение к происходящим событиям. Эта новелла – чистое описание. Литературные критики и литературоведы называют «Превращение» «пустым знаком», текстом без означающего (термин семиотики), что характерно для большинства текстов Кафки. Повествование раскрывает трагедию человеческого одиночества, брошенного героя, который вынужден чувствовать вину за то, что в чем на самом деле не виноват. Судьба и жизнь предстают в новелле в свете абсурдности и бессмысленности. В центре сюжета – некий рок, как это обычно бывает – фатальный, злой случай. Человек перед таким роком оказывается пешкой, маленькой фигурой перед грандиозным масштабом вселенской непримиримости. Кроме абсурда, писатель элегантно и умело использует гротеск. Заслуга и отличие Кафки состоят в том, что этому художнику в сфере литературы удалось создать органичное, естественное хитросплетение фантастики и реальности.
Кафка изображает маленького человека, неспособного противостоять превосходящим силам отчуждения. Замза, безусловно, – пример такого маленького человека, у которого есть свое – такое же маленькое, как и сам герой, – счастье. Кафка поднимает и проблему семьи, а также отношений внутри нее. Замза мечтал, что накопит достаточно денег, и отдаст заработанные средства сестре, чтобы та поступила на учебу в консерваторию. Однако внезапное, случайное перевоплощение, которое Замза обнаружил в одно ничем, казалось бы, не примечательное утро, разрушило мечты и планы героя. Грегор понял, что прежнего его больше не существует. Здесь приходит в голову мысль, что часто человек не замечает смерти: кончина наступает до того, как перестает функционировать тело, конец – это, прежде всего, внутренняя смерть, когда человек теряет себя. Маленький домашний мирок Замзы отвергает героя, выплевывает Грегора.
В чем глубинный смысл «Превращения»?
Удивление и шок – наиболее распространенные эмоции читателя, столкнувшегося с «Превращением». Что происходит? Главный герой новеллы постепенно превращается из человека в насекомое. Ситуация кажется, мягко говоря, неправдоподобной, однако детализация заставляет читателя, в итоге, поверить в историю Кафки. Естественность – мощное оружие Кафки. Сама по себе естественность представляется трудной категорией, ведь, чтобы понять ее смысл и суть, нужно приложить усилия. Герменевтический текстов Кафки свидетельствует о плюральности вариаций толкования произведений писателя. «Превращение» также раскрывает перед читателем множество слоев, а выбранная автором форма изложения – новелла – позволяет родиться множеству вариантов для толкования смыслы слов Кафки.
Образ насекомых у большинства людей вызывает естественную реакцию неприятия. Соответственно, повествование «Превращения» вызывает эстетический шок. Если проанализировать произведение немецкого писателя с точки зрения психоанализа, то получится, что Кафка в форме текста представляет личные проблемы: самобичевание, чувство вины, комплексы (не в том значении, как об этом пишет Фрейд, а скорее в некотором простонародном, повседневном смысле этого слова).
С другой стороны, Кафка описывает трансформации отношения семьи к Замзе, связанные с изменениями самого Замзы. Причем писатель акцентирует внимание именно на переменах во внешности главного героя. Читатель видит метафору бюрократизации жизни, подмену настоящего отношения функциональностью и механицизмом. Прибегая к помощи таких образов и метафор, автор в литературной форме изображает проблему одиночества человека, господствующие в ХХ веке настроения отчужденности и заброшенности. Впрочем, подобные мотивы характерны не только для творчества Кафки. В философии на чувстве одиночества и отчужденности настаивали экзистенциалисты, находившиеся под влиянием идей Сартра и Симоны де Бовуар. Экзистенциализм получил распространение и в литературе (например, можно вспомнить произведения Камю).
Новелла «Превращение» Франца Кафки: краткое содержание
4 (80%) 4 votes