Этот роман критика считает образцом эстетики постмодернизма. Хаотичность, непознаваемость, многомерность безграничного мира наиболее адекватно выражены именно в этом тексте. Называющий себя «турбореалистом», В. Пелевин оценивает современный мир как гремучую смесь техногенного мышления, восточной философии, компьютерных технологий, рок — музыки и «дури» (наркотики, ядовитые грибы и пр). При этом человечество неустанно бьется над вечными вопросами о смысле пережитого и переживаемого. Расщепленное сознание современного человека, однако, не в состоянии мир понять. Пелевин предлагает не биться о стену, а полюбить и принять её — и тогда стена станет проницаемой. На обложке книги помещен авторский комментарий: «Это первый роман в мировой литературе, действие которого происходит в абсолютной пустоте». Отсюда принцип действия глиняного пулемета и три знаменитых чапаевских удара уже в тексте:

1. Где? — Нигде.

2. Когда? — Никогда.

3. Кто? — Не знаю.

Так в эстетике постмодернизма снимается проблема пространства, времени, героя и реализуется авторская мысль о принципиальной невозможности «истинного учения». «Свобода бывает только одна, когда ты свободен от всего, что строит ум. Эта свобода называется «не знаю».

У писателей — постмодернистов особые отношения с Историей. Она для них предмет субъективного философского переосмысления. Для человека обычного свойственен страх бесконечности и ощущение завершенности пережитого в прошлом. В. Пелевин утверждает, что многомерный и бесконечный мир — это одновременное существование многих миров, и граница между ними относительна и определена лишь нашим сознанием. В массе своей мы мыслим примитивно, поэтому реальным ощущаем только один из миров, где мы существуем физически. На самом деле реальны все.

Действие романа развивается в двух пространственно — временных плоскостях: в дивизии Чапаева (1919 год) и в сумасшедшем доме (90-е годы). Соединяет их образ Петра Пустоты, комиссара, поэта, шизофреника. У него с детства свихнутая психика, а запоем прочитанные в юности труды Юма, Беркли, Хайдеггера завершили процесс раздвоения личности. Он мнит себя то поэтом — декадентом начала века, то в болезненном воображении расстреливает с Анкой из глиняных пулеметов Вселенную. Так впервые в тексте появляется ключевое слово пустота , утверждается относительность всего сущего. «Любая форма — пустота... Пустота — это любая форма». Бытие равно мышлению, а мир вокруг нас это лишь наше представление о нем.

Раздробленное сознание современного человека воспринимает мир как ряд фрагментов со своими приметами и штампами. Пелевин развенчал миф о героизме гражданской войны, он все подвергает пародированию и переосмыслению. Революционные матросы пьют «балтийский чай» с кокаином, носят пулеметные ленты как бюстгальтеры. Ильич — маразматик, Котовский — кокаинист, Анка — декадентка — эмансипе в бархатном вечернем платье. Воспетые Буниным сеновалы автор называет трипперными, Христос в поэме Блока безвольно плетется за патрулем, а главные герой Чапаев — мистик, оккультист, гуру для своего ученика Петьки, которому он внушает сокровенные мысли о мире и человеке. Если Бытие равно мысли о нем, то сознание есть проект мира, и мы его сами творим. «Ты и есть абсолютно все, что только может быть, и каждый в силах создать собственную вселенную». По Пелевину, в силу иллюзорности самих понятий «Пространство» и «Время», у человека нет прописки в одном из миров. В пределах одного предложения автор соединяет прямо противоположные понятия и советы (нужны — но надо избавиться; используй — чтоб освободиться), что является приметой постмодернизма, так же, как сближение эпох и стирание их граней в границах одного художественного текста.

Герои легко перемещаются из одного мира в другой, из эпохи гражданской войны в современную действительность. Приметы 90-х годов у Пелевина «рассыпаны» по всему роману: бухой президент, Беловежское соглашение, Филипп Киркоров как образец эрзац — культуры, расстрел Белого дома. Г. Ишимбаева считает, что Пелевин верно поставил диагноз бывшему советскому человеку, всему поколению, которое было запрограммировано на жизнь в одной социально — культурной парадигме, а оказалось в совершенно другой, — шизофрения на почве раздвоения ложной личности.

Граждане «нового демократического государства», сошедшие с ума и ставшие пациентами клиники Тимура Тимуровича, — это тоже знак времени, который не требует расшифровки. Директор, занятый написанием диссертации, наблюдает за четырьмя подопечными, каждый из которых является обобщенным выражением отдельного социального слоя российского общества.

Петр Пустота (ПП) представляет творческую интеллектуальную богему, Владимир Володин (ВВ) — «новых русских» с криминальной крышей, Семен Сердюк (СС) — спившуюся интеллигенцию. Особняком в их ряду стоит и потому заслуживает особого внимания 18-летний юноша по имени Мария. Названный «продвинутыми родителями» в честь полузапрещенного в советское время Ремарка, он представляет причудливую мешанину эпох и культур. Себя он называет «Просто Мария», бредит в её образе бурным романом с Арнольдом Шварценеггером, а причиной пребывания в клинике считает удар об Останкинскую телебашню. Это у Пелевина духовный портрет молодого поколения, одурманенного недоброкачественными СМИ, в основе сознания которого смесь из мексиканско-бразильских «мыльных опер», голливудских боевиков и полное отсутствие индивидуального. Ну, а имя — знак современных мужественных женщин, безвольных мужчин, вошедших в моду трансвеститов и однополую любовь. Он, однако, из всех пациентов самый нормальный и первым выписывается из больницы, то есть автор не лишает молодежь возможности духовного выздоровления.

Тяга «просто Марии» к Арни-терминатору, а Сердюка к японцу Кава-бата-сан — отголосок сокровенной пелевинской идеи об алхимическом браке России с Востоком и Западом, особом пути России. Это развитие мысли Р. Киплинга о слиянии в день Страшного суда Запада и Востока. Наш современный мир, по мнению автора, абсурден и аномален. Нынешняя культура пребывает в предсмертных конвульсиях, её эклектика никого не удивляет, поэтому у Пелевина женская поп — группа «Воспаление придатков» исполняет Моцарта, а монгольский акын под русскую гармошку — мелодию «из Кафки», под картиной Дейнеки «Будущие летчики» надпись «Будущие налетчики». Классическая философия выродилась в бесстыдную спекуляцию и интеллектуальный разврат: в романе упоминаются «генитальный» Лейбниц и «декадентский» Сведенборг, Аристотель назван «идеологическим прадедом большевизма». При этом Пелевин не видит существенной разницы между состоянием мира и общества в начале и в конце прошлого века. Петр Пустота не различает посетителей литературного кафе «Музыкальная табакерка» в 1919 году и новомодного в 90-м году кабака «Иван Бык», открытого в том же здании.

Философским ядром романа являются сокровенные беседы буддийского гуру Чапаева со своим адъютантом, имеющим говорящую фамилию Пустота, которая проецирует основную мысль текста: Мир — это Иллюзия, Жизнь — Сон и Мираж, всё в мире относительно, абсолютна лишь пустота. Всё, что связано с Человеком и человечеством, возникает из «ничего» и возвращается в «ничто» по формуле: Рождение — Бытие (как мысли о нём, а сознание лишь наш проект мира) — Смерть — Память как опять-таки нечто нематериальное, то есть Пустота. Современный мир в таком контексте оценивается автором как рассказанный Богом анекдот.

И все-таки герои романа настойчиво ищут некий идеал, миг «золотой удачи». Для барона Юнгерна это «Внутренняя Монголия» — не как географическое место, а как некий духовный оазис среди мертвящей пустоты, а Чапаев в финале исчезает в радужном потоке УРАЛа — Универсальной Реки Абсолютной Любви. Так, к постмодернистскому абсолюту Пустоты прибавляется идеал Любви из разряда неотменимых человеческих ценностей. Критика считает «Чапаева и Пустоту» пародией на традиционную героическую прозу, а Виктора Пелевина создателем постмодернистского лика своей эпохи, которая мыслится им как «результат психологического экзерсиса кретина» (Г. Ишимбаева).

После прочтения романа Виктора Пелевина "Чапаев и Пустота".
Роман настолько многомерен, что пересказывать сюжет занятие довольно бессмысленное и пустое. Основной вопрос романа, вокруг которого и развивается сюжет: "Реален ли мир?" или "Насколько реальны ощущения человека?". Вечные вопросы философии.
Пелевин действиями и разговорами своих героев отрицает реальность того мира, который даётся нам в ощущениях.

Все на свете – просто водоворот мыслей, и мир вокруг нас делается реальным только потому, что ты становишься этим водоворотом сам.

У героя романа диссоциативное расстройство личности. Петр Пустота воображает себя поэтом-декадентом, находясь на лечении в психиатрической больнице. Он реально чувствует, что живет в двух разных эпохах: в 1919 году и в 90-е годы.
"Ради Бога, не сочтите мой вопрос нетактичным, но за что вы сюда попали?
– За отрешенность, – сказал Сердюк.
– Неужели? А разве могут госпитализировать за отрешенность?
Сердюк смерил меня длинным взглядом.
– Оформили как суицидально-бродяжнический синдром на фоне белой горячки. Хотя что это такое, никто не знает.
– Ну-ка расскажите поподробнее, – попросил я.
– Чего рассказывать. Лежал я себе в одном подвале на Нагорном шоссе.
Причем по совершенно личным и очень важным обстоятельствам лежал, в полном мучительном сознании. А тут мент с фонарем и автоматом. Документы спрашивает. Ну, я предъявил. Он, понятно, денег попросил. Я ему дал все что было – тысяч двадцать.
Так он деньги взял, а все мнется, не уйдет никак. Мне бы к стене повернуться и про него забыть, так нет – в разговор с ним полез. Что это ты, говорю, на меня зенки вылупил, или тебе наверху бандитов мало? А мент попался разговорчивый – потом оказалось, философский факультет кончал.
Почему, говорит, их там много. Только они порядка не нарушают. Я его спрашиваю – это как? Вот так, говорит. Нормальный бандит, он что? Смотришь на него и видишь, что он только и думает, как бы ему кого убить и ограбить. Тот, кого ограбили, говорит он дальше, тоже порядка не нарушает. Лежит себе с проломленным черепом и думает – такие дела, ограбили. А ты вот лежишь – это он мне говорит, – и видно, что ты что-то такое думаешь… Как будто ты во все, что вокруг, не веришь. Или сомневаешься.
– Ну а вы? – спросил я.
– Ну а что я, – сказал Сердюк.
– Я ему возьми и скажи: а может, я действительно сомневаюсь. Говорили же восточные мудрецы, что мир – это иллюзия. Про восточных мудрецов я, понятно, так сказал, чтоб на его уровне было. Примитивно.
Тут он покраснел даже и говорит: это что же получается? Я в университете диплом по Гегелю писал, а теперь хожу тут с автоматом, а ты чего-то там прочитал в "Науке и религии" и думаешь, что можешь залезть в подвал и в реальности мира сомневаться? Короче, слово за слово, сначала к ним, а потом сюда. У меня на животе царапина была – осколком бутылки порезался, – так вот, они эту царапину как суицид оформили."

Реальность - довольно иллюзорная, зыбкая вещь, демонстрирует в своём романе Пелевин. Трудно с ним не согласиться, когда многие люди действительно не знают уверенно, кто они такие и в какое время живут.
То ли ты Пётр Пустота в 1996 году и лежишь в психиатрической лечебнице, то ли ты тот самый сподвижник Чапаева - Петька.

Разговоры о нереальности мира свидетельствуют не о высокой духовности, а совсем наоборот. Не принимая творения, вы тем самым не принимаете и Творца.
- Я не очень понимаю, что такое "духовность", - сказал я.
- А что касается творца этого мира, то я с ним довольно коротко знаком.
- Вот как?
- Да-с. Его зовут Григорий Котовский, он живет в Париже, и, судя по тому, что мы видим за окнами вашей замечательной машины, он продолжает злоупотреблять кокаином.
- Это все, что вы можете про него сказать?
- Пожалуй, еще я могу сказать, что голова у него сейчас залеплена пластырем.
- Понятно. Вы, позвольте спросить, из какой психиатрической больницы сбежали? Я задумался.
- Кажется, из семнадцатой...

В романе "Чапаев и Пустота" очень много разговоров вокруг "основных вопросов" философии. Герои Пелевина постоянно обсуждают "вечные вопросы" и пытаются отвечать на них. Что есть бытие? Что такое "знание", знаю ли я "что-то" или не знаю "ничего". Существую ли я? Где я? И так далее...

Начнём по порядку. Вот вы расчёсываете лошадь. А где находится эта лошадь? Чапаев посмотрел на меня с изумлением.
- Ты что, Петька, совсем охренел?
- Прошу прощения?
- Вот она.

Чапаев и Петр постоянно ставят друг перед другом вопросы, приводящие к парадоксам, решение которых умозрительно и не однозначно. Каждый из них пытается доказать другому реальность или иллюзорность, доказуемость или недоказуемость любого утверждения посредством формальной логики.

– А Земля где?
- Во Вселенной.
– А Вселенная где? Я секунду подумал.
– Сама в себе.
– А где эта сама в себе?
– В моем сознании.

Или:
- А голова твоя где?
- На плечах.
- А плечи где?
- В комнате.
- А где комната?
- В доме.
- А дом где?
- В России.
- А Россия где?
- В беде, Василий Иванович.

Чапаев подводит итог:

"Все, что мы видим, находится в нашем сознании, Петька. Поэтому сказать, что наше сознание находится где-то, нельзя. Мы находимся нигде просто потому, что нет такого места, про которое можно было бы сказать, что мы в нем находимся. Вот поэтому мы нигде."

Диссоциативное расстройство идентичности (используются также термины: расстройство множественной личности, раздвоение личности, расщепление личности) - очень редкое психическое заболевание из группы диссоциативных расстройств, при котором личность человека разделяется, и складывается впечатление, что в теле одного человека существует несколько разных личностей (или, другими словами, эго-состояний). При этом в определённые моменты в человеке происходит "переключение", и одна личность заменяет другую. Эти "личности" могут иметь разный пол, возраст, национальность, темперамент, умственные способности, мировоззрение, по-разному реагировать на одни и те же ситуации. После "переключения", активная в данный момент личность, не может вспомнить, что происходило, пока была активна другая личность.

"А когда я замечал полное отсутствие мыслей в своей голове, это само по себе уже было мыслью о том, что мыслей нет. Выходило, что подлинное отсутствие мыслей невозможно, потому что никак не может быть зафиксировано. Или можно было сказать, что оно равнозначно небытию."

Причинами этого расстройства служат тяжёлые эмоциональные травмы в раннем детстве, повторяющееся экстремальное физическое, сексуальное или эмоциональное насилие.

"Пока идиоты взрослые заняты переустройством выдуманного ими мира, дети продолжают жить в реальности: среди снежных гор и солнечного света, на черных зеркалах замерзших водоемов и в мистической тишине заснеженных ночных дворов. И хоть эти дети тоже были заражены бациллой обрушившегося на Россию безумия – это было ясно по взглядам, которые они бросали на сверкающую шашку Чапаева и мой маузер, - все же в их чистых глазах еще сияла память о чем-то уже давно забытом мной; быть может, это было неосознанное воспоминание о великом источнике всего существующего, от которого они, углубляясь в позорную пустыню жизни, не успели еще отойти слишком далеко."

Данное расстройство является крайним проявлением диссоциации (распада)- механизма психологической защиты, при котором человек начинает воспринимать происходящее с ним так, будто это происходит с кем-то посторонним. Этот механизм полезен, так как он позволяет человеку защититься от избыточных, непереносимых эмоций, но в случаях чрезмерной активации данного механизма появляются диссоциативные расстройства.

"Если пытаешься убежать от других, то поневоле всю жизнь идешь по их зыбким путям. Уже хотя бы потому, что продолжаешь от них убегать. Для бегства нужно твердо знать не то, куда бежишь, а откуда. Поэтому необходимо постоянно иметь перед глазами свою тюрьму."

Роман "Чапаев и Пустота" - талантливый образчик современной метафилософской прозы (мета-, греч. - между, после, через, - часть сложных слов, обозначающая абстрагированность, обобщённость, промежуточность, следование за чем-либо, переход к чему-либо другому, перемену состояния, превращение) в чём-то подобной творениями Умберто Эко ("... значит, мы в таком месте, откуда отступился Господь..." - в отчаянии сказал я.
"А ты много видел мест, где Господь чувствовал бы себя уютно?"), Фредерика Бегбедера ("Роль писателя заключается в том, чтобы делать то, что запрещено, особенно если разрешено все."
Пауло Коэльо:"Если тебя выписали из сумасшедшего дома, это еще не значит, что тебя вылечили. Просто ты стал как все.".
В первом приближении...

Уже достаточно давно имя Виктора Пелевина прогремело на всю страну. Его книги читают, перечитывают, обсуждают, а в разговоре о современной литературе то и дело проскакивает «А ты Пелевина читал?», причём совет ознакомиться с его творчеством исходит от совершенно разных людей. Я пропустил «пелевинский бум», когда знакомые зачитывались романами «Чапаев и Пустота» и «Generation “П”». Сейчас понимаю, что и к лучшему: книгам, чья популярность подобна большому взрыву, стоит дать время «настояться», провериться временем (как говорится, во избежание).

Именно поэтому «Чапаев и Пустота» я решил прочитать лишь спустя ни много, ни мало десять лет после его выхода в свет. Впечатления разные.

Спойлер (раскрытие сюжета)

Роман рассказывает нам историю поэта-декадента Петра Пустоты, который одновременно является пациентом психбольницы в России 90-ых годов. Повествование расслаивается на две реальности: в одной живут Чапаев, Анка, «белые» и «красные», в другой – троица психологически нездоровых людей, составляющих Петру компанию, и врач, использующий для их исцеления достаточно нестандартные методы. Есть ещё пустота, но о ней после.

Краткий пересказ композиции не даст вам никакого впечатления о том, что происходит в романе. Начавшись как исторический роман, «Чапаев и Пустота» уже спустя одну главу начинается трансформироваться то в фантасмагорию, то в сюрреализм, то в форменный дурдом. Чего стоит только удивительная история о любви Просто Марии и Арнольда Шварценеггера.

Поразительно, что жонглируя совершенно пустыми подчас образами и символами без особого наполнения, автор умудряется пробудить в читателе мысль, заставить самому искать (придумывать?!) смыслы, которые он заложил в текст. В процессе чтения я не раз ловил себя на мысли, что не понимаю, что автор имел ввиду и имел лишь ввиду хоть что-то. К примеру, в галлюцинациях пациентов то и дело проскакивают идея об «алхимическом браке» России то с Западом, то с Востоком. Подразумевал ли Пелевин выбор «западного» и «восточного» пути развития? Пытался проанализировать, что и откуда взяла новая страна в 90-ые? Серьёзно ли он рассуждает на эту тему на страницах романа или иронически перемигивается с читателем? Ответов на эти вопросы в книге нет. Возникает двойственное ощущение одновременно и приятной недосказанности, и неуютной неопределённости.

Пожалуй, единственное, что можно сказать о романе это то, что к нему не знаешь, как относиться. С одной стороны отдельные сцены замечательно написаны и представляют живейший интерес. Первая глава, реконструирующая Москву 1919 года. Разговор наркоманов в лесу о совести. Диалог Петра и доктора, когда каждый говорит о революции с позиции своего понимания: Пётр считает, что обитает в 1919, доктор уверен, что речь идёт о 90-ых – сходство подчёркнуто автором просто замечательно. Полно в романе и мелких шуточек, наиболее запомнился случай с бюстом Аристотеля, который больным положено рисовать в рамках терапии. Стоит упомянуть, что «Чапаев и Пустота» выдвигает к читателю ряд интеллектуальных требований: к примеру, в этой истории с Аристотелем не всякому будет понятно, о каких «форме» и «наполнении» идёт речь и почему то, что внутри бюста пустота – это смешно.

Многие элементы романа покажутся вам небезынтересными, их можно вырывать из текста и обсуждать вне зависимости от основного сюжета – они жизнеспособны и так. Цитировать автора можно смело – книга явно не глупа.

Однако главный недостаток для меня укрылся в самой сути романа. «Пустота» - это слово не просто фамилия главного героя, это и лейтмотив истории, её завязка, кульминация и единственный явный смысл. Не знаю, почему, но в течение всего текста Пелевин с маниакальной настойчивостью пытался доказать мне и остальным читателям, что окружающий мир – это иллюзия, как впрочем и все другие миры, и лишь осознав это можно почувствовать пустоту и обрести вечное счастье. И если поначалу это послание воспринималось мной иронично (в конце концов, герой – пациент дурдома, понимай как хочешь!), то финал не оставляет места для трактовок – столь интересный поначалу дуализм жизни Пера свёлся к дзен-буддизму с оттенком солипсизма. Идея пустоты и нереальности происходящего вокруг со временем затмевает текст, убивая художественность: если всё – иллюзия, то какой смысл в любви Петра к Анне? Если всё – иллюзия, то разве сам роман – не иллюзия, так зачем я его читаю? Чувства героев и, собственно, история души человеческой, становятся совершенно не важны (роман вообще скорее уму, а не сердцу). Не знаю, почему для автора так важно донести идею с «Внутренней Монголией» до читателя, но читатель, которому эта идея иллюзорности всего сущего, не близка, скорее будет раздражён, чем заинтересован. Тем более, что каких-то новых аргументов за эту позицию Пелевин не высказал.

Если попытаться сформулировать впечатления одной мыслью, скажу так: текст словно ёлка, у которой за кучей игрушек не видно зелени. А если снять все игрушки, то окажется, что за ними и ёлки-то нет. Как к этому относиться? Как и к любой другой пустоте.

Оценка: 9

Согласен в одном - роман уникальный (пока ничего, хоть отдаленно похожего не читал), и да, это тоже первый и пока единственный роман читанный мной у Пелевина. Впечатления - самые противоречивые, но негатив перевешивает. Не могу не согласится с талантами автора: чтобы все это описать, увязать в цельную структуру, заправить философией, эзотерикой, выкладками из психиатрии и много чем еще, использовать обрывки общественных мифов, штампы современной поп-культуры, взращенной на Шварцнегерах, просто Мариях, японских якудза и т.п, красиво даже обработать затертые анекдоты, это надо быть очень образованным, начитанным, многогранным и талантливым человеком, а в нашем случае, еще и владеющим ярким, своеобразным (отличающимся от других) авторским языком. Мне, кажется, удалось даже постичь цельную картину произведения, и тут выбранное место действия - психиатрическая клиника - подходит наилучшим образом, просто попутно автор еще размышляет о том, что в отдельном сознании все его возможные картины бытия, будь то сон или альтернативная реальность вызванная психическим расстройством - равновероятны и каждый из нас в своем сознании имеет свою собственную вселенную, которая может и не пересекаться с вселенными других сознаний.. как то так.. В общем это я уже полез в дебри - читайте роман и пробуйте осознать эти идеи самостоятельно:) (тут автор не первый, есть и другая литература на эту тему, но, наверно, он первый облекший эти идеи в яркую художественную форму). Вся эта психоделика увязана автором в достаточно четкую, хоть и неординарную (что здесь плюс) структуру романа с определенным смыслом и идеей. В отличии от многих психоделически-маразматических бессмысленных некоторых произведений других авторов (да у того же Шекли можно найти определенные примеры), здесь есть смысл и чувствуется идея, выложенные оригинально и неординарно, что литературе в основном, повторюсь, во благо.

Но, восприятие философии, идей солипсизма, дзен-буддизма и теряюсь чего еще, меня занимало только первую половину произведения, а дальше наступило прозрение, что автор просто играет со своим читателем и за всеми этими выкладками нет никаких четких логических увязок и законченных сущностей, за фасадом скрывается п у с т о т а. Пелевин и Пустота. Ломать мозг пытаясь уловить в тексте то, чего там нет, перестало быть интересным. Это что касается философии, в конечном итоге я пришел к выводу, что все поверхностно и наносное, не хватает истинной глубины. Язык. Меня коробит от вульгарности и матершины. Можете считать это снобизмом или чем еще, но употребление матерных выражений даже в дозированных количествах у меня однозначно ассоциируется с бескультурьем и отталкивает. Да я осознаю, что в наш век это общепринятая практика и большинство с этим настолько срослось, что может даже не замечать, но это не отменяет вывода, что весь наш век/мир мелкий, пустой, безкультурный, материальный и бездуховный. Мне милей изъяснения в духе: «Сэр, разрешите с Вами не согласиться, Вы мне настолько противны, что я вынужден буду набить Вам морду», чем «Да пошел ты на..., твою... так... ... ...». Хоть я тут немного и утрирую. А философствования укуренных новорусских братков на полянке с грибочками... только дополняют эти ощущения. В этот же разряд стоит отнести и неясный кокаиновый дымок/шарм укутывающий все произведение.

Ну а в любой цельной и законченной системе ценностей, философии, должна быть цель, что в конце, цель существования. Гармония, духовность, единение с природой и т.п. на одной стороне весов, и Я центр вселенной! - на другой. Ну ты центр, ну ты осознал, что есть лишь пустота и ты в ней, а что дальше? В чем смысл твоего существования? В удовольствиях, наркотиках, кокаине, русских дамах закамуфлированных под японских гейш? А дальше опять приехал Чапаев на своем броневике и???

Может по интеллектуальному уровню я до произведения и не дорос, чтобы постичь всю глубину его смыслов, но, по моему, я уже достаточно дорос, чтобы не испытывать детского восторга, от «солипситической» идеи пустоты вокруг одинокого сознания заключающего в себе вселенную. А в виду однозначной привязки к конкретной исторической эпохе - 90-е, у меня сложилось мнение, что и весь роман, вся его «гениальность», они - яркая вспышка, вспыхнуть и погаснуть, уйти в небытие, ведь если новые поколения еще знают Шварцнегера, то сообразить кто такая Просто Мария будет все сложнее, так и со многими другими деталями антуража...

Оценка: 4

« - Я уже понял, - ответил я. - Знаете, Василий Иванович, не идут у меня из головы ваши слова. Умеете вы в тупик загнать.

Верно, - сказал Чапаев, с силой проводя щеткой по спутанным конским волосам, - умею. А потом как дать из пулемета…

Но мне кажется, - сказал я, - что и я могу.

Попробуй.

Хорошо, - сказал я. - Я тоже задам последовательность вопросов о местоположении.

Задавай, задавай, - пробормотал Чапаев.

Начнем по порядку. Вот вы расчесываете лошадь. А где находится эта лошадь?

Чапаев посмотрел на меня с изумлением.

Ты что, Петька, совсем охренел?

Прошу прощения?

Вот она.

Несколько секунд я молчал. К такому повороту я совершенно не был готов. Чапаев недоверчиво покачал головой.

Знаешь, Петька, - сказал он, - шел бы ты лучше спать.»

Просто обухом по голове. Самый что ни на есть настоящий дзэн-буддизм во всей красе. Думаю, этот диалог, вкупе с предшествующим ему споре Чапаева и Петьки о пространственно-временном солипсизме, мог бы стать символом всего романа.

«Чапаев и Пустота» - произведение, действие которого происходит, с одной стороны, в Петербурге и за Уралом 1919 года, и, с другой стороны, в психиатрической лечебнице в середине 1990-х годов. Довольно большие главы сменяются засыпанием в одной реальности и пробуждением в другой. Что самое интересное - когда читаешь каждую реальность, именно она кажется действительной, пока не сменяется другой, еще более настоящей:) Но и то, и другое в итоге всё же является вымыслом... Или нет? Или какая разница?

Прочитав все ранние рассказы автора, я приходил к выводу, что Пелевин любит развивать темы солипсизма и периода СССР. В «Чапаеве и Пустоте» обе темы находят свой максимальный градус воплощения. Это, своего рода, целый трактат о пустоте и сознании.

Но не стоит забывать, что в романе есть и всё остальное, что необходимо: огромное количество гениальных цитат и выражений, к которым хотелось бы возвращаться как можно чаще, интересный сюжет, удивительно (даже нехарактерно) объемные персонажи, хлесткий юмор, художественный стиль высокого качества, остроумные исторические и культурные находки. Отдельно хочется выделить труд Виктора Олеговича в создании ряда стихотворений внутри произведения. Мне, как человеку, пишущему стихи, было лестно видеть, как он владеет слогом, называет анапест анапестом и пр. Жаль только, что он называет «катрены» «катернами». Уж не знаю, ошибка редактора ли, или правда ошибся сам автор.

Имея этот роман в серии «Народное собрание сочинений Виктора Пелевина», я воспринимал основной ряд событий через три цвета: белый, черный, красный. Да и сделано это обложкой, видимо, неслучайно - всё-таки автор оперирует именно этими цветами в описании (есть белые, есть красные, а есть черная пустота... голос Чапаева сразу же внутри меня хочет поправить «почему это пустота черная?»). Дак вот. Несмотря на манипуляцию главным образом лишь этими тремя цветами, роман получился настолько ярким, что его фрагменты вращаются в голове, как в калейдоскопе. Сколько же чудесных, ярких, забавных и напряженных эпизодов было в романе... И три истории психбольных просто Марии (Шварцнеггер и фаллические символы самолета), Сердюка (японцы) и Володина (братки с их внутренними прокурорами, адвокатами, свидетелями и никем). И беседы с Чапаевым, особенно когда ткачи бунтовали, а Василий Иванович выказывал полное безразличие. И чудесная цветная река посреди острова пространства, названная Чапаевым «Урал». И, конечно же...

Конечно же, все эпизоды с Анной. Анкой. Тачанкой. Touch Анкой, как угодно. Это великолепный женский образ. Она просто прекрасна (простите, но я тоже влюбился). И их диалоги с Петькой, когда он балансирует на грани, и всё же попадает впросак - всё это так трогательно, цепляюще... Размышления о любви, о красоте, об идеальных образах и неидеальных оригиналах, всё это очень интересно. Но больше всего, даже из целого романа, мне запомнилась цитата, которую я привожу ниже. Как бы пошло это не звучало, она открыла для меня то, чего мне так не хватало в понимании правильного взгляда на взаимоотношения, и на понимание себя. В своих собственных рассуждениях на эту тему, я останавливался лишь на первом пункте цепочки, поэтому Спасибо автору за такое открытие. Всё, дальше - цитата:

Спойлер (раскрытие сюжета) (кликните по нему, чтобы увидеть)

«Причина, конечно, была не в Котовском с его рысаками. Причина была в Анне, в неуловимом и невыразимом свойстве ее красоты, которая с первого момента заставила меня домыслить и приписать ей глубокую и тонкую душу. Невозможно было даже подумать, что какие-то рысаки способны сделать их обладателя привлекательным в ее глазах. Невозможно было даже подумать, что какие-то рысаки способны сделать их обладателя привлекательным в ее глазах. И тем не менее дело обстояло именно так. Вообще, думал я, самое странное, что я полагаю, будто женщине нужно что-то иное. Да и что же? Какие-то сокровища духа?

Я громко засмеялся, и от меня шарахнулись две гуляющих по обочине курицы.

Вот это уже интересно, подумал я, ведь если не врать самому себе, я именно так и думаю. Если разобраться, я полагаю, будто во мне присутствует нечто, способное привлечь эту женщину и поставить меня в ее глазах неизмеримо выше любого обладателя пары рысаков. Но ведь в таком противопоставлении уже заключена невыносимая пошлость - допуская его, я сам низвожу до уровня пары рысаков то, что с моей точки зрения должно быть для нее неизмеримо выше. Если для меня это предметы одного рода, с какой стати она должна проводить какие-то различия? И потом, что это, собственно, такое, что должно быть для нее выше? Мой внутренний мир? То, что я думаю и чувствую? От отвращения к себе я застонал. Полно морочить самого себя, подумал я. Уже много лет моя главная проблема - как избавиться от всех этих мыслей и чувств самому, оставив свой так называемый внутренний мир на какой-нибудь помойке. Но даже если допустить на миг, что он представляет какую-то ценность, хотя бы эстетическую, это ничего не меняет - все прекрасное, что может быть в человеке, недоступно другим, потому что по-настоящему оно недоступно даже тому, в ком оно есть. Разве можно, уставясь на него внутренним взором, сказать: вот оно, было, есть и будет? Разве можно как-то обладать им, разве можно сказать, что оно вообще принадлежит кому-то? Как я могу сравнивать с рысаками Котовского то, что не имеет ко мне никакого отношения, то, что я просто видел в лучшие секунды своей жизни? И разве я могу обвинять Анну, если она отказывается видеть во мне то, чего я уже давно не вижу в себе сам? Нет, это действительно нелепо - ведь даже в те редкие моменты, когда я, может быть, находил это главное, я ясно чувствовал, что никак не возможно его выразить, никак. Ну, бывает, скажет человек точную фразу, глядя из окна на закат, и все. А то, что говорю я сам, глядя на закаты и восходы, уже давно невыносимо меня раздражает. Никакая особая красота не свойственна моей душе, думал я, совсем наоборот - я ищу в Анне то, чего никогда не было во мне самом. Единственное, что остается от меня, когда я ее вижу, - это засасывающая пустота, которую может заполнить только ее присутствие, ее голос, ее лицо. Так что же я могу предложить ей взамен поездки с Котовским на рысаках? Себя самого? Говоря другими словами - то, что я надеюсь в близости с нею найти ответ на какой-то смутный и темный вопрос, мучающий мою душу? Абсурд. Да я бы лучше сам поехал на рысаках с Котовским.»

Размышление сложное, глубокое, пессимистичное в определенном смысле. Именно поэтому я вдвойне был рад концовке с пустой бутылкой и золотой этикеткой. Право, прекрасный роман. Нет слов.

Оценка: 10

Книгу не читал, а слушал, точнее пытался.

Первый час слушал с пониманием - ну не каждый же роман должен захватывать с самого начала!

Второй час с ожиданием - ну и когда же начнется?

Третий час вслушивался выискивая юмор, говорят роман смешной. Не нашел. Если конечно не считать юмором, что мужика звали Мария, «просто Мария».

Четвертый час уже пролистывал по-быстрому - вдруг где смысл попадется? Не попался. Одна пустота. Или Пустота? Уже и не разберешь.

Больше не выдержал и стер не только «Чапая», но и всего Пелевина.

Не моё это. Дурка.

В году этак 1986-88 возможно и проканало - «ой как смело и необычно народного героя Чапая и местами дедушку Ленина изобразили», да и то вряд ли. А сейчас...

Хотя, скорей всего, он и написан с расчетом на поколение, выросшее на «просто Мариях».

Мда, распалась связь времен...

Оценка: 4

Роман Пелевина «ЧиП» обрел за минувшие 10 лет множество интерпретаций - приводить их даже краткий список не хватит места. Одно уже это говорит о значимости романа, буквально взорвавшего российскую литературную жизнь конца 1990-х. Замечательно выписанные портреты героев, тщательное воссоздание духа двух соприкасающихся эпох: Россия 1917-1920 и Россия начала 1990-х... Почувствуйте разницу? Второстепенные, на первый взгляд, герои, отнюдь не второстепенны в романной структуре: Котовский, Просто Мария, барон Юнгерн... Миры, населенные жертвами агитропа: коммунистического, новорусского, гламурного... И, конечно, глиняный пулемет!

Оценка: 9

«Чапаев и Пустота» - первый роман Виктора Пелевина, который был мной прочитан. Не знаю, как сильно отличаются (и отличаются ли?) по качеству и наполнению другие его книги, но этот запал в мою душу буквально с первых страниц. А после того, как я закрыл последнюю страницу, пришло понимание - писатель надолго войдет в список любимых. Ведь произведение настолько сильное и глубокое, наполненное разными смыслами и в то же время имеющее строго определенную тему, встретишь не каждый день и не каждое десятилетие.

В чем же суть? Ответ на этот вопрос уже содержится в названии: этот роман о Чапаеве, и, в большей степени, о Пустоте. Пустота, в данном случае, это не только отсутствие чего-либо, но еще и фамилия главного героя. Кто же он? Петербургский поэт начала двадцатого века, воплотивший в себе печаль по уходящей в прошлое России или душевно больной интеллектуал постперестроечной эпохи, который воображает себя первым? Ответом на этот вопрос, и является ключевая тема романа, и, поверьте, она намного сложнее, чем может показаться после первых глав. Но, в то же время, нельзя сказать, что начало романа резко диссонирует с его концом, как бывает иногда с произведениями, берущими на себя обязанность раскрыть какую-либо непростую тему. Первая глава представляет собой потрясающе детализированную зарисовку революционной Москвы, невероятно драйвовую и насыщенную действием. Здесь же происходит знакомство с главным героем, характер которого, в общем-то, остается неизменным на протяжение всего романа: Петр Пустота - печальный интеллектуал и поэт, который, конечно, не имеет ничего общего с реально существующим Петькой, соратником Чапаева. Вторая глава - этакое пробуждение, возвращение в реальность: герой оказывается в психбольнице в 1996 году, и, пусть он все еще смотрит на мир глазами поэта-контрреволюционера, нам недвусмысленно дают понять, что с Петром явно что-то не так, и он действительно душевнобольной. Но уже здесь, в разговоре Петра с его лечащим врачом, присутствует зачин того, что вырастет в последующих главах в основную тему романа. Ну а в следующей главе уже появляется Чапаев, и, благодаря введению этого персонажа (который тоже не слишком похож на историческую личность, к которой мы привыкли), автор, сначала размыто, а затем все более уверенно и четко, вываливает на читателя Идею.

Идея это состоит в том, что мы никто, момент времени, в который мы существуем, называется «никогда», и, самое главное, находимся мы нигде. То есть в абсолютной пустоте. Реальность субъективна, а Вселенная - в голове человека. Конечно, идея эта не нова, она лежит в основе не только дзен-буддизма, но и еще нескольких полурелигиозных и философских течений, но автор развивает её с такой искусностью, пользуясь всеми возможными литературными средствами, подкидывая намеки и какие-то необычные факты в потрясающе эмоциональных моментах романа, что постепенно эта пустота становится практически осязаемой. Уже ближе к концу книги понимаешь, что буквально каждая сюжетная линия, каждая отсылка, да практически каждая строчка работают на идею. Большинство персонажей, помимо того, что выписаны просто отлично (что тоже большое исключение для романов, в которых содержание превалирует над формой), вносят свою лепту в выстраивание идеологии автора. В «революционной» части романа к числу таких персонажей относится, разумеется, Чапаев, а также Котовский и таинственный Черный барон. В «постперестроечной» - это все соседи Петра по палате, ведь каждый из них рассказывает историю, так или иначе связанную с «пустотой».

Помимо уже описанных особенностей романа, определенную лепту вносит антураж - здесь много рассуждений о России и о ее бедах, а также о том, к какому миру ей следует принадлежать - восточному или западному. Не страдает сюжет - он остается динамичным даже под таким гигантским идеологическим грузом. И написана вся эта громадина просто потрясающим языком, в котором четко прослеживаются традиции русской классической прозы.

Поначалу, возможно, и складывается впечатление, что «Чапаев и Пустота» - история о психе с раздвоением личности, но уже к середине книги приходит понимание того, что «больничная линия» настолько же нереальна, как и «чапаевская». И, с другой стороны, обе они реальны, потому что сон так же реален, как и то, что происходит в состоянии бодрствования. Точнее, нереально все, потому что единственная реальность - это Пустота. Вот так вот замысловато, но даже это не передает и частицы того, что заложено в романе. С одной стороны, о нем можно сказать очень много, но лучше всего молчать - ведь все слова лишены всякого смысла. Это надо читать, только читать, и только потом уже «читать про», а затем, скорее всего, не согласиться, ведь вещь просто чудовищно субъективная. Лично мне она запала и в сердце, и в разум очень надолго.

Оценка: 10

Отличный постмодернистский роман. Хорошо прорисованы приметы 90-х. Автор использует массовые образы и характеры 90-х: Просто Мария, Шварценеггер, самурай с мечом, малиновые пиджаки, пейджер, шансон, обстрел Белого дома, разговор братков, анекдоты про Петьку и Василия Ивановича. Если ограничиться только этим, да прибавить толику юмора и сатиру, то роман может показаться галлюцинаторным бредом.

Только суть в том, что роман есть цельное произведение и связи между снами и так называемым «философским фаршем» (со слов наивного читателя) есть.

Анатомия чтения:

1. Сторона света - Запад. Массовые образы - Шварценнегер, Просто Мария. Философия о двух вещах Канта (взаимодействие субъекта и объекта).

2. Сторона света - Восток. Массовые образы - самурай с мечом, саке, сакура, харакири. Философия - Чжуан Цзы и его притча о сне бабочки.

3. Россия. Массовые образы - Чaпаев, Петька, Василий Иванович, братки, малиновый пиджак. Философия - нет.

В 90-е годы Россия была на перепутье и неслучайно Пeлeвин рассуждает об «алхимическом браке» то с Западом, то с Востоком. Были популярны дискуссии о выборе пути, после развала СССР. Ответа по какому пути всё-таки двигаться автор не дал. Как во многих хороших произведениях писатель оставил выбор за читателем.

Но это всего лишь социальная канва. С точки зрения философии Пeлeвин соединил философию Канта и Чжуан Цзы, последовательно доказывая непознаваемость мира. Также несомненно Пeлeвин пользовался «Толкованием сновидений» Фрейда при описании снов, что сразу становится ясно в сцене с Просто Марией и Шварценеггером. И похоже использовал идеи Бодрийяра о симулякрах и взаимоотношениях реальность-виртуальный мир.

В целом, великолепное произведение о судьбе России и непознаваемости мира. Рекомендую.

P. S. Пeлeвин - мастер очень точных метафор. Особенно понравилась о древних румынах, прячащихся под землёй со скотом, и сравнение их с интеллегенцией.

«Он сказал, что в румынском языке есть похожая идиома – «хаз барагаз» или что-то в этом роде. Не помню точно, как звучит. Означают эти слова буквально «подземный смех». Дело в том, что в средние века на Румынию часто нападали всякие кочевники, и поэтому их крестьяне строили огромные землянки, целые подземные дома, куда сгоняли свой скот, как только на горизонте поднималось облако пыли. Сами они прятались там же, а поскольку эти землянки были прекрасно замаскированы, кочевники ничего не могли найти. Крестьяне, натурально, вели себя под землей очень тихо, и только иногда, когда их уж совсем переполняла радость от того, что они так ловко всех обманули, они, зажимая рот рукой, тихо-тихо хохотали. Так вот, тайная свобода, сказал этот румын, – это когда ты сидишь между вонючих козлов и баранов и, тыча пальцем вверх, тихо-тихо хихикаешь. Знаете, Котовский, это было настолько точное описание ситуации, что я в тот же вечер перестал быть русским интеллигентом. Хохотать под землей – это не для меня. Свобода не бывает тайной.»

Оценка: 10

«Чапаев и Пустота» мне всегда виделась этаким литературным «Черным квадратом». То есть, первопроходцу, изобразившему квадрат или Пустоту - лавры и восхищения критиков, в которые собраны подходящие по случаю умные слова вроде «дзен-буддистский». Посмевшим последовать по пути первопроходца - клеймо околокультурной шелухи, претендующей на оригинальность.

И всегда встает вопрос - а не являлись ли той самой шелухой и сами первопроходцы?

Оценка: нет

Прочитал «Чапаева и пустоту»... %) сразу хочется отметить, что литература не моя... не плохая и не хорошая, но не моя... безусловно Пелевин талантлив и является одним из великих писателей современной России... тем не менее я не проникся...

из положительных моментов стоит отметить язык... читалась очень интересно, быстро и легко... у писателя отменное чувство юмора, с которым он подмечает многие мелочи... не понял ни про Внутреннюю Монголию, ни про глиняный пулемет... видно тем и ценна книга, что разным читателям она нравится разным... мне очень понравился разговор про форму и сущность воска и про румынов, смеющихся под землей... галлюцинации про Марию, шварцнегера и про братков еле осилил... зато японская тема на высоте... читал и смеялся до слез... :)

тем не менее думаю всеравно не понял замысла произведения в целом... хотя некоторые части понравились очень... не понравилось 2 вещи в целом:

1. галлюцинации, грибы, кокаин... если честно поднадоело... еще читая «Поколение П»... видно у Пелевина прием такой... но как то не особо он меня цепляет... чем-то напоминает мои потуги в юности читать Кастаньеду...

2. несколько раз ловил себя на мысли, что Пелевин возложил на себя миссию... популяриста... т.е. человека который пытается объяснить какие то сложные вещи простым языком... вот и чапаев и братки... и прочие беседы... мне постоянно приходило в голову, что Пелевин пытается упросить все, чтобы понял самый самый далекий... вот как профессор из университета пришел преподавать физику в начальную школу.... местами на мой взгляд это было удачно местами - через чур.... :) на этом все...

Оценка: 7

Роман очень веселый, издевательский и увлекательный.

Такого сочетания приколов и приколов над приколами, кажется, я еще не встречал. Сначала высмеивается релистическая точка зрения с точки зрения популярного солипсизма, потом высмеивается популярный солипсизм, а потом очень тонкие подколки и над этим. Ирония и ирония. Как классно Пелевин пошлые анекдоты превращает в притчи и буддистские коаны!

Хотя, временами, роман очень мрачен, даже как-то трагичен. Особенно в мыслях об истории России, о политике.

В форме издевок, многообразных шуток все равно Пелевин таким вот манером ставит очень интересные вопросы о том, что произошло с Россией в 20 веке.

Чем хорош «ЧиП»:

Первой петербуржской главой

Вставками-пациентами

Отдельными сюжетно-абсурдными вспышками из чапаевского мифа

Строгой композицией текста

Афоризмами

Не понра:

Мысль глупым мотыльком все время кружится вокруг засиженной лампочки ОДНОЙ идеи

Слабая кульминация/развязка

Сюжет выходит на спираль

Оценка: 8

Для начала цитата из аннотации - «Роман «Чапаев и Пустота» сам автор характеризует так: «Это первое произведение в мировой литературе, действие которого происходит в абсолютной пустоте».» Насколько верна эта цитата? Не знаю... Скорее вернее то, что действие романа происходит в нашей жизни, название которой пустота и небытие. Жизни, в которой перепутались бред и реальность, причем настолько, что непонятно, кто из нас в сумашедшем доме, кто из нас по какую сторону забора? И может это они изолировались от нас, спрятались в палатах, и на самом деле именно мы живем в искаженной реальности?

Крайне сложно писать отзыв на эту книгу. Сложно потому, что страшно испортить столь совершенный текст своим прикосновением. Страшно, как страшно прикоснуться нечистыми руками к произведению искусства, артефакту, который может пострадать от неаккуратного прикосновения.

Как и всякая пелевинская книга, этот роман многогранен, имеет много скрытых слоев И пожалуй, в данном произведении эта «пелевинскость» достигла апогея. Этот роман можно по праву отнести к крайне редкой категории произведений - которые тянет перечитать только закончив прочтение. Которые хочется перелистнуть с последней страницы вновь на первую.

Роман изобилующий историческими параллелями и аллюзиями, на диво глубок, умен и интересен.

За сим закончу, потому как увы, не обладаю достаточным запасом выразительных средств, могущих описать все великолепие данного произведения....

(Кстати, я помню, как в одном сне я рассказываю, что у меня было в другом. И не только у меня такое бывает. А вот чтобы во сне описывать реальные события как сон - это вот очень интересно, и никогда у меня такого не было.)

И где-то тут этот трюк дал сбой. Я не познал всепроникающее сомнение в природе реальности. Вместо зазора между сменой пленки я увидел испитую рожу киномеханика.

Авторская игра с образами на меня также не подействовала. Я другого поколения, мозги не продолбаны советским эпосом про Чапаева, Ленина в разливе и прочих совдеповских покемонов. И честно, пелевинский Чапаев мне кажется вполне реальным и убедительным.

Лучшая его книга для меня все еще Поколение П. На этом уровне тут только кусочки про внутреннего прокурора, Внутреннюю Монголию, ну и харакири.

В общем, за Чапаева, товарищи! Во Внутреннюю Монголию! Ура!

Оценка: Оценка: 3

Ну, та же «Жизнь насекомых», только вычищенная бережно от всякой шелухи и нормально отредактированная. Сюжет приведен в более-менее божеский вид.

Тогда это читалось как постмодернистская философская притча. Сейчас (то ли вкусы стали менее тонкими, то ли общество наше воспринимает все куда проще, чем под конец «новорусской эпохи») - по-любому отнесут к «галимой фонтастеге». Имея в виду фантастику как жанр, а не как метод. Два мира, странно перекрещивающихся друг с другом (и не только перекрещивающихся, но и - один в другой ощутимо перерастает): первый, где Чапаев - дзен-буддист, а вся наша реальность - «сон пьяного Котовского», и второй - гнилая совейская психушка, где, кажется, и врачи-то не вполне здоровы (ну, как и все в нашем государстве). Между этими двумя мирами передвигается некто с фамилией Пустота. При этом он еще и пишет странные рассказы - например, про то, что такое «внутренний прокурор», «внутренний адвокат», можно ли стать там, у себя внутри (в голове?) «внутренним президентом»... и всё такое.

Тем, кто уверовал в хитрый «твист», придуманный автором (всё, описанное в романе -

Спойлер (раскрытие сюжета) (кликните по нему, чтобы увидеть)

бред безумца),

Я скажу только одно: такой сюжетный ход не нов; он был, например, в поэме Бродского «Горбунов и Горчаков». Да и сравнение постсоветской жизни с дурдомом - баян разбаянистый. Тем более, что автор сам же эту идею в конце и разрушает: оказывается, Чапаев все-таки реален... Скорее, это действительно, два совершенно независимых мира. Просто один наш, другой - абсолютно НЕ наш.

Идея?.. Она вот в этом: что из пересечения трех реальностей (третья - та, которая в записках Петра) складывается еще одна, и вот она-то и есть - единственная настоящая. Можно сказать так: мир Чапаева - это «то, какими мы себя хотели бы видеть» (красные - добрые, белые «вынесены за скобки», всё как в древней ностальгии наших бабушек и дедушек), 18-я больница - «то, что мы есть», весь сейчасошний совок, а записки Петра - это та самая «жизнь духовная», которую так прямо нигде не увидать, но без которой невозможны те две, первые.

Не ново? Да, не ново. Но в меру интересно, даже - актуально и посейчас. Во всяком случае, это вам не из пальца высосанные «речи светляков» о Марке Аврелии и навозных шарах, которые можно прямо из книги вырезать и издавать отдельной брошюрой. Тут все-таки имеем именно КНИГУ, где все взаимосвязано, есть какие-то образы, эмоции и мысли, развитие их. Не так уж плохо, пожалуй, написано. Может, и средне - но неплохо.

Оценка: 7

Дмитрий Быков, Павел Басинский
Два мнения о романе Виктора Пелевина Чапаев и Пустота

Дмитрий Быков «Побег в Монголию»

Написав эту первую фразу, надолго задумываешься, ибо это единственный несомненный факт на всю рецензию. Все остальное хочется немедленно подвергать сомнению в полном соответствии с той прелестной софистикой, которая на протяжении книги излетает из уст Чапаева. Где находится журнал «Знамя»? На Никольской. А Никольская? В Москве, а та — в России, а та — на Земле, а та — во Вселенной, а та — в моем сознании. Следовательно, роман Пелевина находится в моем сознании, и это уж точно, поскольку эта книга там поселилась надолго и надежно.

Сюжета в обычном понимании у романа нет и быть не может. В психиатрической больнице томится безумец Петр Пустота, вообразивший себя поэтом-декадентом начала века. Эта «ложная личность» доминирует в его сознании. Петр Пустота живет в 1919 году, знакомится с Чапаевым, который выглядит у Пелевина своеобразным гуру, учителем духовного освобождения, влюбляется в Анку, осваивает тачанку (touch Анка, расшифровывает он для себя ее название), чуть не гибнет в бою на станции Лозовая (где, кстати, находится и его психушка), а попутно выслушивает бреды своих товарищей по палате. Бреды эти образуют четыре вставные новеллы, лучшая из которых, на мой вкус, — японская, о Сердюке и Кавабате, а худшая — о просто Марии. Из этого дайджеста читатель видит, что роман пересказывать бесполезно, — предпочтительнее с ним ознакомиться, ибо Пелевин пишет увлекательно и смешно.

Проще всего было бы отделаться фразой о том, что Пелевин играет — пусть и в компьютерные игры довольно высокого порядка. Это, к счастью, не так. Перед нами серьезный роман для неоднократного перечитывания. Поначалу напрашивается аналогия с запутанным узлом: развязывать его — занятие довольно безнадежное, разрубать — неконструктивное, но стоит потянуть за веревочку, и узел уничтожается сам собой, распутываясь, как бантик на ботинке. Читатель-интерпретатор остается с голой веревкой, то есть наедине с той самой пустотой, которая является местом действия и одновременно главным героем произведения.

Идея, она же прием, лежащая в основе пелевинского творчества, довольно проста, но очень своевременна. Это идея религиозная и замечательно удобная для сюжетостроения. Наше существование происходит не в одном, а как минимум в двух мирах: едучи на работу, мы пересекаем бездны, спускаясь по эскалатору, одолеваем сложный этап некоей тотальной компьютерной игры, а посещая общественный туалет, таинственным образом влияем на судьбы мира. Иными словами, всем самым будничным действиям и происшествиям Пелевин подыскивает метафизическое объяснение, выстраивая множество параллельных миров и пространств, живущих, впрочем, по одному закону. Наиболее наглядно проявилась эта черта в той главе «Омона Ра» , где из подсознания героя извлекаются воспоминания о его прошлых жизнях — разных по антуражу, но одинаковых по той социальной роли, которую этот герой в разных костюмах играет. Точно так же построена недооцененная «Желтая стрела» , где Пелевин остроумно обыгрывает древнюю, как сам поезд, метафору жизни-поезда; на этом же приеме держится самая светлая повесть раннего Пелевина «Затворник и Шестипалый» и его самая мрачная (но и самая смешная) фантазия «Принц из Госплана» . Мир Пелевина — это бесконечный ряд встроенных друг в друга клеток, и переход из одной клетки в другую означает не освобождение, а лишь более высокий уровень постижения реальности (что еще никогда и никому облегчения не приносило). Мне представляется, что чтимый мною Вячеслав Рыбаков не совсем прав, утверждая в недавней «Литературке», что все пелевинские герои существуют в тоталитарном социуме: по Пелевину, всякий социум тоталитарен, и это не совсем то слово. Освобождение возможно только в сознании, о чем и написан самый пронзительный и поэтичный рассказ нашего автора «Онтология детства» . Естественно, что в мире полной несвободы главной заботой героя является освобождение любой ценой. В «Затворнике и Шестипалом» оно подавалось довольно наивно — достаточно было из одной системы координат прорваться в другую, разбить окно инкубатора и таким образом прорвать замкнутый круг «кормушек-поилок» и «решительных этапов». Саша — принц из Госплана — уже со всей отчетливостью понимает, что Принц не может выпрыгнуть из дисплея. Лирический герой «Онтологии детства» начинает всерьез задумываться о метафизике побега, становящегося ключевым понятием в прозе Пелевина, но побег здесь явственно попахивает смертью (которая тоже не освобождает ни от чего, см. «Вести из Непала»).

Отсюда вполне естественно, что действие следующих текстов Пелевина происходит главным образом в сознании (автора или героя — неважно: они слились уже в «Принце»), и «Чапаев и Пустота» — наиболее «решительный этап» на этом пути.

Одно время, когда Пелевин только начал «восходить», читатели и критика много спорили о том, кто на него сильнее повлиял — компьютер или буддизм. Сейчас, кажется, уже ясно, что больше всех на него повлиял Витгенштейн (влияние философии на литературу — вообще феномен ХХ века, и обычно это ни к чему хорошему не приводит — достаточно почитать В.Шарова, но Витгенштейн как-никак имел дело с философией языка, так что его влияние вовсе не уводит прозу от жизни, а приводит ее к некоей последней правде). Не без иронического понта сославшись на Витгенштейна еще в «Девятом сне Веры Павловны» , Пелевин ни разу не упоминает своего вождя и учителя в новом романе (да и откуда знать Витгенштейна поэту-декаденту начала века), но идеи, которыми был одержим Витгенштейн после «Трактата», находят в «Чапаеве» свое самое полное выражение. Наша несвобода обусловлена несвободой от языка, обреченного на неточности, от стереотипов или, если угодно, архетипов сознания (вот Юнга Пелевин упоминает, вытворив из него и барона Унгерна чрезвычайно характерный гибрид — барона фон Юнгерна; трудно более лаконично намекнуть на то, что все наши религиозно-мистические представления коренятся исключительно в сознании, а никакой высшей реальностью не вдохновлены и не обеспечены). Но освобождение от сознания означает — что? Оно означает пустоту, читатель! Однако это очень хитрая пустота. Устами одного полууголовного персонажа Пелевин дал замечательное определение свободы (в полном соответствии со своей любимой мыслью о том, что каждый интерпретирует духовную реальность в тех терминах, которые ему доступны): «Представь, что твой внутренний прокурор тебя арестовал, все твои внутренние адвокаты облажались, и сел ты в свою собственную внутреннюю мусарню. Так вот вообрази, что при этом есть кто-то четвертый, которого никто никуда не тащит, которого нельзя назвать ни прокурором, ни тем, кому он дело шьет, ни адвокатом. И не урка, и не мужик, и не мусор. Так вот этот четвертый и есть тот, кто от вечного кайфа прется».

Сказать, что этого четвертого нет? Но каждый из нас ощущает его в себе ежесекундно. Как сказал от лица своих многочисленных Я младший современник Пелевина:

Но в этой жизни проклятой надеемся мы порой, Что некий пятидесятый, а может быть, сто второй, Которого глаза краем мы видели пару раз, Которого мы не знаем, который не знает нас, — Подвержен высшей опеке, и слышит ангельский смех, И потому навеки останется после всех.

Прорваться к этому последнему и окончательному Я, может быть, в самом деле невозможно. Но главной подлинностью является поиск подлинности. Освобождение достигается хотя бы отказом от устоявшихся правил игры («Чтобы начать движение, надо сойти с поезда» — рефрен «Желтой стрелы»). Все герои зрелого Пелевина (о позднем говорить явно преждевременно) больше всего озабочены тем, как спрыгнуть с поезда, — и потому побег венчает «Чапаева и Пустоту» , возникая как главная тема в финальном поэтическом монологе героя:

«Из семнадцатой образцовой психиатрической больницы Убегает сумасшедший по фамилии Пустота. Времени для побега нет, и он про это знает. Больше того, бежать некуда, и в это некуда нет пути. Но все это пустяки по сравнению с тем, что того, кто убегает, Нигде и никак не представляется возможным найти».

Вот, вот, вот она, проговорка! Для нынешнего Пелевина не существует никаких результатов — только процесс. Убежавшего найти можно, но убегающего! Вот почему в самой эротичной идеальной, отлично выписанной сцене соития героя с его возлюбленной (опять-таки то ли наяву, то ли во сне, то ли в глюках) возникает имя Бернштейна и буквально за минуту до оргазма Петр шепчет в ухо Анне: «Движение — все, конечная цель — ничто» (не забывая попросить: «Двигайтесь, двигайтесь!»). Побег становится главным и наиболее достойным состоянием души. А куда бежит герой? Во внутреннюю Монголию, в Кафка-Юрт. Внутренняя Монголия, как легко догадаться, — это та Монголия, которая внутри.

Не Бог весть какой свежий вывод, но, кажется, единственно возможный. И то, что Пелевин подводит читателя к этому выводу, вместе с ним проходя весь сложнейший путь к элементарной истине, уже само по себе дорогого стоит. Пройдя по лабиринтам пелевинского узла, мы все-таки не с пустотой остаемся, а с гигантским багажом увиденного и передуманного — познавательная книжка, нечего сказать.

Но всякий нормальный читатель тут вправе спросить: а где же, собственно, литература? Ведь не «Логико-философский трактат» мы разбираем в конце концов, и не сборник дзенских баек, и не вузовский учебник диамата, хотя в определенном смысле проза Пелевина стоит именно на этих трех китах. «Что до литературы, то с ней дела как раз обстоят некисло», как поет чрезвычайно близкий Пелевину его ровесник Михаил Щербаков. Новый роман Пелевина написан, на мой вкус, значительно лучше его прежних книг. В нем больше реалий, деталей, узнаваемых примет, и хотя это чаще всего не приметы реальности, а лишь наиболее общие клише, то есть реальность в очень опосредованном виде, представления о представлениях, но с ними Пелевин работает на ура. Пишет ли он о серебряном веке и о сменившей его эпохе распада — все на месте: и кокаин, и балтийские матросы, и интерес к оккультизму, и высохший Брюсов с неудачными каламбурами, и прочие штампы, и обаятельная ирония по поводу этих штампов. Но как еще может увидеть серебряный век герой, который существует не в конкретном времени, а лишь в собственном сознании? Разумеется, революционные времена у Пелевина поданы чрезвычайно книжно, — но откуда, как не из книг, мог Петр Пустота узнать что-то о своей любимой эпохе? Этот парадокс отметил еще Лем в «Солярисе», если уж подыскивать Пелевину какую-то фантастическую «традицию»: там, если помните, все фантомы, созданные океаном, отличались странной скованностью, какой-то неполнотой в сравнении с оригиналами… Происходило это потому, что память наша, сознание наше неизбежно обедняют мир. Солярис создавал тех, кого герои Помнили, — а помнили они куда меньше, чем Было. Так же по-своему обеднен и однозначен у Пелевина серебряный век, но подобная книжность входит в условия игры: герою неоткуда взять живого, настоящего, того, чем дышат, скажем, «Сумасшедший корабль» или «Циники». Зато психушки, киоски, телесериалы, офисы, метро — все это у Пелевина подано с такой гиперреалистической точностью, с такой ненавистью отчаяния (старательно упакованного в ледяную иронию), что ни одно из его прежних сочинений с «Чапаевым и Пустотой» не сравнится. Пластика тут выведена на новый уровень — все это должно было уж очень сильно достать.

Зато эмоционально, надо признать, эта вещь гораздо богаче: здесь есть не только отчаяние существа, бьющегося в клетке, но и счастье прорыва, и радость-страдание вечно нереализуемой и вечно томящей любви (первая, кстати, книга Пелевина, где тема любви присутствует в своем подлинном виде, а не в иронически-сниженном варианте вроде романа мухи с комаром или интеллектуального флирта цыпленка с крысой). Здесь есть восторг Вечного Невозвращения — так Пелевин определяет то состояние перманентного побега, к которому прорывается в конце концов его герой. Новый роман Пелевина куда менее схематичен и рассудочен, чем его прежние сочинения, и в нем куда больше той невыносимой грусти, которая бывает только в больнице или казарме в ужасный синий час между днем и вечером.

Впрочем, с радостью все тоже в порядке, и редкий читатель закроет роман Пелевина без ощущения смутного торжества — победы автора над материалом и совместной авторско-читательской победы над миром, пытающимся навязать нам свои правила игры. Бой на станции Лозовая благополучно выигран, даром что станция Лозовая существует только в нашем сознании, на самой границе Внутренней Монголии.

Павел Басинский. Из жизни отечественных кактусов

КАКОЙ-НИБУДЬ глупый иностранец, верно, и поныне считает, что русская проза — это берьозка, озимый овес и триста килограммов отборной духовности. Он ошибается, бедный! Современная русская проза — это разведение кактусов. Но не на мексиканских полевых просторах, а натурально: в городских квартирах, на подоконнике и в горшочках. Те из журналов, что новой науки еще не освоили, давно сидят в арьергарде и сажают картошку по методу капитана Хабарова из «Казенной сказки» молодого прозаика Олега Павлова. Посадили, выкопали, съели. Урожая ждать нет мочи, кушать очень хочется. Отсюда такая судорога в журналах «идейного», традиционного направления. Когда пространство литературы сужается до размера подоконника, сеять на нем «разумное, доброе, вечное» можно, конечно, забавы и оригинальничанья для, но рассчитывать на всходы и «спасибо сердечное» по меньшей мере наивно. Другое дело — разводить кактусы. Они ведь для того и созданы: кичиться индивидуализмом формы.

— Очень редкий, знаете, кактус. Выведен в 1973 году шведским любителем Юханом Юхансоном. Этой работе он отдал двадцать лет своей жизни. Видите, он синий, а не зеленый — видите? Очень сложно было добиться! Раз в два года он расцветает на полчаса. В цветок надо положить муху цеце и один мускатный орех; цветок закроется, кактус вздрогнет и останется неподвижным еще два года. А поливать его нужно…

— Ну надо же! Че придумают!

— Да вы приходите завтра всей семьей. Он ночью как раз и расцветет.

Этот образ сам собой возник при чтении рецензии Д.Быкова, где новый роман Виктора Пелевина в самом начале без лишних слов назван «долгожданным». Кто именно и зачем его долго ждал, мне не совсем понятно, но общая ситуация вокруг фигуры Пелевина очень понятна. Это один из фирменных кактусов «Знамени», выведением которого по праву гордится этот самый ловкий в деле выведения экзотических растений журнал. В лаборатории «Знамени» за кактус по имени «Пелевин» кто-нибудь непременно да получил премию: подобного дива нет ни в одном издании; и этим все сказано. А задавать вопросы: зачем кактус, почему именно такой кактус и что нам в конце концов делать с этим кактусом? — есть величайшая нескромность, почти хамство, нарушение privacy, грубое вторжение в сапогах имперской идеологии в интимный мир частной лаборатории, где энтузиасты за небольшие деньги проводят интереснейшие опыты над — подумайте и посмейтесь — фикцией, воздухом, всего только навсего — русской литературой. Опять же: в Чечне война, а на носу коммунисты, и кого заботят какие-то алхимики, даже трогательные в своем стремлении каждый год давать стране по необычному и ни на что не похожему кактусу и непременно нового цвета: синего, красного, перламутрового…

— Да это и есть культура! Буковки, буковки, буковки… — не забывает повторять нам Вяч.Курицын, кактус имени которого ничем не хуже остальных, разве только повышенной колючести. Но вот Андрей Немзер, очень строгий и несомненно профессиональный эксперт по русским кактусам, «Пелевина» почему-то забраковал («Сегодня» от 13 мая). Не тот, видите ли, матовый блеск, коротковаты иголки и вообще: где каждый раз брать муху цеце? Ничего, достанем! Из Африки доставим по бартеру за танки, самолеты и белых красавиц. Даешь много кактусов, хороших и разных! Каждому россиянину по одному произведению, непохожему на другие! Кто там ноет об усталости культуры, о ее бесполезности и бессмысленности, о ее каждодневном позорном бегстве от жизни в коралловые гроты из папье-маше? Паникеры! Саботажники! Порядочного кактуса вырастить не могут, а туда же!

И в самом деле — как это просто! Берешь «буковки, буковки, буковки», облучаешь их неизвестным лучом, продуктом распада неизвестно чего, и вырастает неизвестно что под названием, допустим, «Чапаев и Пустота» (или: «Столыпин и Твердь»). Дураков в России теперь мало, Пелевина внимательно прочитают Быков, Немзер и Басинский, потому что им делать больше нечего и потому что советские филфаки и литинституты позакончили на свои головы; еще десятка три людей про Пелевина «услышат» и лениво поскребут затылок («да где ж теперь журналы-то достать? не выписывать ж…»). В следующем году напечатают букеровские «лонг» и «шорт» листы. В «лонг лист» Пелевин, конечно, попадет; роман-то большой, трудно не заметить. В «шорте» его не будет, потому что ни один председатель жюри, не будучи круглым идиотом, не сможет объяснить собравшимся покушать на торжественный обед литературным людям, почему в серьезный список попала вещь, состоящая из дешевых каламбуров (тачанка — touch Анка: ну хоть бы Быков, что ли, рассказал, что в этом замечательного?), среднего языка и метафизического шкодничества (из рецензии Быкова я не понял: это роман «мистический» или «религиозный» — вещи вообще-то довольно разные).

Также очень трудно будет объяснить хорошо выпивающим хорошую водку хорошим людям, зачем в премиальном списке оказалось произведение, насыщенное неумными, а главное, совершенно немотивированными гадостями про гражданскую войну и серебряный век, где Чапаев во фраке пьет шампанское и рассуждает на темы восточной мистики, Котовский нюхает кокаин, Петька и Анка во время полового акта спорят о Шопенгауэре (сцена, которая потрясла эстетическое чувство Быкова), якобы декаденты и якобы декадентки изъясняются «культурным» языком половых и проституток:

— Очень тронут вашей заботой… но если она искренна, то вам придется составить мне компанию.

— Очень мило, Петр. Но хочу сразу попросить вас об одолжении. Ради Бога, не начинайте опять за мной ухаживать. Перспектива романа… И так далее.

Да и зачем объяснять? Не для того писано, не для того и напечатано.

А для чего?

И здесь начинается самое интересное. Сам по себе Пелевин с грошовым изобретательским талантом, с натужными «придумками» вроде всамделишной ампутации ног курсантам в училище им.Маресьева (повесть «Омон Ра») и прочей, извините за повторение, художественной гадости, от которой тошнит и восторги от которой оставим на совести тех, для кого опрятность и достоинство литературного слова «звук пустой», — не стоит и ломаного яйца. Стоит ровно столько, чтоб быть чтимым «всяк сущим здесь славистом» и регулярно выпарываемым несомненно обладающим литературным вкусом Немзером. Интересна не проза его, а культурная воля, которую она собой выражает. Эта воля состоит в смешении всего и вся, в какой-то детской (чтобы не сказать: идиотической) любознательности ко всему, что не напрягает душу, память и совесть, — неважно что: какая-то гражданская война каких-то диких русских или таинственная восточная эзотерика. Культурный японец пришел бы в ужас, прочитав пелевинские пошлости о восточной культуре принимать гостя; белый и красный офицеры перевернулись бы в гробах, когда бы до них дошла пелевинская «версия» гражданской войны в России. И так далее, так далее. Военные, космонавты, русские, монголы, китайцы… каждый различающий и уважающий свое национальное, профессиональное, то есть в конце концов культурное, лицо человек не может воспринимать прозу Пелевина иначе, как хамское нарушение незыблемого privacy, какого-то неписаного закона: не касайся холодными руками того, что другими руками согрето, что тебе забава, а другим мука и радость.

Чем-то Виктор Пелевин напоминает Владимира Сорокина. Для того тоже неважно, о чем писать: о «жидкой матери» или Богородице. Один стиль, один голос: холодный, высокомерный, бесчеловечный. Но если Сорокин и в самом деле кощунствует, возможно, понимая, что отвечать за свои слова когда-нибудь придется (хочется верить, что понимает), то метафизический градус прозы Пелевина совершенно нулевой. Потому так и нравится он нашим кактусоводам, что иголки есть, но не колются, запах ядовитый идет, но с ног не валит. Сорокина в «Знамени» нет и не будет, ибо он требует слишком решительного признания полного развода жизни и искусства. Так или иначе позиция, для меня лично неприемлемая, но в своей крайней последовательности, во всяком случае, признаваемая. До этих пределов кактусоводческая логика никогда не пойдет.

Все ж таки — растение. Все ж таки — в доме красота. Аура и прочее.

Ненавижу кактусы!

May 29, 1996. Copyright «Литературная Газета», 1996.

Мифопоэтическая философия романа Пелевина «Чапаев и Пустота»

Название романа Пелевина сродни человеческому имени и, по о. Флоренскому, может либо возвышать по своей сути, либо, в случае разрыва между заданным и реализуемым смыслом, становится причиной раздвоенности. Название романа концептуально. Оно именует происходящее действие, и в таком качестве включается в ряд «концептуальных» названий: «Отцы и дети», «Преступление и наказание», «Война и мир». Разница в том, что вместо имен нарицательных Пелевин использует имена собственные, тем самым встраивая своих героев в иной ряд: «Тарас Бульба», «Обломов», «Анна Каренина». Уже в этом проявляется вполне буддийская логика: «А не есть А. Это и называют А». Чапаев есть фамилия (единичное) и в то же время есть понятие (общее): «Чапаев есть личность и Чапаев есть миф». Отсюда: личность есть миф, но поскольку миф не есть личность, то «Чапаев не есть Чапаев. Это и называют Чапаев». Пустота есть фамилия (личность поэта-комиссара) - и пустота есть понятие, отсюда: фамилия есть понятие; отсюда: фамилия есть обозначение общего (по Ж. Деррида, имя исторического деятеля может «выступать метонимией» логоцентрических понятий), отсюда: общее (т.е. Пустота) есть обозначение личности, т.е. личность есть пустота, т.е. «личность не есть личность. Это и называют личностью».

Таким образом, имена героев обретают метафизический статус: они значат больше, чем обозначают. Перед нами яркий пример общей тенденции в современной прозе - деперсонализации героев. Героями становятся определенные рациональные/иррациональные сгустки авторской воли (поэтому столь часты в романе обращения к Ницше, Фрейду, Юнгу). Современный герой есть бегство от героя, отсюда столь яркое обезличивание - персонажи современного романа напоминают восковых двойников «реальных» персонажей ХIХ века. Если герой прошлого есть интенциональная уплотненность в сфере идеального представления автора о самом себе, то герой нынешний есть беглец от своего Я к другому, где другое - совсем не обязательно личность. Не случайно герой романа - Петр Пустота - признается лечащему врачу: «Моя история с самого детства - это рассказ о том, как я бегу от людей». Не случайно жизнь для него - бездарный спектакль, а его «главная проблема - как избавиться от всех этих мыслей и чувств самому, оставив свой так называемый внутренний мир на какой-нибудь помойке». И это не продукт «модного в последние годы критического солипсизма», о чем честно предупреждает во вступительном слове Урган Джамбо Тулку VII - одна из масок автора. Подобный персонаж втягивает нас именно в атмосферу спектакля (сцена присутствует в первой и последней главах романа), тем более, что уже в первом абзаце Урган Тулку предупреждает об упущенном жанровом определении - «особый взлет свободной мысли». Предупреждение это ложно: «жанровое определение» фигурирует в тексте романа еще дважды - в истории болезни П. Пустоты, где оно приписывается самому больному, и в диалоге Пустоты с бароном Юнгерном (барон - современный коллега Воланда, заведующий «одним из филиалов загробной жизни»).

В романе наглядно представлен симулятивный характер истории. Роман построен в форме коллажа «снов об истории», увиденных пациентами психиатрической клиники, причем построен вокруг одного из самых фундаментальных психологических образов, вокруг архетипа квадрицы. В одной палате лежат (или сидят) четверо(!) больных. Каждый поочередно рассказывает свою историю или, точнее, описывает свой мир. В одном из миров соответствующий персонаж вступает в алхимический брак с Западом (психбольной Просто Мария с Шварценеггером). В другом - в алхимический брак с Востоком (Сердюк с японцем Кавабатой). Один из миров - это мир главного героя, Петра Пустоты, который вместе с В.И. Чапаевым и с Анной воюет на Восточном фронте (центральной мир повествования). Четвертый мир (рассказчик - свихнувшийся бандит Володин) сам распадается на четыре составляющие части личности рассказчика: внутренний подсудимый, внутренний прокурор, внутренний адвокат и «тот, кто от вечного кайфа прется». Повторная четверица как бы усиливает центральную символику произведения для тех читателей, которые не поняли ее из символической фигуры четырех больных в одной палате. Архетип четверицы, несмотря на формальную простоту сюжета (сумасшедший выписывается из больницы, т.к. переживает прозрение, хотя и не то, на которое рассчитывал врач, а именно: больной приходит к выводу, что этот мир иллюзорен), придает произведению глубину, многоплановость.

Читатель до конца остается в неведении относительно того, где же «реально» происходит действие романа: в 1919 году или в 1990-х, в психиатрической клинике или в Петербурге, или в Азии. Времена, пространства калейдоскопически сменяют друг друга, превращая это «поле чудес» (А. Генис) в реализацию метафоры «жизнь есть сон», а так же приравнивая материальный мир к сумасшедшему дому, «школе для дураков» (С. Соколов). Пелевин представляет историю как сновидение, основываясь на древнем восточном мифе о вселенной как о сновидении ее создателя - Брахмы. Перед глазами зрителя и участника чужих и своих снов поэта-декадента Петра Пустоты проходит череда видений, среди которых невозможно найти свое «Я». Не только Петр Пустота мучается подобными поисками. «Я» не могут найти ни Сердюк, ни Володин, ни Просто Мария. Бред Володина и Просто Марии «эзотеричен» несколько по-иному, чем бред Пустоты и Сердюка, выстроенный Пелевиным на восточных концепциях. Он построен на концептуальной игре штампами современной массовой культуры. За постмодернистской «игрой на грани стеба» кроется проблема проникновения профанного начала в начало сакральное; все большее смешение эзотерического и массового как нельзя более остроумно показано Пелевиным. Профанация символистских теорий о Вечной женственности, об алхимическом браке России и Запада раскрывается в абсурдном поиске Гостя, Жениха, Спонсора Просто Марией, который появляется в итоге в образе Шварценеггера.

Выход из мира сновидений и в мир сновидений - самый распространенный прием у Пелевина. Сновидение существует на границе текста и реальности, подобно распадению мифа, сновидение перетекает в рассказ о сне, представляющий собой «обыкновенный текст, хотя и с явными следами своего необыкновенного прошлого».

В пелевинском романе психиатр Тимур Тимурович пользуется методами групповой терапии, заставляя больных переживать впечатления своих «ложных личностей», при этом бессознательные содержания выходят на поверхность сознания, наступает катарсис. Роман построен так, что один сон перетекает в другой, причем спаянность кусков текста говорит вовсе не о небрежности автора, а указывает на монтажное построение романа.

История и реальность в целом конвенциальны, следовательно, дают возможность прорыва уровня, бегства за границы относительного мира. Бегство от реальности у Пелевина имеет характер метафизического подвига. В этом автор опирается на традиции русского модернизма и на буддизм. М. Липовецкий видит в последнем ироническую метафору отсутствия трансцендентного объяснения и оправдания существования, так как его герой убеждается в равноценности реальности и галлюцинации, точнее, не может и не хочет их различать. А. Генис отмечает, что роман «Чапаев и Пустота» «заиграл» оттого, что содержание «дзен-буддистского боевика» - буддистскую сутру - Пелевин опрокинул в форму чапаевского мифа: «Буддизм в нем - не экзотическая система авторских взглядов, а неизбежный вывод из наблюдения над современностью». Монгольский миф становится в романе макроструктурой, включающей в себя китайский, тибетский, японский мифы. К монгольскому мифу подключаются теории скифства и евразийства, панмонголизма, причем они сакрализуются и пародируются одновременно. Захолустный город Алтай-Виднянск - локус мифологический, бытовой и абсурдный одновременно - воплощение пародии на понимание Алтая как Сердца Азии (в романе это ресторан с одноименным названием), а также на обозначение мистического видения, «алайя-видья». Кроме того, это пародия на Александров-Гай, сокращенно Алгай, место одной из боевых операций в романе Фурманова «Чапаев».

В романе «Чапаев и Пустота» удается реконструировать черты таких школ буддизма, как Гелугпа и Кармапа буддизма Махаяны и Ваджраяны, а также дзен-буддизма. Казаки барона Юнгерна фон Штернберга называют себя Гелугпа. На школу Гелугпа указывает сам автор. Мистифицируя читателя, он подписывает предисловие к роману именем реального исторического лица, ламы школы Гелугпа Ургана Джамбона Тулку седьмого. У Пелевина этот Тулку назван Председателем Буддийского Фронта Полного и Окончательного Освобождения. Сразу задается установка на контаминацию буддизма и большевизма, которая, в свою очередь, развенчивается в романе, ибо Чапаев, Дзержинский и другие больше похожи на офицеров-белогвардейцев, чем на красных командиров. Относительность деления на красных и белых в свое время была задана в булгаковском творчестве. Здесь же эпизод в «вечной» баньке (отсылка к Достоевскому), когда Чапаев предлагает Петру отождествить себя с одной из луковиц, красной или белой, выдержан в духе постмодернистского пастиша, двойной пародии, самопародии, при которой исчезает объект пародирования. Пелевин придерживается постмодернистской эклетики и полистилистики. Когда мир становится равным тексту, одной большой цитатой, диалогом множества культурных языков, автору ничего не остается, как переконструировать элементы предшествующих культур и философских систем, играть с традициями национальной и мировой литератур.

Пелевин мастерски создает эффект множащихся изображений. Одних только двойников Черного Барона в романе насчитывается около десятка: барон Юнгерн фон Штернберг (прототипом которого является иторическая личность, он сражался во времена гражданской войны в союзничестве с Дже Ламой на территории Монголии), инкарнация бога войны, Махакала, «лесник Валгаллы», Император Николай II, гуру Чапаева, нагваль - индейский маг и др. Дзен-буддизм, характерный в большей степени для Китая и Японии, присутствует в тексте на уровне попытки воссоздать восточный образ мысли в форме коанов - афористических высказываний, основанных на жесте, алогичности, десемантизации и направленных на обретение с их помощью искомого озарения (сатори). Коаны часто построены в форме вопросов и ответов. Так, коанами являются символические жесты Чапаева и Петра, когда выстрелом из пистолета вдребезги разбивается глицериновая лампа и зеркальный шар, символизирующие относительность феноменального мира и мирского ума. Одновременно это и поведенческий жест автора - попытка в своем творчестве реализовать сатори: «Боже мой, да разве это не то единственное, на что я всегда только и был способен - выстрелить в зеркальный шар этого фальшивого мира из авторучки?», - произносит в финале романа устами автора Петр Пустота. В главе, посвященной японской корпорации «Тайра» (понятие, связанное для японцев со смертью, с кровью, с красным цветом), Кавабата и Сердюк, декламирующие друг другу танка, тоже используют коан, привязывая к дереву несуществующего коня.

Сам роман при этом должен стать «романом-паломничеством» (А. Генис), текстом-проводником во Внутреннюю Монголию. Не зря, по авторской мистификации, текст был написан именно в одном из монастырей Внутренней Монголии, т.е. в месте, не имеющем географической локализации, хотя и повторяющем название одной из областей реальной Монголии. Так географическое становится метафизическим у Пелевина.

В «Чапаеве и Пустоте» противопоставляются два мифа: западный - о Вечном Возвращении и восточный - «Древний Монгольский миф о Вечном Невозвращении». Обыгрывая образ диссидента-невозвращенца, он придает ему черты одного из четырех типов буддийских благородных личностей, а именно «анагами» - не возвращающегося больше из нирваны в сансару. Чапаев, Петр и Анка, нырнув в Урал (по Пелевину это аббревиатура от Условной Реки Абсолютной любви), становятся «невозвращающимися», перешедшими к такому состоянию бытия, когда реальность становится равной чистому уму, пустота - равной форме, а пространство (сияющая пустота) - сознанию. Чистое безобъектное существование возникает благодаря Просветлению, к которому Пелевин приводит своих героев. Таким образом, буддийская философско-мифологическая основа романа, опрокинутая в современность, призвана демифологизировать советскую концепцию истории и идеологические штампы иного рода, связанные уже не с конкретной идеологией, а с идеологией вообще.

Обыгрывая в романе известные культурные сюжеты, Пелевин создает их довольно остроумные варианты: известный сон Чжуан-цзы в пересказе Чапаева звучит примерно так - китайскому коммунисту Цзе Чжуану снится, что он бабочка, занимающаяся революционной работой, за что его/ее ловят в Монголии и ставят к стенке. Удачна в устах Чапаева интерпретация кантовского афоризма: «Что меня всегда поражало,…так это звездное небо под ногами и Иммануил Кант внутри нас».

Чужие идеи, приемы, темы становятся своеобразными интеллектуальными костылями - без них основная идея романа превращается в описание того, как Художник (поэт Петр Пустота) недоволен окружающим миром («новорусский период» современной жизни) и бежит от фантома первоначального накопления капитала в созданный своим воображением мир («Внутренняя Монголия», что, по определению барона Юнгерна, главного специалиста в потусторонних делах, означает «место, откуда приходит помощь» и, одновременно, место «внутри того, кто видит пустоту», т.е. просветленного).

Пустота (санскр. «шуньята») - одно из основных понятий буддизма. Броневик Чапаева, на котором Пустота совершает побег в пустоту, не случайно имеет щели, похожие на «полузакрытые глаза Будды». И сам побег есть вариации на тему буддийского «освобождения» от мира страданий. Только отказавшись от своего «иллюзорного» Я и веры в реальность окружающего мира, через «просветление» как «осознание отсутствия мысли», можно достичь «состояния будды», т.е. нирваны. Нирвана есть Ничто, Никто, Нигде. Чапаев, Учитель-бодхисаттва для Петьки, Анки и Г. Котовского, радуется, услышав от ученика (Петька - «шравака», «тот, кто достигает просветления при помощи Учителя») ответ на вопрос: «Кто ты?» - «Не знаю»; «Где мы?» - «Нигде» и т.д. Осознание себя и мира как Пустоты есть последний этап на пути к Нирване, есть сама Нирвана, которую уже описать нельзя. Пустота - лейтмотив книги, ключевое слово, которое Пелевин обыгрывает во всевозможных вариантах. Пустота - не сквозная тема, объединяющая разные мотивы, скорее - нарастание единого мотива.

Главный герой страдает «раздвоением личности», причем ложная, с точки зрения врача, личность есть личность истинная с точки зрения Чапаева и самого Пустоты. Раздвоение позволяет герою быть попеременно то пациентом сумасшедшего дома в Москве 90-х годов, то поэтом и комиссаром в период Гражданской войны. Чапаев - «один из самых глубоких мистиков» - выводит Петьку из мира несовершенной реальности, где остаются со своими видениями соседи по палате - Володин, Сердюк и просто Мария. Композиция романа представляет упорядоченную смену «видений» каждого из пациентов дурдома и «реальности», представленной как врачом-психиатром, так и Чапаевым, Котовским, Анкой, бароном Юнгерном. Вторая реальность противопоставлена первой. Излечение Петьки соответствует эпизоду «гибели» Чапая в уральских волнах. В финале вечно живой Чапаев вывозит Пустоту из современной Москвы на броневике на другой берег - во «Внутреннюю Монголию».

В буддизме достижение Нирваны связывают с преодолением реки. Для обозначения «переправы к Нирване» используется специальный термин «парамита» («то, что перевозит на другой берег»); по-китайски это «достижение другого берега», где другой берег - метафора Нирваны. Чапаев расшифровывает слово Урал как Условная Река Абсолютной Любви, и его смерть в уральских волнах есть всего лишь переход к нирване. Поэтому в финале романа Чапаев и Анка вновь живы. При этом важно, что у Чапаева отсутствует левый мизинец. Он ранее был использован Анкой как «глиняный пулемет», т.е. мизинец будды Анагамы, который, указывая на что-либо, уничтожает это что-либо (нирвана есть абсолютная энтропия, т.е. полное отсутствие) и с помощью которого Анка распылила пьяных ткачей во главе с желавшим убить Чапая Фурмановым. Это отсутствие мизинца указывает на то, что сам Чапай является буддой.

Такое косвенное объяснение действительного хода вещей срабатывает в единственной любовной сцене романа. Петр сравнивает красоту с «золотой этикеткой на пустой бутылке». Проснувшись, он понимает, что ничего с Анкой не было - все привиделось. Но в финале Чапаев протягивает Петьке «пустую бутылку с золотой этикеткой», которую получил от неслучившейся любовницы Анки.

Отдавая Анке приказ стрелять из «глиняного пулемета», Чапаев кричит: «Огонь! Вода! Земля! Пространство! Воздух!», что в индуизме, в учении Санкхья, соответствует пяти физическим элементам: «эфиру, воздуху, огню, воде и земле» (в упанишадах эти элементы лежат в «основе всего сущего»).

Мотив преодоления реки возникает в самом начале романа, когда, двигаясь по холодной революционной Москве, Пустота размышляет о том, что «русским душам суждено пересекать Стикс, когда тот замерзает, и монету получает не паромщик (паром - «парамита»), а некто в сером, дающий напрокат пару коньков». К сожалению, реальным главным героем романа и является «Некто в сером», определить которого не составляет труда по его отношению к Христу. Такого количества разоблачительной антихристианской риторики не встретишь даже в учебниках научного атеизма. Ходасевич писал, что погружение в мир есенинской «Инонии» невозможно для христианина без водолазного костюма. Для погружения в пелевинский мир нужен уже батискаф.

Вот некоторые примеры осмысления Пелевиным христианских сюжетов. Используя многочисленные Евангельские сопоставления Христа с Женихом, автор описывает бредовые видения больного «Марии»: «Мария с радостным замиранием сердца узнала в Женихе Арнольда Шварценеггера… - О, дева Мария, - тихо сказал Шварценеггер… - Нет, милый, - сказала Мария, загадочно улыбаясь и поднимая сложенные руки к груди, - просто Мария». Во время прямолинейного каламбура происходит сразу два кощунственных отождествления. Другой больной, Володин, переиначивает сюжет Преображения. Нетварный свет, сходивший в Евангелиях на Христа с небес, он ассоциирует с самим собой («Я им являюсь»). Речь идет о рисунке Володина, на котором изображено «снисхождение небесного света» на двух его ассистентов-уголовников (сам Володин из «новых русских»), которых он называет «ассенизаторами реальности». В Евангелии свидетелями Преображения становятся апостолы…

Описывая полет больного, отождествляющего себя с «просто Марией», автор достигает высоких метафорических прозрений: «Повсюду блестели купола церквей, и город из-за этого казался огромной косухой, густо усыпанной бессмысленными заклепками». Для Сердюка, третьего соседа Пустоты по палате, «главная духовная традиция» русских - «замешанное на алкоголизме безбожие». Его собеседник по бреду - Кавабата (не писатель Кавабата, но довольно хороший коммерсант Кавабата - след Гоголя) - предлагает вниманию публики «русскую концептуальную икону» Давида Бурлюка: слово БОГ, напечатанное «сквозь трафарет». Комментарии таковы: «Трудно поверить, что кому-то может прийти в голову, будто это трехбуквенное слово и есть источник вечной любви и милости…» По мнению японца, «полоски пустоты, оставшиеся от трафарета, ставят ее (икону) выше “Троицы” Рублева».

В обсуждении духовных тем отличаются и новые русские уголовники, дружки Володина по видению. Шурик «прозревает» так: «…может, не потому Бог у нас вроде пахана с мигалками, что мы на зоне живем, а наоборот - потому на зоне живем, что Бога себе выбрали вроде кума с сиреной». Колян, кореш Шурика, отвечает: «Может, там, где люди меньше говна делают, и Бог добрее. Типа в Штатах или там в Японии». Вжился автор в чужое сознание, вжился. Володин, комментируя этот диалог, демонстрирует интеллигентный современный плюрализм: «…кто же был этот четвертый?.. Может быть, это был дьявол…Может быть, это был Бог, который, как говорят, после известных событий предпочитает появляться инкогнито…».

Впрочем, комментарии, оказывается, принадлежат перу Пустоты, который, по собственной же характеристике, «в глубине души…не был в достаточной мере христианином». Вот она, формула «почти христианина»: «Может - дьявол, может - Бог, может - еще кто». Кто еще - знают два “просвещенных”, т.е. просветленных персонажа - Чапаев и барон Юнгерн. По Юнгерну, Рождество вовсе не тот праздник, который празднуется «у католиков…в декабре, у православных в январе» и - «на самом деле все было в октябре», когда Гаутама «сидел под кроной дерева» в ночь своего прозрения. Все «откровения» героев Пелевина вытекают из афоризма героического комдива: «Весь этот мир - это анекдот, который Господь Бог рассказал самому себе. Да и сам Господь Бог - то же самое». «Просветленный» Чапаев говорит здесь вполне в духе Чапаева - большевика.

Если мы проследим историю культовых интеллигентных книжек, то «Чапаев и Пустота» вполне встанут в определенный ряд: «Иуда Искариот» Л. Андреева, «Хулио Хуренито» И. Эренбурга, «Мастер и Маргарита» М. Булгакова, «Альтист Данилов» В. Орлова. Все эти книги объединяет то, что Г. Флоровский назвал «мистической безответственностью». «Образованного» читателя привлекают исследования в сфере «духовности». При этом совершенно не важно, какие мысли озвучивают герои популярной литературы: «особый взлет свободной мысли» не проводит разграничений между Богом и дьяволом, Добром и Злом. Главное: определенные духовные метки, мутноватая эзотерика, игра смыслами - эдакий заменитель напряженной духовной жизни, мучительного поиска Бога Истинного, или хотя бы боли от пребывания в богооставленном мире. Популярность романа понятна. Пелевин талантливо показывает путь к потере дара, того самого евангельского таланта, который был приумножен рабом. Вместо реальной Любви, роман предлагает раствориться в Условной Абсолютной Любви. Все в мире условно - и Любовь условна. А значит, можно не страдать, не мучиться, не болеть. Значит, бегство от действительности, столь мило нашему потерянному поколению, - путь к спасению. Бегство, а не преображение действительности.

Если перечисленные в начале названия предлагают пары - оппозиции, дающие свободу выбора (война - мир, преступление - наказание), то пелевинское название - духовный блеф. «Чапаев» и «Пустота» есть одно и то же. Нет ничего кроме Пустоты, и противопоставить ей что-либо Пелевин не может. Да и не хочет.

Массовому сознанию трудно отказаться от однозначности того или иного типа (буддизм, христианство, марксизм и т.д.). Крушение монизма, утрата привычных ориентиров воспринимается как некий «конец света», что подтверждают приводимые в романе стихи: «Но в нас горит еще желанье, к нему доходят поезда, и мчится бабочка сознанья из ниоткуда в никуда». Пелевин и сочувствует современному человеку, понимая, сколь болезненным может оказаться изживание тоталитаризма мышления и накопленных комплексов, и в то же время художественно обосновывает необходимость внутренней перестройки каждого с учетом представлений постфилософии - иначе «Вечное невозвращение» станет судьбой всей Земли, которая, подобно Чапаеву, обретет нирвану - ничто.