Поведение рыцаря санчо пансы и дульсинеи. Читаем «дон кихота» - зарубежная литература - открытый урок - рефераты - тинейджеры. Вопросы и задания к главам L-LII, LVII

Дульсинея Тобосская, дама сердца Рыцаря Львов, – маяк в его тяжелом путешествии. Дон Кихот видел ее мельком всего два раза в своей жизни, даже толком и не разглядел, но он считает самой прекрасной женщиной на свете. Санчо Пансе лучше удалось разглядеть «прекрасную даму» и он не разделяет мнения своего господина насчет ее красоты. Это безграмотная крестьянка крепкого телосложения и не очень приятной наружности. Но для Дон Кихота важно не это. Дульсинея – это его символ, ведущий к победам, спасающий в опасностях и помогающий преодолеть все трудности пути. Не скованный никакими условностями, живущий в своей реальности, Дон Кихот наделяет свою даму самыми прекрасными качествами, которые только могут быть. Дульсинея Тобосская становится его путеводной звездой. Таким людям как Дон Кихот важна не взаимность. Скорее, взаимность бы все испортила. Прекрасная дама становится центром вселенной, где и совершаются подвиги в ее честь, хотя «настоящая» Дульсинея об этом даже не знает. Дон Кихот возвращает из небытия образы странствующих рыцарей и прекрасных дам. Дорога и любовь – две главные движущие силы жизни. И хотя в романе подвиги Дон Кихота во имя Дульсинеи Тобосской и становятся пародией на все истории и рыцарях и прекрасных дамах, все равно редкий читатель не взгрустнет и не захочет хоть на миг очутиться в те далекие славные времена. И не зря уже в XX века герой знаменитого новогоднего фильма говорил: «Как скучно мы живем! В нас пропал дух авантюризма! Мы перестали лазить в окна к любимым женщинам!»

Периодически на страницах романа возникают, а потом опять исчезают цирюльник и священник. Это лучшие друзья Дон Кихота, но и они не могут понять его «слабости». Все время эти двое пытаются предотвратить совершение Рыцарем своих подвигов и стараются, во что бы то ни стало вернуть его домой – к племяннице и ключнице. Именно священник и цирюльник из самых благих побуждений пересматривают библиотеку Дон Кихота и отправляют на сожжение все рыцарские романы. Они даже замуровывают вход в книгохранилище, объявив рыцарю, что все книги унес злой волшебник. При этом они и мысли не могли допустить, что Дон Кихот воспримет их слова буквально и устремится на борьбу со злыми волшебниками. Простодушные друзья Рыцаря Печального образа беспокоятся от нем и желают ему добра, не понимая, что Дон Кихот живет в другой реальности. В очередной раз настигнув его и прибегнув к хитрости, они заключают его в клетку на телеге и везут домой. Но Дон Кихот не создан для домашней жизни. Его сердце рвется на поиски новых приключений.

Полезные статьи:

Жизнь и творчество Толкина
Толкиен, Джон Рональд Руэл (1892–1973), английский писатель, доктор литературы, художник, профессор, филолог-лингвист. Один из создателей Оксфордского словаря английского языка. Автор сказки Хоббит (1937), романа Властелин колец (1954), м...

Фольклорное слово в литературе.
"Вкрапления чужого текста” в “свой текст” может быть стилистически активным или нейтральным; в первом случае речь идет о цитировании, во втором – о заимствовании. В этом плане вполне удовлетворяет терминологическое разграничение, пре...

Моё отношение к затронутым проблемам в этой работе.
Я разделяю мнение Камю в том, что самоубийство это уход от проблем, осознание своей беспомощности и слабости. Но в тоже время это смелый шаг. Жизнь каждого из нас абсурдна в какой-то мере. Каждый борется с препятствиями судьбы, желая под...

Сервантеса является бесспорно роман "Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский" (первая часть - 1605 г., вторая - 1615 г.). Роман сразу же приобрел необычайную популярность. По словам Мериме, это "самый остроумный и занимательный в мире роман" . Но занимательность в нем сочетается с глубиной мысли и силой художественного обобщения. Без преувеличения можно назвать роман Сервантеса первым великим европейским реалистическим романом. Множество читателей с давних пор сроднились с его образами и ситуациями. Кто не знает храброго Дон Кихота и его неразлучного спутника Санчо Пансу? Они уверенно прошли через века и стали спутниками многих поколений. Имя Дон Кихота стало нарицательным наряду с именами Гамлета и Фауста. В донкихотизме запечатлелась типическая жизненная ситуация, далеко выходящая за узкие национальные и хронологические рамки. Поэтому к роману Сервантеса и обращались с таким живым интересом разные люди и разные эпохи. Вокруг романа разгорались горячие споры. Для одних ламанчский рыцарь всего лишь смешной фантазер, для других он подвижник, воплотивший в себе духовное благородство человека. Роману посвящена обширная критическая литература, которая все продолжает расти. Каждая эпоха открывает в нем какие-то новые грани. И хотя далеко не все интерпретации "Дон Кихота" могут быть нами приняты, все же самый факт появления различных толкований указывает на огромное художественное и идейное богатство гениального романа.

Впрочем, далеко не сразу читатели ощутили это богатство. Современники, смотревшие на роман с очень близкого расстояния, еще многого в нем не видели, да, пожалуй, и не могли увидеть. Они обращали внимание на то, что было злободневным, лежало на поверхности и поэтому сразу бросалось в глаза. А бросалось в глаза стремление Сервантеса осмеять рыцарские романы, которые все еще пользовались в Испании значительной популярностью. Сервантес неоднократно прямо указывает на это свое намерение. В прологе говорится о том, что "Дон Кихот" есть "сплошное обличение рыцарских романов" и что "единственная цель" книги - "свергнуть власть рыцарских романов и свести на нет их широкое распространение, какое получили они в высшем обществе и у простонародья" (ч. I, Пролог). И в самом конце "Дон Кихота" Сервантес вновь заявляет, что стремился "внушить людям отвращение к вымышленным и нелепым историям, описываемым в рыцарских романах" (ч. I, гл. 74).

В связи с этим "Дон Кихот" с первых страниц развертывается как пародия на рыцарский роман. Читатель все время сталкивается с традиционными чертами и ситуациями рыцарского романа, только "вынутыми" из волшебной романтической среды и перенесенными в повседневную, достаточно прозаическую обстановку Испании начала XVII в.

Главным украшением рыцарского романа всегда был знатный молодой рыцарь, красивый, сильный, влюбленный, сокрушающий полчища врагов, побеждающий чародеев и великанов. В романе Сервантеса его место занимает захудалый ламанчский идальго Алонсо Кехана, все имущество которого заключалось в "фамильном копье, древнем щите, тощей кляче и борзой собаке" (I, 1). Начитавшись рыцарских романов, решил он стать странствующим рыцарем. "Воображение его, - говорит Сервантес, - было поглощено всем тем, о чем он читал в книгах: чародейством, распрями, битвами, вызовами на поединок, ранениями, объяснениями в любви, любовными похождениями, сердечными муками и разной невероятной чепухой; и до того прочно засела у него в голове мысль, будто все это нагромождение вздорных небылиц - чистая правда, что для него в целом мире не было уже ничего более достоверного... И вот, когда он уже окончательно свихнулся, в голову ему пришла такая странная мысль, какая еще не приходила ни к одному безумцу на свете, а именно: он почел благоразумным и даже необходимым как для собственной славы, так и для пользы отечества сделаться странствующим рыцарем, сесть на коня и с оружием в руках отправившись на поиски приключений, начать заниматься тем же, чем, как это было ему известно из книг, все странствующие рыцари, скитаясь по свету, обыкновенно занимались, то есть искоренять всякого рода неправду и в борении со всевозможными случайностями и опасностями стяжать себе бессмертное имя и почет (I, 1).

За этим вступлением следует рассказ о том, как Алонсо Кехана назвал себя громким именем Дон Кихота Ламанчского, облекся в рыцарские доспехи, избрал себе даму сердца и, оседлав боевого коня, отправился на поиски приключений. Только доспехи его были ветхими и ржавыми, богатырский конь представлял собой жалкую клячу, а владычицей его сердца, за неимением принцессы, стала деревенская девушка из ближайшего селения Тобосо, которую Дон Кихот торжественно именовал Дульсинеей Тобосской. Вскоре появился у Дон Кихота оруженосец, который столь же мало походил на оруженосца из рыцарских романов, как сам Дон Кихот на Амадиса Галльского или Пальмерина Английского. Мирный землепашец Санчо Панса не отличался отвагой, а молчаливость, столь украшавшая совершенных оруженосцев, вовсе не являлась его добродетелью.

Нелепы и часто смехотворны "подвиги" Дон Кихота, который хотел видеть и видел мир таким, каким его изображали рыцарских романы. Постоялый двор представлялся ему замком с четырьмя башнями и блестящими серебряными шпилями, заурядные потаскухи - знатными обитательницами замка, толедские купцы - странствующими рыцарями, ветряные мельницы - многорукими великанами и т.п.

При этом Сервантес имел в виду не только общую схему рыцарского романа (очаровательные принцессы, великаны и карлики, странствующие рыцари и пр.), но и отдельные эпизоды популярных книг. Так, находясь в горах Сьерры-Морены, Дон Кихот решил подражать самому Амадису Галльскому, который, по его словам, был "путеводную звездою, ярким светилом, солнцем отважных и влюбленных рыцарей". Однажды, отвергнутый принцессой Орианой, Амадис наложил на себя покаяние и, приняв имя Мрачного Красавца, удалился в горы. Дон Кихота никто не отвергал, однако, оказавшись среди скал, он вознамерился повторить поступки Амадиса и, обращаясь к Санчо Пансе, сказал: "Сейчас я разорву на себе одежды, разбросаю доспехи, стану биться головой о скалы..." На что добродушный Санчо, не читавший рыцарских романов, заметил ему: "Ради самого Христа, смотрите, ваша милость, поберегите вы свою голову, а то еще нападете на такую скалу и на такой выступ, что с первого же раза вся эта возня с покаянием кончится".

Сердобольное замечание Санчо, продиктованное здравым смыслом, сразу же выявляет всю крайнюю надуманность книжной романтики. Опущенные на обыденную землю традиционные ситуации рыцарского романа перестают казаться возвышенными и становятся просто смешными. К этому приему "приземления" книжной рыцарской романтики Сервантес неоднократно прибегает в этом романе. Условные, подчас совершенно неправдоподобные образы и похождения как бы "переводятся" на язык житейской прозы, и тогда сказочные великаны оказываются ветряными мельницами, войско могущественного волшебника - стадом баранов и т.п. Только в расстроенном воображении Дон Кихота выдуманный мир рыцарского романа сохраняет свою "реальность". Сам же Сервантес делает все, чтобы дискредитировать его в глазах читателей.

Несколько по-иному прием "приземления" применяется во второй части "Дон Кихота" в эпизоде с пещерой Монтесиноса. Дон Кихот решает проникнуть в эту пещеру, слывущую волшебной. При спуске он засыпает, а потом рассказывает, что видел там хрустальный замок, из которого к нему навстречу вышел длиннобородый старец Монтесинос. Во времена Карла Великого вместе со своим другом Дурандартом он участвовал в Ронсевальском сражении. Умирая, Дурандарт, "цвет и зеркало всех влюбленных и отважных рыцарей", попросил Монтесиноса вырезать из его груди сердце и вручить его прекрасной Белерме, что Монтесинос и не преминул исполнить. Ныне все они пребывают в волшебной пещере, околдованные чародеем Мерлином, а среди них - и Дульсинея Тобосская, и другие знатные сеньоры. Обо всем этом Дон Кихот повествует с подобающей серьезностью. Однако в высокопарную рыцарскую легенду по воле автора как-то исподволь проникают прозаические детали, придающие ей комический оттенок. Так, читатель узнает, что сердце достойного рыцаря, вырезанное Монтесиносом, весило не меньше двух фунтов и что Монтесиносу, ввиду дальнего пути, пришлось посыпать сердце солью, чтобы он мог "поднести его сеньоре Белерме, если не в свежем, то по крайности в засоленном виде". У сеньоры Белермы синяки под глазами от пребывания в пещере, а Дульсинея Тобосская просит Дон Кихота ссудить ей шесть реалов под залог "еще совсем новенькой юбки" (II, 23).

Подсмеивается Сервантес также над претенциозным стилем рыцарских романов. Иногда он просто выписывает отдельные наиболее курьезные места. Иногда имитирует цветистый слог, свойственный многим произведениям этого рода. Например, отправляющийся на поиски приключений Дон Кихот так представляет начало будущей повести о его славных деяниях: "Златокудрый Феб только еще распускал по лицу широкой и просторной земли светлые нити своих роскошных волос, а пестрые птички нежной и сладкой гармонией арфоподобных своих голосов только еще встречали румяную Аврору, покинувшую мягкое ложе ревнивого супруга, распахнувшую врата и окна ламанчского горизонта и обратившую взор на смертных, когда славный рыцарь Дон Кихот Ламанчский презрел негу пуховиков и, вскочив на славного своего коня Росинанта, пустился в путь по древней и знаменитой Монтьельской равнине" (I, 2).

Характерна и "великолепная" тирада, которую громким голосом произносит Дон Кихот, принявший решение по примеру Амадиса наложить на себя покаяние (I, 25-26). Не менее характерно и прециозное описание красоты Дульсинеи Тобосской, которое Дон Кихот предлагает вниманию случайных путников: "Обаяние ее сверхъестественно, - говорит он, - ибо в ней воплощены все невероятные знаки красоты, коими наделяют поэты своих возлюбленных: ее волосы - золото, чело - Елисейские поля, брови - радуги небесные, очи ее - два солнца, ланиты - розы, уста - кораллы, жемчуг - зубы ее, алебастр - ее шея, мрамор - перси, слоновая кость - ее руки, белизна ее кожи - снег..." (I, 13). Понятно, что это нагромождение драгоценностей не составляло никакого реального портрета и меньше всего подходило рослой крестьянке из Тобосо, умело просеивавшей зерно и пахнувшей трудовым потом (I, 31).

Но почему все-таки Сервантес решил "свергнуть власть рыцарских романов" и ополчился на них в своем самом значительном произведении? Как взыскательный писатель и просто здравомыслящий человек, он не мог, конечно, мириться с потоком низкопробной литературы, наводнявшей книжный рынок. Правда, не все рыцарские романы были плохи. К числу произведений, обладавших художественными достоинствами, Сервантес относил "Амадиса Галльского" или "Пальмерина Английского" (I, 6). Зато великое множество романов, жадно поглощаемых неразборчивыми читателями, действительно достойно было самого решительного осуждения. Все они были "в общем на один покрой" (I, 47). Еще выдающийся гуманист Хуан Луис Вивес отмечал вредное влияние на юношество этих романов с их культом грубой силы, феодальной заносчивостью и сомнительной моралью. В них многое перешло от средних веков и застыло, подобно мертвой лаве. Потакая убогим вкусам, они превратились в заповедник умственной и художественной рутины. Сервантес имел основание осыпать их градом насмешек. В 47-й главе он заставляет достопочтенного каноника резко критиковать эту разросшуюся вульгарную литературу. Каноник видит коренной недостаток рыцарских романов в том, что они, подобно "милетским сказкам, этим нелепым басням", "стремятся к тому, чтобы услаждать, но не поучать" в то время как подлинное искусство должно "поучать и услаждать одновременно". Именно в этом, по словам каноника, и заключается "высшая цель сочинительства". Ведь истинное наслаждение доставляют "красота и стройность", а не хаотическое нагромождение совершенно неправдоподобных и нелепых вещей. И художественный "вымысел тем лучше, чем он правдоподобнее, и тем отраднее, чем больше в нем возможного и вероятного". В "правдоподобии" и "подражании природе" и "заключается совершенство произведения" (I, 47).

Вспомним, что "подражание природе" было ведущим принципом ренессансного реализма, и нам станет понятным, что, выступая против эпигонского рыцарского романа, Сервантес отстаивал великие завоевания эпохи Возрождения. Осмеивая рыцарский роман, он расчищал путь литературе содержательной, правдивой, близкой к "природе", т.е. к жизни.

Но, конечно, "Дон Кихот" не только "сплошное обличение рыцарских романов". Если бы значение книги ограничивалось этим, она не смогла бы пройти через века. Рыцарские романы давно уже отошли в область предания, а "Дон Кихот" продолжает жить. Это глубоко человечная книга, подчас веселая, а подчас и грустная. Это мудрая поучительная книга, одно из самых значительных созданий эпохи Возрождения.

Впрочем поначалу роман Сервантеса почти не выходит за пределы литературной пародии. Постепенно, однако, Дон Кихот перестает быть только комической фигурой. Он обнаруживает такие свойства, которые позволяют увидеть его совсем в ином свете. С каким поистине поэтическим вдохновением рассказывает Дон Кихот изумленному канонику волшебную историю Рыцаря Озера (I, 50). В связи с этим можно, пожалуй, сказать, что у его безумия была поэтическая основа, да и само безумие являлось своего рода вызовом миру, лишенному яркости и вдохновения. Конечно, Дульсинея Тобосская существовала только в воображении ламанчского фантазера, но ведь придумать Дульсинею мог лишь тот, кто поэтизировал женщину, благоговел перед ней, для кого любимая, будь она даже простой крестьянской девушкой, превращалась в блистательную принцессу. Вспомним также, что Дон Кихот любил слушать песни и стихотворения, знал уйму старинных народных романсов и сам при случае сочинял стихи.

Но Дон Кихот не только поэт, он, при всем своем безумии, еще и благородный мыслитель, человек большого ума. По замечанию священника, "добрый этот идальго говорит глупости, только если речь заходит о пункте его помешательства, но, когда с ним заговорят о чем-нибудь другом, он рассуждает в высшей степени здраво и высказывает ум во всех отношениях светлый и ясный..." (I, 30). Недаром так поразила всех речь Дон Кихота о военном поприще и учености. Отдавая предпочтение военной профессии, Дон Кихот говорит вместе с тем о тяготах, об опасностях, поджидающих солдата, о бедности, сопутствующей ему. Но он и сам не ищет безмятежного покоя и в других превыше всего ценит самоотверженное служение общему благу. А ведь цель военного искусства, по его словам, - "мир", а мир есть "наивысшее из всех земных благ" (I, 37).

А вдохновенная речь о золотом веке, с которой Дон Кихот обращается к мирным козопасам? "Блаженны, - сказал он, - времена и блажен тот век, который древние называли золотым, - не потому, чтобы золото, в наш железный век представляющее такую огромную ценность, в ту счастливую пору доставалось даром, а потому, что жившие тогда люди не знали двух слов: твое и мое. Тогда всюду царили дружба, мир и согласие". Но с течением времени "мир все более и более полнился злом", пока, наконец, не наступило "наше подлое время, которое по справедливости может быть названо железным веком" (I, 11).

О золотом веке, воспетом еще поэтами классической древности, любили вспоминать гуманисты эпохи Возрождения. Красивая легенда укрепляла их веру в "изначальные" достоинства человека, рожденного для счастья и свободы. И Дон Кихот наряду с гуманистами хочет, чтобы люди вновь обрели свой естественный удел. Оказывается, именно ради этого он и решил возложить на себя бремя странствующего рыцарства (I, 20). Для него странствующий рыцарь - самоотверженный борец за справедливость, обязанный "защищать обиженных и утесняемых власть имущими" (I, 22). В железном веке истинный гуманизм должен облечься в латы и вооружиться острым рыцарским мечом.

Герои рыцарского романа пленяли Дон Кихота своей активностью. Они представлялись ему бескорыстными апостолами справедливости. Однако они вовсе не были вооруженными гуманистами, размышляющими об общем благе, это были энергичные искатели приключений, отнюдь не пренебрегавшие собственной выгодой. Стремясь во всем подражать прославленным литературным героям, и Дон Кихот мечтал "стяжать себе бессмертное имя" и "уже представлял себя увенчанным за свои подвиги, по малой мере короной Трапезундского царства" (I, 1). Подобно странствующим рыцарям, "которые, как это было ему известно из книг, не спали ночей в лесах и пустынях, тешась мечтою о своих повелительницах", он зачастую в ночную пору "не смыкал глаз и думал о госпоже своей Дульсинее" (I, 8). И все-таки как отличен Дон Кихот от книжных героев! Отличен не только своим нелепым внешним видом. Гораздо важнее то, что Дон Кихот сознает себя сыном железного века и свой нравственный долг видит в том, чтобы вернуть миру утраченную им справедливость. Он прямо заявляет Санчо Пансе: "Друг Санчо, да будет тебе известно, что я по воле небес родился в наш железный век, дабы воскресить золотой" (I, 20). Правда, его пылкая фантазия населяла землю поэтическими призраками, заимствованными из рыцарских романов. Но ни на минуту не сомневался он в том, что времена Амадиса Галльского и Эспландиана давно миновали. Свой век он считал "железным" и "подлым" не только потому, что миром стала править корысть и кривда, но и потому, что отлетел от него дух благородной рыцарственности, под которой Дон Кихот прежде всего разумел служение общему благу. От средних веков унаследовал Дон Кихот наивную веру в чародеев и великанов. Эпоха Возрождения вдохнула в него высокую веру в то, что век правды и человечности может быть возвращен на землю.

Смешной чудак ничего не искал для одного себя. Конечно, он считал себя вполне достойным трапезундской короны. Но ведь не ради нее он покинул свой домашний очаг и отправился навстречу опасностям. Чем ближе мы знакомимся с ним, тем яснее видим его душевное благородство. Дон Кихот настоящий подвижник. Он служит Дульсинее Тобосской, но, пожалуй, с еще большим рвением служит он справедливости, на которую ополчился железный век. Все свои силы готов он отдать людям, нуждающимся, как он полагает, в его бескорыстной помощи. Трудно в литературе эпохи Возрождения указать другого героя, который бы с таким же энтузиазмом сражался за общее благо, хотя усилия его и оказывались тщетными.

По мере развития романа фигура Дон Кихота приобретает все более патетический характер. Его безумие все чаще оборачивается мудростью. Особенно это бросается в глаза во второй части романа, увидевший свет вскоре после того, как некий Авельянеда издал 1614 г. подложную вторую часть "Дон Кихота", в которой изобразил ламанчского рыцаря полоумным дуралеем, а его оруженосца - тупым обжорой. У Сервантеса во второй части романа Дон Кихот поражает собеседников благородством своих суждений и порывов. Это дало основания положительному дон Дьего назвать его безумие "благородным" (II, 18), а Сервантесу в обращении к читателю даже прямо говорит о "разумных его безумствах" (II, Пролог).

Уже с самого начала по своим человеческим качествам ламанчский рыцарь превосходил алчных трактирщиков и весь тот мир житейской прозы, с которым он непрестанно сталкивался во время своих блужданий по испанской провинциальной глуши. Во второй части романа ему суждено было столкнуться и с высшим светом. Торжественно встречен был Дон Кихот в герцогском замке. Хозяева замка оказывали странствующему рыцарю всевозможные знаки внимания. В угоду им Санчо Панса был назначен губернатором острова Баратарии. И Дон Кихот поверил, что он, наконец, достиг вершины своей рыцарской славы, что его подвиги оценены по достоинству. Но все это был, как известно, низкий обман. Дивясь мудрости Дон Кихота, герцог и герцогиня в то же время совершенно хладнокровно забавлялись его странной манией. У читателя невольно возникает мысль, что, в сущности, безумен не Дон Кихот, стремящийся защищать слабых и угнетенных, безумен тот жестокий несправедливый мир, который способен издеваться над благородным фантазером. Над чем потешалась герцогская чета? Над тем, что Дон Кихот был готов вступиться за мнимую графиню Трифальди, обиженную злым волшебником (II, 36 и сл.). В другой раз, уже вопреки желанию герцога, он поспешил на помощь обманутой девушке (II, 52). И в Барселоне высший свет продолжал потешаться над Рыцарем Львов, как называл себя Дон Кихот после действительно опасного приключения со львами (II, 62). Человеческое достоинство Дон Кихота не имело для всех этих людей никакого значения. Он казался им безумным не только потому, что верил в небылицы, наполнявшие рыцарские романы, но и потому, что верил в справедливость. Недаром именно к нему, а не к владетельному герцогу обратилась за помощью дуэнья Родригес, мать обманутой девушки. По ее словам, "надеяться на правый суд сеньора герцога - это все равно что на вязе искать груш" (II, 52). И добродетельный дон Дьего де Миранда с изумлением говорил Дон Кихоту: "Я не могу поверить, чтобы в наши дни кто-либо покровительствовал вдовам, охранял девиц, оказывал почет замужним, помогал сиротам, и так никогда бы и не поверил, если бы собственными глазами не видел вашу милость" (II, 16). И как бы ни были подчас наивны и нелепы начинания Дон Кихота, в них продолжал гореть священный огонь гуманизма, давно погасший в холодных сердцах рассудительных представителей железного века. Роман Сервантеса выходил за узкие рамки литературной пародии. Развенчание устарелой манеры писания романов все более перерастало в развенчание эгоистического бессердечия железного века, отрекшегося от заветов гуманизма.

А у Дон Кихота все отчетливее проступали гуманистические черты. Подчас он рассуждает так, как имели обыкновение рассуждать гуманисты эпохи Возрождения. Только человек очень умный и образованный мог, например, столь проникновенно судить о поэзии (II, 16), храбрости (II, 17), любви, красоте, неблагодарности (II, 58) и многих других вещах. "Черт его подери, этого странствующего рыцаря, - воскликнул однажды пораженный Санчо Панса, - чего он только не знает! Я сначала думал, что он смыслит только в делах рыцарства, но не тут то было: все его касается, и всюду он сует свой нос" (II, 22).

Когда в беседе с герцогом Дон Кихот смело заявлял, что "кровь облагораживают добродетели" и что "большего уважения заслуживает худородный праведник, нежели знатный грешник" (II, 32), он, по сути дела, высказал мысль, которая со времен Данте и Петрарки принадлежала к числу кардинальных истин ренессансного гуманизма. И разве, с негодованием отмечая, что "в наше время леность торжествует над рвением, праздность над трудолюбием, порок над добродетелью, наглость над храбростью" (II, 1), он не создавал картину, нарисованную Шекспиром в знаменитом 66-м сонете? Только в отличие от лирического героя шекспировского сонета Дон Кихот не помышлял о смерти. Он рвался навстречу опасности, он надеялся силой своего рыцарского меча очистить землю от порока, ибо трогательно верил в могущество добродетели, которая со временем "выйдет с честью из всех испытаний и воссияет на земле подобно солнцу в небе" (I, 47). Утверждая, что благородная "наука странствующего рыцарства" включает в себя "все или почти все науки на свете, Дон Кихот прокламировал образ "универсального человека", прославленного не одним поколением европейских гуманистов. Разве его совершенный рыцарь не родной брат "homo universale" европейского Возрождения? Ведь он должен быть и законоведом, и богословом, и врачом, и ботаником, и астрологом, и математиком. К тому же ему надлежит "быть чистым в помыслах, благопристойным в речах, великодушным в поступках, смелым в подвигах, выносливым в трудах, сострадательным к обездоленным и, наконец, быть поборником истины, хотя бы это стоило ему жизни" (II, 18).

Таким "универсальным человеком" был и сам Дон Кихот. По мнению Санчо Пансы, в красноречии и мудрости он не уступал самым знаменитым церковным проповедникам. Только, конечно, мудрость Дон Кихота вовсе не была церковной. Дон Кихот мечтал не о небесном, а о земном счастье человечества и всегда готов был подать добрый совет тому, кто испытывал в нем нужду. В этом отношении особенно замечательны наставления, с которыми Дон Кихот обратился к Санчо, отправлявшемуся в качестве губернатора на остров Баратарию. Эти наставления - одно из самых удивительных свидетельств недюжинного ума ламанчского рыцаря. Более того, это своего рода манифест гуманистической мудрости. В основе его лежит мысль, что подлинное величие правителя измеряется не знатностью происхождения, не стремлением возвыситься над людьми, но справедливыми и добрыми делами. "Помни, Санчо, - говорил Дон Кихот, - если ты вступишь на путь добродетели и будешь стараться делать добрые дела, то тебе не придется завидовать делам князей и сеньоров, ибо кровь наследуется, а добродетель приобретается, и она имеет ценность самостоятельную, в отличие от крови, которая таковой ценности не имеет". В связи с этим Дон Кихот призывает Санчо Пансу не руководствоваться "законом личного произвола", весьма распространенного "среди невежд, которые выдают себя за умников", но судить обо всем нелицеприятно, заботясь прежде всего об истине и справедливости. И пусть корысть не собьет его с верного пути, а слезы бедняка вызовут у него больше сострадания, чем жалобы богача (II, 42).

Когда же герои романа покинули герцогский замок, Дон Кихот с облегчением сказал: "Свобода, Санчо, есть одна из самых драгоценных щедрот, которые небо изливает на людей; с нею не могут справиться никакие сокровища: ни те, что таятся на дне земли, ни те, что сокрыты на дне морском. Ради свободы, так же точно, как и ради чести, можно и должно рисковать жизнью, и, напротив того, неволя есть величайшее из всех несчастий, какие только могут случиться с человеком... Блажен тот, кому небо посылает кусок хлеба, за который он никого не обязан благодарить, кроме самого неба!" (II, 58).

Однако, наделяя Дон Кихота столь привлекательными чертами, изображая его подвижником, ратоборцем справедливости, Сервантес в то же время непрерывно ставит его в нелепые смешные положения. И объясняется это не только пародийной тенденцией, пронизывающей роман. Ведь прекраснодушие Дон Кихота бессильно что-либо изменить в мире, в котором воцарились эгоизм и стяжательство. Правда, Дон Кихот оказывал самое благотворное влияние на Санчо Пансу. Ему в какой-то мере обязаны своим счастьем прекрасная Китерия и бедняк Басильо (II, 19-22). Но золотого века ламанчскому рыцарю, конечно, так и не удалось воскресить. Только крайняя наивность могла подсказать ему мысль, что своим рыцарским мечом, унаследованным от предков, нанесет он сокрушительный удар всемогущей кривде. Он все время был во власти иллюзий, которые, с одной стороны умножали его силы, а с другой - делали его усилия бесплодными. Не только ветряные мельницы принимал он за сказочных великанов, но и людей часто видел совсем не такими, какими они были на самом деле. Поэтому нередко его порывы приводили к результатам прямо противоположным. Достаточно вспомнить хотя бы эпизод с пастушонком, которого Дон Кихот вырвал из рук жестокого хозяина (I, 4). Известно, чем все это кончилось. Дождавшись отъезда Дон Кихота, разъяренный крестьянин вновь набросился на мальчугана и чуть не убил его. Поэтому, когда впоследствии пастушонок случайно повстречал Дон Кихота, он проклял его вместе со всеми "странствующими рыцарями, какие когда-либо появлялись на свет" (I, 31). Большая проницательность сочеталась у Дон Кихота с поражающей слепотой. За эту слепоту жизнь все время мстила ему затрещинами и тумаками. Освобожденные им каторжники забросали его камнями (I, 22). Мельничные крылья чуть было не разлучили его с жизнью. Ему изрядно досталось от пастухов, защищавших своих овец и баранов (I, 18). Над ним издевались слуги и господа. В довершение всему стадо хрюкающих свиней прошлось по доблестному рыцарю (II, 68).

В качестве человека, лишенного "всякого такта действительности" , ламанчский чудак стал под пером гениального испанского писателя типическим воплощением "донкихотизма", за которым скрывается очень реальное жизненное содержание. Дон Кихоты появлялись в разные века и у разных народов. Донкихотизм возможен и в частной, и в общественной жизни. С ним можно встретиться и в политике, и в искусстве, и в науке. Но, конечно, отнюдь не случайно такое классическое выражение донкихотизма возникло именно в Испании на исходе эпохи Возрождения.

Мы не ошибемся, если скажем, что испанское королевство во времена Сервантеса во многом напоминало незадачливого Дон Кихота, только без его привлекательных черт. Страна продолжала грезить о величии, давно уже отошедшем в область предания и существовавшем лишь в пылком воображении иберийцев. Правительство нередко действовало вопреки здравому смыслу и сражалось с ветряными мельницами, вместо того, чтобы заботиться о насущных нуждах населения. Испанские дворяне были чуть ли не самыми высокомерными в Европе, хотя за этим высокомерием нередко скрывалась глубокая нищета. Для многих прошлое было гораздо привлекательнее настоящего. С этим в немалой мере связан и поразительный успех рыцарского романа, составляющий столь характерную особенность испанского культурного развития эпохи Возрождения. И, конечно, когда Сервантес насмехался над рыцарским романом, он имел перед собой не только чисто литературный феномен. Донкихотизм рос из самой гущи тогдашней испанской жизни, выступая в различных формах и в различных общественных сферах.

Это вовсе не означает, что Дон Кихот Ламанчский являлся глашатаем феодально-католической реакции, подобно многим его современникам. Хотя он был облачен в средневековые доспехи, он стремился возродить не средние века, но чудесный золотой век, который мыслился им как светлое будущее человечества. В этом и во многом ином был он близок гуманистам эпохи Возрождения. Да он и был в конце концов смелым воином гуманизма, только в соответствии с испанскими вкусами принявшим обличье средневекового рыцаря. Воплощенный в нем наивный волюнтаризм, возникший на заре Ренессанса, принадлежал к числу благородных иллюзий ренессансного гуманизма. Сервантес сам был великим гуманистом, только он жил в то время, когда уже рассеялись многие гуманистические иллюзии, и в феодально-католической Испании это ощущалось, пожалуй, с особой отчетливостью. Поэтому роман о Дон Кихоте - это не только осмеяние нелепых рыцарских романов, но и смелая переоценка некоторых традиционных гуманистических ценностей, не выдержавших испытания временем. Ведь благородным мечтателям так и не удалось преобразить мир. Телемское аббатство осталось красивой сказкой. Уродливая проза жизни восторжествовала над поэзией гуманистического идеала. Шекспир откликнулся на это рядом трагедий. Сервантес написал свой веселый и в то же время печальный роман. Великий испанский писатель не осмеивал в нем благородного гуманистического энтузиазма, основанного на горячем стремлении служить справедливости. Он только предостерегал от прекраснодушия, оторванного от жизни.

В конце концов повествование завершается торжеством здравого смысла. Перед смертью Дон Кихот отрекается от рыцарских романов и всех своих былых сумасбродств. Но нам все-таки жаль расставаться с этим милым одиноким чудаком, склонным "всем делать добро и никому не делать зла"(II, 25).

Впрочем, Дон Кихот не совсем одинок. У него был верный друг Санчо Панса. Вместе они разъезжали по Испании, деля между собой пинки и улыбки фортуны. Санчо - удивительно колоритная фигура. Мало кому из писателей эпохи Возрождения удалось так живо и привлекательно изобразить человека из народа. Санчо - бедный землепашец, односельчанин Дон Кихота. Надеясь разбогатеть, он согласился стать оруженосцем ламанчского рыцаря. Простодушие у него сочетается с лукавством, а наивное легковерие - с очень трезвым и, как это бывает у крестьян, практическим взглядом на вещи. Рыцарские идеалы чужды его мужицкому сознанию. Стадо баранов для него просто стадо баранов, а не войско великого императора Алифанфарона, правителя острова Трапобаны (I, 18). В отличие от романтических оруженосцев, он совершенно лишен воинственного духа. Это мирный, очень неглупый, расчетливый мужичок. Он любит всласть поесть, попить, поспать. Он искренне радуется, когда в кармане у него звенят червонцы или когда он может уехать, не заплатив алчному трактирщику (I, 17). Зато удары фортуны нагоняют на него уныние, и он начинает тосковать по тихой сельской жизни. "Все это ясно показывает, - сказал он однажды Дон Кихоту, - что приключения, которых мы ищем, в конце концов приведут нас к таким злоключениям, что мы своих не узнаем. И лучше и спокойнее было бы нам, по моему слабому разумению, вернуться домой: теперь самая пора жатвы, самое время заняться хозяйством, а мы с вами бродим, как неприкаянные, и кидаемся, что называется, из огня да в полымя" (I, 18).

На первый взгляд кажется, что нет людей более различных, чем Дон Кихот и Санчо Панса. Разве не различны у них характеры, стремления и даже внешний вид? Тощий, длинный, с вытянутым лицом ("в полмили длиною") Дон Кихот на тощей кляче и приземистый, плотный, коренастый Санчо на ослике. Такими их знает весь мир. Такими их рисовали Г. Доре, О. Домье, Кукрыниксы и другие художники. Внешнее несоответствие этой знаменитой пары невольно вызывает улыбку. Но эти, казалось бы, столь различные люди были поистине неразлучны. Они любили и уважали друг друга, хотя подчас между ними вспыхивали размолвки. Санчо как-то признался герцогине: "Мы с ним из одного села, он меня кормил, я его люблю, он это ценит, даже ослят мне подарил, а главное, я человек верный, так что, кроме могилы, никто нас с ним разлучить не может" (II, 33). Однако не только патриархальная верность Санчо и рыцарская щедрость Дон Кихота объединяли этих людей. Присмотритесь к Санчо внимательнее и вы увидите, что ему также присущи черты своеобразного донкихотства. Не без основания цирюльник утверждал, что Санчо Панса "со своим господином одного поля ягода" (I, 47). Разве не донкихотством была наивная уверенность Санчо в том, что он, неграмотный землепашец, может в феодальной Испании стать губернатором острова и даже графом? И этот мирный, даже боязливый поселянин вдруг начинал призывать Дон Кихота, только что вернувшегося домой из похода, вновь и при этом без всякого промедления отправиться на поиски приключений (II, 4). Эта абсурдная вера в спасительную силу авантюры не только роднила Санчо с ламанчским фантазером, но и делала их обоих характерными, хотя и заметно шаржированными, выразителями тогдашнего испанского "духа".

Но было еще нечто более важное, что внутренне роднило героев романа. Это была их большая человечность, или, может быть, точнее сказать - присущее им чувство социальной справедливости. Правда, поначалу Санчо производит несколько иное впечатление. Его заветное желание сводится к тому, чтобы разбогатеть или по крайней мере как-то поправить свои денежные дела. Сервантес вовсе не скрывает того, что Санчо "падок на деньги" (I, 27). Этот практический мужичок вполне усвоил нехитрую мудрость собственнического мира, согласно которой "сколько имеешь, столько ты и стоишь, и столько стоишь, сколько имеешь". И о губернаторстве он все время мечтает именно потому, что оно представляется ему наиболее верным путем к обогащению. Он твердо уверен, что своего не упустит, даже если капризная фортуна забросит его куда-нибудь в Африку. Ему уже представляется, как он, по примеру конкистадоров, торгует своими чернокожими вассалами (I, 29). А когда герцогская чета назначила Санчо губернатором мнимого острова, он простосердечно сообщил в письме своей жене Тересе: "Через несколько дней я отправлюсь губернаторствовать с величайшим желанием зашибить деньгу... Козла пустили в огород, и в должности губернатора мы свое возьмем" (II, 36). Герцог и герцогиня потешались, читая это письмо, и не сомневались в том, что в должности губернатора Санчо будет просто уморителен.

Но случилось то, чего они никак не могли ожидать. Став губернатором, Санчо обнаружил не только изрядный ум, граничащий с государственной мудростью, но и небывалую честность. С удивительной проницательностью решал он запутанные тяжбы. Он не давал себя водить за нос, порой бывал милосерден, порой строг и всегда справедлив. Когда приближенные величали его Доном Санчо, он одергивал льстецов, вовсе не стремился скрывать своего простонародного происхождения и даже сетовал, что на вверенном ему острове этих "донов и распродонов" больше, чем камней (II, 45). Получив наконец возможность по примеру других губернаторов "зашибать деньгу", он не воспользовался этой заманчивой возможностью. Свою первоочередную обязанность он усматривал в том, чтобы очистить остров от лодырей, шалопаев и прочих бездельников, которые подобно трутням в улье "пожирают мед, собранный пчелами-работниками". Зато крестьянам намерен он был оказывать покровительство в первую очередь, не посягая при этом на особые права идальгии и духовенства. Окружающие только диву давались, наблюдая за мужиком-губернатором и слушая его мудрые речи, а дворецкий, приставленный к нему герцогом, даже как-то сказал Санчо Пансе: "...такой неграмотный человек, как вы, ваша милость, - сколько мне известно, вы ведь грамоту совсем не знаете, - и вдруг говорит столь назидательных и поучительных вещей, - ни те, кто нас сюда послал, ни мы сами никак не могли от вас ожидать такой рассудительности. Каждый день приносит нам что-нибудь новое: начинается дело с шутки - кончается всерьез, хотел кого-то одурачить - глядь, сам в дураках остался" (II, 49).

Прежде всего в дураках остались, конечно, герцог и герцогиня. Затевая этот недостойный фарс, высокомерные вельможи даже и помыслить не могли, что простой землепашец преподаст такой незабываемый урок испанским правителям. А Санчо мог со спокойной совестью сказать: "Вступил я в должность губернатора без гроша в кармане и без гроша с нее ухожу - в противоположность тому, как обыкновенно уезжают с островов губернаторы" (II, 53).

Санчо Панса не посрамил своего взыскательного наставника. Дон Кихот не зря давал ему советы. Во владениях герцога никогда еще не было такого бескорыстного и рассудительного правителя. Но дело здесь, конечно, не только в облагораживающем влиянии ламанчского рыцаря. Еще совсем недавно Санчо мечтал стать богачом. Бедность разжигала его сребролюбие. Поэтому еще до того, как он стал губернатором острова Баратария, Санчо уже твердил, что самая высокая мудрость в том, чтобы "жить по правде" (II, 20). Когда же от него стала зависеть судьба многих людей, он совершенно забыл о своей личной выгоде и показал замечательный образец служения общему благу.

Введенный во вторую часть романа эпизод с губернаторством Санчо Пансы заметно усиливал демократическое звучание произведения. Ведь только Санчо, человек из народа, оказался достойным тех гуманистических истин, которым столь беззаветно служил Дон Кихот. При герцогском дворе даже не понимали, насколько бесчеловечными были их забавы. Вручив Санчо на прощание кошелек с двумястами золотых, герцог, вероятно, считал себя щедрым и обходительным сеньором. Однако по сравнению с бедняком Санчо, который никого не унизил и никого не обманул, он кажется жалким фигляром. Так, возвышая Санчо, Сервантес выносил приговор миру феодального высокомерия.

Гуманистические мотивы романа развивают также вставные новеллы. Их много. И хотя все они посвящены любви, они довольно разнообразны по своему характеру. Тут и образец пасторального жанра (жалостная повесть о Хризостоме и Марселе - I, гл. 12-15), и поучительные рассказы о губительной силе страстей (повесть о безрассудно-любопытном - I, 33-35 и др.), и отзвуки пережитого (рассказ пленника об алжирской неволе - I, 39-42), и т.д. В новеллах Сервантес ратует за нравственную красоту человека, утверждает, что истинное благородство заключается в добродетели (I, 36), прославляет свободу в качестве величайшего блага (I, 39). Все это тесно связывает вставные новеллы с гуманистической темой "Дон Кихота", несмотря на то, что с основной сюжетной линией романа новеллы первой части связаны очень слабо. Во вторую часть романа Сервантес включил лишь такие "вставные" эпизоды, которые "вытекают из естественного хода событий" и изложены "сжато, в самых кратких словах" (II, 44). Дон Кихот принимает участие в судьбе прекрасной крестьянки Китерии, которая не прельстилась богатством Камачо и стала женой бедного пастуха Басильо (II, 19-21). Ламанчский рыцарь готов выступить на защиту хитроумных влюбленных, одурачивших Камачо Богатого. По его мнению, на их стороне правда человеческих чувств. А то, что Китерия отказалась от большого богатства ради любви, только поднимало ее в глазах Дон Кихота, полагавшего, что такую женщину "должно венчать лаврами и пальмовыми ветвями, ветками победы и торжества" (II, 22).

Апофеозом самоотверженной любви, бросающей вызов расовым ограничениям, является новелла о мавританской девушке Ане Фелис и юном кабальеро доне Гаспаре (II, 63, 65). Острота этой новеллы в том, что испанский дворянин не только посмел полюбить мавританку, но и пожелал разделить с нею горечь изгнания, на которое обрек испанских морисков жестокий указ короля. После ряда драматических приключений любящие вновь попадают в Испанию, и автор дает понять читателям, что просто бесчеловечно лишать таких людей права на счастье.

Но вставные новеллы не только развивают гуманистические мотивы романа, они еще и заметно расширяют его художественный диапазон. В своем месте мы называли роман Рабле полифоническим, полифоническим можно назвать и роман Сервантеса. Произведения французского и испанского писателей, конечно, во многом весьма различны. В то же время они являются наиболее характерными образцами ренессансного романа, тяготевшего к своего рода эпическому многоголосию. Сатира и пародия сочетается в "Дон Кихоте" с любовной лирикой и мудростью гуманистических сентенций. Наряду с яркими жанровыми сценами возникают условные пасторальные эпизоды. Патетические тирады ламанчского рыцаря перемежаются грубоватой речью погонщиков мулов и трактирных слуг. Прециозные цитаты из рыцарского романа уступают место народным пословицам и поговоркам, которые в изобилии рассыпает вокруг себя Санчо Панса. Художественное единство романа достигается через многообразие стилевых и фабульных мотивов. Это многообразие отнюдь не ведет к хаотической пестроте, поскольку в основе его лежит отчетливое стремление к жизненной правде. Перед читателем развертывается широчайшая панорама испанской жизни. В нем есть то, что совершенно отсутствовало в романах рыцарских, - изображение типических черт реальной действительности. Ибо как ни исключительна, почти фантастична история Дон Кихота, донкихотизм явление вполне типическое, коренящееся в конкретных жизненных условиях.

А вокруг шумит Испания, настоящая Испания начала XVII в. По пыльным дорогам движутся погонщики мулов, монахи, купцы, нищие, богомольцы, ремесленники, горожане и крестьяне. Каторжников ведут на галеры, дворяне гарцуют на конях, "бичующиеся" несут статую богоматери, пастухи гонят стада овец и свиней, поселяне готовятся к бою быков. Мы попадаем на постоялые дворы, на представление кукольного театра, на сельскую свадьбу, во дворец знатных вельмож, на улицы и площади Барселоны и даже в лагерь каталонских разбойников - кстати, благородный разбойник крестьянский сын Роке Гинарт (а он действительно существовал) обошелся с Дон Кихотом гораздо человечнее, чем сиятельный герцог. Под пером Сервантеса оживает Испания социальных контрастов, бедная и богатая, занятая трудом и привыкшая пребывать в праздности, исполненная благородного душевного порыва и погрязшая в мелких корыстных расчетах.

Сервантесу удалось создать поистине грандиозное произведение, в котором глубина мысли сочетается с эпическим размахом, а сила и значительность художественного обобщения - с точностью реалистического рисунка. В.Г. Белинский имел основание утверждать, что "Дон Кихотом начиналась новая эра искусства - нашего, новейшего искусства. Он нанес решительный удар идеальному направлению романа и обратил его к действительности. Это сделано Сервантесом не только сатирическим тоном его произведения, но и высоким художественным его достоинством: все лица его романа - лица конкретные и типические. Он более живописал действительность, нежели пародировал устарелую манеру писания романов, может быть, вопреки самому себе, своему намерению и цели" . . Ряд интересных суждений о романе высказали русские революционные демократы, и прежде всего В.Г. Белинский, считавший "Дон Кихота" "гениальным произведением" (письмо к Бакунину от 28 июня 1837 г.). Выше уже приводились его слова об огромном историко-литературном значении романа, заложившего прочные основы реалистического искусства. Белинскому удалось глубже многих проникнуть в его гуманистический и социальный смысл. Видя в Дон Кихоте "лицо в высшей степени типическое, родовое, которое никогда не переведется, никогда не устареет" , Белинский писал: "Дон Кихот благородный и умный человек, который весь, со всем жаром энергической души, предался любимой идее; комическая же сторона в характере Дон Кихота состоит в противоположности его любимой идеи с требованием времени, с тем, что она не может быть осуществлена в действии, приложена к делу" . Самоотверженным ратоборцем благородной идеи был Дон Кихот для И.С. Тургенева. В известной речи "Гамлет и Дон Кихот" (1860) он ставил ламанчского рыцаря выше Гамлета, так как видел в нем бескорыстного энтузиаста, служителя идеи, овеянного ее сиянием.

Были и другие истолкования романа.

"Дон Кихот" не был последним произведением Сервантеса. В 1617 г., т.е. уже после смерти писателя, вышел из печати роман "Странствия Персилеса и Сихизмунды", работу над которым Сервантес закончил в 1616 г., уже будучи смертельно больным. Несмотря на то, что произведение пришлось по вкусу читателям XVII в., неоднократно переиздавалось и переводилось на разные языки, оно заметно уступает "Дон Кихоту". По своему характеру "Странствия Персилеса и Сихизмунды" примыкают к традициям эллинистического романа. В "Прологе к читателю", предпосланном "Назидательным новеллам", Сервантес прямо указывал на то, что в "Персилесе и Сихизмунде" посмел "соперничать с Гелиодором", автором прославленной "Эфиопики", переведенной в XVI в. на испанский и другие европейские языки.

"Персилес и Сихизмунда" - характерный образец любовно-авантюрного романа. Это история двух влюбленных, преодолевающих всевозможные препятствия, возникающие на их жизненном пути. Персилес - сын исландского короля, Сихизмунда - фрисландская принцесса. Под видом брата и сестры они совершают паломничество в Рим. Страницы романа заполняют происшествия печальные и радостные, поучительные и занимательные, исполненные драматизма или приправленные солью насмешки. Здесь и нападения пиратов, и буря на море, и лесной пожар, и таинственные пещеры, и вынужденные разлуки, и неожиданные встречи. А поскольку действие двух первых книг романа развертывается на экзотическом северном фоне, то в них появляются и варвары в звериных шкурах, и снежные острова, и айсберги, и корабли, затертые льдами. Однако о далеком Севере Сервантес ясного представления не имел, и поэтому его "северная история" во многом условна. Более натуральный характер приобретает роман, когда действие переносится в Португалию, Испанию, Францию (кн. III) и Италию (кн. IV). Подчас речь заходит о местах и обычаях, хорошо известных автору (похвальные слова Тахо и Толедо, цветущие сады Аранхуэса, храм Гуаделупской богоматери, Барселона, "вольный город" Лукка, Рим). И все же мы не находим в романе той широкой и убедительной картины реальной жизни, которая так пленяет нас в "Дон Кихоте". Не находим мы в нем и выразительных характеров. Герои романа, конечно, молоды и прекрасны. "Восторг и изумление" всегда сопутствуют Сихизмунде. "По воле природы равных себе она не имела" (кн. III, гл. 3). Понятно, что в очаровательных путешественников влюбляются и старые, и молодые, и знатные, и незнатные, а они, несмотря ни на что, остаются верны друг другу и в конце концов соединяются узами брака. Любви вообще уделено в романе большое внимание. Она направляет события в ряде эпизодов и вставных новелл. Ей посвящены аллегорические видения (аллегории Чувственности и Непорочности, представшие во сне Персилесу, - II, 15). Автор на стороне любви, поднимающей человека на большую нравственную высоту.

Роману нельзя отказать в занимательности и разнообразии поэтического вымысла. Однако это разнообразие, предполагающее "известную пестроту событий" (III, 10), в конце концов начинает утомлять. Одно происшествие сменяется другим, не углубляя повествование, а только расширяя его. Правда, в романе встречаются отдельные превосходные места, как, например, сжато и сильно написанная новелла о великодушной матери, пощадившей убийцу своего сына (III, 6). Звучат в нем и характерные для Сервантеса гуманистические мотивы. Но вместе с тем ни в одном из произведений Сервантеса не выступает так резко католический элемент, как в "Персилесе и Сихизмунде". В этом нет ничего удивительного, ибо по мере того как Сервантес старел и все яснее ощущал приближение смерти, возрастала его религиозность. "Дни мои сочтены, - писал он в прологе к роману, - равно как и удары моего пульса... Простите, радости! Простите, забавы! Простите, веселые друзья! Я умираю в надежде на скорую и радостную встречу с вами в мире ином".

К числу поздних созданий Сервантеса принадлежит также сатирико-дидактическая поэма в терцинах "Путешествие на Парнас" (1614), примечательная тем, что в ней отразились эстетические взгляды великого испанского гуманиста. Сервантес рассказывает, как он встретился с вестником богов Меркурием, которого в Испанию послал Аполлон, поручивший ему разыскать самых лучших поэтов, способных отстоять Парнас от натиска бездарных писак. Меркурий прибыл на корабле, сооруженном из глосс, сонетов, терцин, канцон, сегидилий, рифм и прочих поэтических материалов. К числу лучших поэтов Сервантес относит Кеведо, Лопе де Вегу и некоторых других своих современников. На корабле Меркурия они отправляются к берегам Эллады. Прибывших радушно встречает Аполлон. Сервантес рассказывает ему о своих литературных трудах. Тем временем бездарные сочинители начинают штурм Парнаса. Однако все их попытки взойти на вершину священной горы заканчиваются полной неудачей. Вдохновенная рать Аполлона наносит им жестокое поражение. Сама божественная Поэзия, сопровождаемая музами, венчает своих достойных защитников.

Однако в поэме, прославляющей торжество подлинной поэзии (собственно - литературы), подчас звучат и скорбные ноты. Сервантес говорит о тяжелой доле поэта, дорожащего своей независимостью и желающего идти стезею правды. К такому поэту раболепный и лживый свет относится враждебно, его неминуемо ждет нищета. Сервантес это хорошо знает по себе. Обремененный годами, "нищетой измученный проклятой", он скорее похож на последнего нищего, чем на заслуженного писателя. Осадок едкой горечи есть в стремлении Сервантеса напомнить отчизне о своих литературных заслугах. Величайший писатель Испании чувствует себя в Испании как чужой.

Но, несмотря ни на что, Сервантес бескорыстно предан поэзии. Он изображает ее женщиной прекрасной, нарядной, окруженной сонмом юных муз. Соловей отдал ей свои рулады, пастух - свирель, ручей - журчание. Милан вручил ей роскошные наряды, Юг - драгоценные камни, а Восток - ароматные пряности. Свои восторги несут ей музы, олицетворяющие искусство и науки. Таким образом, истинная поэзия представляется Сервантесу своего рода синтезом всех наук и искусств. Ту же мысль высказывает он и в "Дон Кихоте" (ч. II, гл. 16): "Поэзия, на мой взгляд, сеньор идальго, подобна нежной и юной деве, обладающей необыкновенной красотой, которую стремятся одарить, нарядить и украсить множество других девиц, - иначе говоря, все остальные науки, - и она должна пользоваться услугами их всех, а они - заимствовать у нее блеск".

Будучи украшена достоинствами различных искусств и наук, поэзия не только способна охватить все многообразие мира, но и глубоко проникнуть в его сокровенную суть. Перед ней раскрываются тайны небесного свода, морей, растений, камней и, конечно, судьбы людей и их душевные порывы:

Святой любви ей ведом жар высокий

И бешенство губительных страстей.

От глаз ее не скроются пороки,

И добродетель все вверяет ей...

(Пер. В. Левика)

Но Сервантес не останавливается на этом. Он твердо уверен, что поэзия лишь тогда выполняет свою высокую миссию, когда служит школой высокой нравственности. Она помогает людям стать и лучше и чище. Она превращает труса в героя, смиряет надменный дух, увлекает воинов к победе.

Но не всякая поэзия, однако, способна возвысить дух человека. Есть поэзия эфемерная, пустая, ничтожная, потакающая людским слабостям. Муза этой поэзии предпочитает околачиваться в кабаке. У нее пустая голова, зато длинные загребущие руки. Ей служат продажные рифмоплеты и писаки, помышляющие лишь о собственной выгоде и совершенно равнодушные к нравственной пользе. Но -

Но только первой молятся поэты,

И лишь она камен зовет на пир.

Она - краса и гордость всей планеты,

Она богиня вдохновенных лир.

Она мудрее, чище, совершенней,

Прекрасней и возвышенней всего.

Божественных и нравственных учений

В ней нераздельно слито существо.

Ее советам внемлет чуткий гений -

И строг и чист высокий стиль его .

(Пер. В. Левика)

Так на закате жизни великий испанский писатель выступил на защиту литературы содержательной, умной, правдивой и благородной, которой он сам всегда верно служил, литературы, которую по праву можно назвать гуманистической в самом высоком значении этого слова.

Владимир БАХМУТСКИЙ
Экранизация «Дон Кихота»
(о фильме Г.Козинцева «Дон Кихот»)

В задачу статьи не входит всесторонний анализ фильма. Ее смысл в другом - попытаться определить те художественные принципы, которые легли в основу экранизации «Дон Кихота».

Роман Сервантеса - произведение очень сложное. Задуманный как пародия на рыцарский роман, он превратился в лебединую песню европейского гуманизма, а сам Дон Кихот из смешного и безумного идальго, начитавшегося рыцарских романов, - в одного из самых высоких и благородных героев мировой литературы. Именно в этом смысле следует понимать известные слова Гейне о том, что «перо гения всегда больше самого гения»1. Всю глубину открытой им жизненной ситуации Сервантес очевидно постигал не сразу, лишь по мере работы над романом проникаясь все большей и большей любовью к своему смешному и безумному герою.

По-настоящему смысл «Дон Кихота» выявляется только во втором томе романа, написанном Сервантесом в полемике с автором продолжения «Дон Кихота» Авильянедой, который увидел одну комическую сторону бессмертных образов романа и оказался неспособным проникнуть в их истинное содержание, заключенное уже в первом томе книги. Во втором томе, где мысль Сервантеса впервые выступает достаточно ясно и четко и где ситуация, изображенная в романе, в значительной степени уже осознана самим писателем, чисто комические, не осложненные трагизмом эпизоды почти не встречаются, и безумие героя теперь уже совсем неотделимо от его мудрости и благородства. Глубокой печалью веет от последних страниц книги, когда, потерпев поражение в битве с Рыцарем Белой Луны, Дон Кихот возвращается домой, понимает, как безумны были все прежние его мечтания, превращается в доброго помещика Алонзо Кихано и умирает «от тоски и печали». Внутренний трагический смысл всего романа по-настоящему становится ясным только теперь. Но интересно, что и последующие эпохи не сразу постигли его. Для Вольтера и Фильдинга «Дон Кихот» - лишь пародийная комическая эпопея, и только в XIX веке немецкие романтики, а за ними Гейне, Тургенев и многие другие увидели в нем не столько смешную, сколько глубоко печальную книгу и всячески возвеличивали фигуру Рыцаря Печального Образа.

Такая эволюция восприятия романа Сервантеса объясняется тем, что его пародийная сторона со временем утратила свое живое звучание, критика рыцарской романтики перестала быть актуальной в век господства буржуазной прозы и трезвого расчета, и трагическая сторона романа выступила на первый план. Такое понимание образа Дон Кихота лежит и в основе фильма Г.Козинцева, созданного по сценарию Евг. Шварца.

Видя идею романа в «гибели гуманистической мечты, разрушающейся перед первым натиском силы», авторы фильма не могли воспринимать образ Дон Кихота как смешной. Они должны были всячески подчеркнуть трагическую сторону романа, ибо только на этом пути можно приблизить Дон Кихота к современному зрителю, показав все величие и благородство Рыцаря Печального Образа. Г.М.Козинцев говорил актерам, что Дон Кихот смешон прежде всего потому, «что он слишком честен и слишком свят для своей среды и своего времени... - Вспомните, что писал Шаляпин: “...О, Дон Кихот Ламанчский, как он мил и дорог моему сердцу и как я его люблю. Он чистотой и святой простотой прошиб до слез”. - Вот и задача для вас»2.
По мысли Козинцева, кинематограф не в состоянии передать сочетание трагического и буффонады, насмешки над героем и восхищения им (восхищения в самом смехе), которое составляет замечательную черту романа Сервантеса. Не чувствуя себя в силах выразить на экране горький юмор Сервантеса, готового каждый раз возвеличить и одновременно унизить своего героя, авторы фильма предпочли воспроизвести лишь трагическую сторону романа3.
Комичными являются в фильме многие ситуации, в которые попадает Дон Кихот, но не сам герой, не его характер, не его высокое служение людям. Благородная фигура Рыцаря Печального Образа придает самым комическим эпизодам иное - патетическое или горько трагическое звучание.

Возьмем, например, сцену, в которой Дон Кихот принимает постоялый двор за зачарованный замок, девиц зазорного ремесла - за знатных дам и грубую Мариторнес - за графиню. И все же в этой сцене герой кажется нам не смешным, но все время - возвышенным и трагичным. Эпизод с Мариторнес в этом отношении особенно показателен. Высокопарность слов и выражений, с которыми обращается Дон Кихот к Мариторнес, разумеется, сама по себе смешна, но в фильме она выглядит возвышенной и серьезной; несмотря на нестерпимую боль, Дон Кихот вежлив и предупредителен к женщине, он благодарен ей за то человеческое тепло и участие, которое она проявляет к нему: «После злобы и неблагодарности - ласка и мир». Мариторнес - единственная среди всех этих людей, потерявших человеческий облик, способна смутно ощутить благородство Дон Кихота, она заступается за него и готова ему помочь. Образ Мариторнес в фильме дан в двойном освещении. Ее реальный облик контрастирует с идеализированными представлениями о ней Дон Кихота (Мариторнес не знатная дама, не графиня), но она и не то, что видят в ней обитатели постоялого двора (возвышенным речам Дон Кихота резко контрастирует грубый окрик любовника Мариторнес: «потаскуха»), и, кто знает, может быть, один Дон Кихот постиг ее истинную душу, прекрасную в своей основе и только униженную теми социальными условиями, в которые поставила ее жизнь.

И уже всякого комизма лишена сцена, где Дон Кихот поражает меха с вином, которые кажутся ему похожими на дурацкие смеющиеся толстогубые головы великанов. Они символизируют и для Дон Кихота, и для зрителя облик улюлюкающей толпы - страшный мир, окружающий героя.

Такова же сцена, в которой Дон Кихот встречает монахов, сопровождающих карету, принимает их за волшебников и вступает с ними в бой. Конечно, все это только еще одна фантазия безумного рыцаря; сражение со слугой, защищающимся подушкой, которую Дон Кихот протыкает своей шпагой (и весь оказывается в перьях), имеет, естественно, комический характер; и все же этот комизм не разрушает ощущения силы, доблести и храбрости Дон Кихота. Он рыцарски защищает даму и один поражает и монахов, и слуг, дюжих парней, вступивших с ним в поединок. Даже требование отправиться к Дульсинее Тобосской, которое имеет откровенно пародийный характер, заключает и свою прекрасную, возвышенную сторону - безупречную верность Дон Кихота своей даме, верность, которую не удается поколебать Альтисидоре (актриса Т.Агамирова), хотя она свободна, красива и предлагает Дон Кихоту любовь свою.

Благородство Дон Кихота выглядит смешным не в глазах авторов фильма, а лишь в глазах озверевшей толпы постоялого двора и светской черни герцогского замка. Яснее всего это выражает сам герцог, когда говорит Дон Кихоту: «Вы убедительно доказали, что добродетельные поступки смешны, верность забавна и любовь - выдумка разгоряченного воображения». Но весь фильм - полемика с этой философией герцога, он проникнут верой в добрые начала жизни.

Дон Кихот в фильме, как и в романе, - борец за справедливость, защитник угнетенных и слабых. Но, пожалуй, не эта тема является в фильме центральной. Она звучит в эпизодах с пастушонком, с каторжниками, - эпизодах, имеющих важное значение, но никак не исчерпывающих всего содержания фильма.

Центральная тема фильма - вера в человека, в его возможности. Это, быть может, и самая важная сторона романа Сервантеса. Но в решении этой центральной темы фильм и близок роману, и одновременно отличен от него.

Магистральная тема всей литературы европейского Возрождения (вера в безграничные возможности человеческой личности) выступает у Сервантеса уже в комическом освещении - как выражение безумного игнорирования Дон Кихотом объективных условий жизни. Представление о человеке как о творце своей судьбы, «сыне своих дел», - основной тезис гуманистической этики - приобретает в романе гротескный характер. Оно приводит Дон Кихота к переоценке своих возможностей, что находит свое выражение в комическом несоответствии между тем, чем является Дон Кихот в его собственных глазах (сильным и могучим рыцарем), и тем, чем он является в действительности (слабым и тощим, уже немолодым испанским идальго). В то же время характерно, что это представление не является некоей манией величия у Дон Кихота: ведь оно распространяется им на возможности всякого человека. Неграмотный крестьянин Санчо Панса может, в его глазах, управлять островом не хуже иного графа, а крестьянка Альдонса - «положить достойнейшее начало знатнейшим поколениям в грядущих столетиях».

Таким образом, само несоответствие между представлениями Дон Кихота и реальной действительностью имеет и в романе не только комический характер. С одной стороны, между Дульсинеей Тобосской - идеальной рыцарской дамой и крестьянской девушкой, простой скотницей, грязной и неопрятной Альдонсой - целая пропасть (отсюда рождается смех Сервантеса), с другой же - то обстоятельство, что Альдонса оказалась в некотором роде образцовой дамой, ради которой Дон Кихот готов умереть («вонзай свое копье, рыцарь, Дульсинея Тобосская самая прекрасная женщина в мире», - восклицает поверженный Самсоном Карраско Дон Кихот), говорит о том, что простая крестьянка может и в самом деле сыграть роль прекрасной дамы не хуже любой сеньоры. И неизвестно еще, кто более прав в оценке человека - безумный Дон Кихот или мещанский здравый смысл с его трезво практическим подходом к жизни.

Да и сам Дон Кихот демонстрирует каждым своим подвигом не только несоответствие идеала и жизни, но и, в известном смысле, реальность этого идеала. В некоторых отношениях Дон Кихот действительно «самый доблестный из всех рыцарей, какие когда-либо опоясывались мечом». Правда, он часто терпит поражение, попадает в комические ситуации, но, по его собственному признанию, обладает неуязвимостью совсем особого рода, не физической, а духовной, и никакое поражение не может поколебать его решимость защищать страдающих, служить людям. Все его подвиги свидетельствуют не только о благородстве его идеалов, но и о замечательной личной храбрости, и в самом деле достойной доблестных героев рыцарских романов, и, хотя он тощий и старый, а копье его - всего лишь длинная палка, он часто наносит своим врагам удары весьма внушительные и, как правило, терпит поражение, только столкнувшись с многочисленным противником.

Так же сложна в романе и трактовка увлечения Дон Кихота рыцарскими романами и его стремления подражать их героям. В самом увлечении рыцарскими романами здесь не усматривается ничего особенно удивительного: рыцарские романы читают и другие персонажи книги. Безумие Дон Кихота заключается в том, что он верит в реальность идеальных героев и подражает им, в то время как другие любители рыцарской литературы уже видят в них лишь вымысел, романтику, не имеющую опоры в действительности. Таков, например, хозяин постоялого двора. Сосчитав дневную выручку, он любит послушать о подвигах героев рыцарских романов, но при этом ясно отдает себе отчет в том, что все эти славные подвиги - только сказка, и что времена теперь уже не те. Дон Кихот видит в героях рыцарских романов некое высшее проявление жизни. Он стремится сравниться с ними и даже превзойти их. Эта вера в реальность идеального образа - характерная черта эстетики Ренессанса, но Сервантес уже остро ощущает прозаичность нового общественного уклада, и контраст поэзии и прозы становится важной темой его книги (с этим связана и полемика с романтикой рыцарской литературы).

Своеобразие юмора Сервантеса заключается в том, что утверждение и отрицание у него неотделимы друг от друга. В споре Дон Кихота с окружающим его миром Сервантес как бы утверждает правоту одной стороны только для того, чтобы тут же ее опровергнуть. Ренессансная этика «доблести», ренессансная вера в величие и возможности человека выступали уже в эпоху Сервантеса как утопия. «Дон Кихот» стоит на пороге литературы барокко, развивавшейся под знаком кризиса идеалов минувшей эпохи, ощущения призрачности всех прежних ценностей, открытия звериного облика, волчьих законов нового общества. Поэтому гуманистическая вера в возможности человека сочетается у Сервантеса с глубоким скепсисом, выступает не только как великая мудрость Рыцаря Печального Образа, но и как самое смешное безумие его. Комическое в романе имеет свою трагическую изнанку - трагично именно то, что является непосредственным объектом смеха: переход мудрости в безумие и безумия в мудрость.

В конце романа, казалось бы, проза одерживает победу над поэзией. Дон Кихот прозревает, постигает безумие своей мечты и умирает в горьком сознании того, что все, во что он верил, к чему стремился, ради чего жил, оказалось лишь плодом его больного воображения.

Однако победа прозы в романе не абсолютна. Подобно героям Шекспира, Дон Кихот не примиряется с торжеством этой прозы, хотя и осознает неизбежность ее победы. Признание собственного неразумия еще не означает для героя признания разумности мира. Вот почему смерть «от тоски и печали» оказывается закономерным, единственно возможным для него исходом.

В самой художественной ткани романа поэзия тоже в конечном итоге торжествует над прозой. Дон Кихот возвышается над остальными персонажами. В романе 669 действующих лиц, но они не запоминаются читателю, большинству из них недостает яркости, даны они не изнутри, а извне и играют в романе лишь роль фона. Только Дон Кихот и его оруженосец Санчо Панса приковывают наше внимание на протяжении всей книги. По меткому замечанию исследователя творчества Сервантеса Л.Пинского, герои фона «часто играют не большую роль, чем стадо баранов или ветряные мельницы, с которыми воюет Дон Кихот»4.

И все же в романе Сервантеса акцент падает на неизбежность поражения Дон Кихота, на утопичность его веры.

Это прежде всего относится к Дон Кихоту.

Поскольку подвиги рыцаря никому пользы не приносят, превращаются в некую самоцель, в простое молодечество, даже истинное проявление храбрости и доблести Дон Кихота выглядит в романе смешным. У Козинцева эта сторона книги получила иное, новое звучание. «Есть такие нечестивцы, - восклицает в фильме Дон Кихот, - что утверждают, будто бедствуют люди по собственному неразумию и злобе, и никаких злых волшебников нет на свете. А я верю, верю, что виноваты в наших горестях и бедах драконы, злые волшебники, неслыханные злодеи, которых надо обнаружить и покарать»5. Другими словами, Дон Кихот убежден, что зло - не в природе человека, а в каких-то вне человека лежащих силах, Дон Кихоту не известных, таинственных, а потому принимающих облик злых великанов и волшебников. Недаром борьба Дон Кихота с волшебником Фрестоном становится одним из лейтмотивов фильма.

«Это самый трудный рыцарский подвиг, - восклицает Дон Кихот, - увидеть человеческие лица под масками, что напялил на вас Фрестон. Но я увижу, увижу!»

По справедливому замечанию Козинцева здесь получила выражение центральная тема творчества Евг. Шварца, с особой силой прозвучавшая в «Драконе» - пьесе, направленной «против самого основания фашизма, коверканья человеческих душ»6, где рыцарь Ланселот, подобно Рыцарю Печального Образа, продолжает несмотря ни на что веровать в живую душу человека.

В отличие от героя Сервантеса, наивно верящего в самого себя и в мир вокруг, Дон Кихот Шварца трагически надломлен, во многом осознает свое бессилие, понимает собственное безумие, сознательно действует без надежды на успех, действует, чтобы «пробудить огонь, дремлющий под пеплом», чтобы все увидели, что есть на земле доблесть и благородство. В этих условиях даже подвиг ради самого подвига не лишен внутреннего смысла. Всем своим поведением Дон Кихот демонстрирует, чего стоит человек, на что он способен. Демонстрация возможностей для Дон Кихота - такая же борьба за утверждение гуманистических идеалов, как и помощь страдающим и обездоленным.

Различие между романом и фильмом особенно ярко выступает в кадрах со львом. Здесь наглядно проявляется безмерная храбрость Рыцаря Печального Образа. Он стоит перед открытой клеткой и с нетерпением ждет, когда лев выпрыгнет из повозки, чтобы вступить с ним в рукопашный бой. Однако героизм Дон Кихота в романе сведен на нет презрительно равнодушным поведением благородного зверя, который, не обращая внимания на ребяческий задор Дон Кихота, «повернулся, показал нашему рыцарю свои задние части, а затем спокойно и невозмутимо растянулся в клетке».

Санчо Панса, характеристика которого является предметом настоящего обзора, - один из главных героев известного романа М. Сервантеса «Дон Кихот». Он является простым крестьянином, имеет жену и детей, однако, поддавшись уговорам рыцаря и соблазнившись мыслью стать губернатором острова, герой покидает родной дом и становится оруженосцем своего господина.

Характер

Этого героя принято считать антагонистом главного персонажа, так как он, кажется, совершенно лишен того мировосприятия, которое свойственно его хозяину. Санчо интересует в первую очередь материальная выгода, возможность разбогатеть. У него своя философия жизни, основанная на простой житейской мудрости. Недаром его речь изобилует народными цитатами, поговорками и пословицами. Обычный селянин, он воспринимает все происходящее сквозь призму своего особого, крестьянского сознания. Он старается всему найти практическое объяснение, он не склонен вдаваться в отвлеченные рассуждения, как его спутник. Таким образом, на первый взгляд может показаться, что главному герою противостоит Санчо Панса. Характеристика данного персонажа, однако, показывает, что это не совсем так.

Сравнение с Дон Кихотом

Оруженосец главного действующего лица является в некотором смысле его двойником, несмотря на явную разницу в характерах. Недаром оба сразу нашли общий язык и на протяжении всего путешествия даже подружились. Дело в том, что у обоих можно найти немало общих черт. В первую очередь это касается их безграничной доверчивости. Ведь точно так же, как и Дон Кихот, простодушен и бесхитростен Санчо Панса.

Характеристика героя доказывает, что в этом отношении он очень похож на господина. Например, он сразу поверил в возможность своего губернаторства и на протяжении их путешествия ни разу в этом не усомнился. Несмотря на то что он часто подвергал сомнению слова спутника и даже не раз его обманывал, сам Санчо, тем не менее, с легкостью допустил возможность, что однажды ему суждено стать правителем. Вместе с тем для него важнее всего его собственный комфорт, о чем говорит его следующее высказывание: «А теперь накормите меня или же отберите губернаторство».

Удивительнее всего, что его желание действительно сбылось: однажды герцог в самом деле назначил оруженосца руководителем острова. Панса многое заимствовал у Дон Кихота и реализовал эти навыки при своем управлении. Так, он был честен, справедлив, стараясь подражать своему господину. Особенно жители были поражены его выражаться, что во многом можно объяснить не только его врожденным красноречием, но влиянием хозяина.

Народные черты

Большое значение для понимания смысла романа имеет его образ. Санчо Панса - один из наиболее привлекательных героев не только в романе писателя, но и в мировой литературе вообще. Он стал близок многим читателям и приобрел большую популярность во многом благодаря тому, что в его лице автор воплотил традиционный народный характер. Такие персонажи, как правило, всегда пользовались любовью читателей из-за своего простодушия, доверчивости, юмора. По ходу путешествия герой воспринимает все приключения как нечто само собой разумеющееся, чем сразу становится симпатичен читателю. Он оперирует конкретными понятиями, в его речи почти нет никаких отвлеченных метафор («На хорошем фундаменте и здание бывает хорошее»).

Его реплики и фразы - это настоящая сокровищница народного опыта жизни. И если Дон Кихот объясняет происходящее с точки зрения рыцаря и дворянина, то его верный и бессменный оруженосец предпочитает обходиться меткими яркими фразеологизмами, которые вносят нотку теплого юмора в повествование.

Высказывания

Известные цитаты Санчо Пансы свидетельствуют о его остром уме, наблюдательности и хитрости. Из них видно, что герой рассуждает с практической точки зрения, заботясь прежде всего о физическом здоровье, об отношениях с людьми, о комфорте - как телесном, так и душевном. Например, ему принадлежит такая фраза: «Где играет музыка, там не может быть ничего худого».

Итак, образ оруженосца Дон Кихота является неотъемлемой частью всего романа, без него характер рыцаря не был бы столь выразителен. Да и сам персонаж - это фигура самодостаточная и самостоятельная, поскольку уходит корнями в народную жизнь. Итак, своеобразным двойником рыцаря выступил Санчо Панса. Характеристика данного действующего лица невозможна без сравнения его с господином.

Едва бакалавр скрылся из виду и Дон Кихот остался вдвоем с Санчо Пансой, как Росинант начал ржать, а осел реветь. Рыцарь и оруженосец приняли это за счастливейшее предзнаменование. Но, если говорить правду, рев осла раздавался гораздо громче, чем ржание клячи, и Санчо заключил отсюда, что ему больше посчастливится, чем его господину. Однако он не решался высказать вслух свое предположение. Некоторое время оба - рыцарь и оруженосец - ехали молча, наконец Дон Кихот прервал молчание и сказал:

Друг мой Санчо, я надеюсь, что завтра мы доберемся до Тобосо. Ты ведь знаешь, что я решил побывать там прежде, чем пуститься на поиски новых приключений. Там получу я напутствие от несравненной Дульсинеи. А с этим напутствием я, конечно, выйду победителем из любого опасного приключения, ибо ничто на этом свете не внушает странствующему рыцарю такой отваги, как благосклонность его дамы.

Я тоже так думаю, - ответил Санчо, - однако я сомневаюсь, чтобы ваша милость могла увидеться с ней в таком месте, где можно было бы получить от нее благословение; разве что она пошлет вам его через стенку скотного двора: именно там мне довелось ее увидеть, когда я принес ей письмо с описанием безумств вашей милости в горах Сиерра-Морены.

Неужели же то место, где ты видел несравненную, превышающую всякие восхваления красавицу, показалось тебе скотным двором! - воскликнул возмущенный Дон Кихот. - Ты ошибся, Санчо, - то были галереи, балконы, портики ее пышного королевского дворца.

Может быть, и так, ваша милость, - ответил Санчо Панса, - возможно, это были галереи, только мне они показались скотным двором, если память мне не изменяет.

И все же мы поедем туда, Санчо! - сказал Дон Кихот. - Где бы я ее ни увидел - в окне ли, у стены, через щель или садовую решетку, - все равно: пусть только маленький луч солнца ее красоты достигнет моих очей, тотчас же ум мой прояснится, дух окрепнет, и тогда никто не сравнится со мной ни умом, ни храбростью.

Сказать по правде, сеньор, - возразил Санчо, - когда я увидел это солнце - сеньору Дульсинею Тобосскую, - оно было не особенно ярко и не испускало никаких лучей, должно быть, оттого, что ее милость просеивала зерно и густая пыль заволакивала ее, словно облаком.

Значит, ты, Санчо, продолжаешь стоять на своем и утверждаешь, что сеньора Дульсинея просеивала зерно, - сказал Дон Кихот. - Подобная работа совсем не подходит знатным и благородным особам, ибо они созданы и предназначены для других занятий. Вспомни стихи нашего поэта, где повествуется о том, каким трудам предавались в своих хрустальных дворцах четыре нимфы! Они расшивали золотом, шелком и жемчугом драгоценные ткани! Вероятно, таким же делом занималась и моя сеньора, когда ты ее увидел, если только злой волшебник, завидующий моим подвигам, не превратил высокого отрадного видения в низменное и отталкивающее. Боюсь, как бы и в истории моих деяний автор, позавидовав моей славе, не подменил одних событий другими и, рассказывая о моих подвигах, не примешал бы к истине тысячи нелепых и постыдных выдумок. О зависть, корень бесконечных бедствий, червь, гложущий добродетель!

Признаться, и я боюсь того же, - ответил Санчо. - Думается мне, что в книжке, о которой говорил бакалавр Карраско, мою честь шпыняют словно упрямого борова, который норовит свернуть с дороги в сторону. А между тем я ни про одного волшебника не говорил ничего дурного, да и богатств таких у меня нет, чтобы мне можно было позавидовать. Что греха таить, я человек себе на уме и капельку плутоват, но все это прикрыто широким плащом моего природного простодушия. А впрочем, пусть себе говорят, что хотят. Я и фиги не дам за все, что людям вздумается про меня рассказывать.

Однако, Санчо, - возразил Дон Кихот, - желание славы никогда не угасает в нас. Как ты думаешь, что заставило Горация броситься в полном вооружении с моста в глубины Тибра? Почему Муций сжег себе руку? Что побудило Цезаря перейти Рубикон? Все это деяния, порожденные жаждой славы, в которой смертные видят высшую награду и путь к бессмертию. Но, устремляясь к славе, мы не должны переступать границы чести и добродетели. Поражая великанов, мы должны истреблять гордость, великодушием побеждать зависть, самообладанием преодолевать гнев, воздержанностью к пище бороться со склонностью к обжорству, неустанными скитаниями - с леностью. Вот в чем, Санчо, можно снискать себе высшие похвалы, всегда сопутствующие доброй славе.

Все это так, ваша милость, - возразил Санчо. - Но я попросил бы вашу милость разрешить одно мое сомнение.

В добрый час, - сказал Дон Кихот. - Говори, я тебе отвечу, как смогу.

Скажите, мой сеньор, - начал Санчо, - что важнее: убить великана или воскресить мертвого?

Конечно, воскресить мертвого, - ответил Дон Кихот.

Тут я вас и поймал!! - воскликнул Санчо. - Итак, воскрешать мертвых, исцелять слепых и хромоногих, возвращать здоровье больным - значит совершать такие деяния, перед славой которых меркнет слава величайших подвигов всех странствующих рыцарей на свете.

Я вполне с тобой согласен, - ответил Дон Кихот. - Но какой же вывод отсюда ты хочешь сделать?

А такой, - возразил Санчо, - что нам с вами нужно сделаться святыми. Тогда уж мы наверное достигнем доброй славы, к которой мы стремимся. Знаете ли, сеньор, - вчера или третьего дня произвели в святые двух нищих монахов. И вот теперь считается большим счастьем прикоснуться к железным цепям, которыми они опоясывались. Эти цепи теперь в большем почете, чем меч самого Роланда. Так что, мой сеньор, куда выгоднее быть смиренным монахом любого ордена, чем странствующим рыцарем.

Вот это верно, - ответил Дон Кихот, - но не все могут быть монахами. К тому же рыцарство также религиозный орден, и среди рыцарей есть святые.

Неужто? - сказал Санчо. - Однако я слышал, что монахов на небе больше, нежели странствующих рыцарей.

А это потому, что монахов больше, чем рыцарей.

В таких-то поучительных беседах наши друзья провели весь вечер и следующий день. На закате открылся перед ними великий город Тобосо. При виде его Дон Кихот обрадовался, а Санчо, напротив, опечалился, ибо не знал, как ему быть. Итак, оба были взволнованы: один - оттого, что жаждал увидеть свою даму, другой - опасаясь, чтобы не открылся его обман. Однако, к великой радости Санчо, Дон Кихот решил не въезжать в город до наступления ночи; и в ожидании темноты они расположились в дубовой роще близ Тобосо. Ровно в полночь Дон Кихот и Санчо покинули рощу и въехали в селение, которое было погружено в мирное молчание, ибо все жители спали после дневных трудов.

Только собаки оглушали сердитым лаем Дон Кихота и смущали мужество Санчо. Время от времени ревел осел, хрюкали свиньи, мяукали коты, - и эти разнообразные звуки казались еще громче среди ночного безмолвия. Наш влюбленный рыцарь почел это дурным предзнаменованием, но тем не менее сказал Санчо:

Ну, братец Санчо, веди меня ко дворцу Дульсинеи. Кто знает, быть может, она уже проснулась.

В какой это дворец вас вести, черт меня побери?! - ответил Санчо. - Я видел ее величество не во дворце, а в крохотном домишке.

Значит, - сказал Дон Кихот, - в ту пору она удалилась в малые покои своего замка и отдыхала там со своими придворными дамами, как это водится среди знатных сеньор и принцесс.

Сеньор, - заявил Санчо, - уж если вам так хочется, чтобы домишко сеньоры Дульсинеи был роскошным замком, я не стану с вами спорить. Пусть будет так, как вашей милости угодно. Но неужели же ворота замка могут быть открыты в такой час? А если мы подымем стук, так переполошим и поднимем на ноги все селение.

Прежде всего веди меня ко дворцу, - ответил Дон Кихот, - а тогда, Санчо, я тебе скажу, что нам следует делать. Да взгляни-ка, Санчо, вон там виднеется огромное здание: я не сомневаюсь, что это и есть дворец Дульсинеи.

Ну, так ступайте вперед, ваша милость, - проворчал Санчо. - Кто его знает, может, оно так и есть. Что до меня, то я, если даже и увижу этот дворец собственными глазами и дотронусь до него собственными руками, все равно - я поверю в него не больше, чем тому, что сейчас день.

Дон Кихот повел Санчо. Но, подойдя к темному зданию, они разглядели высокую башню и сразу же догадались, что перед ними не дворец, а церковь. Тогда Дон Кихот сказал:

Мы наткнулись на церковь, Санчо.

Вижу, - отвечал тот, - дай-то бог, чтобы мы не наткнулись на нашу могилу, ибо это плохая затея - бродить по церковным кладбищам в такое время. Но, помнится мне, я уже говорил вашей милости, что дом нашей сеньоры находится в улочке, кончающейся тупиком.

Чтобы тебя бог покарал, болван! - вскричал Дон Кихот. - Где же ты видел, чтобы замки и дворцы строились в улочках с тупиками?

Сеньор, - ответил Санчо, - в каждой стране свой обычай: может быть, здесь, в Тобосо, принято строить дворцы и другие великолепные здания в переулках. Поэтому, ваша милость, позвольте мне поискать по улочкам и переулкам тут поблизости: возможно, что в каком-нибудь закоулке я и натолкнусь на этот проклятый дворец, чтоб его собаки съели!

Как смеешь ты так непочтительно выражаться! - воскликнул с гневом Дон Кихот. - Обо всем, что относится к моей даме, ты обязан говорить с полным уважением.

Постараюсь, ваша милость, - ответил Санчо, - но как же мне не потерять терпения, если вы требуете, чтобы я с одного раза запомнил, где стоит дом нашей хозяйки, да еще смог отыскать его в полночь. Ведь сами вы видели его сто тысяч раз, однако же не можете найти к нему дорогу!

Ты доведешь меня до отчаяния, Санчо, - сказал Дон Кихот. - Иди-ка сюда, мошенник, не говорил ли я тебе тысячу раз, что я никогда не видал несравненной Дульсинеи и что нога моя никогда не переступала порога ее дворца? Я влюбился в нее только по слухам, ибо об уме и красоте ее гремит повсюду слава.

А коли так, - ответил Санчо, - то и я признаюсь вашей милости: если вы, сеньор мой, ее никогда не видели, так и я тоже не видел.

Не может этого быть! - вскричал Дон Кихот. - Ведь ты же принес мне ответ на то письмо, которое я послал с тобой. Да еще подробно рассказывал, как она просеивала зерно и что дала тебе на прощание.

Это не так уж важно, сеньор, - ответил Санчо, - должен сознаться, что я и видел ее и ответ вам принес тоже только по слухам.

Санчо, Санчо, - сказал Дон Кихот, - для шуток нужно уметь находить время, иначе они кажутся глупыми и неуместными. Пускай я никогда не виделся и не разговаривал с владычицей моей души. Но для чего тебе говорить, будто и ты тоже не виделся и не разговаривал с нею? Ведь ты знаешь, что это прямая ложь.

В то время как они беседовали, мимо проходил какой-то человек с двумя мулами, за которыми волочился плуг.

По этому плугу наши друзья заключили, что прохожий - крестьянин и что поднялся он до рассвета, торопясь отправиться на работу. Крестьянин шел, напевая романс:

Плохо вам пришлось, французы,

В Ронсевальском славном деле.

Умри я на этом месте, Санчо, - сказал Дон Кихот, услышав песню, - а только сегодняшнею ночью с нами случится что-то хорошее. Слышишь, что поет этот поселянин?

Слышать-то слышу, - ответил Санчо, - но не могу взять в толк, что общего между нашими делами и битвой в Ронсевале?

В эту минуту крестьянин поравнялся с ними, и Дон Кихот спросил его:

Да пошлет вам бог удачи, добрый человек, не могли бы вы мне сказать, где тут находится дворец несравненной принцессы Дульсинеи Тобосской?

Сеньор, - ответил парень, - я нездешний: всего несколько дней, как я живу в этом селе у здешнего богатого землевладельца. Но в доме напротив живут местный священник и пономарь; один из них, а то и оба, смогут дать вашей милости все справки насчет этой сеньоры принцессы, - ведь у них в книгах записаны все жители Тобосо. Однако мне сдается, что здесь нет ни одной принцессы. Впрочем, и то сказать: тут проживает немало важных дам, а ведь каждая женщина в своем доме может чувствовать себя принцессой.

Должно быть, одна из этих важных дам и есть та принцесса, о которой я тебя спрашиваю, дружок, - сказал Дон Кихот.

Возможно, - ответил парень, - и на этом прощайте: ведь уже светает.

И он погнал своих мулов, не дожидаясь дальнейших расспросов.

А Санчо, видя, что господин его озадачен и недоволен, сказал:

В самом деле, сеньор, уже светает. Неблагоразумно нам дожидаться наступления дня посреди улицы. Не лучше ли выехать из города? Ваша милость спрячется в одной из ближайших рощ, а я вернусь сюда днем и стану шарить по всем закоулкам, пока не найду дом, дворец или замок нашей госпожи. Если не найду, - ну, значит, такова моя горькая судьба, а найду, так скажу ее милости, что вы в Тобосо и ждете разрешения повидать ее.

Санчо, - воскликнул Дон Кихот, - тебе удалось в немногих словах выразить тысячу мыслей! С величайшей готовностью принимаю твой совет. Итак, сынок, едем в лес. Я останусь там, а ты вернешься в город, разыщешь мою сеньору и поговоришь с ней. От ее ума и любезности я жду самых чудесных милостей.

Выехав из Тобосо, Дон Кихот и Санчо милях в двух от селения нашли укромную рощицу. Тут Дон Кихот остановился и велел Санчо вернуться в селение и не являться к нему на глаза до тех пор, пока он не отыщет сеньору Дульсинею и не передаст ей, что плененный ею рыцарь умоляет о свидании и просит благословить на предстоящие ему великие и трудные подвиги. Санчо пообещал исполнить эти поручения и принести ему такой же благоприятный ответ, как и в прошлый раз.

Ступай же, сынок, - сказал Дон Кихот, - и не смущайся, если красота этой дамы ослепит глаза твои. О счастливейший из всех оруженосцев на свете. Запомни все подробности твоего свидания с несравненной Дульсинеей. Обрати внимание, переменится ли она в лице в то время, как ты будешь передавать мои поручения; взволнуется и смутится ли, услышав мое имя. Если она будет сидеть на богатом возвышении, утопая в подушках, как подобает ее величию, то обрати внимание, не приподнимется ли она от беспокойства; если она будет стоять, посмотри, не переступит ли она с ноги на ногу. Заметь, повторит ли она свой ответ два или три раза, поднимет ли свою божественную руку, чтобы оправить волосы, хотя бы они и были в полном порядке; словом, сынок, запомни все ее движения и поступки, ибо, если ты опишешь мне все, как было, я по этим признакам узнаю, что скрыто в тайниках ее сердца и как относится она к моей любви. Иди же, друг мой, и да будет судьба твоя счастливее моей.

Иду и скоро вернусь, - сказал Санчо, - а вы, ваша милость, постарайтесь успокоить ваше сердечко. Оно у вас, должно быть, так сжалось, что стало не более ореха. Вспомните-ка пословицы: смелость побеждает злую судьбину, а у кого нет сала, у того нет и крюка, чтоб его подвесить; еще говорится: заяц выскакивает, когда меньше всего ожидаешь. Говорю я это к тому, что ночью нам трудно было отыскать дворцы и замки нашей сеньоры, зато уж днем - ручаюсь - я их найду. А раз найду, то уж поговорить с нею как следует наверное сумею.

Сказав это, Санчо повернул своего серого и погнал его во всю прыть, а Дон Кихот, не слезая с Росинанта, оперся на свое копье и погрузился в грустные размышления. А Санчо, выехав из рощи, оглянулся во все стороны и, убедившись, что Дон Кихота больше не видно, спрыгнул с седла. Затем он уселся у подножия тенистого дерева и принялся рассуждать сам с собой:

Ну, теперь скажи-ка мне, братец Санчо, куда ваша милость едет? Уж не собираешься ли ты искать осла, которого потерял? - Нет, конечно. - Так что же ты ищешь? - Я еду на поиски принцессы столь прекрасной, что, по словам моего господина, она подобна солнцу и всем небесным светилам, вместе взятым. - И где же ты думаешь ее найти, Санчо? - Где? В великом городе Тобосо. - Ну, ладно, а кто поручил тебе ее искать? - Знаменитый рыцарь Дон Кихот Ламанчский, который восстанавливает справедливость, кормит жаждущих и поит голодных. - Все это отлично. А знаешь ли ты, Санчо, где ее дом? - Мой господин говорит, что живет она в королевском дворце, в пышном замке. А замок этот стоит в Тобосо. - Ну, а если жители Тобосо, узнав, что ты ищешь неведомый дворец и неведомых принцесс, сокрушат тебе ребра и не оставят во всем твоем теле ни одной целой косточки? И как ты думаешь, не будут ли они правы, отделав тебя под орех? - Без сомнения, будут вполне правы. Конечно, они должны принять во внимание, что я всего-навсего посланец:

Вы гонцом сюда явились, -

Нет вины на вас, мой друг.

Однако не очень-то полагайся на это, Санчо, ибо ламанчцы столь же раздражительны, сколь и честны, и терпеть не могут, когда над ними смеются. Видит бог, если они тебя выведут на чистую воду, тебе несдобровать. - Чур меня, чур! Греми, греми, гром, да не над моим домиком! И что это меня дернуло ради чужого удовольствия искать у кота пятой ноги? Уж сам дьявол, не иначе, как дьявол, впутал меня в эту историю!

Долго беседовал сам с собою Санчо, пока не принял следующего благоразумного решения:

Ну, ладно, - сказал он сам себе, - все на свете можно исправить, кроме смерти, под ярмом которой всем нам придется пройти в конце нашей жизни. Все говорит о том, что мой господин сумасшедший, которого следует связать, да и я ни в чем ему не уступаю. Я еще безумнее его, так как по доброй воле служу ему, а ведь правду говорят пословицы: скажи мне, с кем ты водишься, и я скажу тебе, кто ты, и не в том суть, от кого ты родился, а с кем ты пасешься. Итак, он сумасшедший и постоянно видит то, чего на самом деле нет: белое считает черным и черное белым, - стоит только вспомнить, как принимал он ветряные мельницы за великанов, поповских мулов - за верблюдов, а стада баранов - за неприятельские войска. А если так, то нетрудно будет его уверить, что первая крестьянка, которая попадется мне на глаза, и есть сеньора Дульсинея. Если он не поверит, я поклянусь; если он сам станет клясться, я снова поклянусь; он станет возражать, а я еще тверже буду стоять на своем. Быть может, он рассердится на мое упорство и не станет больше посылать меня с такими поручениями. А вернее всего, он подумает, что какой-нибудь злой волшебник превратил его красавицу в крестьянку.

Эти размышления успокоили душу Санчо, и он решил, что дело его уже сделано. Он просидел под деревом до вечера, чтобы Дон Кихот не сомневался, что он действительно был в Тобосо. А как раз в ту минуту, когда он уже собирался сесть на серого, он увидел трех крестьянок, ехавших из Тобосо на ослах или на ослицах. Санчо тотчас же поспешил к своему господину, который продолжал вздыхать и разливаться в любовных жалобах. Завидев своего оруженосца, Дон Кихот сказал:

Ну что, друг мой Санчо, каким камушком отметить мне этот день - белым или черным?.

Да уж лучше, - ответил Санчо, - отметьте его, ваша милость, красным, подобно тому, как студенты в Саламанке отмечают красными буквами прославившихся профессоров…

Значит, - сказал Дон Кихот, - ты принес хорошие вести!

Самые лучшие! - ответил Санчо. - Вашей милости остается только пришпорить Росинанта и поспешить навстречу сеньоре Дульсинее Тобосской, которая с двумя прислужницами едет на свидание с вашей милостью.

Боже милосердный! - воскликнул Дон Кихот. - Что говоришь ты, друг Санчо? Смотри, не обманывай меня и не пытайся ложной радостью облегчить мою неподдельную печаль.

Да какой мне прок обманывать вашу милость? - возразил Санчо. - Ведь вы тут же можете проверить, лгу ли я. Пришпорьте коня да поезжайте за мной. Вы увидите нашу госпожу принцессу в убранстве, достойном ее величия. И она и ее прислужницы так и горят золотом, жемчужными нитями, алмазами, рубинами и парчовыми тканями; волосы их распущены по плечам и сияют, как лучи солнца. А едут они на белых разноходцах, лучше которых на свете не сыщешь.

Ты хочешь сказать - на иноходцах, Санчо?

Разница невелика - разноходцы или иноходцы, - возразил Санчо, - но на чем бы они ни ехали, а только более изящных дам еще не бывало на свете. Особенно прекрасна принцесса Дульсинея: от одного взгляда на нее можно с ума сойти.

Поедем, друг Санчо, - ответил Дон Кихот. - В награду за эти нежданные добрые вести я отдам тебе лучший трофей, который захвачу в первом же приключении. А если этого тебе недостаточно, я жалую тебе жеребят, которые родятся от трех моих кобыл, - ты ведь знаешь, что они скоро должны ожеребиться.

Мне больше нравятся жеребята, - сказал Санчо, - так как я не очень уверен, что трофеи, которые вы захватите в первом приключении, будут довольно хороши.

Они выехали из леса и увидели трех крестьянок. Дон Кихот тщательно оглядел всю тобосскую дорогу и, не заметив никого, кроме этих крестьянок, встревоженным голосом спросил у Санчо, твердо ли уверен его оруженосец в том, что Дульсинея со своими спутницами выехала из города.

Выехала из города! - воскликнул тот. - О чем вы говорите, сеньор? Да что, у вашей милости глаза на затылке, что ли? Как же вы не видите, что это они и есть и что едут прямо нам навстречу, сияя, точно солнце в полдень?

Я вижу только трех крестьянок верхом на трех ослах, Санчо, - ответил Дон Кихот.

Господи, спаси нас от дьявольского наваждения! - сказал Санчо. - Как же это может быть, чтобы три иноходца, белые, словно только что выпавший снег, казались вашей милости ослами? Господи помилуй, да я готов себе бороду вырвать, коли это правда.

Говорю тебе, друг Санчо, - возразил Дон Кихот, - что перед нами ослы или ослицы. Это так же верно, как то, что я Дон Кихот, а ты Санчо Панса.

Замолчите, сеньор, - сказал Санчо, - не говорите таких слов, протрите лучше глаза и поспешите приветствовать владычицу ваших мыслей, - она уж совсем близко.

С этими словами Санчо подъехал к крестьянкам и, спешившись, схватил за уздечку осла одной из них. Упав на колени, он сказал:

Королева, принцесса и герцогиня красоты, да соблаговолит ваша сиятельнейшая светлость оказать благосклонность плененному вами рыцарю. Ослепленный вашей красотой, он оцепенел и стоит неподвижно подобно мраморному изваянию. Я - его оруженосец, Санчо Панса, а он сам - блуждающий рыцарь Дон Кихот Ламанчский, по прозванью рыцарь Печального Образа.

Тут и Дон Кихот опустился на колени рядом с Санчо. Широко раскрыв помутневшие глаза, смотрел он на ту, кого Санчо называл сеньорой и королевой. Увы! Перед ним была всего-навсего простая крестьянская девушка, довольно некрасивая, круглолицая, курносая, не очень чисто одетая. Бедный рыцарь был жестоко разочарован, однако не решался произнести ни слова. Девушка же, разинув рот, смотрела на коленопреклоненных рыцаря и оруженосца, не понимая, чего хотят он нее эти странные люди. Только одно было ей ясно: эти чудаки преградили им дорогу. Поэтому она резко и сердито закричала:

Не загораживайте, анафемы, дороги и сейчас же пропустите нас. Мы торопимся.

На это Санчо ответил:

О принцесса и верховная владычица Тобосо! Неужели великодушное ваше сердце не смягчится, видя, с каким смирением склонил колени перед вашей милостью сей знаменитейший из странствующих рыцарей?

Услышав эти слова, другая крестьянка сказала:

Полюбуйтесь, пожалуйста, как эти господчики издеваются над деревенскими девушками. Берегитесь, сеньоры! А не то вам не поздоровится от наших шуток! Ступайте своей дорогой и оставьте нас в покое.

Встань, Санчо, - сказал тут Дон Кихот. - Я вижу, что судьба еще не насытилась моими несчастиями и что для бедной души моей отрезаны все пути к радости. А ты, высочайшая добродетель, о какой только можно мечтать, - продолжал он, обращаясь к первой крестьянке, - ты единственная отрада обожающего тебя опечаленного сердца, знай, что по воле злого волшебника, преследующего меня, мрачная пелена опустилась на мои глаза, и зловещий туман окутал их, и вместо твоего несравненного по красоте лица я вижу только лицо бедной крестьянки. Но все же молю тебя - взгляни на меня нежно и влюбленно. Взгляни: смиренно, на коленях стою я перед тобою. Неужели же ты не веришь моей безмерной и покорной преданности и любви?

Рассказывайте это моему дедушке! - закричала крестьянка. - Очень мне нужны ваши дерзкие заигрывания! Ступайте прочь, не загораживайте дорогу - честью прошу.

Санчо отошел в сторону, пропустил крестьянку и был радехонек, что его затея так благополучно кончилась. А зачарованная Дульсинея изо всех сил ударила своего «разноходца» палкой и погнала его по полю. Однако ослица от боли принялась лягаться и сбросила свою хозяйку на землю. Увидев это, Дон Кихот кинулся ее поднимать, а Санчо поймал ослицу и стал поправлять седло. Когда подпруга была подтянута, наш идальго собрался было взять на руки свою принцессу и посадить ее на седло, но сеньора избавила его от этого труда: поднявшись с земли, она разбежалась, уперлась обеими руками в круп ослицы и легче сокола вскочила к ней на спину. Тогда Санчо сказал:

Клянусь святым Роке, наша госпожа легче кречета. Она могла бы поучить верховой езде самых ловких кордуанцев или мексиканцев! Одним махом перелетела через заднюю луку седла, а теперь без шпор погнала своего иноходца, как зебру, да и прислужницы от нее не отстают, - ишь как они помчались, словно ветер.

Санчо говорил правду, потому что две другие крестьянки, увидев, что Дульсинея вскочила на седло, помчались во всю прыть.

Дон Кихот проводил их глазами, а когда они скрылись, обратился к Санчо и сказал:

Подумай только, Санчо, до чего доходит коварство и ненависть волшебников: они лишили меня радости лицезреть мою сеньору во всей ее красоте и прелести. Воистину, я родился, чтобы служить примером всем несчастливцам на свете и чтобы стать мишенью для самых острых стрел злой судьбы. Заметь, Санчо, эти предатели не удовольствовались тем, что околдовали мою Дульсинею, - нет, им понадобилось придать ей образ грубой крестьянки. Она утратила даже то благоухание, которое свойственно высокородным сеньорам. Ибо, по правде говоря, когда я подошел к Дульсинее, чтобы подсадить ее на иноходца, то от нее так сильно пахнуло чесноком, что я чуть не задохся.

Какие мерзавцы! - воскликнул Санчо. - Ах, зловредные и злокозненные волшебники, взять бы вас всех под жабры да и нанизать на нитку, словно сардинки. О негодяи! Как злобно насмеялись вы над моим господином! Вы превратили для него алмазные очи моей сеньоры в чернильные орешки, а волосы чистейшего золота - в щетину бычьего хвоста! Вы исказили прелестные черты ее лица, но этого вам показалось мало. Благоухание амбры, что от нее исходит, вы превратили в отвратительный запах чеснока. А между тем, клянусь, перед нами была первейшая красавица на свете.

Верю тебе, друг мой, - сказал Дон Кихот, - ибо природа одарила Дульсинею совершенной красотой. Однако скажи мне, Санчо, на ее иноходце было простое седло или седло со спинкой?

Да нет же, - ответил Санчо, - это было великолепное седло с короткими стременами и богатой дорожной попоной, стоимостью не менее полцарства.

И я всего этого не видел! - горестно воскликнул Дон Кихот. - Повторяю и повторю тысячу раз, Санчо, что я несчастнейший из смертных.

А плут Санчо с трудом удерживался от смеха, слушая сумасбродные речи господина, которого он так ловко одурачил. Наконец, несколько успокоившись, они сели на своих скакунов и направились в Сарагосу. Дон Кихот рассчитывал принять участие в торжественных празднествах, которые ежегодно устраиваются в этом славном городе. Однако, как читатель увидит ниже, множество великих и невиданных приключений помешали нашим путникам попасть туда.

Гораций бросился в Тибр. Публий Гораций Коклес - легендарный римский герой. Когда в 507 году до нашей эры этруски напали на Рим, он спас город тем, что в течение долгого времени один оборонял мост через Тибр, не пропуская врага в город. Наконец римлянам удалось разрушить арку моста позади Горация. Только тогда Гораций решил покинуть свой пост, бросился в реку и под градом камней и стрел, раненный, добрался до берега.

Муций сжег себе руку. Когда - гласит предание - этрусский король Порсена осадил Рим, римский сенат послал в лагерь противников воина Кая Муция с поручением убить короля. По ошибке Муций вместо короля убил какого-то писца. Его схватили, привели к королю и угрожали пыткой и казнью. В доказательство, что он ничего не боится, Муций положил правую руку на огонь жертвенника и, не дрогнув, смотрел, как она обгорает. Это неслыханное мужество так поразило Порсену, что он отпустил Муция и, устрашенный его словами, будто триста римских юношей поклялись убить короля, поспешил заключить с Римом мир и снять осаду.

Цезарь перешел Рубикон. Рубикон - небольшая река в Северной Италии, впадающая в Адриатическое море. В древности она служила границей между собственно Италией и Итальянской Галлией. Ни один полководец не мог переправиться через эту реку без разрешения римского сената. Когда сенат, встревоженный необычайной популярностью Цезаря, задумал лишить его командования над галльскими легионами, тот с небольшим отрядом поспешил в Италию. Подойдя к Рубикону, Цезарь переправился через него и двинулся на Рим, что было равносильно объявлению войны сенату. Это безумно смелое предприятие закончилось успехом. Римские войска переходили на его сторону, и он торжественно вступил в Рим, сделавшись полновластным диктатором Италии.