Егорьев день. Егорьев день Вербное воскресенье, Пасха

Приезжаем домой под вечер, а у нас полон-то дом народу: старинные музыканты приехали, которые - «графа Мамонова крепостные». Их угостили всякими закусочками… - очень они икорку одобряли и семушку, - потом угостили пасхой, выкушали они мадерцы - и стали они нам «медную музыку» играть. И правда, таких музыкантов больше и нет теперь. Все они старые старички, четверо их осталось только, и все с длинными седыми-седыми бакенбардами, как у кондитера Фирсанова и будто они немцы: на всех зеленые фраки с золотыми пуговицами, крупными, - пожалуй, в рублик, - а на фраках, на длинных концах, сзади, - «Мамоновы горбы», львы, и в лапах у них ключи, и все из золота. Все - как играть - надели зеленые, высокие, как цилиндры, шляпы с соколиными перьями, как у графа Мамонова играли. И только у одного старичка туфельки с серебряными пряжками, - при нас их и надевал, - а у других износились, не осталось, в сапожках были. И такие все старые, чуть дышат. А им на трубах играть-дуть! И все-таки хорошо играли, деликатно. Вынули из зеленых кожаных коробок медные трубы, ясные-ясные… - с ними два мужика ходили, трубы носить им помогали, для праздника: только на Пасху старички ходят, по уважаемым заказчикам, у которых «старинный вкус, и могут музыку понимать», на табачок себе собирают… - сперва табачку понюхали и почихали до сладости, друг дружку угощали, и так все вежливо-вежливо, с поклончиками, и так приветливо угощали - «милости прошу… одолжайтесь…» - и манеры у них такие вальяжные и деликатные, будто они и сами графы, такого тонкого воспитания, старинного. И стали играть старинную музыку, - называется «пи-ру-нет». А чтобы нам попонятней было, вежливо объяснили, что это маркиза с графом на танцы выступают. Одна - большая труба, а две поменьше, и еще самая маленькая, как дудка, черненькая, с серебрецом. Конечно, музыка уж не та, как у графа Мамонова играли: и духу не хватает, от старости, и кашель забивает, и голос западает у трубы-то, а ничего, прилично, щеки только не надуваются.

Ну, им еще поднесли мадерцы для укрепления. Тогда они старинную песенку проиграли, называется - «романез-пастораль» которую теперь никто не поет - не знает. Так она всем понравилась, и мне понравилась, и я ее заучил на память, и отец после все ее напевал:

Един млад охотник

В поле разъезжает,

В островах лавровых

Нечто примечает,

Венера-Венера,

Нечто примечает.

Один старичок пел-хрипел, а другие ему подыгрывали.

Деву сколь прекрасну,

На главе веночек,

Перси белоснежны,

Во руке цветочек,

Венера-Венера.

Во руке цветочек.

Так и не доиграли песенку, устали. Двоих старичков положили на диван и дали капелек… И еще поднесли, мадерцы и портвейнцу. Навязали полон кулек гостинцев и отвезли на пролетке в богадельню. Десять рублей подарил им отец, и они долго благодарили за ласку, шаркали даже ножками и поднимали высокие шляпы с перьями. Отец сказал:

Последние остатки!..

В субботу на Святой монахини из Страстного монастыря привозят в бархатной сумочке небольшой пакетец: в белой, писчей бумаге, запечатанной красным сургучом, - ломтик святого Артоса. Его вкушают в болезни и получают облегчение. Артос хранится у нас в киоте, со святой водой, с крещенскими и венчальными свечами.

После светлой обедни, с последним пасхальным крестным ходом, трезвон кончается - до будущего года. Иду ко всенощной - и вижу с грустью, что Царские Врата закрыты. «Христос Воскресе» еще поют, светится еще в сердце радость, но Пасха уже прошла: Царские Врата закрылись.

Егорьев день

Под Егорьев День к нам во двор зашел парень, в лаптях, в белой вышитой рубахе, в синих портах, в кафтане внакидку и в поярковой шляпе с петушьим перышком. Оказалось, - пастухов работник, что против нас, только что из деревни, какой-то «зубцовский», дальний, откуда приходят пастухи. Пришел от хозяина сказать, - завтра, мол, коров погонят, пустите ли коровку в стадо. Марьюшка дала ему пару яиц, а назавтра пообещала молочной яишницей накормить, только за коровкой бы приглядел. Повела показать корову. Чего-то пошепталась, а потом, я видел, как она понесла корове какое-то печенье. Спрашиваю, чего это ей дает, а она чего-то затаилась, секрет у ней. После Горкин мне рассказал, что она коровке «креста» давала, в благословение, в Крещенье еще спекла, - печеного «креста», - так уж от старины ведется, чтобы с телком была.

Накануне Егорьева Дня Горкин наказывал мне не проспать, как на травку коров погонят, - «покажет себя пастух наш». Как покажет? А вот, говорит, узнаешь. Да чего узнаю? Так и не сказал.

И вот, в самый Егорьев День, на зорьке, еще до солнышка, впервые в своей жизни, радостно я услышал, как хорошо заиграл рожок. Это пастух, который живет напротив, - не деревенский простой пастух, а городской, богатый, собственный дом какой, - вышел на мостовую пеперед домом и заиграл. У него четверо пастухов-подручных, они и коров гоняют, а он только играет для почину, в Егорьев День. И все по улице выходят смотреть-послушать, как старик хорошо играет. В это утро играл он «в последний раз», - сам так и объявил. Это уж после он объявил, как поиграл. Спрашивали его, почему так - впоследок. «Да так… - говорит, - будя, наигрался…» Невесело так сказал. Сказал уж после, как случилась история…

И все хвалили старого пастуха, так все и говорили: «вот какой приверженный человек… любит свое дело, хоть и богат стал, и гордый… а делу уступает». Тогда я всего не понял.

В то памятное утро смотрел и я в открытое окно залы, прямо с теплой постели, в одеяльце, подрагивая от холодка зари.

В одной церковке, под горой, смотрели… - там ни души народу, один старичок-сторож, севастопольский был солдат. Он нам и говорит:
- Вот посидите, тихо, поглядите в алтарик наш… ангелы будто ходят.
Посидели мы тихо-тихо, задумались. И такой звон над нами, весь Кремль ликует. А тут - тишина-а… только лампадки теплятся. И так хорошо нам стало - смотреть в алтарик.. и я там белое что-то увидал, будто дымок кисейный… будто там Ангел ходит! И все будто тоже увидали. Похристосовались со старичком и все ему по яичку дали.
А потом царевы гробы пошли смотреть, и даже Ивана Грозного! Гробы огромные, накрыты красным сукном, и крест золотой на каждом. Много народу смотрит, и все молчат, Горкин и говорит, гробам-то:
- Христос Воскресе, благоверные Цари-Царицы, россииския державы! со святыми упокой вам.
И положил яичко, одно на всех. Глядим, а это - самого Ивана Грозного гроб! И другие начали класть яички, понравился им такой пример. И сторож нас похвалил при всех: «вы настояще-православные, хороший пример даете». И во все-то кружечки копейки клали, и со сторожами христосовались, - все у меня губы обметало, очень усы у них колючие.
А в самом главном соборе, где чудотворная икона «Владимирская», Богородицына, видели святой Артос на аналое, помолились на него и ко краешку приложились, - такая великая просфора, мне не поднять, с пуд, пожалуй. Антипушка не знал, что такие святой Артос, а я-то знал, будто это Христос, - Горкин мне говорил. Домна Панферовна стала спориться, ужасная она спорщица,
- хотела устыдить Горкина. Не Христос это, говорит, а трапеза Христова! Стали они спориться, только вежливо, шепотком. Подошел к нам монашек и говорит душеспасительно-благолепно: «не мечите, говорит, бисера, не нарушайте благолепия церковного ожесточением в пустоту!» - Горкин его очень потом хвалил за премудрость, - «вы слышали звон, да не с колокола он… это святые Апостолы, после Христа, всегда вместе вкушали трапезу, а на место Христа полагали хлеб, будто и Христос с ними вкушает… для Него уделяли! и сие есть воспоминание: Артос - хлеб Христов, заместо Христа!» Горкин и погрозился пальцем на Домну Панферовну: «что?!. взаместо Хрисга!» А она даже возликовала, упрямая такая, «все равно, говорит, трапеза!» Даже монашек головой покачал: «ну, говорит, у-пориста ты, мать, как бычья кожа!»
Потом мы Царя-Колокола смотрели, подивились. Мы с Анютой лазили под него, в пещерку, для здоровья, где у него бок расколот, и покричали-погукались там, гу-лко так. И Царя-Пушку видели. Народ там говорил, - всю Москву может разнести, такая сила. Она-то Наполеона и выгнала-настращала, и все пушки он нам оставил, потом их рядком и уложили. Посмеялись мы на Антипушку-простоту: он и на Царя-Пушку помолился! А под ней рожа страшная-страшная, зеленая, какой-нибудь адов зверь, пожалуй, - на пушках это бывает, знающие там говорили, а он за святыньку принял!
И на Иван-Великую колокольню лазили. Сперва-то ничего, по каменной лестнице. Долезли до первого проухи лопнут! Ну, мы в малые попросили поблаговестить, - и то дух захватило, ударило в грудь духом. Хотели лезть повыше, а лестница-то пошла железная, в дырьях вся голова кружится. Маленько все-таки проползли ползком, глаза зажмурили, да Домна Панферовна не могла, толстая она женщина, сырая, а юбка у нпей, как колокол, пролезть ей трудно, и сердце обмирает. И Анюте страшно чего-то стало, да и меня что-то затошнило, - ну, дальше не стали лезть, компанию чтобы не расстраивать.
Нашли мы Кривую - домой ехать, а нас Домна Панферовна к себе звать - «не отпущу и не отпущу!» Посажали их с собой, поехали. А она на церковном дворе живет, у Марона, на Якиманке. Приезжаем, а там на зеленой травке красные яички катают. Ну, и мы покатали за компанию. - знакомые оказались, псаломщик с детьми и о. дьякон, с большим семейством, все барышни, к нам они в бани ходят. Меня барышни заласкали, прикололи мне на матроску розаны, и накокал я с дюжину яичек, счастье такое выпало, все даже удивлялись.
Такого ласкового семейсгва и не найти, все так и говорили. Пасху сливошную пробовали у них, со всякими цукатками, а потом у псаломщика кулич пробовали, даже Домна Панферовна обиделась. Ну, у ней посидели. А у ней полон-то стол пасхальный, банные гостьи надарили и кого она от мозолей лечит, и у кого принимает, - бабка она еще, повитуха. У ней шоколадную пасху пробовали, и фисташковую-сливошную, и бабу греческую, - ну закормила. А уж чему подивились - так это святостям. Все стенки у ней в образах, про все-то она святыньки рассказала, про все-то редкости. Горкин дивился даже, сколько утешения у ней: и песочек иорданский в пузыречках, и рыбки священные с Христова Моря, и даже туфли старинные-расстаринные, которые Апостолы носили. Ей грек какой-то за три рубли в Иерусалиме уступил-божился… Апостолы в них ходили, ему старые турки сказывали, а уж они все знают, от тех времен осталися туфли те очень хорошо знают… Она их потому и пристроила на стенку, под иконы. Очень нас те священные туфли порадовали! Ну, будто церковь у ней в квартирке: восемь мы лампадок насчитали. Попили у ней чайку, ос святыньки, а у ней - и сравненья нет. Мне Анюта шепнула, - бабушка ей все святости откажет, выйдет она замуж и тоже будет хранить, для своих деток. Так мы сдружались с ней, не хотелось и расставаться.

* * *

Един млад охотник
В поле разъезжает,
В островах лавровых
Нечто примечает,
Венера-Венера,
Нечто примечает.

Один старичок пел-хрипел, а другие ему подыгрывали.

Деву сколь прекрасну,
На главе веночек,
Перси белоснежны,
Во руке цветочек,
Венера-Венера.
Во руке цветочек.

Так и не доиграли песенку, устали. Двоих старичков положили на диван и дали капелек.. И еще поднесли, мадерцы и портвейнцу. Навязали полон кулек гостинцев и отвезли на пролетке в богадельню. Десять рублей подарил им отец, и они долго благодарили за ласку, шаркали даже ножками и поднимали высокие шляпы с перьями. Отец сказал:
- Последние остатки!..
В субботу на Святой монахини из Страстного монастыря привозят в бархатной сумочке небольшой пакетец: в белой, писчей бумаге, запечатанной красным сургучом, - ломтик святого Артоса. Его вкушают в болезни и получают облегчение. Артос хранится у нас в киоте, со святой водой, с крещенскими и венчальными свечами.
После светлой обедни, с последним пасхальным крестным ходом, трезвон кончается - до будущего года. Иду ко всенощной - и вижу с грустью, что Царские Врата закрыты. «Христос Воскресе» еще поют, светится еще в сердце радость, но Пасха уже прошла: Царские Врата закрылись.

ЕГОРЬЕВ ДЕНЬ

Редко это бывает, что прилетают на Пасху ласточки. А в этом году Пасха случилась поздняя, захватила Егорьев День, и, накануне его, во вторник, к нам прилетели ласточки. К нам-то во двор не прилетели, негде им прилепиться, нет у нас высоты, а только слыхал Антипушка на зорьке верезг. Говорят, не обманет ласточка, знает Егорьев День. И правда: пришел от обедни Горкин и говорит: у Казанской на колокольне водятся, по-шла работа. А скворцы вот не прилетели почему-то, пустые торчат скворешни. А кругом по дворам шумят и шумят скворцы. Горкину неприятно, обидели нас скворцы, - с чего бы это? Всегда он с опаской дожидался, как прилетать скворцам, загодя говорил ребятам чистить скворешницы: будут у нас скворцы - все будет хорошо. «А как не прилетят?..» - спросишь его, бывало, а он молчит. Антипушка воздыхает - скворцов-то нет: говорит все - «вот и пустота». Отец, за делами, о пустяках не думает, и то удивился - справился: что-то нонче скворцов не слышно? Да вот, не прилетели. И запустели скворешницы. Не помнил Горкин: давно так не пустовали, на три скворешни все хоть в одной да торчат, а тут - как вымело. Я ему говорю: «а ты купи скворцов и посади в домики, они и будут». - «Нет, говорит, насильно не годится, сами должны водиться, а так делу не поможешь». Какому делу? Да вот, скворцам. После уж я узнал, почему к нам скворцы не прилетели: чуяли пустоту. Поверье это. А, может, и правду чуяли. Собаки чуют. Наш Бушуй еще с Пасхи стал подвывать, только ему развыться не давали: то-лько начнет, а его из ведра водой, - «да замолчи ты!..». А скоро и ведра перестал бояться, все ночи подвывал.
Под Егорьев День к нам во двор зашел парень, в лаптях, в белой вышитой рубахе, в синих портах, в кафтане внакидку и в поярковой шляпе с петушьим перышком. Оказалось, - пастухов работник, что против нас, только что из деревни, какой-то «зубцовский», дальний, откуда приходят пастухи. Пришел от хозяина сказать, - завтра, мол, коров погонят, пустите ли коровку в стадо. Марьюшка дала ему пару яиц, а назавтра пообещала молочной яишницей накормить, только за коровкой бы приглядел. Повела показать корову. Чего-то пошепталась, а потом, я видел, как она понесла корове какое-то печенье. Спрашиваю, чего это ей дает, а она чего-то затаилась, секрет у ней. После Горкин мне рассказал, что она коровке «креста» давала, в благословение, в Крещенье еще спекла, - печеного «креста», - так уж от старины ведется, чтобы с телком была.
Накануне Егорьева Дня Горкин наказывал мне не проспать, как на травку коров погонят, - «покажет себя пастух наш». Как покажет? А вот, говорит, узнаешь. Да чего узнаю? Так и не сказал.
И вот, в самый Егорьев День, на зорьке, еще до солнышка, впервые в своей жизни, радостно я услышал, как хорошо заиграл рожок. Это пастух, который живет напротив, - не деревенский простой пастух, а городской, богатый, собственный дом какой, - вышел на мостовую пеперед домом и заиграл. У него четверо пастухов-подручных, они и коров гоняют, а он только играет для почину, в Егорьев День. И все по улице выходят смотреть-послушать, как старик хорошо играет. В это утро играл он «в последний раз», - сам так и объявил. Это уж после он объявил, как поиграл. Спрашивали его, почему так - впоследок. «Да так… - говорит, - будя, наигрался…» Невесело так сказал. Сказал уж после, как случилась история…
И все хвалили старого пастуха, так все и говорили: «вот какой приверженный человек… любит свое дело, хоть и богат стал, и гордый… а делу уступает». Тогда я всего не понял.
В то памятное утро смотрел и я в открытое окно залы, прямо с теплой постели, в одеяльце, подрагивая от холодка зари.
Улица была залита розоватым светом встававшего за домами солнца, поблескивали верхние окошки. Вот, отворились дикие ворота Пастухова двора, и старый, седой пастух-хозяин, в новой синей поддевке, в помазанных дегтем сапогах и в высокой шляпе, похожей на цилиндр, что надевают щеголи-шафера на свадьбах, вышел на середину еще пустынной улицы, поставил у ног на камушкн свою шляпу, покрестился на небо за нашим домом, приложил обеими руками длинный рожок к губам, надул толстые розовые щеки, - и я вздрогнул от первых звуков: рожок заиграл так громко, что даже в ушах задребезжало. Но это было только сначала так. А потом заиграл тоньше, разливался и замирал. Потом стал забирать все выше, жальчей, жальчей… - и вдруг заиграл веселое… и мне стало раздольно-весело, даже и холодка не слышал. Замычали вдали коровы, стали подбираться помаленьку. А пастух все стоял-играл. Он играл в небо за вашим домом, словно забыв про все, что было вокруг него. Когда обрывалась песня, и пастух переводил дыханье, слышались голоса на улице:
- Вот это ма-стер!.. вот доказал-то себя Пахомыч!.. ма-стер… И откуда в нем духу столько!..
Мне казалось, что пастух тоже это слышит и понимает, как его слушают, и это ему приятно. Вот тут-то и случилась история.
С Пастухова двора вышел вчерашний парень, который заходил к нам, в шляпе с петушьим перышком, остановился за стариком и слушал. Я на него залюбовался. Красив был старый пастух, высокий, статный. А этот был повыше, стройный и молодой, и было в нем что-то смелое, и будто он слушает старика прищурясь, - что-то усмешливое-лихое. Так по его лицу казалось. Когда кончил играть старик, молодец поднял ему шляпу.
- А теперь, хозяин, дай поиграю я… - сказал он, неторопливо вытаскивая из пазухи небольшой рожок, - послушают твои коровки, поприучаются.
- Ну, поиграй, Ваня… - сказал старик, - послушаю твоей песни.
Проходили коровы, все гуще, гуще. Старый пастух помахал подручным, чтобы занимались своим делом, а парень подумал что-то над своей дудочкой, тряхнул головой - и начал…
Рожок его был негромкий, мягкий. Играл он жалобно, разливное, - не старикову, другую песню, такую жалостную, что щемило сердце. Приятно, сладостно было слушать, - так бы вот и слушал. А когда доиграл рожок, доплакался до того, что дальше плакаться сил не стало, - вдруг перешел на такую лихую плясовую, пошел так дробить и перебирать, ерзать и перехватывать, что и сам певун в лапотках заплясал, и старик заиграл плечами, и Гришка, стоявший на мостовой с метелкой, пустился выделывать ногами. И пошла плясать улица и ухать, пошло такое… - этого и сказать нельзя. Смотревшая из окошка Маша свалила на улицу горшок с геранью, так ее раззадорило, - все смеялись. А певун выплясывал лихо в лапотках, под дудку, а упала с его плеча сермяга. Тут и произошла история…
Старый пастух хлопнул по спине парня и крикнул на всем народе:
- И откуда у тебя, подлеца, такая душа-сила! Шабаш, больше играть не буду, играй один!
И разбил свой рожок об мостовую.
Так это всем понравилось!.. Старик Ратников расцеловал и парня, и старика, и пошли все гурьбой в Митриев трактир - угощать певуна водочкой и чайком.
Долго потом об этом говорили. Рассказывали, что разные господа приезжали в наше Замоскворечье на своих лошадях, в колясках даже, - послушать, как играет чудесный «зубцовец» на свирели.
После Горкин мне пересказывал песенку, какую играл старый пастух, и я запомнил ту песенку. Это веселая песенка, ее и певун играл, бойчей только. Вот она:

…Пастух выйдет на лужок.
Заиграет во рожок.
Хорошо пастух играет -
Выговаривает:
Выгоняйте вы скотинку
На зелену луговинку!
Гонят девки, гонят бабы,
Гонят малые ребята,
Гонят стары старики,
Мироеды-мужики
Гонят старые старушки,
Мироедовы женушки,
Гонит Филя, гонит Пим,
Гонит дяденька Яфим,
Гонит бабка, гонит дед,
А у них и кошки нет,
Ни копыта, ни рога,
На двоих одна нога!..

Ну, все-то, все-то гонят… - я Марьюшка наша проводила со двора свяченой вербой нашу красавицу. И Ратниковы погнали, и Лощенов, и от рынка бредут коровы, и с Житной, и от Крымка, и от Серпуховки, и с Якиманки, - со всей замоскворецкой округи нашей. Так от стартины еще повелось, когда была совсем деревенская Москва. И тогда был Егорьев День, и теперь еще… - будет в до кончины века. Горкин мне сказывал:
- Москва этот день особь празднует: Святой Егорий сторожит щитом и копьем Москву нашу… потому на Москве и писан.
- Как на Москве писан?..
- А ты пятак погляди, чего в сердечке у нашего орла-то? Москва писана, на гербу: сам Святой Егорий… наш, стало быть, московский. С Москвы во всю Росею пошел, вот откуда Егорьев День. Ему по всем селам-деревням празднуют. Только вот господа обижаться стали… на коровок.
- Почему обижаться, на коровок?..
- Таки капризные. Бумагу подавали самому генерал-губернатору князю Долгорукову… воспретить гонять по Москве коров. В «Ведомостях» читали, скорняк читал. Как это, говорят, можно… Москва - и такое безобразие! чего про нас англичаны скажут! Коровы у них, скажут, по Кузнецкому Мосту разгуливают и плюхают. И забодать, вишь, могут. Ну, чтобы воспретил. А наш князь Долгоруков самый русский, любит старину а написал на их бумаге: «по Кузнецкому у меня и не такая скотина шляется», - и не воспретил. И все хвалили, что за коровок вступился.
Скоро опять зашел к нам во двор тот молодой пастух - насчет коровки поговорить. Горкин чаем его поил в мастерской, мы и поговорили по душам. Оказалось, - сирота он, тверской, с мальчишек все в пастухах. Горкин не знал его песенку, он нам слова и насказал. Играть не играл, не ко времени было, он только утром играл коровкам, а голосом напел, и еще приходил попеть. Ему наша Маша нравилась, потом узналось. Он и захаживал. И она прибегала слушать. С Денисом у ней наладилось, а свадьбу отложили, когда с отцом случилось, в самую Радуницу. И Горкин не знал, чего это Ваня все заходит к нам посидеть, - думал, что для духовной беседы он. А он тихий такой, как дите, только высокий и силач, - совсем как Федя-бараночник, душевный, кроткий совсем, и ему Горкин от Писания говорил, про святых мучеников. Вот он и напел нам песенку, я ее и запомнил. Откуда она? - я и в книжках потом не видел. Маленькая она совсем, а на рожке играть - длинная:

Эх, и гнулое ты деревцо-круши-нушка-а-а…
Куды клонишься - так и сло-мишься-а-а…
Эх, и жись моя ты - горькая кручи-нушка-а-а…
Где поклонишься - там и сло-мишься-а-а…

И мало слов, а так-то жалостливо поется.
С того дня каждое утро слышу я тоскливую и веселую песенку рожка. Впросонках слышу, и радостно мае во сне. И реполов мой распелся, которого я купил на «Вербе»; правильный оказался, не самочка-обманка. Не с этих ли песен на рожке стал я заучивать песенки-стишкн из маленьких книжечек Ступина, и другие, какие любил насвистывать-напевать отец? Помню, очень мне нравились стишки- - «Ветер по морю гуляет и кораблик подгоняет», и еще - «Румяной зарею покрылся восток». И вот, этой весной навязалась мне на язык короткая песенка, - все, бывало, отец насвистывал:
Ходит петух с курочкой,

А с гусыней гусь,
Свинка с поросятками,
А я все томлюсь.

Навязалась и навязалась, не может отвязаться. Я с ней и засьпал, и вставал, и во сне она слышалась, впросонках, будто этой мой реполов. Горкин даже смеялся: «ну, потомись маленько… все уж весной томятся». И это правда. И томятся, и бесятся. Стали у нас лошади беситься, позвали коновала, он им уши надрезал, крови дурной повыпустил. И Кривой даже выпустил, хоть и старенькая она: надо, говорит. Стали жуки к вечеру носиться, «майские» - называются. Гришка одного картузом подшиб, самого первого жука, поглядел, плюнул и раздавил сапогом, - «ишь, говорит, сволота какая, а тоже занимается». Ну глупый. Навозные мухи так тучами и ходят, все от них стенки синие. И, может быть, тоже от весны, отец стал такой веселый, все бегает, по лестницам через три ступеньки. Никогда не бывал такой веселый, так и машет чесучовый его пиджак. Подхватит меня, потискает, подкинет под потолок, обольет флердоранжем, нащиплет щечки и даст гривенничек на гостинцы, так, ни с чего. И все-то песенки, песенки, все свистит. А постом грустный все был и тяжелые сны видал.
А тут повалили нам подряды, никогда столько не было. В самый Егорьев День, на Пасхе, пришло письмо - мост большой строить заказали под Коломной. И еще, - очень отец был рад, - главный какой-то комитет поручил ему парадные «места» ставить на Страстной площади, где памятник Пушкина будут открывать. И в «Ведомостях» напечатали, что будет большое торжество на Троицу, 8 числа июня, будут открывать Пушкина, памятник там поставлен. Все мы очень обрадовались - такая честь! Отец комитету написал, что для такого великого дела барыша не возьмет, а еще и своих приложит, - такая честь! И нам почетную ложу обещали - Пушкина открывать. А у нас уже знали Пушкина, сестрицы романцы его пели - про «черную шаль» и еще про что-то. И я его знал немножко, вычитывал «Птичку Божию». Пропел Горкину, и он похвалил, - «ничего, говорит, отчетливо».
Пасха поздняя, пора бы и стройку начинать, летний народ придет наниматься, как уж обыкли, на Фоминой, после Радуницы. Кой-чего с зимниками начали работать. С зари до зари отец по работам ездит. Бывало, на Кавказке, верхом, туда-сюда, ветром прямо носится, а на шарабане не поскачешь. А тут, как на грех, Кавказка набила спину, три недели не подживет. А Стальную седлать - и душа-то к ней не лежит, злая она, «Кыргыз», да и пуглива, заносится, в городе с ней опасно. Все-таки отец думает на ней пока поездить, велел кузнеца позвать, перековал помягче: попробует на днях за город, дачу снимать поедет для нас под Воронцовым.
На Фоминой много наймут народу, отказа никому не будет. Василь-Василич с радости закрутил, но к Фоминой оправится. И Горкин ничего, милостиво к нему: «пусть свое отгуляет, летом будет ему жара».

* * *

Вечером Егорьева Дня мы сидим в мастерской, и скорняк сказывает вам про Егория-Победоносца, Скорняк большой книгочий, все у него святые книги, в каких-то «Проломных Воротах» покупает, по знакомству. Сегодня принес Горкину в подарок лист-картинку, старинную, дали ему в придачу за работу староверы. Цены, говорит, нет картинке, ежели на любителя. Из особого уважения подарил,
- за приятные часы досуга у старинного друга». Горкин сперва обрадовался, поцеловался даже с скорником. А потом стал что-то приглядываться к картинке…
Стали мы все разглядывать и видим: написан иа листе, на белом конь, как по строгому канону пишется, Егорий - колет Змия копием в брюхо чешуйное. Горкин потыкал пальцем в Егорьеву главку и говорит строго-раздумчиво:
- А почему же сияния святости округ главки нет? Не святая картинка это, а со-блаз!.. Староверы так не пишут, со-блаз это. Го-споди, что творят!..
И поглядел строго на скорняка. Скорняк бородку подергал - покаялся:
- Прости, Михайла Панкратыч, наклепал я на староверов, хотел приятней тебе по сердцу… знаю, уважаешь, - по старой вере кто… Это мне книжник подсунул, - редкость, говорит. А что сияния-святости нету - невдомек, мне, очень мне понравилось, - тебе, думаю, отнесу на Егорьев День!..
Стали мы читать под картинкой старые слова, церковною печатью; Горкин и очки надел, и строгой стал. Я ему внятно прочитал, вытягивал слова вразумительно, а он не верит, бородкой трясет. И скорняк прочитал, а он опять не верит: «не может, говорит, быть такого… не разрешат законно, потому это надругательство над Святым!» - и заплевался. А я шепотком себе еще разок прочитал:

Млад Егорий во бою,
На серу сидя коню,
Колет Змия в …пию.

Понял, - нехорошо написано про Святого. Горкин стал скорняка бранить, никогда с ним такого не было.

Редко это бывает, что прилетают на Пасху ласточки. А в этом году Пасха случилась поздняя, захватила Егорьев день, и накануне его, во вторник, к нам прилетели ласточки…

Под Егорьев день к нам во двор зашел парень, в лаптях, в белой вышитой рубахе, в синих портах, в кафтане внакидку и в поярковой шляпе с петушьим перышком. Оказалось — пастухов работник, что против нас, только что из деревни, какой-то «зубцовский», дальний, откуда приходят пастухи. Пришел от хозяина сказать, — завтра, мол, коров погонят, пустите ли коровку в стадо. Марьюшка дала ему пару яиц, а назавтра пообещала молошной яишницей накормить, только за коровкой бы приглядел. Повела показать корову. Чего-то пошептались, а потом я видел, как она понесла корове какое-то печенье. Спрашиваю, чего это ей дает, а она чего-то затаилась, секрет у ней. После Горкин мне рассказал, что она коровке «креста» давала, в благословенье, в Крещенье еще спекла, — печеного «креста», — так уж от старины ведется, чтобы с телком была.

Накануне Егорьева дня Горкин наказывал мне не проспать, как на травку коров погонят, — «покажет себя пастух наш». Как покажет? А вот, говорит, узнаешь. Да чего узнаю? Так и не сказал. И вот, в самый Егорьев день, на зорьке, еще до солнышка, впервые в своей жизни, радостно я услышал, как хорошо заиграл рожок. Это пастух, который живет напротив, — не деревенский простой пастух, а городской, богатый, собственный дом какой, — вышел на мостовую перед домом и заиграл. У него четверо пастухов-подручных, они и коров гоняют, а он только играет для почину, в Егорьев день. И все по улице выходят смотреть-послушать, как старик хорошо играет. В это утро играл он «в последний раз», — сам так и объявил. Это уж после он объявил, как поиграл. Спрашивали его, почему так — впоследок. «Да так… — говорит, — будя, наигрался…» Невесело так сказал. Сказал уж после, как случилась история…

И все хвалили старого пастуха, так все и говорили: «Вот какой приверженный человек… любит свое дело, хоть и богат стал, и гордый… а делу уступает». Тогда я всего не понял.

В то памятное утро смотрел и я в открытое окно залы, прямо с теплой постели, в одеяльце, подрагивая от холодка зари. Улица была залита розоватым светом вставшего за домами солнца, поблескивали лишь верхние окошки. Вот отворились дикие ворота пастухова двора, и старый, седой пастух-хозяин, в новой синей поддевке, в помазанных дегтем сапогах и в высокой шляпе, похожей на цилиндр, что надевают щеголи шафера на свадьбах, вышел на середину еще пустынной улицы, поставил у ног на камушки свою шляпу, покрестился на небо за нашим домом, приложил обеими руками длинный рожок к губам, надул толстые розовые щеки, — и я вздрогнул от первых звуков: рожок заиграл так громко, что даже в ушах задребезжало. Но это было только сначала так. А потом заиграл тоньше, разливался и замирал. Потом стал забирать все выше, жальчей, жальчей… — и вдруг заиграл веселое… и мне стало раздольно-весело, даже и холодка не слышал. Замычали вдали коровы, стали подбираться помаленьку. А пастух все стоял-играл. Он играл, запрокинув голову, играл в небо за нашим домом, словно забыв про все, что было вокруг него. Когда обрывалась песня и пастух переводил дыханье, слышались голоса на улице:
— Вот это мастер!.. — вот доказал-то себя Пахомыч!.. Мастер… И откуда в нем духу столько!..
Мне казалось, что пастух тоже это слышит и понимает, как его слушают, и это ему приятно. Вот тут-то и случилась история.
С пастухова двора вышел вчерашний парень, который заходил к нам, в шляпе с петушиным перышком, остановился за стариком и слушал. Я на него залюбовался. Красив был старый пастух, высокий, статный. А этот был повыше, стройный и молодой, и было в нем что-то смелое, и будто он слушает старика прищурясь, — что-то усмешливое-лихое. Так по его лицу казалось. Когда кончил играть старик, молодец поднял ему шляпу.
— А теперь, хозяин, дай поиграю я… — сказал он, неторопливо вытаскивая из пазухи небольшой рожок, — послушают твои коровки, поприучаются.

— Ну, поиграй, Ваня, — сказал старик, — послушаю твоей песни.

Проходили коровы, еще гуще, гуще. Старый пастух помахал подручным, чтобы занимались своим делом, а парень подумал что-то над своей дудочкой тряхнул головой — и начал. Рожок его был негромкий, мягкий. Играл он жалобное, разливное, — не старикову, другую песню, такую жалостную, что щемило сердце. Приятно, сладостно было слушать, — так бы вот все и слушал. А когда доиграл рожок, доплакался до того, что дальше плакаться сил не стало, — вдруг перешел на такую лихую-плясовую, пошел так дробить и перебирать, ерзать и перехватывать, что и сам певун в лапотках заплясал, и старик заиграл плечами, и Гришка, стоявший на мостовой с метелкой, пустился выделывать ногами. И пошла плясать улица и ухать, пошло такое… — этого и сказать нельзя.

Смотревшая из окошка Маша свалила на улицу горшок с геранью, так ее раззадорило, — все смеялись. А певун выплясывал лихо в лапотках, под дудку, и упала с его плеча сермяга. Тут и произошла история…

Старый пастух хлопнул по спине парня и крикнул на всем народе:

— И откуда у тебя, подлеца, такая душа-сила! Шабаш, больше играть не буду, играй один! И разбил свой рожок об мостовую. Так это всем понравилось!.. Старик Ратников расцеловал и парня, и старика, и пошли все гурьбой в Митриев трактир — угощать певуна водочкой и чайком.

Долго потом об этом говорили. Рассказывали, что разные господа приезжали в наше Замоскворечье на своих лошадях, в колясках даже, — послушать, как играет чудесный «зубцовец» на свирели. После Горкин мне пересказывал песенку, какую
играл старый пастух, и я запомнил ту песенку. Это веселая песенка, ее и певун играл, бойчей только. Вот она.
…Пастух выйдет на лужок.
Заиграет во рожок.
Хорошо пастух играет –
Выговаривает:
Выгоняйте вы скотинку
На зелену луговинку!
Гонят девки, гонят бабы,
Гонят малые робята,
Гонят стары старики,
Мироеды-мужики,
Гонят старые старушки.
Мироедовы женушки,
Гонит Филя, гонит Пим,
Гонит дяденька Яфим,
Гонит бабка, гонит дед,
А у их и кошки нет,
Ни копыта, ни рога,
На двоих одна нога!..

Ну все-то, все-то гонят… — и Марьюшка наша проводила со двора свяченой вербой нашу красавицу. И Ратниковы погнали, и Лощенов, и от рынка бредут коровы, и с Житной, и от Крымка, и от Серпуховки, и с Якиманки, — со всей замоскворецкой округи нашей. Так от старины еще повелось, когда была совсем деревенская Москва. И тогда был Егорьев день, и теперь еще… — будет и до кончины века. Горкин мне сказывал:
— Москва этот день особо празднует: святой Егорий сторожит щитом и копием Москву нашу… потому на Москве и писан.
— Как, на Москве писан?..
— А ты пятак погляди, чего в сердечке у нашего орла-то? Москва писана, на гербу: сам святой Егорий… наш, стало быть, московский. С Москвы во всю Россею пошел, вот откуда Егорьев день. Ему по всем селам-деревням празднуют. Только вот господа обижаться стали… на коровок.
— Почему обижаться на коровок?..
— Таки капризные. Бумагу подавали самому генерал-губернатору князю Долгорукову… воспретить гонять по Москве коров. В «Ведомостях» читали, скорняк читал. Как это, говорят, можно… Москва — и такое безобразие! Чего про нас англичаны скажут! Коровы у них, скажут, по Кузнецкому мосту разгуливают и плюхают. И забодать, вишь, могут. Ну, чтобы воспретить. А наш князь Долгоруков самый русский, любит старину, и написал на их бумаге: «По Кузнецкому у меня и не такая еще скотина шляется», — и не воспретил. И все хвалили, что за коровок вступился…

ЕГОРЬЕВ ДЕНЬ.

Редко это бывает, что прилетают на Пасху ласточки. А в этом году Пасха случилась поздняя, захватила Егорьев День, и, накануне его, во вторник, к нам прилетели ласточки. К нам–то во двор не прилетели, негде им прилепиться, нет у нас высоты, а только слыхал Антипушка на зорьке верезг. Говорят, не обманет ласточка, знает Егорьев День. И правда: пришел от обедни Горкин и говорит: у Казанской на колокольне водятся, по–шла работа. А скворцы вот не прилетели почему–то, пустые торчат скворешни. А кругом по дворам шумят и шумят скворцы. Горкину неприятно, обидели нас скворцы, - с чего бы это? Всегда он с опаской дожидался, как прилетать скворцам, загодя говорил ребятам чистить скворешницы: будут у нас скворцы - все будет хорошо. «А как не прилетят?..» - спросишь его, бывало, а он молчит. Антипушка воздыхает - скворцов–то нет: говорит все - «вот и пустота». Отец, за делами, о пустяках не думает, и то удивился - справился: что–то нонче скворцов не слышно? Да вот, не прилетели. И запустели скворешницы. Не помнил Горкин: давно так не пустовали, на три скворешни все хоть в одной да торчат, а тут - как вымело. Я ему говорю: «а ты купи скворцов и посади в домики, они и будут». - «Нет, говорит, насильно не годится, сами должны водиться, а так делу не поможешь». Какому делу? Да вот, скворцам. После уж я узнал, почему к нам скворцы не прилетели: чуяли пустоту. Поверье это. А, может, и правду чуяли. Собаки чуют. Наш Бушуй еще с Пасхи стал подвывать, только ему развыться не давали: то–лько начнет, а его из ведра водой, - «да замолчи ты!..». А скоро и ведра перестал бояться, все ночи подвывал.

Под Егорьев День к нам во двор зашел парень, в лаптях, в белой вышитой рубахе, в синих портах, в кафтане внакидку и в поярковой шляпе с петушьим перышком. Оказалось, - пастухов работник, что против нас, только что из деревни, какой–то «зубцовский», дальний, откуда приходят пастухи. Пришел от хозяина сказать, - завтра, мол, коров погонят, пустите ли коровку в стадо. Марьюшка дала ему пару яиц, а назавтра пообещала молочной яишницей накормить, только за коровкой бы приглядел. Повела показать корову. Чего–то пошепталась, а потом, я видел, как она понесла корове какое–то печенье. Спрашиваю, чего это ей дает, а она чего–то затаилась, секрет у ней. После Горкин мне рассказал, что она коровке «креста» давала, в благословение, в Крещенье еще спекла, - печеного «креста», - так уж от старины ведется, чтобы с телком была.

И вот, в самый Егорьев День, на зорьке, еще до солнышка, впервые в своей жизни, радостно я услышал, как хорошо заиграл рожок. Это пастух, который живет напротив, - не деревенский простой пастух, а городской, богатый, собственный дом какой, - вышел на мостовую пеперед домом и заиграл. У него четверо пастухов–подручных, они и коров гоняют, а он только играет для почину, в Егорьев День. И все по улице выходят смотреть–послушать, как старик хорошо играет. В это утро играл он «в последний раз», - сам так и объявил. Это уж после он объявил, как поиграл. Спрашивали его, почему так - впоследок. «Да так… - говорит, - будя, наигрался…» Невесело так сказал. Сказал уж после, как случилась история…

Улица была залита розоватым светом встававшего за домами солнца, поблескивали верхние окошки. Вот, отворились дикие ворота Пастухова двора, и старый, седой пастух–хозяин, в новой синей поддевке, в помазанных дегтем сапогах и в высокой шляпе, похожей на цилиндр, что надевают щеголи–шафера на свадьбах, вышел на середину еще пустынной улицы, поставил у ног на камушкн свою шляпу, покрестился на небо за нашим домом, приложил обеими руками длинный рожок к губам, надул толстые розовые щеки, - и я вздрогнул от первых звуков: рожок заиграл так громко, что даже в ушах задребезжало. Но это было только сначала так. А потом заиграл тоньше, разливался и замирал. Потом стал забирать все выше, жальчей, жальчей… - и вдруг заиграл веселое… и мне стало раздольно–весело, даже и холодка не слышал. Замычали вдали коровы, стали подбираться помаленьку. А пастух все стоял–играл. Он играл в небо за вашим домом, словно забыв про все, что было вокруг него. Когда обрывалась песня, и пастух переводил дыханье, слышались голоса на улице:

Вот это ма–стер!.. вот доказал–то себя Пахомыч!.. ма–стер… И откуда в нем духу столько!..

Мне казалось, что пастух тоже это слышит и понимает, как его слушают, и это ему приятно. Вот тут–то и случилась история.

С Пастухова двора вышел вчерашний парень, который заходил к нам, в шляпе с петушьим перышком, остановился за стариком и слушал. Я на него залюбовался. Красив был старый пастух, высокий, статный. А этот был повыше, стройный и молодой, и было в нем что–то смелое, и будто он слушает старика прищурясь, - что–то усмешливое–лихое. Так по его лицу казалось. Когда кончил играть старик, молодец поднял ему шляпу.

А теперь, хозяин, дай поиграю я… - сказал он, неторопливо вытаскивая из пазухи небольшой рожок, - послушают твои коровки, поприучаются.

Ну, поиграй, Ваня… - сказал старик, - послушаю твоей песни.

Проходили коровы, все гуще, гуще. Старый пастух помахал подручным, чтобы занимались своим делом, а парень подумал что–то над своей дудочкой, тряхнул головой - и начал…

Рожок его был негромкий, мягкий. Играл он жалобно, разливное, - не старикову, другую песню, такую жалостную, что щемило сердце. Приятно, сладостно было слушать, - так бы вот и слушал. А когда доиграл рожок, доплакался до того, что дальше плакаться сил не стало, - вдруг перешел на такую лихую плясовую, пошел так дробить и перебирать, ерзать и перехватывать, что и сам певун в лапотках заплясал, и старик заиграл плечами, и Гришка, стоявший на мостовой с метелкой, пустился выделывать ногами. И пошла плясать улица и ухать, пошло такое… - этого и сказать нельзя. Смотревшая из окошка Маша свалила на улицу горшок с геранью, так ее раззадорило, - все смеялись. А певун выплясывал лихо в лапотках, под дудку, а упала с его плеча сермяга. Тут и произошла история…

Старый пастух хлопнул по спине парня и крикнул на всем народе:

И откуда у тебя, подлеца, такая душа–сила! Шабаш, больше играть не буду, играй один!

И разбил свой рожок об мостовую.

Так это всем понравилось!.. Старик Ратников расцеловал и парня, и старика, и пошли все гурьбой в Митриев трактир - угощать певуна водочкой и чайком.

Долго потом об этом говорили. Рассказывали, что разные господа приезжали в наше Замоскворечье на своих лошадях, в колясках даже, - послушать, как играет чудесный «зубцовец» на свирели.

После Горкин мне пересказывал песенку, какую играл старый пастух, и я запомнил ту песенку. Это веселая песенка, ее и певун играл, бойчей только. Вот она:

…Пастух выйдет на лужок.
Заиграет во рожок.
Хорошо пастух играет -
Выговаривает:
Выгоняйте вы скотинку
На зелену луговинку!
Гонят девки, гонят бабы,
Гонят малые ребята,
Гонят стары старики,
Мироеды–мужики
Гонят старые старушки,
Мироедовы женушки,
Гонит Филя, гонит Пим,
Гонит дяденька Яфим,
Гонит бабка, гонит дед,
А у них и кошки нет,
Ни копыта, ни рога,
На двоих одна нога!..

Ну, все–то, все–то гонят… - я Марьюшка наша проводила со двора свяченой вербой нашу красавицу. И Ратниковы погнали, и Лощенов, и от рынка бредут коровы, и с Житной, и от Крымка, и от Серпуховки, и с Якиманки, - со всей замоскворецкой округи нашей. Так от стартины еще повелось, когда была совсем деревенская Москва. И тогда был Егорьев День, и теперь еще… - будет в до кончины века. Горкин мне сказывал:

Москва этот день особь празднует: Святой Егорий сторожит щитом и копьем Москву нашу… потому на Москве и писан.

Как на Москве писан?..

А ты пятак погляди, чего в сердечке у нашего орла–то? Москва писана, на гербу: сам Святой Егорий… наш, стало быть, московский. С Москвы во всю Росею пошел, вот откуда Егорьев День. Ему по всем селам–деревням празднуют. Только вот господа обижаться стали… на коровок.

Почему обижаться, на коровок?..

Таки капризные. Бумагу подавали самому генерал–губернатору князю Долгорукову… воспретить гонять по Москве коров. В «Ведомостях» читали, скорняк читал. Как это, говорят, можно… Москва - и такое безобразие! чего про нас англичаны скажут! Коровы у них, скажут, по Кузнецкому Мосту разгуливают и плюхают. И забодать, вишь, могут. Ну, чтобы воспретил. А наш князь Долгоруков самый русский, любит старину а написал на их бумаге: «по Кузнецкому у меня и не такая скотина шляется», - и не воспретил. И все хвалили, что за коровок вступился.

Скоро опять зашел к нам во двор тот молодой пастух - насчет коровки поговорить. Горкин чаем его поил в мастерской, мы и поговорили по душам. Оказалось, - сирота он, тверской, с мальчишек все в пастухах. Горкин не знал его песенку, он нам слова и насказал. Играть не играл, не ко времени было, он только утром играл коровкам, а голосом напел, и еще приходил попеть. Ему наша Маша нравилась, потом узналось. Он и захаживал. И она прибегала слушать. С Денисом у ней наладилось, а свадьбу отложили, когда с отцом случилось, в самую Радуницу. И Горкин не знал, чего это Ваня все заходит к нам посидеть, - думал, что для духовной беседы он. А он тихий такой, как дите, только высокий и силач, - совсем как Федя–бараночник, душевный, кроткий совсем, и ему Горкин от Писания говорил, про святых мучеников. Вот он и напел нам песенку, я ее и запомнил. Откуда она? - я и в книжках потом не видел. Маленькая она совсем, а на рожке играть - длинная:

Эх, и гнулое ты деревцо–круши–нушка–а–а…
Куды клонишься - так и сло–мишься–а–а…
Эх, и жись моя ты - горькая кручи–нушка–а–а…
Где поклонишься - там и сло–мишься–а–а…

И мало слов, а так–то жалостливо поется.

С того дня каждое утро слышу я тоскливую и веселую песенку рожка. Впросонках слышу, и радостно мае во сне. И реполов мой распелся, которого я купил на «Вербе»; правильный оказался, не самочка–обманка. Не с этих ли песен на рожке стал я заучивать песенки–стишкн из маленьких книжечек Ступина, и другие, какие любил насвистывать–напевать отец? Помню, очень мне нравились стишки- - «Ветер по морю гуляет и кораблик подгоняет», и еще - «Румяной зарею покрылся восток». И вот, этой весной навязалась мне на язык короткая песенка, - все, бывало, отец насвистывал:

Ходит петух с курочкой,

А с гусыней гусь,
Свинка с поросятками,
А я все томлюсь.

А тут повалили нам подряды, никогда столько не было. В самый Егорьев День, на Пасхе, пришло письмо - мост большой строить заказали под Коломной. И еще, - очень отец был рад, - главный какой–то комитет поручил ему парадные «места» ставить на Страстной площади, где памятник Пушкина будут открывать. И в «Ведомостях» напечатали, что будет большое торжество на Троицу, 8 числа июня, будут открывать Пушкина, памятник там поставлен. Все мы очень обрадовались - такая честь! Отец комитету написал, что для такого великого дела барыша не возьмет, а еще и своих приложит, - такая честь! И нам почетную ложу обещали - Пушкина открывать. А у нас уже знали Пушкина, сестрицы романцы его пели - про «черную шаль» и еще про что–то. И я его знал немножко, вычитывал «Птичку Божию». Пропел Горкину, и он похвалил, - «ничего, говорит, отчетливо».

Пасха поздняя, пора бы и стройку начинать, летний народ придет наниматься, как уж обыкли, на Фоминой, после Радуницы. Кой–чего с зимниками начали работать. С зари до зари отец по работам ездит. Бывало, на Кавказке, верхом, туда–сюда, ветром прямо носится, а на шарабане не поскачешь. А тут, как на грех, Кавказка набила спину, три недели не подживет. А Стальную седлать - и душа–то к ней не лежит, злая она, «Кыргыз», да и пуглива, заносится, в городе с ней опасно. Все–таки отец думает на ней пока поездить, велел кузнеца позвать, перековал помягче: попробует на днях за город, дачу снимать поедет для нас под Воронцовым.

На Фоминой много наймут народу, отказа никому не будет. Василь–Василич с радости закрутил, но к Фоминой оправится. И Горкин ничего, милостиво к нему: «пусть свое отгуляет, летом будет ему жара».

Вечером Егорьева Дня мы сидим в мастерской, и скорняк сказывает вам про Егория–Победоносца, Скорняк большой книгочий, все у него святые книги, в каких–то «Проломных Воротах» покупает, по знакомству. Сегодня принес Горкину в подарок лист–картинку, старинную, дали ему в придачу за работу староверы. Цены, говорит, нет картинке, ежели на любителя. Из особого уважения подарил,

За приятные часы досуга у старинного друга». Горкин сперва обрадовался, поцеловался даже с скорником. А потом стал что–то приглядываться к картинке…

Стали мы все разглядывать и видим: написан иа листе, на белом конь, как по строгому канону пишется, Егорий - колет Змия копием в брюхо чешуйное. Горкин потыкал пальцем в Егорьеву главку и говорит строго–раздумчиво:

А почему же сияния святости округ главки нет? Не святая картинка это, а со–блаз!.. Староверы так не пишут, со–блаз это. Го–споди, что творят!..

И поглядел строго на скорняка. Скорняк бородку подергал - покаялся:

Прости, Михайла Панкратыч, наклепал я на староверов, хотел приятней тебе по сердцу… знаю, уважаешь, - по старой вере кто… Это мне книжник подсунул, - редкость, говорит. А что сияния–святости нету - невдомек, мне, очень мне понравилось, - тебе, думаю, отнесу на Егорьев День!..

Стали мы читать под картинкой старые слова, церковною печатью; Горкин и очки надел, и строгой стал. Я ему внятно прочитал, вытягивал слова вразумительно, а он не верит, бородкой трясет. И скорняк прочитал, а он опять не верит: «не может, говорит, быть такого… не разрешат законно, потому это надругательство над Святым!» - и заплевался. А я шепотком себе еще разок прочитал:

Млад Егорий во бою,
На серу сидя коню,
Колет Змия в …пию.

Понял, - нехорошо написано про Святого. Горкин стал скорняка бранить, никогда с ним такого не было.

Это, говорит, стракулисты тебе подсунули! они над Богом смеются и бонбы кидают… Пушкина вон взорвать грозятся, сказывал Василь–Василич, смуту чтобы в народе делать! А ты - легковер… а еще книгочий!.. Он это те подсунул, на соблаз. Святого Воина Егория празднуете… - так вот тебе!

Взял да и разорвал картинку. И стало нам тут страшно. Посидели–помолчали, и будто нам что грозится, внутри так чуется. Сожгли картинку на тагане. Горкин руки помыл, дал мне святой водицы и сам отпил. А скорняк повоздыхал сокрушенно и стал из книжки про Егория нам читать.

…Завелся в пещерах под Злато–Градом страшенный Змий, всех прохожих–проезжих живьем пожирал, и не было на него управы. И послал к ихнему царю послов, мурины видом… дабы отдал сейчас за него. Змия, дочь–царевну, а то, пишет, всех попалю пламем–огием пронзительным, пожалю жалом язвительным. И стал Злато–Град в великом страхе вопить и молебны о заступлении петь–служить. И вот, вострубили литавры–трубы, и подъезжает к тому Злато–Граду светел вьюнош в златых доспехах, на белом коне, и серебряно копие в деснице. И возвещает светлый вьюнош царю, что грядет избавление скорби и печали, и…

И вдруг, слышим… - тонкий щемящий вой. Скорняк перестал читать про Егория, - «что это?..» - спросил шепотком. Слушаем - опять воет. Горкин и говорит, тоже шепотком: «никак опять наш Бушуй?…» Послушали. Бушуй, оттуда, от конуры, от каретника. Будто уж это не первый раз: вчера, как стемнело, повизгивал, а нонче уж подвывает. Никогда не было, чтобы выл. Бывает, собаки на месяц воют, а Бушуй и на месяц не завывал. А нонче Пасха, месяца не бывает. Стал я спрашивать, почему это Бушуй воет, к чему бы это?.. - а они ни слова. Так вечер и расстроился. Хотели расходиться, а тут отец приехал, и слышим - приказывает Гришке - «дай Бушуйке воды, пить, что ль, просит?,.» А Гришка отвечает: «да полна шайка, это он заскучал с чегой–то».

И так это нас расстроило: и картинка эта, подсунута невесть кем, и этот щемящий вой. Скорняк простился, пошел… и говорит шепотком: «опять, никак?..» Прислушались мы: «нехорошо как воет… нехорошо».

Страшно было идти темными сенями. Горкин уж проводил меня.

Леснова Юлия

Одним из писателей, связывающих прошлое и настоящее, является Иван Сергеевич Шмелев, прозаик, мастерски владеющий богатством народной речи, продолжающий традиции Н.С. Лескова.

Особое место в творчестве писателя занимает роман "Лето Господне" (1927-1948). Материалом данного исследования послужил рассказ "Егорьев день", который входит во вторую часть романа "Праздники- Радости". Это произведение не только по-новому освещает тему детства, но и открывает новые для этого жанра повествовательные формы.

Очень сложно определить жанр произведения. "Лето Господне" - это и роман, и повествование в рассказах, и сказ, и сборник необычных крвсочных рассказов о праздниках через восприятие мальчика Вани. Рядом с ним его наставник Горкин, его родные, простые люди - жители Замоскворечья. Чтение таких произведений помогает понять прошлое нашей страны, изучить историю.

На Руси Егорьев День считался вторым по значимости после главного христианского праздника - Пасхи. К сожалению, этот праздник сейчас широко не отмечают, разве что в некоторых селах. Поэтому целью данной работы стало исследование традиции празднования Егорьева Дня на материала одноименной главы романа И.С. Шмелева "Лето Господне", а также описание лексики рассказа "Егорьев день"..

Сейчас перед нашей страной стоит проблема сохранения культурного и духовного наследия предков. Историческая память - одно из условий выживания нации. Образцы русского разговорного языка, понимание жизни русским народом, отношение к вере, к дому, к родной земле - все эти составлющие запечатлены в романе И.С. Шмелева, в изучении которого поможет данная презентация.

Скачать:

Предварительный просмотр:

Чтобы пользоваться предварительным просмотром презентаций создайте себе аккаунт (учетную запись) Google и войдите в него: https://accounts.google.com

Подписи к слайдам:

Шмелев теперь - последний и единственный из русских писателей, у которого еще можно учиться богатству, мощи и свободе русского языка. Шмелев изо всех русских самый распрерусский, да еще и коренной, прирожденный москвич, с московским говором, с московской независимостью и свободой духа. А.И. Куприн Языковой вкус эпохи по рассказу И.С. Шмелева «Егорьев день».

И. С. Шмелёв-автор романа «Лето Господне». И.С. Шмелев (1873 - 1950) родился в Замоскворечье в семье купца-подрядчика Сергея Ивановича Шмелева. Жизнь семьи, жизнь купеческого и рабочего Замоскворечья, общая атмосфера в стране - все это влияло на формирование художественного мира писателя. Началась Первая мировая война, в 1915 году сын Шмелева Сергей был призван в армию и отправлен на фронт. Во время гражданской войны он воюет в Добровольческой армии Деникина. Позднее, в 1921 году, Сергей был расстрелян большевиками. Об этом Шмелев напишет очерк «Солнце мертвых». В 1922 году Иван Сергеевич Шмелев выезжает с женой в Берлин, а затем в Париж. Живое участие в устройстве их жизни и литературных связей принимает И.А. Бунин. Уже в эмиграции И.С. Шмелев воссоздал образ Москвы конца XIX- начала XX вв. В своем романе "Лето Господне".

Шмелев – москвич как по месту рождения, так и по духу. Философ, исследователь творчества И.С. Шмелева, И.А. Ильин объяснял «национальную почвенность» писателя его прочной духовной связью с родным городом. О том же говорит Б.К. Зайцев: «Писатель, подземно навсегда связанный с Россией, в частности, Москвой, а в Москве особенно – с Замоскворечьем. Он замоскворецким человеком остался в Париже...»

Жанровые особенности произведения Роман «Лето Господне» пронизан любовью к отцу, к людям, окружавшим писателя в детстве. Художественное повествование идет от лица семилетнего мальчика. По жанру "Лето Господне" - это повествование в рассказах, хотя чаще его называют романом. Рассказы о праздниках через восприятие ребенка необычно красочны и зримы. Рядом с мальчиком Ваней его наставник Горкин, родные, простые люди - жители Замоскворечья. Книге Шмелёва давали самые разные жанровые определения: роман-сказка, роман-миф, роман-легенда, с эпос и другие. Тем самым подчёркивалась сила преображения действительности в произведении, жанрового определения которого сам писатель не дал. Жанровые особенности романа.

В произведении есть и черты сказа как литературного жанра. Сказ - вид литературно - художественного повествования, подражающий фольклорным стилям специфической интонацией и стилизацией речи для воспроизведения речи сказителя устных народных жанров или живой простонародной речи. Характерная особенность сказа - наличие рассказчика, не совпадающего с автором, стилистика речи которого не совпадает с современной литературной нормой.

«Лето Господне» состоит из 3 частей: "Праздники", "Праздники - Радости" , "Скорби". Глава "Егорьев день" входит во вторую часть "Праздники - Радости". Эта глава также входит в различные сборники рассказов Шмелева как отдельное произведение рассказ. «Егорьев день» - это христианский праздник, который вместе с Пасхой и Вербным Воскресеньем приносит с собой весна. Глава начинается со следующих строк: « Редко это бывает, что прилетают на Пасху ласточки. А в этом году Пасха случилась поздняя, захватила Егорьев День, и, накануне его, во вторник, к нам прилетели ласточки. К нам-то во двор не прилетели, негде им прилепиться, нет у нас высоты, а только слыхал Антипушка на зорьке верезг. Говорят, не обманет ласточка, знает Егорьев День. И правда: пришел от обедни Горкин и говорит: у Казанской на колокольне водятся, по-шла работа».

Традиционным было то, что на Егория коров выгоняли в поле вербой, срезанной в вербное воскресенье. В поле выносили стол, на стол ставили икону, затем служили молебен. Выгоняя скотину в поле вербой, приговаривали: "Христос с тобой! Егорий храбрый, прими мою животину на все полное лето и спаси ее!". Это праздник пастухов. Их одаривали, кормили в поле мирской яичницей. В день выгона скота пекли обрядовое печенье в виде "коровок", "лошадок", "барашков" и прочих животных. Крестьяне верили, что Егорий сам, неведомо от людей, выезжает в поле на белом коне и пасет скот, охраняет его. Георгий Победоносец считался покровителем домашнего скота, и к нему обращались с просьбами защитить и уберечь коров, лошадей, овец.

И.С. Шмелев в главе «Егорьев день» создает простую и неподражаемо поэтическую картину русского быта, по-своему описывает, как встречали Егорьев день в Замоскворечье. Молодой пастух - главный герой в этом рассказе. Он "в белой вышитой рубахе, в синих портах, в кафтане внакидку и в поярковой шляпе с петушьим крылышком". Он пришел сказать, что завтра "погонят коровку в стадо". Марьюшка, работнца, дала ему пару яиц, а назавтра обещала яичницей накормить. В Замоскворечье пекли накануне праздника кресты и кормили печеным крестом коровку - "так уж от старины ведется, чтобы с телком была". В главе повествуется о том, как старый пастух уступает свое первенство молодому пастуху Ване. На зорьке в Егорьев день играл сначала на рожке старый пастух, хозяин.

Играл он в последний раз, так как уже решил отойти от дел. После него заиграл Ваня: "Рожок его был негромкий, мягкий. Играл он жалобное, разливное так, что щемило сердце: вдруг перешел на лихую-плясовую: Гришка, стоявший на мостовой с метелкой, пустился выделывать ногами. И пошла плясать улица и ухать: смотревшая из окошка Маша свалила на улицу горшок с геранью, так ее раззадорило". С удивительной трогательностью Шмелёв изображает процесс засолки огурцов, квашения капусты, заготовки яблок на зиму и колки льда на лето, приготовления к праздникам. Радость в «Лете Господнем» невозможна без труда, человека оценивают зачастую по мастерству. Отец Вани - без остатка отдающийся работе; Горкин - прекрасный плотник, знаток Священного Писания, увлечённый голубятнями.

Труд как неотъемлемая часть жизни доставляет радость всем героям произведения и является как для них, так и для автора высшей ценностью. Существовали интересные приметы накануне Егорьева дня: « Под Егорьев День к нам во двор зашел парень, в лаптях, в белой вышитой рубахе, в синих портах, в кафтане внакидку и в поярковой шляпе с петушьим перышком. Оказалось, - пастухов работник, что против нас, только что из деревни, какой-то « зубцовский », дальний, откуда приходят пастухи. Пришел от хозяина сказать, - завтра, мол, коров погонят, пустите ли коровку в стадо. Марьюшка дала ему пару яиц, а назавтра пообещала молочной яишницей накормить, только за коровкой бы приглядел. Повела показать корову. Чего-то пошепталась, а потом, я видел, как она понесла корове какое-то печенье. Спрашиваю, чего это ей дает, а она чего-то затаилась, секрет у ней. После Горкин мне рассказал, что она коровке «креста» давала, в благословение, в Крещенье еще спекла, - печеного «креста», - так уж от старины ведется, чтобы с телком была».

Именно лексика произведения помогает создать неповторимый мир московского Замоскворечья. Богатство речевых средств, передающих разнообразные чувственные ощущения, взаимодействует с богатством бытовых деталей, воссоздающих образ старой Москвы. Развернутые описания рынка, обедов и московских застолий с подробнейшим перечислением блюд показывают не только изобилие, но и красоту уклада русской жизни: «Глядим – и не можем наглядеться – такая-то красота румяная! ... И всякие колбасы, и сыры разные, и паюсная, и зернистая икра…» Восхищаясь изобразительным мастерством Шмелева, И.А. Ильин писал: «Великий мастер слова и образа, Шмелев создает здесь в величайшей простоте утонченную и незабвенную ткань русского быта; этим словам и образам не успеваешь дивиться, иногда в душе тихо вплеснешь руками, когда выброситься уж очень точное, очень насыщенное словечко: вот « таратанье » «веселой мартовской капели»: вот в солнечном луче «суетятся золотинки »; топоры « хряпкают »; арбузы «с подтреском »; «черная каша галок в небе». Особенности лексики

Главное слово в заглавии “ Лето”символизирует круг - идеал бесконечности духовной жизни человека. Круг - воплощение совершенной формы, он олицетворяет символ неба, солнечного ока, начала и конца человеческого существования, бесконечной смены поколений. В композиции «Лета Господня» отражён годовой цикл календарных праздников и обрядов. В произведении мы находим средства выразительности, которые помогают окунуться в эпоху конца XIX века: Разговорная лексика: «Отец, за делами, о пустяках не думает, и то удивился - справился: что-то нонче скворцов не слышно?» «Почему к нам скворцы не прилетели: чуяли пустоту. Поверье это. А, может, и правду чуяли. Собаки чуют». «Он только играет для почину, в Егорьев День». «почему так - впоследок. "Да так... - говорит, - будя, наигрался..."«стали подбираться помаленьку» «свяченой вербой».

Кроме разговорной лексики, в рассказе "Егорьев день" встречаются слова с яркой разговорной стилистической окраской (просторечная лексика) : с нарушением произносительной нормы литературного языка. Например, в диалоге скорняка и Горкина: пондравилось (понравилось), строгой стал (строгий), стракулисты (нигилисты), бонбы (бомбы), к ихнему царю (к их царю), вьюнош (юноша), малыи робяты, с чегой -то и другие. Просторечная лексика выполняет в основном характеризующую и оценочную функции. Через просторечные слова выражены чувства и переживания жителей Замоскворечья, слушающих игру старого и молодого пастухов. Кроме того, использование разговорной лексики играет важную роль в создании целой галереи образов работников, крестьян.

В произведении встречаются эпитеты: радостно - голубой, бледно-огнистый, розовато-пшеничный, пышно-тугой, прохладно-душистый; Метонимия: закуски сочно блестят, крупно желтеет ромашка, пахнет священно кипарисом, льдисто края сияют; Синонимы и антонимы: скрип-хруст, негаданность-нежданность, льется-шипит, режется-скрежещет, свежие-белые; Олицетворения: доиграл рожок, доплакался до того, что дальше плакаться сил не стало; Инверсия: колет Змия копием в брюхо чешуйное;

Также необычно представлен юмор в рассказе. Можно выделить целый анекдот как жанр: «…сам Святой Егорий... наш, стало быть, московский. С Москвы во всю Росею пошел, вот откуда Егорьев День. Ему по всем селам-деревням празднуют. Только вот господа обижаться стали... на коровок. - Почему обижаться, на коровок?.. - Таки капризные. Бумагу подавали самому генерал-губернатору князю Долгорукову... воспретить гонять по Москве коров. В "Ведомостях" читали, скорняк читал. Как это, говорят, можно... Москва - и такое безобразие! чего про нас англичаны скажут! Коровы у них, скажут, по Кузнецкому Мосту разгуливают и плюхают. И забодать, вишь, могут. Ну, чтобы воспретил. А наш князь Долгоруков самый русский, любит старину, а написал на их бумаге: "по Кузнецкому у меня и не такая скотина шляется", - и не воспретил. И все хвалили, что за коровок вступился».

Велика роль народных песен в главе "Егорьев день" Мотив русской песни - сквозной мотив в романе "Лето Господне". В песнях народ выражал отношение к миру, свои чувства и переживания. Одну из песен пересказал мальчику Горкин. Вот она: Пастух выйдет на лужок. Заиграет во рожок. Хорошо пастух играет - Выговаривает: Выгоняйте вы скотинку На зелену луговинку! Г о нят девки, г о нят бабы, Г о нят малые ребята,

Гонят ст а р ы ст а р ики, Ми р оеды-мужики Гонят старые ст а р ушки, Мироедовы женушки, Гонит Филя, гонит Пим, Гонит дяденька Яфим, Гонит бабка, гонит дед, А у них и кошки нет, Ни к о пыта, ни р о га, На дв о их о дна н о га!..

Это веселая обрядовая песенка. В ней отразились следующие лексические особенности народной песни: - нарушение произносительных норм, - наличие множества лексических повторов, - анафоры, - языковая шутка, - наличие имен существительных с уменьшительно-ласкательными суффиксами, множество аллитераций, создающих звуковой образ праздника, - ассонанс

Устаревшая лексика используется в главе "Егорьев день" для создания образов персонажей и для характеристики их быта, например: - Лапти - плетеная обувь из лыка или мочалы. - Порты - штаны из грубого холста, крестьянская одежда. - Кафтан - верхнее мужское пальто обычно из сукна. - Поярковая шляпа - сделанная из шерсти овцы. - Подручный - пособник, помощник.

В главе «Егорьев День», как и во всем романе "Лето Господне", достоверно, с большой теплотой Иван Сергеевич Шмелев запечатлел народный быт и национальный характер. Герои рассказа - простые русские люди, чьи поступки и отношение к жизни говорят о духовности и глубине их чувств. Персонажи рассказа - люди поэтичные, одаренные, мудрые. Для них чрезвычайно важны родственные отношения. Их отличает чувство любви к родному дому, к Москве. Все эти особенности создания образов отражены в лексике произведения, которая отражает неповторимый языковой вкус целой эпохи рубежа веков. Заключение

Шмелёв страстно мечтал вернуться в Россию, хотя бы посмертно. Это произошло 30 мая 2000 года, когда прах Ивана Сергеевича и Ольги Александровны Шмелёвых по инициативе русской общественности и при содействии Правительства России был перенесён из Франции в некрополь Донского монастыря в Москве.

Спасибо за внимание!