Из почты

Уважаемый Николай Иванович!

Надеюсь, хотя бы наш "Российский писатель" не "ангажирован" автором газеты «День литературы» Татьяной Лестевой, и опубликует мой ответ на её измышления в мой адрес.

Борис Орлов ,
председатель Санкт-Петербургского
отделения Союза писателей России

ПУСТЬ КОРМИТ «УТОЧЕК»

Принципиально не читаю «желтую» прессу, поскольку в ней часто печатаются люди либо психически больные, либо не имеющие понятия о журналистской этике. Появлению в «Дне литературы» «страшной сказки» (июльский номер), сочиненной Татьяной Лестевой, я был удивлен. Дело в том, что этот опус уже был опубликован в электронной версии «Литературной России». Затем в печатной версии появилось сообщение, что очередной номер «Литературной России» вышел при финансовой поддержке Т. Лестевой.

Сразу же замечу, что описанный Лестевой эпизод о якобы моем посещении Книжной лавки писателей и требовании снять с продажи какие-то книги - плод творческого воображения вступившей в 70 лет в Союз журналистов Т. Лестевой. Особенно вызывает смех утверждение «молодой» журналистки о том, что «напуганная грозным видом бывшего офицера директор Книжной лавки дала указание на всякий случай снять все журналы и книги, выставленные на продажу». Плохо знает Татьяна Михайловна директора Л.Г. Пасхину, которая работает в книжной торговле раза в три дольше, чем Лестева крутится в окололитературных тусовках. Такой вымысел «молодой» журналистки прямое оскорбление еще и Пасхиной.

Татьяна Михайловна Лестева решила заняться литературой, выйдя на пенсию и попробовав себя в коммерции. Но в коммерции особых успехов, по-видимому, не достигла. Потом, выпустив пару книг откровенно графоманских стихов, стала требовать от меня, чтобы я принял ее в Союз писателей России. Я объяснил начинающей поэтессе, что сам я никого не могу в писательский Союз принять, что есть определенная процедура приема и что творчество автора оценивается не количеством книг, а талантом. Потом она в написала, что готова заплатить фиксированную сумму, гарантирующую ей прием в Союз писателей не через сито приемной коллегии.

Одна из постоянных тем Лестевой - Православие. Сколько нелестных слов в адрес петербургских православных поэтов и прозаиков ею написано! В одном из своих откровений, цитируя любимого ею то ли модерниста, то ли постмодерниста, она назвала их «православными говнометателями». Да и начинала Лестева свою «критическую» работу с оскорбления ныне покойного Юрия Шестакова, и еще любит она цитировать Маленького Принца и, как заметила одна из ее знакомых, кормить уточек. В том числе, я бы сказал, - уток газетных.

И еще любит Лестева заниматься демагогией о свободе слова, понимая, по-видимому, свободу как право на оскорбления и клевету. Ссылаясь на законы и Конституцию РФ, она почему-то сама их не соблюдает. Сочиняя о якобы доносах с моей стороны, она забывает о собственных лживых доносах и о таких же доносах Г. Мурикова на меня. А подобных было немало, в том числе даже на имя Президента РФ. Фамилию критика Г. Мурикова (не состоявшегося поэта и прозаика) под некоторыми из них можно прочитать. А коллекционирует эту клевету Т. Лестевой и Г. Мурикова и свое в эту коллекцию добавляет на своем сайте их единоверец и редактор частного окололитературного журнала «Невский альманах» В. Скворцов.

А теперь напомню, что АНО «Книжная лавка писателей» была учреждена Санкт-Петербургским отделением Союза писателей России и Союзом писателей Санкт-Петербурга. Поэтому вполне закономерно, что вместе с В. Поповым - председателем Союза писателей Санкт-Петербурга в состав совета АНО вошел и я - Б. Орлов как председатель Санкт-Петербургского отделения Союза писателей России. А редактором учрежденного Т. Лестевой и ни к В. Попову, ни к Б. Орлову отношения не имеющего журнала «На русских просторах» является она сама. Поэтому у меня нет никакого дела до её журнала.

В конце своего опуса Татьяна Михайловна пишет: «но вернемся к нашим баранам…» Отличное пожелание! Пусть возвращается и заодно кормит уточек в пруду рядом с домом или на новгородском озере. А недобрую славу окололитературной дамы она себе уже давно обеспечила.

/ Татьяна ЛЕСТЕВА. НАЙТИ И УНИЧТОЖИТЬ. О романе Александра Проханова «Востоковед»

Татьяна ЛЕСТЕВА. НАЙТИ И УНИЧТОЖИТЬ. О романе Александра Проханова «Востоковед»

НАЙТИ И УНИЧТОЖИТЬ

О романе Александра Проханова «Востоковед»

Новый роман Александра Проханова, как и некоторые его предыдущие, задуман как боевик или, точнее сказать, как шпионский детектив. Читать его необычайно интересно, потому что главный герой - советский разведчик «востоковед» Леонид Васильевич Торобов, полковник будто бы в отставке, но снова призванный на свою разведывательную службу, отправляется на поиски диверсанта Фарука Низара. Последний якобы осуществил диверсию российского самолёта над Синаем, при которой погибли свыше двухсот тридцати пассажиров. Существовал ли такой Фарук Низар, неизвестно, но из текста романа следует, что он один из организаторов Исламского государства ИГИЛ, запрещённого в России. Но главным в сюжете романа является то, что президент России дал личное поручение спецслужбам уничтожить диверсанта. Для выполнения этого спецзадания на службу вызывается вышедший в отставку по возрасту разведчик - спецагент, лично знакомый с Фаруком Низаром по прошлой деятельности: найти и уничтожить. Такие приказы не обсуждаются, а выполняются любой ценой.

В соответствии с жанром экшн в романе одно событие сменяется другим, благо, что многолетний опыт предыдущей жизни разведчика - востоковеда Торобова и многогранная журналистская судьба Александра Проханова позволяют весьма достоверно описать те страны, города и веси, где побывал в разные годы своей жизни автор. Герой романа - человек, уставший от постоянной смены масок, опаснейших приключений - разведчик в отставке, человек одинокий, у которого умерла жена, а выросшие и обзаведшиеся семьями дети весьма далеки от отца. Проханов не был бы Прохановым, если бы его герой не был бы правоверным христианином, обращавшимся с молитвами к всевышнему в самые опасные минуты его жизни. Простим ему это, свобода совести - это конституционное право каждого россиянина. Возможно, это вклад его личного «я» в душу героя, в котором, исключая остросюжетную фабулу романа, видятся автобиографические события и черты писателя, его личного восприятия природы, обычаев, жителей стран кипящего Ближнего Востока. И это ярко метафорическое описание жизни и быта не менее интересно читателю, чем развитие остросюжетного шпионского романа.

Герой романа - патриот России, человек долга. Какими бы ни были его предвидения об опасности и невыполнимости задания, каковым бы ни было его самочувствие («Я не могу. Я не молод. Не хочу возвращаться к прежнему»), но он через тернии идёт к поставленной цели - найти и уничтожить террориста. В этом помогает ему периодически возникающие в его памяти точно кинематографические кадры падения взорванного над Синаем русского самолёта:

«У самолёта медленно отламывался хвост, и люди сыпались, как семена из головки мака. Девочка вцепилась в мать, ветер рвал на обеих юбки, и казалось, они танцуют. Младенец летел рядом с люлькой, как крохотная личинка, выставив руки с растопыренными тонкими пальчиками. (…) Все они летели, осыпались, ударялись о землю, превращались в мокрые кляксы».

Образность никогда не покидает прозу А. Проханова, впрочем, как и публицистические страницы, удачно вплетённые в ткань романа.

«Торопов слышал гул громадной воронки, в которой вращались изувеченные страны и обугленные города, регулярные армии и повстанческие отряды. Турецкая артиллерия била по сирийским горам, громя позиции курдов. Курды взрывали в Стамбуле рестораны и рынки. Растерзанная Ливия походила на тушу с окровавленными костями. Ирак озарялся факелами взорванных нефтепроводов. Ливан посылал отряды Хизбаллы под Алеппо, получал назад завёрнутые в саваны трупы. Русская авиация взлетела из Латакии, взрывала ИГИЛ, и отряды Джабхат-Нусра жгли христианские храмы. Агенты спецслужб сновали по воюющим странам, проводя караваны с оружием, устраняя неугодных правителей. Ближний Восток был похож на огромный котёл, в котором пузырилось жирное варево, всплывали обломки стран, раздробленные кости городов, гибнущие в муке народы» .

И вот в этот огромный котёл попадает русский полковник Торобов, который должен использовать весь свой опыт, все свои личные связи с самыми различными людьми, весь свой ум, интуицию и предвидение для победного решения поставленной президентом задачи. Герой романа идёт к цели вопреки предательству тех лиц, с которыми он раньше сотрудничал. И первым его предаёт профессор Иерусалимского университета Шимон Брауде, курсировавший «между Москвой и Иерусалимом, искусно продвигая через еврейские круги политические интересы Израиля» . Вот почему с первых минут вояжа разведчика по разным странам от Бельгии, Ливана, Египта, Турции до Сирии за ним идёт постоянная слежка. Но о предательстве герой романа узнаёт только на его последних страницах от Фарука Низара, встреча с которым вопреки всем преградам - арестам, тюрьме - всё-таки состоялась: «Израильская разведка, к которой ты обратился за помощью, очень коварна. Ни один еврейский самолёт не взлетел с аэродрома Хайфы, и ни одна еврейская бомба не упала на еврейское государство. А “Исламское государство” не взорвала ни одной синагоги. (…) Израильская разведка запустила свой корень в разведку НАТО и в спецслужбы Бельгии. Брюссель не то место, где следует обсуждать с аналитиками НАТО местопребывание Фарука Низара» . Так поучает «дорогого Леонида» «дорогой Фарук» прежде, чем дать приказ его убить.

Александр Проханов вкладывает в уста игиловца Низара обвинение против американцев, разрушивших благоденствующий Ирак, и то, что их политика на Ближнем Востоке привела к созданию ИГИЛа. И снова тема предательства: «Нас погубили предатели в гвардии и разведке. Саддам Хусейн до последнего не верил, что его предадут любимые генералы. Что они пустят американцев в Багдад. Он не верил даже тогда, когда на него надевали петлю. (…) Меня взяли в плен под Киркуком. И я год просидел в Гуантанамо вместе с моими друзьями-офицерами. Нас пытали (…) вкалывали препараты (…) страшнее которых я не знаю. Я согласился сотрудничать с американцами. Как и некоторые мои друзья. Американцы завербовали нас. Создали сеть диверсионно-разведывательных групп и перебросили в Сирию. Они дали нам деньги, оружие, и мы начали войну против Башара Асада. Но очень скоро мы истребили наших американских кураторов и с помощью богословов, историков и гениев разведки создали то, что теперь зовётся “Исламским государством”. (…) Аллах вдохнул в него Свою волю, и оно непобедимо» .

Роман-предвидение Александра Проханова вышел в свет в 2016 году, но особенно актуально он звучит сегодня, когда по всему христианскому миру идут один за другим теракты, за которыми стоят исламисты «Меча пророка». В этом романе Проханов отметил и религиозную вражду исламистов к христианам - разрушение христианского храма, убийство священника, сцены дикого насилия над монашенками, сожжение русского пленного. Всё это описано ярко и красочно в присущем Александру Проханову образном метафорическом стиле. И через все эти сцены ада идёт главный герой романа «мужественный человек Леонид», русский полковник, разведчик Торобов.

В ближневосточной эпопее войн и конфликтов, которой посвящён роман, Александр Проханов, естественно, не может обойти тему героической борьбы жителей блокированного сектора Газа. Именно здесь «брат Леонид» встречается с «братом» Хабабом Забуром. Чтобы попасть туда, Торобову приходится воспользоваться туннелем, прорытым в песках под границей между Египтом и сектором Газа, находящимся под контролем ХАМАС. «Дно колодца было утрамбовано, от него уводил туннель. Лежал пластмассовый короб, похожий на открытый гроб. Стальной трос, привязанный к коробу, уводил в туннель. (…) Трос натянулся, дёрнулся. Узкая щель всосала Торобова. Гроб шелестел, дрожал. (…) В полном мраке, стиснутый со всех сторон, он испытал ужас. Ему показалось, что трос оборвётся, и он застрянет здесь, сдавленный могильной тьмой». Читаешь - и мурашки по коже. Но ведь это не триллерная фантазия автора, а жизнь палестинцев, борющихся за своё государство.

Автор рассказывает о героических судьбах этих людей, о матери, у которой погибли пять сыновей в боях за возвращение своей родины Палестины, и она привела шестого: «Вот мой последний сын. Он уже вырос. Забирай его, Хабаб. Пусть он сражается за Палестину». Трагическая сцена с матерью, сын которой - смертник, плывёт на рыбацкой лодке, чтобы взорвать израильский катер, блокирующий подходы к сектору Газа с моря. Погибает в бою с израильтянами и сын Хабаба Забура. Невозможно читать эти страницы без чисто человеческого сочувствия этим людям. Но ведь за этими действиями стоит ИГИЛ, враг России. И особенно остро понимаешь всю тяжесть и ответственность героя романа, который должен на словах, артистически, без капли фальши, поддерживать преступные для россиян деяния исламистов, чтобы достичь своей цели - найти и уничтожить главаря «Меча пророка» Фарука Низара.

Предательство, да, оно идёт рука об руку с Торобовым во время его странствий в поисках Низара, путь которого пролегает там, «где гремят взрывы». Но нет, порой военное братство сохраняется. В Бейруте Торобов встречается с Гассаном Абдуллой, руководителем военной разведки Хизбаллы, с которым он сотрудничал в советское время в войне против Израиля. Гассан пошёл вместе с ним на встречу с Фаруком Низаром, первым вошёл в дом и «перехватил летящую в Торобова смерть, принял её удар на себя», тем самым оставив русского разведчика для выполнения задания Кремля.

Трагически звучат последние страницы романа, когда встреча Леонида Торобова с создателем «Меча пророка» всё-таки состоялась. Фарук Низар бросает в лицо обезоруженному Торобову обвинение в предательстве, говорит, что Россия стала «жалким хвостом американской собаки», что над ней занесён меч пророка и что он разработал операцию, когда в Москве на всех одиннадцати вокзалах одновременно прозвучат взрывы.

«- Зачем ты мне об этом сказал, Фарук? Это ставит под угрозу всю операцию.

Нет никакой угрозы. Ты об этом никому не скажешь. Ты будешь сейчас убит».

Александр Проханов оказался почти пророком: 3 апреля 2017 года была взорвана бомба в петербургском метро.

Но вернёмся к сюжету романа. Торопов выполнил свою миссию, убив Фарука Низара выстрелом из авторучки с символической надписью «70 лет Победы», в которую был вмонтирован пистолет с единственной пулей. Победа? Но герой погибает и сам от выстрела охранника Низара. Типичный финал поединка добра и зла. Вспомним хотя бы Шерлока Холмса и профессора Морриати. Победителей нет. Терроризм не остановлен. Война продолжается. И, цитируя Забура Хабаба: «Эта война не знает милосердия», что подтверждают сегодняшние ракетные бомбардировки Сирии и Ирака.

Санкт-Петербург

Мой дед, Лестев Александр Николаевич вместе с моей бабушкой Ольгой Ильиничной, учительствовавший с 1902 года в селе Долгуша Землянского уезда Воронежской губернии (ныне Долгоруковского района Липецкой области), в конце 1960-х - начале 1970-х годов написал интереснейшие воспоминания, о до- и послереволюционной жизни центральной России. Это исторические свидетельства очевидца тех событий, в том числе, естественно, и начала революции в сёлах Центрального Черноземья.
Цитирую: «Я должен оговориться, что воспоминания мои не идут точно в хронологическом порядке, а по мере возникновения в памяти, которая постоянно поставляет мне то одно, то другое событие. (…)

Революция началась и в Долгуше и в других сёлах и деревнях с погрома и полного разгрома барских усадеб и захвата земли. От барских усадеб оставались камни да пепел. Только в одном имении Ольшанце, верстах в 10 от Долгуши, имение, завод и службы сохранились: видно, крестьяне соседних деревень были дальновиднее. А в имении Верхне-Ломовец курносого барина (сифилитика) не осталось и камня на камне. И сам он умер от огорчения скоропостижно. Он был не богат десятин 300 земли. Была там же барыня по прозвищу Маргуша, всё у неё растащили мужики, даже шаль, которую она надела, стянули с плеч.

В январе 1918 года долгушинцы начали громить имение В.Я. Головацкого. В имении Варвары Борисовны Головацкой было 1000 десятин земли при селе Долгуша Ореховской волости Землянского уезда и винокуренный завод. Муж её - Всеволод Яковлевич Головацкий - учёный доктор медицины. Они имели большой, деревянный на каменном высоком фундаменте дом с подвальным этажом, в доме было 17 зимних комнат. На дворе много служб: контора, людская, поваренная и прачечная, изба садовника, много сараев для хлеба, для скота конюшни и проч. В имении было 50 голов крупного рогатого скота, 40-50 рабочих лошадей и проездная тройка белых арабской породы лошадей для выезда господ.

Имение не считалось богатым и, по словам конторщика Безбородова Алексей Милькогоновича, дон-жуана, несмотря на заикание, приносило в эти предреволюционные годы убытку 6-7 тысяч руб. Этот убыток покрывался доходами от винокуренного завода, на котором в осенне-зимний период винокурения работало 40-50 крестьян долгушинцев, а руководил ими немец Карл Егорович Пеныр.

В январе 1918 года долгушинцы начали громить имение В.Б. Головацкой. Дело было утром, часов в 10. Когда я услышал об этом, я поручил уроки Ольге Ильиничне, а сам побежал посмотреть, что происходит в имении. Дом окружила громадная толпа молодёжи, во дворе шёл грабёж, брали мужики барских лошадей, коров, свиней, овец, сбили замки с амбаров, где была мука, хлеб, насыпали в мешки, кто сколько сможет довезти на подводе, в саду тоже стояли и ходили люди, раздавалась стрельба из ружей или пистолетов, разбивали стёкла в доме.

Я остановился с двумя знакомыми у ограды сада с мельником Двигубским Володей еврейского типа с чёрной окладистой бородой и зажиточным кулаком Корольковым Иваном Ильичом из деревни Нетеперова (верстах в двух от Долгуши). Не помню, кто из них сказал: «Вот и нас скоро будут громить». Постояв немного, я вошёл в дом, который охраняли солдаты. В доме был переполох.

Барыня то и дело падала в обморок, как только раздавалась стрельба под окнами в саду. Всеволод Яковлевич, муж её, заботливо помогал ей придти в сознание. Там же ухаживала за ней одна пожилая женщина из деревни Кожинки (в 3-х верстах от Долгуши). Я не помню, как подошла ко мне Варвара Борисовна и сунула в руки пальто гимназическое их сына, и деревянную настенную вешалку и одну или две шляпы. Что она говорила, не помню. Шляпы взял у меня Фёдор Егоров, мужик долгушинский. И мы снова пошли по домам.

У крыльца барского дома стояли запряжённые в сани пара белых лошадей. Люди грузили на сани пианино. Сани были большие. На козлах сидел барский кучер, представительный, сильный, с большой бородой, лет пятидесяти. Лошадей держал за повод сельский староста (ещё были старосты) Мартин Иванович по прозвищу Пискунов. Ему было лет 40-45, был он крепкий, ловкий, с небольшой бородой, не из зажиточных, середняк, как потом называли таких хозяев.

Вышли из дома Варвара Борисовна и Всеволод Яковлевич, сели в сани, и лошади побежали. Когда я оглянулся, немного погодя, люди, преимущественно молодые мужики, парни, бабы и девки стали бить в доме подряд все окна, ломать двери, рамы, тащить, кто что захватил - стулья, столы, посуду и проч. На другой день от имения ничего не осталось, только одни стены».

В год столетия Великой октябрьской революции или «большевицкого переворота» - существует и такая точка зрения на события октября 1917 года - в литературе появляются статьи и исследования, авторы которых задаются животрепещущими вопросами: нужна ли была эта революция, можно ли было её предотвратить, а что бы было, если бы её не было, какие силы стояли за революционным движением и т.п. Всё чаще появляются публикации наших современников, восстанавливающие какие-то отдельные эпизоды из жизни тех или иных «знаковых» деятелей того периода, характеризующих жизнь «в эпоху великих перемен». Несладкая, прямо скажем, была жизнь. Так, В. Елисеев рассказал об одном эпизоде из жизни Марины Цветаевой, когда она из голодающей Москвы приехала в Усмань, чтобы обменять отрезы сатина и ситца на муку и крупу.

Не дай нам бог жить в эпоху великих перемен.

Конфуций

Блажен, кто посетил сей мир / В его минуты роковые!

Его призвали всеблагие / Как собеседника на пир.

Он их высоких зрелищ зритель, / Он в их совет допущен был -

И заживо, как небожитель, / Из чаши их бессмертье пил!

Ф.И. Тютчев («Цицерон»)

Времена не выбирают. В них живут и умирают.

А.С. Кушнер

Мой дед, Лестев Александр Николаевич вместе с моей бабушкой Ольгой Ильиничной, учительствовавший с 1902 года в селе Долгуша Землянского уезда Воронежской губернии (ныне Долгоруковского района Липецкой области), в конце 1960-х - начале 1970-х годов написал интереснейшие воспоминания, о до- и послереволюционной жизни центральной России. Это исторические свидетельства очевидца тех событий, в том числе, естественно, и начала революции в сёлах Центрального Черноземья.

Цитирую: «Я должен оговориться, что воспоминания мои не идут точно в хронологическом порядке, а по мере возникновения в памяти, которая постоянно поставляет мне то одно, то другое событие. (…)

Революция началась и в Долгуше и в других сёлах и деревнях с погрома и полного разгрома барских усадеб и захвата земли. От барских усадеб оставались камни да пепел. Только в одном имении Ольшанце, верстах в 10 от Долгуши, имение, завод и службы сохранились: видно, крестьяне соседних деревень были дальновиднее. А в имении Верхне-Ломовец курносого барина (сифилитика) не осталось и камня на камне. И сам он умер от огорчения скоропостижно. Он был не богат десятин 300 земли. Была там же барыня по прозвищу Маргуша, всё у неё растащили мужики, даже шаль, которую она надела, стянули с плеч.

В январе 1918 года долгушинцы начали громить имение В.Я. Головацкого. В имении Варвары Борисовны Головацкой было 1000 десятин земли при селе Долгуша Ореховской волости Землянского уезда и винокуренный завод. Муж её - Всеволод Яковлевич Головацкий - учёный доктор медицины. Они имели большой, деревянный на каменном высоком фундаменте дом с подвальным этажом, в доме было 17 зимних комнат. На дворе много служб: контора, людская, поваренная и прачечная, изба садовника, много сараев для хлеба, для скота конюшни и проч. В имении было 50 голов крупного рогатого скота, 40-50 рабочих лошадей и проездная тройка белых арабской породы лошадей для выезда господ.

Имение не считалось богатым и, по словам конторщика Безбородова Алексей Милькогоновича, дон-жуана, несмотря на заикание, приносило в эти предреволюционные годы убытку 6-7 тысяч руб. Этот убыток покрывался доходами от винокуренного завода, на котором в осенне-зимний период винокурения работало 40-50 крестьян долгушинцев, а руководил ими немец Карл Егорович Пеныр.

В январе 1918 года долгушинцы начали громить имение В.Б. Головацкой. Дело было утром, часов в 10. Когда я услышал об этом, я поручил уроки Ольге Ильиничне, а сам побежал посмотреть, что происходит в имении. Дом окружила громадная толпа молодёжи, во дворе шёл грабёж, брали мужики барских лошадей, коров, свиней, овец, сбили замки с амбаров, где была мука, хлеб, насыпали в мешки, кто сколько сможет довезти на подводе, в саду тоже стояли и ходили люди, раздавалась стрельба из ружей или пистолетов, разбивали стёкла в доме.

Я остановился с двумя знакомыми у ограды сада с мельником Двигубским Володей еврейского типа с чёрной окладистой бородой и зажиточным кулаком Корольковым Иваном Ильичом из деревни Нетеперова (верстах в двух от Долгуши). Не помню, кто из них сказал: «Вот и нас скоро будут громить». Постояв немного, я вошёл в дом, который охраняли солдаты. В доме был переполох. Барыня то и дело падала в обморок, как только раздавалась стрельба под окнами в саду. Всеволод Яковлевич, муж её, заботливо помогал ей придти в сознание. Там же ухаживала за ней одна пожилая женщина из деревни Кожинки (в 3-х верстах от Долгуши). Я не помню, как подошла ко мне Варвара Борисовна и сунула в руки пальто гимназическое их сына, и деревянную настенную вешалку и одну или две шляпы. Что она говорила, не помню. Шляпы взял у меня Фёдор Егоров, мужик долгушинский. И мы снова пошли по домам.

У крыльца барского дома стояли запряжённые в сани пара белых лошадей. Люди грузили на сани пианино. Сани были большие. На козлах сидел барский кучер, представительный, сильный, с большой бородой, лет пятидесяти. Лошадей держал за повод сельский староста (ещё были старосты) Мартин Иванович по прозвищу Пискунов. Ему было лет 40-45, был он крепкий, ловкий, с небольшой бородой, не из зажиточных, середняк, как потом называли таких хозяев.

Вышли из дома Варвара Борисовна и Всеволод Яковлевич, сели в сани, и лошади побежали. Когда я оглянулся, немного погодя, люди, преимущественно молодые мужики, парни, бабы и девки стали бить в доме подряд все окна, ломать двери, рамы, тащить, кто что захватил - стулья, столы, посуду и проч. На другой день от имения ничего не осталось, только одни стены».

Александр Николаевич тепло отзывается о докторе Всеволоде Яковлевиче Головацком (1861 года рождения), который бесплатно лечил больных крестьян. Он получил звание доктора медицины, защитив в Санкт-Петербурге в 1887-88 гг. диссертацию на тему: «Загрязнение почвы выгребными ямами». Александр Николаевич отмечает - со слов конторщика, что в предреволюционные годы имение В.Д. Головацкой было убыточным, а убытки покрывались за счёт принадлежащего им винокуренного завода. Цитирую воспоминания о трагических событиях, произошедших вскоре после разгрома усадьбы Головацких.

«Винокуренный завод охраняли присланные из уездного города Землянска солдаты, их было человек 10. Они, эти охранители завода, стали бойко торговать оставшимся на заводе спиртом, его было тысяч десять вёдер в большой цинковой цистерне. Продавали за вещи - ситец, одежду, обувь - и за деньги - керенские и николаевские. Продажа шла большей частью ночью, днём меньше. Я договорился с Вениамином Николаевичем, братом Анны Николаевны, дал ему денег, не помню сколько, и он пошёл и принёс литров 8-10. Поделили.

И вот уже весною, в марте, кажется, на заводе случился пожар. Загорелся спирт в цистерне. Рассказывали очевидцы, что загорелся спирт от спички, брошенной солдатом. Лампа там потухла, он стал её зажигать и бросил горевшую спичку на пол, а пол был залит сплошь спиртом, когда его наливали из-под крана цистерны в посуду покупателей. Спирт вспыхнул и загорелся в цистерне. А мужчин и парней набилось в заводе человек 40-50. Началась давка, люди, облитые спиртом, горели, метались к выходу, дело было ночью, в темноте падали, их затаптывали. Ужас! Сгорело по подсчётам 30 человек. Все мужики из деревни Трусовки - 9 человек - сгорели, некоторые ещё жили день-два. Я видел днём уже, как метался от ожогов маленький лет десяти мальчик из деревни Ростобуево (рядом с имением). Умер бедняга. Спирт горел даже на реке, куда бежали спасаться обгоревшие».

Единственное, что не было разграблено и разрушено - это сады. «Чудом каким-то уцелели в Долгуше в имении Головацкой два яблоневых сада, которые в 1922-23 г. поручили мне беречь. В обоих садах было по 750-800 плодовых яблонь. Урожай я сдал в Землянск в сушёном виде. После меня не помню, кто заведовал садами. В отечественную великую войну они были вырублены до основания».

Покинувшие Долгушу Головацкие жили в своей квартире в Задонске, где доктор Головацкий трагически погиб, лет пять спустя. «Через несколько лет после разгрома имения Головацкой в 1923-24 г. Головацкий Всеволод Яковлевич и его супруга - Варвара Борисовна - были зверски убиты в своей квартире в Задонске ночью. Дело было так. На верху этого дома жил какой-то тёмный фельдшер, завидовавший доктору Головацкому, что к нему приезжали много больных и привозили, кто что мог. И вот из-за этой подлой зависти этот фельдшер с своими дружками решили погубить доктора. Чтобы обмануть его, фельдшер постучался к доктору, который жил в нижнем этаже, что его требуют к больному. Доктор открыл дверь, и в ту же минуту грабители накинулись на него с ножом и стали колоть, а заодно резать и Варвару Борисовну. Мне рассказывал коммунист Болгов, начальник Задонской милиции, что такой ужасной картины, которую он увидел в квартире, он не видел даже на войне. Вся комната, где убивали, была залита кровью. На теле Головацкого обнаружили 28 колотых ран. Трупы были страшно изуродованы.

Фельдшер, сделав своё чёрное дело, вышел ночью же на балкон стал кричать и жечь бумагу, чтобы вызвать милицию. Его арестовали потом, дружков его не нашли. Он симулировал сумасшествие, подержали его в тюрьме недолго, убиты-то были помещики, и тем дело кончилось».

Александр Николаевич, по-видимому, ошибся относительно убийства Варвары Борисовны. Когда я опубликовала в 2005 году в книге «Путешествие по семейному архиву» воспоминания деда, мне позвонил из Москвы какой-то мужчина. Он приехал в Петербург, купил эту книгу и сказал, что он приобретает её по просьбе родственников Головацких. Он рассказал мне, что Варвара Дмитриевна не погибла, ей удалось каким-то образом выбраться в Москву, где она и жила. Но до последних дней она скрывала, что была женой Всеволода Яковлевича, говорила, что была только прислугой у доктора. К сожалению, в тот момент я не расспросила визитёра о родственниках Головацких, для которых он покупал книгу, не сохранился и его телефон.

И вот, перечитывая воспоминания Александра Николаевича, обращаю внимание на то, что Варвара Дмитриевна отдала моему деду пальто его сына. К 1918 году у Александра Николаевича было уже семеро детей - пятеро сыновей и две дочери. В семье Головацких был сын - Головацкий (Имярек) Всеволодович. Он или его дети жили в Москве? Знали ли они о том, что Варвара Дмитриевна была по происхождению помещицей или узнали об этом только из воспоминаний Александра Николаевича?

Из какой семьи происходил сам Всеволод Яковлевич? Был ли он сыном писателя Якова Фёдоровича Головацкого (1814-1888 гг.), который по информации словаря Брокгауза и Эфрона с 1848 года возглавлял кафедру русского языка и литературы в Львовском университете, был деканом и ректором университета и «…На лекциях и в печати Г. отстаивал интересы галицко-русской народности от враждебных поползновений поляков и немцев». Позже он переехал в Россию, в Вильно.

В Интернете нашла ссылку на Головацкую О.Я. (Яковлевна? - Т.Л.), которая « …вместе с братом В.Я. Головацким написала воспоминания об отце - Я.Ф. Головацком, филологе, историке, поэте». Они опубликованы в книге Аристова Ф.Ф. «Карпатско-русские писатели», т. 1, М., 1916, с. 109-112. Может быть, потомки О.Я. Головацкой интересовались судьбой этих помещиков? Думаю, что для краеведов Долгуши и Задонска есть тема для изучения…

Мой дед, начал писать свои воспоминания с сомнений, будет ли их кто-нибудь читать. Теперь, почти полвека спустя после их написания, я полагаю, что его сомнения можно развеять: читают. И, цитируя Ф.И. Тютчева, он - «высоких зрелищ зритель» - сказал своё слово, внёс свою крошечную лепту в сохранение исторической правды о кровавых событиях революционного движения в сёлах центральной России.

«Времена не выбирают», но историческая правда должна быть правдой, а не переписываться регулярно заново в зависимости от направления политического ветра, дующего из правительственных кругов.

г. САНКТ-ПЕТЕРБУРГ

Поднимаясь по центральной лестнице университета им. Лесгафта, попадаешь в мемориальный зал, в то военное и блокадное время, когда и студенты, и преподаватели встали на защиту Родины. Памятные доски с именами погибших студентов и преподавателей… На памятной доске погибших блокадников один и тот же год, практически одни и те же даты январь – март 1942, самое голодное время, самое холодное, когда морозы доходили до 40 градусов, самое беспросветное и трагическое. Недавно я опубликовала в альманахе «На русских просторах» (№7-8 за 2011 г.) подлинный дневник того времени, написанный И.И. Власовым, сварщиком Кировского завода. Вспомнились строки из этого дневника: «1. 11942 г. Все ждали, но увы, хлеба не прибавили. Что будет дальше?(…) 13.1. Сегодня дают вместо крупы муку. Всем по 400 грамм за одну декаду.

Есть небольшая новость – беседа Попкова с корреспондентом газеты, сказал, что все трудности со снабжением остались позади и что теперь будет намного лучше. Теперь будем ждать. (…) 24. 1. Сегодня почти что праздник. Немного прибавили хлеба. На первую ка-ю (категорию) 50 г. Т.е р(абочим) и служащим 100 г, и всем остальным 50 г. Я получаю 400 г. 25.1. Воскресенье. Спали до 10 часов. После пошёл за хлебом. Одну очередь отстоял – не досталось. Занял другую. Сходил домой погрелся. Всё-таки досталось. А вообще – кошмар. Позавтракали и пошли на Неву за водой. (…) 31.1. Кончается этот м-ц, которого ждали лучшим, а он оказался худшим. Почти ничего не дали из продуктов. И холод всё время -37».

Среди сотрудников, погибших в блокаду в институте Лесгафта, мне бросилась в глаза знакомая фамилия – Куняев Ю.А.. Однофамилец писателя Станислава Куняева? Или отец? Куняев Станислав Юрьевич… Звоню в Москву. Главный редактор журнала «Наш современник» на месте, берёт трубку. Представляюсь, задаю вопрос. «Да, это мой отец, Куняев Юрий Аркадьевич», – отвечает он. И дальше следует рассказ об отце – очередной трагической судьбе одной из многих жертв 900-дневной блокады Ленинграда. Прошу прислать фотографии, письма. Через несколько дней получаю бандероль с письмом С.Ю Куняева его книгой с остроумным названием «СТАС уполномочен заявить», а также ксерокопиями фотографий и документов. Вот и довоенная семейная фотография 1937 года.

Станислава Куняев родился 23 ноября 1932 года. Его мать, Александра Никитична Железнякова(1907-1985г.г.) в 1928 году была студенткой Института физкультуры, где познакомилась с отцом будущего писателя. Пока родители учились, мальчик воспитывался в Калуге у бабушки. В 1939 году после окончания Ленинградского медицинского института им. Павлова Александру Никитичну направляют на специализацию по хирургии в Новгород, в госпитале которого она провела, оперируя раненых, всю финскую войну. После окончания финской войны родители забирают сына из Калуги, привозят его в Ленинград, где в институте им. Лесгафта его отец преподавал историю. Его мать в оставленных сыну воспоминаниях пишет: «… твой отец водил нас по городу и рассказывал о его истории. Мы с тобой уже жили в 60-70 километрах от Ленинграда в Губаницкой больнице, недалеко от Кингисеппа. Куда меня направили на работу. Нас там было трое врачей, все наши мужья работали в Ленинграде, летом они в отпуска приезжали к нам, зимой мы с тобой каждый выходной ездили в Ленинград. Юра всегда для тебя брал билеты в ТЮЗ, что на Невском проспекте, где мы смотрели «Снежную королеву», «Волшебную лампу Аладдина» и другие сказки.(…)В понедельник рано утором с Балтийского вокзала Юра провожал нас в нашу Губаницкую больницу».

22 июня 1941 года немецкие самолёты начали бомбить аэродромы, расположенные неподалёку от больницы. «Мне сразу же велели немедленно явиться в военкомат, начался медосмотр мобилизованных мужчин. Я взяла тебя с собой,– продолжает воспоминания А.Н Железнякова, – так как боялась оставить тебя одного, а сама уже находилась в декретном отпуску. Приехав в Волосовский военкомат, я увидела тысячную толпу людей, пришедших проводить мобилизованных. На станцию Волосово один за другим совершались налёты немецких бомбардировщиков. (…) Во время обстрела весь мобилизационный пункт разбежался. Мы пешком добрались до Гатчины, и только я хотела привести тебя и себя в порядок, отмыть грязь с одежды, рук и лица, как вновь раздался вой сирен, и на Гатчину обрушился бомбовый град. Я с тобой прижалась к стене дома и уже не пыталась прятаться, а по улицам мимо нас как лавина бежали наши отступающие войска. Потом всё стихло. Мы вышли с тобой к железнодорожным путям, по которым двигались открытые платформы с солдатами и орудиями – на запад, другие, с людьми для оборонных земляных работ, – к Ленинграду. Какой-то мужчина, заметив нас, подхватил тебя и посадил на платформу, а потом помог сесть и мне. К вечеру мы приехали в Ленинград. В Ленинграде всё было спокойно. (…)Через месяц, в сентябре, мы эвакуировались в Горький, к дяде Коле, папа провожал нас на Московском вокзале и очень огорчился, что мы не могли взять с собой тёплые вещи: ты был ещё мал, чтобы таскать чемоданы, а я готовилась к родам и захватила лишь простыню, спички, огарок свечи и кружку для питья. На станции Вишера мы опять попали под бомбёжку. Целый день наш поезд маневрировал в разные стороны, и только ночью мы выехали на нужный путь.(…) Дня через 3-4 мы добрались до Горького». Эвакуировалась жена Ю.А. Куняева из Ленинграда с одним из последних эшелонов: удалось ему отправить семью, поскольку жена была на шестом месяце беременности. Александра Никитична хранила все письма, которые приходили от мужа к ней и её родным. Так, отправив семью в эвакуацию, Юрий Аркадьевич пишет брату Николаю: «Я очень просил бы Вас пристроить мою семью на один, два месяца, то есть до конца войны. (Курсив мой – Т.Л.) Больше Гитлеру не продержаться». Какая наивность! И вместе с тем, насколько велика была уверенность у советских людей в силу и мощь Красной армии, в неизбежность победы. А.Н. Желязнякову направили заведующей районной больницы в село Пыщуг (ныне Костромской области), в 120 километрах от железнодорожной станции Шарья, а Юрий Сергеевич остался в Ленинграде. По зрению он не мог идти в действующую армию. 8 сентября замкнулось кольцо блокады: вечером в 18 часов 55 минут на Ленинград обрушился невиданный ранее по ударной мощи налет вражеской авиации. Только за один заход бомбардировщиков на город было сброшено 6327 зажигательных бомб. Вспыхнули 178 пожаров, от немецкой бомбежки загорелись Бадаевские склады. Но письма в далёкий Пыщуг приходили из блокированного Ленинграда. Все письма перлюстрировались военной цензурой, возможно, поэтому Ю.А. Куняев писал их на открытках, прибегая порой к эзоповскому языку. 12 сентября 1941 года он сообщает семье: «Жив, здоров. С восьмого числа нас начали «забавлять» звуковыми и световыми эффектами. Обо мне не беспокойтесь. Я здоров. Работы много… Работаю по военной подготовке Октябрьского района. Возглавляю бригаду, которая обучает рабочих и служащих штыковому делу и пр. В Ленинграде нам выдали пайки. И я, кажется, сейчас даже больше ем масла и сахара, чем до войны. По-моему, начал полнеть. До Ленинграда немецкие самолёты не допускают. Бьют их в хвост и в гриву, так что москвичам первыми пришлось познакомиться с непрошенными гостями». Письмо от 12 сентября 1941 года. В блокированном городе остается 2 миллиона 544 тысячи человек, в том числе около 400 тысяч детей, да в пригородных районах, то есть тоже в кольце блокады, – ещё 343 тысячи человек. Все они, как и Юрий Аркадьевич, воочию увидели эти звуковые и световые эффекты, хотя вряд ли они ими «забавлялись», да и вопреки зенитным батареям, город регулярно бомбили с немецкой пунктуальностью. А эти строки он пишет для успокоения беременной жены и девятилетнего сына, сообщая им также и про пайки, которые были установлены ленинградцам. С 1 октября рабочие и инженерно-технические работники стали получать по карточкам 400 граммов хлеба в сутки, все остальные – по 200 граммов. Резко сократилась выдача других продуктов. С пивоваренных заводов забрали 8000 тонн солода и перемололи их. На мельницах вскрыли полы и собрали всю мучную пыль. С 13 ноября 1941 года норма выдачи хлеба населению была снижена. Теперь рабочие и ИТР получали по 300 граммов хлеба, все остальные – по 150 граммов. 20 ноября и этот скудный паёк был урезан. Население стало получать самую низкую норму за всё время блокады – 250 граммов на рабочую карточку и 125 граммов на все остальные. В Ленинграде начался голод. Правда, 22 ноября по льду Ладожского озера прошёл в Ленинград первый автопоезд, заработала Дорога жизни, что позволило к 25 декабря повысить нормы выдачи хлеба для иждивенцев. Но обо всём этом семья Юрия Куняева тогда не знала. Вот «…только письма и телеграммы стали приходить всё реже, – написал в книге «СТАС уполномочен заявить» Станислав Юрьевич Куняев. – Последняя весточка – телеграмма-«молния» пришла 20 ноября, когда отец узнал, что в Пыщуге у него родилась дочь: «Поздравляю всех троих». (…) Декабрём и началом января не помечена ни одна открытка. Значит, их просто не было, потому что мать сохранила их все до самой своей смерти. А 11 января, о чём мы узнали много позже, отец умер в стенах своего института имени Лесгафта, куда он переехал, как и многие другие одинокие сотрудники, чтобы рядом друг с другом пережить самые тяжёлые дни блокады. Но не пережил».

Квартира 4 в доме, в котором жила семья Куняева по ул. Ленина д. 6, была разрушена при бомбёжке. 25 декабря 1941 года произошло первое повышение норм выдачи хлеба, рабочим на 100 граммов, служащим, иждивенцам и детям на 75 граммов. 24 января 1942 года ввели новые нормы снабжения хлебом. Рабочие стали получать 400 граммов, служащие 300, иждивенцы и дети 250. До следующего увеличения нормы хлеба 11 февраля 1942 года Юрий Аркадьевич Куняев, которому было всего 35 лет, не дожил. Похоронен он в братской могиле на Пискарёвском кладбище.

Но семья о его смерти узнала лишь в 1943 году. Они получили письмо от Марьи Власьевны Лейкиной, заведующей кафедрой, которая пережила блокаду в Ленинграде. Её письмо восстанавливает детали блокадной жизни преподавателей-лесгафтовцев.

«Ваш муж умер в институте. Вы, вероятно, слышали, какую тяжёлую зиму мы пережили. Мы все голодали так, как никто не может себе представить. Многие – даже преподаватели нашего института – проявляли себя как голодные люди. Юрий Аркадьевич относился к той немногочисленной группе людей, которая выдержанно переносила ужас голода, холода, невзгоды блокады. Он, также как и другие, бывал ежедневно в столовой института и ждал тарелку супа без суеты и нетерпения, совсем не так, как многие другие. Его молчаливая скромность осталась с ним до конца его дней. Он много работал, как все мы. Женщины преподавательницы и студентки шли в госпитали сверх учебной работы в институте, а мужской состав был брошен для обучения рукопашному бою резервов Красной Армии. Юрий Аркадьевич по нескольку часов проводил на морозном воздухе, вся работа на голосе (команды). Сколько людей им обучено, не знаю. Вероятно много. Достаточно сказать, что в списке представленных к награде медалью «За оборону Ленинграда» есть его имя и указано: «…Был ответственным за подготовку свыше 300 человек Октябрьского района».

Вероятно, такая трата энергии, постоянное охлаждение, нервные потрясения сделали своё дело. Никто, похоже, и не думал, что Ю.А страдает от голода, больше привлекали внимание ведущие себя по-другому. Да, кроме того, дорогой товарищ, мы все, по-моему, были какими-то особенными, скажу просто, мало осознающими, чтопроисходит кругом, мы, пожалуй, многие друг друга и не замечали. Вам это, как врачу должно быть понятно.

Юрий Аркадьевич внешне не страдал, двигался ежедневно, загруженный работой успевал читать и писать, как всегда – и этому не изменил.

Накануне кончины, он сидел за столиком в читальном зале против меня, что-то усердно выписывал из книги. Оторвавшись от книги, обратился ко мне и поделился удачей, что ему удалось достать (обменять) крупу и масло. Я несколько удивилась, что он заговорил о продуктах, потому что, как уже выше указала, он не в пример другим ничем не выдавал своего голодания».

Прочитав эту фразу про масло и крупу, уже зная, что в эту ночь его не станет, я подумала, а был ли этот обмен? Может быть, это были просто пищевые галлюцинации голодающего человека. Но продолжу письмо: « Я порадовалась, как может дружески настроенный товарищ радоваться «удаче». А на следующий день мне сказали, что его не стало. Ночью или под утро – не знаю. Но его такой внезапный уход от нас на всех очень повлиял и многие, не думавшие о смерти от голодания, содрогнулись. В том числе и я, принадлежавшие (так в тексте – Т.Л.), подобно Ю.А. к выдержанным людям. Я забеспокоилась о своём муже, потому что зима уносила главным образом мужчин».

Слова Марии Власьевны о повышенной смертности среди мужчин подтверждает и статистика того времени. Зима 1942 года – это трагическое время массового ухода ленинградцев из жизни из-за голода и холода: в первой декаде февраля умерло 36606 человек (мужчин – 65,8 процента), во второй –34852 (мужчин – 58,9 процента). Самая высокая смертность была в январе 1942 года – за один месяц умерло 96751 человек.

«Вот и всё, дорогая, что я вам могу сказать. Простите меня, если я сделала вам больно. Но Вы в письме хотели узнать хоть что-то о его смерти. Вам, конечно, тяжело, но у Вас есть дети, это Вам радость, Ваше будущее. Война принесла столько горя каждому из нас, у Вас есть хорошая благородная специальность, желаю от всей души Вам работать так, как работал Ваш муж. Вы можете гордиться – он был прекрасный, скромный, советский научный сотрудник, глубокий в своих исканиях и нетускло проведший свой жизненный путь. Не надо его оплакивать, такие в памяти живут долго и светло, о таких можно говорить, ставя в пример другим».

Письмо, написанное 15 октября 1943 года за три месяца до прорыва блокады Ленинграда 18 января 1943 года, заканчивалось фиолетовым штампом: «Просмотрено военной цензурой 09914». Письмо дошло до адресатов, память о выдержанном и скромном научном работнике, мужественно переносившем тяготы блокады, сохраняется до наших дней, его имя увековечено на мраморной памятной доске в институте, где он работал и где он встретил свою спутницу жизни и где он ушёл из жизни в блокаду, оставаясь до последнего дня на посту.

М.В. Лейкина написала жене Куняева, чтобы та не оплакивали его, а гордилась. Трудно сказать, выполнила ли этот завет Александра Никитична Железнякова, но вот сын исполнить его не смог. В одном из номеров «Лесгафтовца» попалась мне на глаза заметка, в которой говорилось, что у мемориальной доски с именами погибших в блокаду стоял и не скрывал своих слёз невысокого роста мужчина средних лет. Это был сын погибшего Юрия Аркадьевича Куняева. Он сфотографировался вместе с председателем совета ветеранов С.А. Лосиным у памятной доски. Сын пришёл поклониться отцу.

В письме В.И. Лейкиной обращаю внимание на то, что Станислав Аркадьевич был представлен к награждению медалью «За оборону Ленинграда», интересуюсь судьбой медали, успел ли отец получить её, сохранилась ли она в семье. Станислав Юрьевич рассказывает о поиске награды. На его запрос в Центральный архив Санкт-Петербурга пришло подтверждение, что в решении Исполкома Ленгорсовета от 15 сентября 1944 года «….значится Куняев Юрий Аркадьевич, 1907 года рождения, старший преподаватель, аспирант Института физической культуры имени П.Ф. Лесгафта», который был ответственным за подготовку к воинской службе «…с 12 июля 1941 года по 15 февраля 1942 года в частях армии народного ополчения и её резервах, в частях Красной Армии, в подразделениях Всеобуча работников Октябрьского РК ВКП(б), ВЛКСМ, работников Смольного». Решение о награждении было принято посмертно, награда не была вручена. Жена С.А. Куняева с детьми после эвакуации в Ленинград не вернулась, а уехала к родным в освобождённую Калугу. Станислав Юрьевич обращается в министерство обороны с запросом, в котором задаёт вопрос: «Возможно ли эту награду, которой был был удостоен мой отец, передать в годовщину Великой Победы в нашу семью, чтобы его дети, внуки и правнуки учились у защитника Ленинграда патриотизму и честному выполнению долга перед Отечеством».

Летом 2010 года медаль как святая реликвия прошедшей войны и негасимая память об отце вернулась в семью Куняева.

Память… Как много значит это слово. Прошло почти 70 лет со дня начала Великой Отечественной войны, но до сих пор следопыты ищут могилы, устанавливают имена погибших солдат, внуки и правнуки разыскивают документы о погибших и пропавших без вести дедах и прадедах. Память… Как созвучны этому слову стихи члена Союза писателей России, поэта Станислава Куняева:

Непонятно, как можно покинуть
эту землю и эту страну,
душу вывернуть, память отринуть
и любовь позабыть, и войну.

Поэт прав: войну нельзя позабыть так же, как свою первую любовь. И пока жива память о погибших, жив народ и будет жива Родина.

Санкт-Петербург,
март 2011 г.