Личность и революция в публицистике М.Горького ("Несвоевременные мысли: заметки о революции и культуре"). Отношение максима горького к революции

Горький и революция

Л.П. Егорова, П.К. Чекалов

"Несвоевременные мысли" обозначили "зигзаг", казалось бы, прямого пути Горького в революцию. Но это не было отходом от самой темы революции. Как уже было справедливо сказано, "Горький и революция" - сочетание слов привычное, естественное и правомерное, ибо революция и Горький неразрывно связаны не только в сознании читателей, но и по сути" (34; 3).

Исследования взаимоотношений Горького и революции стали одним из основных мотивов выступлений участников "Горьковских чтений" в 1990г. на родине писателя - в Нижнем Новгороде. Этой теме непосредственно были посвящены доклады Л.А.Спиридоновой, С.И.Сухих, А.Ф.Цирулева, Н.Н.Иванова,.М.Минаковой, Л.П.Егоровой, Л.К.Оляндэр, А.А.Газизовой, Н.Н.Дикушиной и др. Высказалась мысль, что "в революции М.Горького привлекал не сам факт захвата власти, а возможность последующей реализации в новых, более благоприятных условиях потенциальных способностей человека, его духовного богатства и интеллекта" (11; 93). Подчеркивалось, что в годы революции для Горького самой существенной стала "оппозиция чистой революционности, идеального социализма и их каждодневного воплощения. (4; 88-89), что годы революции в жизни Горького являлись "ключевыми", "объясняющими прошлое и помогающими понять трагедию будущего" (8; 87).

Идеи горьковского форума нашли свое развитие и в книге С.И.Сухих "Заблуждение и прозрение Максима Горького" (Н.Новгород, 1992), в которой автор утверждает, что в "Несвоевременных мыслях писателем "двигал не страх перед революцией, а страх за революцию: ему казалось, что большевики ее губят своим экстремизмом" (34; 39). Чуть ниже автор снова возвращается к этой же мысли: "Несвоевременные мысли" по сути не против, а за большевиков. Их главная боль, главная мысль, главное настроение - страх за судьбу революции. Дело не только в том, что новые Шигалевы и Нечаевы губят Россию ради мировой революции. Дело в том, что они вместе с Россией губят и революцию, и себя" (34; 41).

Наконец, в одной из последних публикаций подчеркивается, что Горький вел спор с Лениным и большевиками "не с позиции отрицания революции, а с целью придания ей более гуманного и достойного облика, преобразования личности, реализация заново открывшихся возможностей культурного строительства", из чего вытекает его стремление внести в русскую революцию "нравственное начало, очеловечить сам процесс разрушения старого и рождения нового мира" (19; 252).

Справедливость высказанных предположений можно подтвердить ссылками на "Несвоевременные мысли", цитатами из интервью и писем М.Горького. Так, например, в заметке "Плоды демагогии" от 5 января 1918г. Горький еще раз подчеркивал то, что неоднократно высказывалось им и ранее: "... с русским пролетариатом производят опыт, за который пролетариат заплатит своей кровью, жизнью и - что хуже всего - длительным разочарованием в идеале социализма". Через неделю писатель снова вернулся к этой теме: "... сейчас идет не процесс социальной революции, а надолго разрушается почва, которая могла бы сделать эту революцию возможной в будущем".

Полагая основную массу русского народа ленивой, инертной, равнодушной к собственной судьбе, Горький видел положительное начало революции в том, что она стряхнула с мужика сонную апатию, заставила его действенно относиться к окружающему миру. Писатель надеялся, что "жестокий, кровавый урок, данный (...) историей, стряхнет нашу лень и заставит нас серьезно подумать о том, почему же, почему мы, Русь - несчастнее других?"

Ругая большевиков за покушение на бесчеловечный опыт, развязывание деспотизма и анархии, за то, что они дали "полный простор всем дурным и зверским инстинктам, отбросили "все интеллектуальные силы демократии, всю моральную энергию страны", с этой точки зрения писатель все же находил оправдание их деятельности: "... психологически - большевики уже оказали русскому народу огромную услугу, сдвинув всю его массу с мертвой точки и возбудив во всей массе активное отношение к действительности, отношение, без которого наша страна погибла бы".

Вариации этой мысли неоднократно будут встречаться и в интервью Горького зарубежной прессе. В 1922г. в книге "О русском крестьянстве" Горький буквально повторяет мысль, высказанную в газете "Накануне": "Нахожу необходимым заявить, что Советская власть является для меня единственной силой, способной преодолеть инерцию массы русского народа и возбудить энергию этой массы к творчеству новых, более справедливых и разумных форм жизни".

Но при всем при этом, думается, было бы неверно полностью отождествлять Горького и Октябрь в оговариваемый период. Нельзя забывать, что в душе писателя было подорвано моральное значение революции, пошатнулся ее культурный смысл. Б.А.Бялик считает, что отношение Горького к перспективам революции в 1923г. было достаточно противоречивым и подтверждает свою точку зрения ссылкой на письмо Горького к Р.Роллану: "За четыре года революции она (душа русского человека - П.Ч.) так страшно и широко развернулась, так ярко вспыхнула, Что же - сгорит и останется только пепел - или?" (2; 294).

Двойственность отношения Горького к революции отразилась и в ряде художественных произведений советского периода.

Рассказы 1922-1924 г.г.

В начале 20-х г.г. Горький продолжает работать над автобиографической трилогией: создает "Мои университеты" (1923) и близкую им по содержанию серию "Автоб

Содержимое сочинения:

Что зовем мы началом,
Часто это конец.
Мы подходим к концу
Начинать все сначала.
Где конец — там начало.
Т. Элиот
Революция не умеет ни жалеть, ни хоронить своих мертвецов,
И. Сталин
В стихотворении «Народ и поэт» Блок обращается к «художнику», то есть, видимо, к самому себе: «Тебе дано бесстрастной мерой измерить все, что видишь ты». Я думаю, что никакое рассуждение, так же как и чувство, не может быть объективным, «бесстрастным», но я согласна с этим утверждением, потому что человек искусства действительно способен передать не только время и события, но и заставить нас чувствовать их, ибо он рисует и внутренний мир людей. И Блок, и Горький ждали революцию: Горький как один из ее активных сторонников. Блок как человек, поддерживающий ее, но чувствующий, что это его «последний закат», и закат закономерный. Иллюзия «шествия детей к новой жизни» в материальном мире обернулась кровью без храма. Блок сначала пытался оправдать «революционеров», глядя на их дела как на возмездие. Впоследствии он написал в «Записке о «Двенадцати», что «слепо отдался стихии». Но вскоре он почувствовал, что эта стихия не возвышающая, подобно любви, творчеству, а уничтожающая. Провидение — дело не редкое, и я нашла у Блока описание метаморфозы революции еще в 1904 году, это стихотворение «Голос в тучах», хотя я не думаю, что Блок имел в виду революцию, когда писал о завлеченных на скалы «пророческим голосом» моряках. Горький, «буревестник революции», еще в 1908 году написал жене, что большевистский отряд, приставленный к нему, убил 14 человек и что принять он это не может. Он был более бескомпромиссен, чем Блок, наверное потому, что действительно был буревестником: активно помогал большевикам и значительно конкретнее, бескровнее и оптимистичнее. В жизни она предстала перед ним как разгул бессмысленной жестокости, убийств, разгул «тяжкой российской глупости», а новое правительство, его бывшие соратники — в 1917 году Горький не подтвердил свое членство в РСДРП(б) — не только не останавливают, но, наоборот, поддерживают эту звериную атмосферу. Горький обвинил Ленина и правительство в том, что они проводят «безжалостный опыт над измученным телом России, над живыми людьми, опыт, заранее обреченный на неудачу», а их декреты не более чем фельетоны. Для него социализм был не столько экономикой, сколько понятием «социальный», «культурный», и он призывал отойти «от борьбы партий к культурному строительству». Это был не просто призыв, а действие: создание «Ассоциации положительных наук» и т. д. Горький во многом обвинял царизм, видя в происходящем зверстве его наследство, но в то же время отмечал, что тогда «была совесть, которая издохла сейчас», и он и Блок видели «внутреннего врага», как Горький назвал «отношение человека к другим людям, к знанию», а у поэта это образ «старого паршивого пса» (самое страшное, что он голодный). Избавиться от него можно только через избавление от самого себя, вернее, изменение себя. Но как это трудно сделать человеку, живущему во время «Двенадцати», когда: «Свобода, свобода! Эх, эх без креста!» Я думаю, Блок также не мог принять революцию, ибо она «зрелость гнева», пробудила не «юность и свободу», как он мечтал, а «черную злобу: святую злобу». Поэма «Двенадцать» для меня — констатация происходящего и неприятие державности, бездуховности, оправдания убийства. В то же время она полна глубокого сострадания к этим людям, особенно Петьке, ко всему готовым, ничего не желающим, но и ничего не видящим… Истинное творчество «приобщает человека к высшей гармонии», и образ Христа, заканчивающий поэму и неожиданный для самого поэта, возник именно из этой гармонии. Он имеет множество смыслов и толкований: указание на крестный путь России, главенство духовного («позади — голодный пес, впереди — Исус Христос), но, после того как я прочла «Несвоевременные мысли», он для меня стал еще и ответом поэта публицисту: Горький пишет, что революции нужен «борец, строитель новой жизни, а не праведник, который взял бы на себя гнусненькие грешки будничных людей».
Христос — это Праведник и Жертва, кто более всего нужен всем людям, не только «цвету рабочего класса и демократической интеллигенции», когда все рушится, когда ничего не видно и все звереют от этого. Обоих писателей всегда изумляло сочетание в народе жестокости и милосердия, как в калейдоскопе ежеминутно меняющихся местами. Сразу после «Двенадцати» Блок пишет «Скифов», как бы историческое объяснение такого характера, такой судьбы. Это обращение к «старому миру», по-моему, не только европейскому, но и русскому, чтобы он сквозь «злобное», «скифское» увидел добро и любовь в народе и поддержал их, дабы они погасили ненависть в душах «двенадцати». Горький же считал, что заслуга большевиков и революции в том, что они «поколебали азиатскую косность и восточный пассивизм» и благодаря этому «Россия теперь не погибнет», а жестокость может скоро «внушить отвращение и усталость, что означает для нее гибель». Прогноз писателя, к несчастью, не оправдался: аппетит приходит во время еды.
Сейчас мы по-новому узнаем историю, и меньше становится людей, абсолютно поддерживающих революцию. Все чаще название «Великая Октябрьская социалистическая революция» заменяют на «Октябрьский переворот». Все, что произошло с нами за семьдесят три года, было гениально предсказано Бакуниным еще в середине прошлого века и сказано самому Марксу. Но что поделаешь, «из-за иллюзии человек теряет свободу», теряет и свободу выслушивать критику.
Христос предупреждал о лжепророках, которые придут «в овечьей шкуре, но суть волки хищные», и «узнаете их по плодам их». Плоды мы видим, да и сами мы, наверное, отчасти являемся плодами.
Мне кажется, что самое сильное чувство, порожденное революцией 1917 года, — страх. Сейчас эта революция кажется прологом конца света, а когда-то таким концом казались Варфоломеевская ночь, падение Рима, нашествие Орды… Ужасно то, что ничто не смогло остановить «кровавый дождь», не останавливает и сейчас, мы действительно «ходим по кругу».
Мне думается, крупные теоретики должны остерегаться власти, так как они часто используют отвлеченные понятия: массы, классы и тому подобное, и это отдаляет их от жизни. Пробуждающаяся жажда практики толкает их на эксперимент, а жизнь сумбурна, они пытаются внести в нее рационализм, но живые люди понимают его по-живому, а чаще по-животному. И то, что было справедливо в научных трудах, на деле оборачивается трагедией. А отказ от идеи, в которую вложено столько сил, смерти подобен.
Люди, рвущиеся к власти, всегда забывают пример Макбета и Клавдия, забывают о том, что несет в себе власть на крови. Большевики избрали новый способ прикрытия преступления: узаконить его. Благое намерение — прекратить мировую войну — обернулось братоубийством, оправданным «классовой борьбой». А ведь еще греческие трагики говорили, что трудно утихомирить «жажду крови», когда «в сердце царит месть», и «горе тому, кто поддерживает ее».
Встряска души в революции переросла в попытку ее изъятия. Громадность, «величие» происходящего, политику про — тивопоставили личному. Личность отодвинули на второй план (в отличие от христианства и других религий) слова, обращенные к молодым и утверждающие, что мораль — нечто «выгодное тому или иному классу», зоологическое деление на классы само по себе — все это сломало или сгладило у многих внутренний барьер, именуемый совестью, Богом, после чего «все, стало быть, можно». То, что происходит в душе, нельзя изменить разумом. Шок, потерянность человека, сначала рвуще-мятущие, а потом пассивные, продолжались долго, но его не лечили, а вгоняли болезнь вглубь.
Мне революция представляется еще одной потерей. Я не спорю, что не всем жилось хорошо в России (этого не может быть вообще, чтоб абсолютно всем было хорошо), были голодные, униженные, но, несмотря на это, в России была особая душевная тонкость. Ее, той, больше не будет, она ушла вместе с Турбиными, Живаго… Душевная тонкость возродится, я верю, но она уже будет иной.
Люди верующие принимали революцию как Божью кару. Нам надо, я думаю, принять ее так же: это спасет нас от проклятий, Проклинать свое прошлое, как бы ужасно оно ни было, может только нехороший человек. Мы уже имели такой опыт и увидели его плоды. Надо сделать то, что мы не сделали тогда: сострадать прошлому. Даже тем, «через кого приходят грехи». Это очень трудно, но, если задуматься, были ли они счастливы? Что вспоминали?

Что зовем мы началом,

Часто это конец.

Мы подходим к концу

Начинать все сначала.

Где конец - там начало.

Революция не умеет ни жалеть, ни хоронить своих мертвецов,

И. Сталин

В стихотворении “Народ и поэт” Блок обращается к “художнику”, то есть, видимо, к самому себе: “Тебе дано бесстрастной мерой измерить все, что видишь ты”. Я думаю, что никакое рассуждение, так же как и чувство, не может быть объективным, “бесстрастным”, но я согласна с этим утверждением, потому что человек искусства действительно способен передать не только время и события, но и заставить нас чувствовать их, ибо он рисует и внутренний мир людей. И Блок, и Горький ждали революцию: Горький как один из ее активных сторонников. Блок как человек, поддерживающий ее, но чувствующий, что это его “последний закат”, и закат закономерный. Иллюзия “шествия детей к новой жизни” в материальном мире обернулась кровью без храма. Блок сначала пытался оправдать “революционеров”, глядя на их дела как на возмездие. Впоследствии он написал в “Записке о “Двенадцати”, что “слепо отдался стихии”. Но вскоре он почувствовал, что эта стихия не возвышающая, подобно любви, творчеству, а уничтожающая. Провидение - дело не редкое, и я нашла у Блока описание метаморфозы революции еще в 1904 году, это стихотворение “Голос в тучах”, хотя я не думаю, что Блок имел в виду революцию, когда писал о завлеченных на скалы “пророческим голосом” моряках. Горький, “буревестник революции”, еще в 1908 году написал жене, что большевистский отряд, приставленный к нему, убил 14 человек и что принять он это не может. Он был более бескомпромиссен, чем Блок, наверное потому, что действительно был буревестником: активно помогал большевикам и значительно конкретнее, бескровнее и оптимистичнее. В жизни она предстала перед ним как разгул бессмысленной жестокости, убийств, разгул “тяжкой российской глупости”, а новое правительство, его бывшие соратники - в 1917 году Горький не подтвердил свое членство в РСДРП(б) - не только не останавливают, но, наоборот, поддерживают эту звериную атмосферу. Горький обвинил Ленина и правительство в том, что они проводят “безжалостный опыт над измученным телом России, над живыми людьми, опыт, заранее обреченный на неудачу”, а их декреты не более чем фельетоны. Для него социализм был не столько экономикой, сколько понятием “социальный”, “культурный”, и он призывал отойти “от борьбы партий к культурному строительству”. Это был не просто призыв, а действие: создание “Ассоциации положительных наук” и т. д. Горький во многом обвинял царизм, видя в происходящем зверстве его наследство, но в то же время отмечал, что тогда “была совесть, которая издохла сейчас”, и он и Блок видели “внутреннего врага”, как Горький назвал “отношение человека к другим людям, к знанию”, а у поэта это образ “старого паршивого пса” (самое страшное, что он голодный). Избавиться от него можно только через избавление от самого себя, вернее, изменение себя. Но как это трудно сделать человеку, живущему во время “Двенадцати”, когда: “Свобода, свобода! Эх, эх без креста!” Я думаю, Блок также не мог принять революцию, ибо она “зрелость гнева”, пробудила не “юность и свободу”, как он мечтал, а “черную злобу: святую злобу”. Поэма “Двенадцать” для меня - констатация происходящего и неприятие державности, бездуховности, оправдания убийства. В то же время она полна глубокого сострадания к этим людям, особенно Петьке, ко всему готовым, ничего не желающим, но и ничего не видящим... Истинное творчество “приобщает человека к высшей гармонии”, и образ Христа, заканчивающий поэму и неожиданный для самого поэта, возник именно из этой гармонии. Он имеет множество смыслов и толкований: указание на крестный путь России, главенство духовного (“позади - голодный пес, впереди - Исус Христос), но, после того как я прочла “Несвоевременные мысли”, он для меня стал еще и ответом поэта публицисту: Горький пишет, что революции нужен “борец, строитель новой жизни, а не праведник, который взял бы на себя гнусненькие грешки будничных людей”.

Христос - это Праведник и Жертва, кто более всего нужен всем людям, не только “цвету рабочего класса и демократической интеллигенции”, когда все рушится, когда ничего не видно и все звереют от этого. Обоих писателей всегда изумляло сочетание в народе жестокости и милосердия, как в калейдоскопе ежеминутно меняющихся местами. Сразу после “Двенадцати” Блок пишет “Скифов”, как бы историческое объяснение такого характера, такой судьбы. Это обращение к “старому миру”, по-моему, не только европейскому, но и русскому, чтобы он сквозь “злобное”, “скифское” увидел добро и любовь в народе и поддержал их, дабы они погасили ненависть в душах “двенадцати”. Горький же считал, что заслуга большевиков и революции в том, что они “поколебали азиатскую косность и восточный пассивизм” и благодаря этому “Россия теперь не погибнет”, а жестокость может скоро “внушить отвращение и усталость, что означает для нее гибель”. Прогноз писателя, к несчастью, не оправдался: аппетит приходит во время еды.

Сейчас мы по-новому узнаем историю, и меньше становится людей, абсолютно поддерживающих революцию. Все чаще название “Великая Октябрьская социалистическая революция” заменяют на “Октябрьский переворот”. Все, что произошло с нами за семьдесят три года, было гениально предсказано Бакуниным еще в середине прошлого века и сказано самому Марксу. Но что поделаешь, “из-за иллюзии человек теряет свободу”, теряет и свободу выслушивать критику.

Христос предупреждал о лжепророках, которые придут “в овечьей шкуре, но суть волки хищные”, и “узнаете их по плодам их”. Плоды мы видим, да и сами мы, наверное, отчасти являемся плодами.

Мне кажется, что самое сильное чувство, порожденное революцией 1917 года, - страх. Сейчас эта революция кажется прологом конца света, а когда-то таким концом казались Варфоломеевская ночь, падение Рима, нашествие Орды... Ужасно то, что ничто не смогло остановить “кровавый дождь”, не останавливает и сейчас, мы действительно “ходим по кругу”.

Мне думается, крупные теоретики должны остерегаться власти, так как они часто используют отвлеченные понятия: массы, классы и тому подобное, и это отдаляет их от жизни. Пробуждающаяся жажда практики толкает их на эксперимент, а жизнь сумбурна, они пытаются внести в нее рационализм, но живые люди понимают его по-живому, а чаще по-животному. И то, что было справедливо в научных трудах, на деле оборачивается трагедией. А отказ от идеи, в которую вложено столько сил, смерти подобен.

Люди, рвущиеся к власти, всегда забывают пример Макбета и Клавдия, забывают о том, что несет в себе власть на крови. Большевики избрали новый способ прикрытия преступления: узаконить его. Благое намерение - прекратить мировую войну - обернулось братоубийством, оправданным “классовой борьбой”. А ведь еще греческие трагики говорили, что трудно утихомирить “жажду крови”, когда “в сердце царит месть”, и “горе тому, кто поддерживает ее”.

Встряска души в революции переросла в попытку ее изъятия. Громадность, “величие” происходящего, политику противопоставили личному. Личность отодвинули на второй план (в отличие от христианства и других религий) слова, обращенные к молодым и утверждающие, что мораль - нечто “выгодное тому или иному классу”, зоологическое деление на классы само по себе - все это сломало или сгладило у многих внутренний барьер, именуемый совестью, Богом, после чего “все, стало быть, можно”. То, что происходит в душе, нельзя изменить разумом. Шок, потерянность человека, сначала рвуще-мятущие, а потом пассивные, продолжались долго, но его не лечили, а вгоняли болезнь вглубь.

Мне революция представляется еще одной потерей. Я не спорю, что не всем жилось хорошо в России (этого не может быть вообще, чтоб абсолютно всем было хорошо), были голодные, униженные, но, несмотря на это, в России была особая душевная тонкость. Ее, той, больше не будет, она ушла вместе с Турбиными, Живаго... Душевная тонкость возродится, я верю, но она уже будет иной.

Люди верующие принимали революцию как Божью кару. Нам надо, я думаю, принять ее так же: это спасет нас от проклятий, Проклинать свое прошлое, как бы ужасно оно ни было, может только нехороший человек. Мы уже имели такой опыт и увидели его плоды. Надо сделать то, что мы не сделали тогда: сострадать прошлому. Даже тем, “через кого приходят грехи”. Это очень трудно, но, если задуматься, были ли они счастливы? Что вспоминали?

Максим Горький приобщился к революционным идеям еще в 90-е годы 19 века. Долгие скитания по Руси в поисках работы, смысла существования, многочисленные знакомства и наблюдения за разными людьми, постоянные столкновения с мерзостями жизни приводят будущего писателя к мысли о том, что так жить нельзя.

Он начинает искать способ изменения жуткого человеческого существования и находит его в самом человеке. По Горькому, личность может жить иначе уже тогда, когда перестанет ощущать себя маленьким и ничтожным. Так появились в его раннем творчестве веселые и гордые люди.

Новое видение человека оказалось возможным потому, что писатель увидел перспективу изменения мира при помощи революционных идей и революционной деятельности. Горьковские гордые соколы, буревестники, Данко, Челкаш — это герои уже из нового авторского мироощущения, где человек осознает, что пришел в этот мир не для унижений, а чтобы украсить его собой.

Революция способствовала тому, что в сознании писателя намечалось необычное, еще невиданное в русской литературе понимание предназначения человека. Впоследствии он скажет о том, что стал марксистом, потому что «была так выдублена кожа».

Горькому революция мнилась актом, несущим свободу, демократию и счастье в России. Он разделил идею большевиков о том, что способностью совершить социальное переустройство страны наделен только пролетариат.

Октябрьская революция свершилась, а вместо ожидаемого восторга мы обнаруживаем у писателя неожиданное разочарование. В чем же причина? Дело в том, что Горький, приветствуя идею социальной революции, сомневался в том, что к 17-му году пролетариат, еще не развитый в России ни политически, ни экономически, способен был это событие совершить. Он боялся того, что неорганизованные, забитые нуждой и невежеством народные массы в процессе революции превратят этот акт в вакханалию, варварство.

После октября 1917-го Горький издает газету «Новая жизнь», просуществовала она чуть более года. Почти в каждом номере — горьковская статья. Почти в каждой статье — ужас писателя от тех наблюдений, которые он получает в жизни. В одной из них автор подписывает свой приговор революции: «это взрыв зоологических страстей».

В свершившихся событиях Горького отпугнул прежде всего разгул насилия. Во многих статьях звучат удивление и отчаяние от различных форм проявления насилия, прежде всего — от самосудов, когда толпа на улице могла расправиться с человеком. Горький недоволен и политикой правительства народных комиссаров, которое не могло навести порядок в стране. Он обращает внимание на лживость большевистской прессы, которая все отрицательное объявляла происками буржуазии, на растущие воровство, взяточничество, грабежи, на грубость представителей власти. И как итог, статья заканчивается общей горьковской оценкой революции: «это русский бунт».

Разочарование писателя в революции было столь велико, что он не смог оставаться в России. Отсюда возникла версия об обостренном процессе в легких. Сейчас выезд Горького в Италию оценивают однозначно как эмиграцию.

Сталинское правительство пыталось вернуть его в Россию. Это был комплекс мер, Горького «приручали» с помощью активного переименования городов, улиц, школ, колхозов в его честь. Писателя ограждали от негативной информации, печатая в единственном экземпляре «Правду», где сообщения о процессах над людьми заменялись информацией о ловле крабов. Этот напор, идущий сверху и поощряемый Сталиным, получил свое. Горький сначала приехал погостить, потом вернулся совсем. Вернувшись, пришел в восторг от сталинских задумок и преобразований, даже сравнивал его деятельность с реформами Петра I. Но это был уже совсем другой Горький, который, по мысли Г. Адамовича, к этому моменту пришел к краху своего духовного величия.

Отношение Горького к революции анализировала Антонова Елена (филолог)

Другие отзывы и рецензии на произведения из школьной программы смотрите

Но странное дело - на фоне русской интеллигенции, поголовно завороженной и восхищенной Февралем, Горький выделяется скепсисом и бурчанием. Все-таки он знал Россию лучше, чем большинство современников.

Революции и иные катаклизмы, как правило, восторженно приветствуются людьми с внутренней трещинкой, с надломом: их собственная трагедия резонирует с мировой, а постоянное беспокойство наконец разрешается общественной бурей. В России - в силу довольно скотских условий ее жизни - таких людей, как правило, много.

Но немногочисленные здоровые люди воспринимают революции так, как и следует: как серьезную опасность, крах миропорядка и угрозу для культуры. Отношение Горького к революции 1917 года показывает, что он в это время душевно гораздо здоровее и нормальнее, чем в 1905, когда он радовался московскому восстанию.

Впрочем, есть и еще одна причина: Россия была другая. Революция 1905 года была результатом колоссального общественного подъема, а революция 1917-го, о чем обычно забывают, - следствием небывалого упадка. Революцию 1905 года делали революционеры - пропагандисты, пролетарии, интеллигенты.

Революцию 1917 года в огромной степени делали обстоятельства - у нее не было своего движущего класса: Россия рухнула не в результате целенаправленных усилий кучки эмигрантов, называвших себя большевиками, а сама собой, ходом вещей. Революция пятого года была творческим усилием массы, - но то, что случилось в семнадцатом, строго говоря, никакой революцией не было вовсе. Не было и переворота. Было прогрессирующее безвластие, которое могло разрешиться либо узурпацией власти, либо захватом страны извне. В этих-то условиях и победили большевики - просто организовавшиеся первыми. Сам Горький увидел в происходящем только бунт примитива, бунт инстинкта - и заклеймил его раньше других в "Несвоевременных мыслях" .

"Ожидаю, что кто-нибудь из "реальных политиков" воскликнет с пренебрежением: "Чего вы хотите? Это - социальная революция! Нет,- в этом взрыве зоологических инстинктов я не вижу ярко выраженных элементов социальной революции. Это русский бунт без социалистов по духу, без участия социалистической психологии. А иные рабочие говорят и пишут мне: "Вам бы, товарищ, радоваться, пролетариат победил!"

Радоваться мне нечему, пролетариат ничего и никого не победил. Как сам он не был побежден, когда полицейский режим держал его за глотку, так и теперь, когда он держит за глотку буржуазию, - буржуазия еще не побеждена. Идеи не побеждают приемами физического насилия. Победители обычно - великодушны, - может быть, по причине усталости, - пролетариат не великодушен."

Февраль мог вызывать восторг разве что у насквозь политизированной - и уже потому мелочно-недальновидной интеллигенции вроде круга Зинаиды Гиппиус , либо у тех политзаключенных и ссыльных, кому он вернул свободу. Прочие отлично понимали, чем все кончится. В их числе был Горький - восторгов по поводу Февраля не испытавший и сердившийся, когда их при нем высказывали другие.

"В стране, щедро одаренной естественными богатствами и дарованиями, обнаружилась, как следствие ее духовной нищеты, полная анархия во всех областях культуры. Промышленность, техника - в зачаточном состоянии и вне прочной связи с наукой; наука - где-то на задворках, в темноте и под враждебным надзором чиновника; искусство, ограниченное, искаженное цензурой, оторвалось от общественности, погружено в поиски новых форм, утратив жизненное, волнующее и облагораживающее содержание.

Всюду, внутри и вне человека, опустошение, расшатанность, хаос и следы какого-то длительного мамаева побоища. И как бы горячо ни хотелось сказать слово доброго утешения, - правда суровой действительности не позволяет утешать, и нужно сказать со всею откровенностью: монархическая власть в своем стремлении духовно обезглавить Русь добилась почти полного успеха. Революция низвергла монархию, так! Но, может быть, это значит, что революция только вогнала накожную болезнь внутрь организма.

Отнюдь не следует думать, что революция духовно излечила или обогатила Россию. Этот народ должен много потрудиться для того, чтобы приобрести сознание своей личности, своего человеческого достоинства, этот народ должен быть прокален и очищен от рабства, вскормленного в нем, медленным огнем культуры . Опять культура? Да, снова культура. Я не знаю ничего иного, что может спасти нашу страну от гибели".

То, что давняя национальная болезнь оказалась загнана внутрь и победила впоследствии саму революцию, - угадано им совершенно точно. Но это понимал тогда, кажется, он один. Он и вообще был одинокий, трудный человек, потому так радовавшийся малейшему проявлению человечности, что на его собственную долю этих проявлений выпало мало. Отчасти в этом виновата его непрерывная, титаническая работа, отчасти - его любовь к абстрактному человечеству и раздражение по поводу конкретных людей.

Политическая же его позиция в 1917 году настолько расходилась с другими точками зрения, что он не мог выбрать себе ни одной подходящей трибуны и вынужден был создать ее сам. Так появилась газета "Новая жизнь" , первый номер которой вышел 1 мая 1917 года и об источниках финансирования которой сам Горький рассказывал так.

"Новая Жизнь" организована мною, на деньги, взятые заимообразно у Э.К. Груббе , в количестве 275 тысяч, из которых 50 тысяч уже уплачены кредитору, остальную сумму я мог бы уплатить давно уже, если бы знал, где живет Э.К. Груббе. Кроме этих денег, в газету вложена часть гонорара, полученного мною с "Нивы" за издание моих книг. Все эти деньги переданы мною А.Н. Тихонову , фактическому издателю "Новой Жизни". В займе, сделанном мною на организацию газеты, я не вижу ничего позорящего ее и считаю обвинения ее в продажности - полемической подлостью. Но, к сведению вашему, я скажу, что за время с 901-го по 917- й год через мои руки прошли сотни тысяч рублей на дело российской социал-демократической партии, из них мой личный заработок исчисляется десятками тысяч, а все остальное черпалось из карманов "буржуазии".

"Искра" издавалась на деньги Саввы Морозова , который, конечно, не в долг давал, а - жертвовал. Я мог бы назвать добрый десяток почтенных людей - "буржуев", - которые материально помогали росту с.-д. партии . Это прекрасно знает В.И. Ленин и другие старые работники партии. В деле "Новой Жизни" "пожертвования" нет, а есть только мой заем. Ваши клеветнические и грязные выходки против "Новой Жизни" позорят не ее, а только вас". Груббе - известный банкир, владелец банка "Груббе и Небо". Оба - и Груббе, и Небо - эмигрировали еще до октябрьского переворота. Так оправдываться Горькому пришлось потому, что уже в октябре 1917 года его недавние друзья, большевики, принялись упрекать его, что он играет на руку врагам рабочего класса и делает это явно небескорыстно. Впрочем, в его жизни таких "полемических подлостей" было более чем достаточно, он, кажется, уж и реагировать на них перестал - но тут не мог не укусить в ответ: сами-то вы на чьи деньги издавали вашу "Искру"? В "Новой жизни" Горький стал, современно говоря, колумнистом. Из этих колонок он составил потом две книги - "Несвоевременные мысли" и "Революция и культура".

В заметках весны и лета 1917 года он поздравляет русский народ с новообретенной свободой, но тут же ставит вопрос: готовы ли мы к ней? Почти вся его предоктябрьская публицистика - призыв к занятиям наукой и творчеством, к сохранению культуры и преодолению невежества; читать все это в разгар двоевластия было, кажется, довольно странно. Особенно же его настораживает начавшаяся в стране люстрация и публикация списков тайных сотрудников охранного отделения : их оказалось неожиданно, необъяснимо много.

"Это позорный обвинительный акт против нас, это один из признаков распада и гниения страны, признак грозный", - писал он.

Почти сразу же в "Несвоевременных мыслях" появилась крестьянская тема - Горький недружелюбно и подозрительно воспринимал крестьянство еще с босяцких времен, с первых печатных выступлений, видя в крестьянине только собственника, да вдобавок звероватого. Теперь к его услугам все новые факты бессмысленных зверств, и "Новая жизнь" неустанно их протоколирует.

"Вот недавно разграблены мужиками имения Худекова, Оболенского и целый ряд других имений. Мужики развезли по домам все, что имело ценность в их глазах, а библиотеки - сожгли, рояли изрубили топорами, картины - изорвали. Предметы науки, искусства, орудия культуры не имеют цены в глазах деревни - можно сомневаться, имеют ли они цену в глазах городской массы?".

Даже тот, кто терпеть не может Горького, должен признать, что основная черта его тогдашней публицистики - благородство. Он вступается за низложенных Романовых, над которыми гогочет пьяная толпа, вчера еще перед ними раболепствовавшая; он замечает также, что глумливый пасквиль о Романовых подписан еврейской фамилией - и тут же предрекает, что вину за мерзости русской революции обязательно перевалят на евреев, благо они делают для этого все возможное, демонстрируя поразительную бестактность и цинизм.

"Я считаю нужным, - по условиям времени, - указать, что нигде не требуется столько такта и морального чутья, как в отношении русского к еврею и еврея к явлениям русской жизни. Отнюдь не значит, что на Руси есть факты, которых не должен критически касаться татарин или еврей, но - обязательно помнить, что даже невольная ошибка, - не говоря уже о сознательной гадости, хотя бы она была сделана из искреннего желания угодить инстинктам улицы, - может быть истолкована во вред не только одному злому или глупому еврею, но - всему еврейству".

Публицистика Горького - уникальная хроника перерождения революции.

Идеалы, знамена, лозунги, под которыми боролись против самодержавия,- оказались попраны и забыты, как только рухнуло самодержавие. Нельзя сказать, что Горький мечтает о реставрации романовской России, - он все слишком хорошо помнил. Но то, что делается вокруг, заставляет его весьма критично отнестись к социал-демократам, которым он помогал деньгами и словом двадцать лет. Позднее сформировалась легенда о том, что именно в "Новой жизни" Каменев и Зиновьев выдали Временному правительству планы вооруженного восстания, назначенного по требованию Ленина на 25 октября. Это не так, и никакой публикации Каменева и Зиновьева в горьковской газете не было. Напротив, оба они - в особенности будущий хозяин Петрограда Зиновьев - относились к Горькому не лучшим образом, по крайней мере в 1917 году. "Новая жизнь" узнала о закрытом письме, которое Каменев и Зиновьев разослали в партийные комитеты, протестуя против авантюристического, как им казалось, ленинского плана захватить власть. Возможно, именно эту публикацию Зиновьев впоследствии не мог простить Горькому - у Ленина она вызвала бешенство, хотя о позиции Зиновьева он был отлично осведомлен.

В фильме 1938 года "Ленин в Октябре" - к этой роммовской дилогии мы вернемся - Ленин возмущается предательством Каменева и Зиновьева так громко, как будто дело происходит непосредственно во время сталинских процессов. Но до сталинских процессов оставалось 20 лет, и Каменев с Зиновьевым были прощены. Более того - в кулуарах второго Всероссийского съезда советов , происходившего в Смольном, Каменев будто бы сказал: "Сделали глупость, взяли власть - теперь надо формировать кабинет". Так что никакого предательства не было, было несогласие, о котором горьковская газета доложила - вероятно, в надежде предотвратить кровопролитие.

Но переворот 25 октября был и так почти бескровным - кровь полилась позже, с красного террора, с Гражданской войны. Одной из первых жертв этого террора стала свободная пресса "Новая жизнь" была закрыта 29 июля 1918 года, а "Несвоевременные мысли" не печатались в России семьдесят лет. Но сегодня это одно из тех сочинений Горького, которые спасают его репутацию и обеспечивают бессмертие.