Многие поколения критиков и читателей до сих пор не в силах разгадать загадочной природы Гоголя и его произведений. Смысл творений этого великого писателя постоянно ускользает от нас, словно тот намеренно не хотел открывать его читателям, и, несмотря на огромное количество толкований, произведения Гоголя отнюдь не спешат становиться проще и понятнее читателям.

Однако только тогда, когда Набокова попросили прочитать курс лекций по русской литературе для американских студентов, у него появилась возможность сформулировать и выразить свое отношение к этому великому писателю. Следует сразу заметить, что это была весьма непростая задача, ведь Набоков был вынужден объяснять иностранцам такие вещи, которые порой не были понятны даже тем, кто читал произведения Гоголя на русском языке. Так что тут говорить об иностранцах, ведь при переводе зачастую терялись многие тонкости и нюансы, от которых напрямую зависел смысл прочитанного.

Однако в любом случае, подобная трактовка гоголевских книг весьма ограниченна и не отражает всей их глубины. В итоге столь негативного восприятия обществом его произведений, Гоголь на протяжении всей своей оставшейся предпринимал попытки объяснить читателям и критикам свою позицию и смягчить гнетущее впечатление, возникающее после прочтения его книг. Это стало причиной того, что он взялся за написание “Развязки “Ревизора”, “Выбранных мест из переписки с друзьями”, задумал 2-ой том “Мертвых душ”, в котором, помимо Чичикова, вводились целиком положительные персонажи.

Традиционная точка зрения критиков на “Ревизора” была однозначной – гениальное сатирическое произведение, высмеивающее бюрократическое общество и его пороки. Набоков назвал в своей статье “Государственный призрак”, посвященной “Ревизору”, таких критиков “наивными душами”, которые “неизбежно должны увидеть в пьесе яростную социальную сатиру, нацеленную на идиллическую систему государственной коррупции в России…”

3. “Шинель”

И наконец теперь мы подходим к произведениям, которые Набоков отмечал как важнейшие: “…Гоголь был автором всего лишь нескольких книг, и намерение написать главную книгу своей жизни совпало с упадком его как писателя: апогея он достиг в “Ревизоре”, “Шинели” и первой части “Мертвых душ”.

Через некоторое время в свет выходит первый, а затем второй тома “Вечеров на хуторе близ Диканьки”, принесшие Гоголю славу. Набоков относился к ним с прохладцей: “Два тома “Вечеров”, так же как и два тома повестей, озаглавленных “Миргород” оставляют меня равнодушными. Однако именно этими произведениями, юношескими опытами псевдоюмориста Гоголя, русские учителя забивали головы своих учеников. Подлинный Гоголь смутно проглядывает в “Арабесках” и раскрывается полностью в “Ревизоре”, “Шинели” и “Мертвых душах”. И далее: “В период создания “Диканьки” и “Тараса Бульбы” Гоголь стоял на краю опаснейшей пропасти… Он чуть было не стал автором украинских фольклорных повестей и красочных романтических историй. Когда я хочу, чтобы мне приснился настоящий кошмар, я представляю себе Гоголя, строчащего на малороссийском том за томом “Диканьки” и “Миргороды” о призраках”, которые бродят по берегу Днепра, водевильных евреях и лихих казаках”.

Набоков и Гоголь. Известного русского писателя-эмигранта Владимира Владимировича Набокова всегда волновала загадочная личность Гоголя, поскольку его собственное творчество было во многом сродни и переплеталось с гоголевским. Возможность выразить свое отношение к великому русскому писателю возникла у Набокова тогда, когда ему предложили выступить с рядом лекций по русской литературе перед американскими студентами.

Задача оказалась непростой как говорить с иностранцами о том, что было не всегда понятно и читавшим эти произведения на родном языке, а уж в переводе теряло многие языковые нюансы и тонкости Набоков начинает раскрывать образ Гоголя с его биографии. Смерть писателя - болезнь - путешествия - творчество - детство. Вот такую спиралеобразную цепочку выстраивает перед нами автор статьи.

Он словно пытается отыскать истоки творчества Гоголя в его детстве, точно так же как причины смерти - в творчестве. В изображении Набокова, которое зачастую перерастает из литературоведческого в по-настоящему художественное, Гоголь предстает перед нами странным, больным человеком, склонным к фантазиям. Многие факты биографии великого писателя были, по мнению Набокова, выдуманы самим Гоголем, в частности, его многочисленные путешествия, о которых он столь красочно и вместе с тем туманно повествует своей матушке в письмах.

Вместе с тем он фанатично религиозен, причем куда более страшится дьявола, чем Бога. Надо сказать, что, говоря о личности Гоголя, Набоков скорее просто описывает его судьбу, нежели дает какие-либо оценки. Но вот в биографии появляется упоминание о первом литературном опыте Гоголя - поэме Ганс Кюхельгартен, названной Набоковым полнейшей, беспросветной неудачей. Таковой она показалась и самому автору, который со своим верным слугой кинулись в книжные лавки, скупили все экземпляры Ганса и сожгли их. Через некоторое время в свет выходит первый, а затем второй тома Вечеров на хуторе близ Диканьки, принесшие Гоголю славу. Набоков относился к ним с прохладцей Два тома Вечеров, так же как и два тома повестей, озаглавленных Миргород оставляют меня равнодушными.

Однако именно этими произведениями, юношескими опытами псевдоюмориста Гоголя, русские учителя забивали головы своих учеников. Подлинный Гоголь смутно проглядывает в Арабесках и раскрывается полностью в Ревизоре, Шинели и Мертвых душах.

И далее В период создания Диканьки и Тараса Бульбы Гоголь стоял на краю опаснейшей пропасти Он чуть было не стал автором украинских фольклорных повестей и красочных романтических историй. Когда я хочу, чтобы мне приснился настоящий кошмар, я представляю себе Гоголя, строчащего на малороссийском том за томом Диканьки и Миргороды о призраках, которые бродят по берегу Днепра, водевильных евреях и лихих казаках. И наконец теперь мы подходим к произведениям, которые Набоков отмечал как важнейшие Гоголь был автором всего лишь нескольких книг, и намерение написать главную книгу своей жизни совпало с упадком его как писателя апогея он достиг в Ревизоре, Шинели и первой части Мертвых душ. Ревизор.

Эта пьеса, написанная в 1835 году и поставленная в Петербургском театре 19 апреля 1836 года, а в Москве - 25 мая 1836 года, была названа Владимиром Владимировичем Набоковым самой великой пьесой, написанной в России и до сих пор не превзойденной Традиционная точка зрения критиков на Ревизора была однозначной - гениальное сатирическое произведение, высмеивающее бюрократическое общество и его пороки. Набоков назвал в своей статье Государственный призрак, посвященной Ревизору, таких критиков наивными душами, которые неизбежно должны увидеть в пьесе яростную социальную сатиру, нацеленную на идиллическую систему государственной коррупции в России По мнению Набокова, сюжет Ревизора так же не имеет значения, как и все сюжеты гоголевских произведений.

Более того, если говорить о пьесе, фабула ее, как и у всех драматургов, лишь попытка выжать до последней капли забавное недоразумение.

По-видимому, Пушкин подсказал эту фабулу Гоголю, посмеявшись над тем, как во время ночевки в нижегородском трактире он был принят за важного столичного чиновника Далее, он внимательно рассматривает и по-своему трактует композицию пьесы В пьесе нет экспозиции. Молния не теряет времени на объяснение метеорологических условий.

Весь мир - трепетный голубой всполох, и мы посреди него. Единственная театральная традиция, которой придерживался Гоголь, это монологи, однако ведь и люди разговаривают сами с собой во время тревожного затишья перед грозой, ожидая первого грома. Действующие лица - люди из того кошмара, когда вам кажется, будто вы уже проснулись, хотя на самом деле погружаетесь в самую бездонную пучину сна. Набоков вообще считал произведения Гоголя как бы сновидческими, чья реальность существует по законам сна, то есть не поддается обычной логике.

Особое внимание Набоков также уделяет так называемым второстепенным персонажам, внимательно выискивая их следы во всем тексте Ревизора. Вот что он пишет по этому поводу У Гоголя особая манера заставлять второстепенных персонажей выскакивать при каждом повороте пьесы романа или рассказа, чтобы на миг блеснуть своим жизнеподобием. В Ревизоре этот прием обнаруживается с самого начала, когда городничий Сквозник-Дмухановский читает странное письмо своим подчиненным - смотрителю училищ Хлопову, судье Тяпкину-Ляпкину и попечителю богоугодных дел Землянике.

Причем автора статьи очень занимают эти персонажи, поскольку если Чехов как-то заявил что если в первом действии на стене висит охотничье ружье, в последнем оно непременно должно выстрелить, то ружья Гоголя висят в воздухе и не стреляют надо сказать, что обаяние его намеков и состоит в том, что они никак не материализуются. Так же Набоков обращает внимание на имена, которые дает свои героям автор Ревизора смотритель училищ Хлопов, судья Тяпкин-Ляпкин и попечитель богоугодных дел Земляника.

Обратите внимание, что это за фамилии Фамилии, изобретаемые Гоголем в сущности клички Пожалуй, что мир второстепенных персонажей занимает Владимира Владимировича Набокова значительно больше, чем внешнее действие и главные герои, так как персонажи Ревизора реальны лишь в том смысле, что они реальные создания фантазии Гоголя. Напротив, потусторонний мир, который словно прорывается сквозь фон пьесы, и есть подлинное царство Гоголя.

И поразительно, что все эти сестры, мужья и дети, чудаковатые учителя, отупевшие с перепоя конторщики и полицейские, помещики, пятьдесят лет ведущие тяжбу о переносе изгороди, романтические офицеры, которые жульничают в карты, чувствительно вздыхают о провинциальных балах и принимают приведение за главнокомандующего, эти переписчики и несуществующие курьеры - все эти создания, чья мельтешня создает самую плоть пьесы, не только не мешают тому, что постановщики зовут действием, но явно придают пьесе чрезвычайную сценичность.

На этом не подвластном здравому смыслу заднем плане толпятся не только живые существа, но и вещи, которые призваны играть ничуть не меньшую роль, чем одушевленные лица шляпная коробка, которую городничий надевает на голову, когда, облачившись в роскошный мундир, в рассеянности спешит навстречу грозному призраку чисто гоголевский символ обманного мира, где шляпы - это головы, шляпные коробки - шляпы, а расшитый золотом воротник - хребет человека.

Так перед нами раскрывается совсем иной взгляд на творчество Гоголя и на его конкретное произведение - пьесу Ревизор. Здесь мы видим совсем иной мир, который открывает нам Набоков, и дальнейшее его развитие последует в Мертвых душах. Мертвые души. Об этой поэме Набоков пишет в статье Наш господин Чичиков. Здесь, как и в критическом комментарии к Ревизору, он опровергает общепринятую точку зрения, согласно которой Гоголя следует расценивать, как сатирика.

Русские критики социального направления видели в Мертвых душах и Ревизоре обличение общественной пошлости, расцветшей в крепостнической, бюрократической русской провинции, и из-за этого упускали главное. Гоголевские герои по воле случая оказались русскими помещиками и чиновниками, их воображаемая среда и социальные условия не имеют абсолютно никакого значения. Их среда и условия, какими бы они не были в реальной жизни, подверглись такой глубочайшей перетасовке и переплавке в лаборатории гоголевского творчества, что искать в Мертвых душах подлинную русскую действительность бесполезно И далее Некоторые имена Макдональд Карлович, Маклатура Александровна - являются верхом кошмарной бессмыслицы. Непонятно, какой надо иметь склад ума, чтобы увидеть в Гоголе предшественника натуральной школы и реалистического живописания русской жизни.

По Набокову, Мертвые души - грандиозное сновидение, а ее герой, Павел Иванович Чичиков - всего лишь низкооплачиваемый агент дьявола, адский коммивояжер Пошлость, которую олицетворяет Чичиков - одно из главных отличительных свойств дьявола И опять автора статьи словно завораживает второй план поэмы, который он считает подлинно Гоголевским персонажи второго плана утверждают свое существование иногда простейшим способом используя манеру автора подчеркивать то или иное обстоятельство или условие и иллюстрировать их какой-нибудь броской деталью.

Картина начинает жить собственной жизнью Набоков разыскивает части этой картины во всей поэме.

Его внимание также привлекают некоторые детали, например, бричка Коробочки, в котором та приезжает в город N, или шкатулка Чичикова. Гоголь описывает вовсе не внутренность шкатулки, а круг ада и точную модель округлой чичиковской души Шкатулка также могла быть женой Чичикова, в такой же мере, как шинель была любовницей Акакия Акакиевича или колокольня Шпоньки - его тещей. Заметьте, что имя единственной помещицы в книге - госпожа Коробочка.

Итак, по мнению Владимира Владимировича Набокова, Мертвые души представляют собой калейдоскопический кошмар, который простодушные читатели много лет кряду принимали за панораму русской жизни Некоторое внимание автор статьи уделяет и замыслу Гоголя создать второй и третий том Мертвых душ. Набоков не без основания считал, что создание второй части было сковано первой частью Он пишет Гоголь надеялся использовать ту же канву, вышив на ней новый узор - а именно подчинив книгу определенной задаче, которая отсутствовала в первой части, а теперь, казалось, стала не только движущей силой, но и первой части сообщала задним числом необходимый смысл.

В рассуждениях о создании второго и третьего тома можно усмотреть также и точку зрения Владимира Владимировича Набокова на личность Гоголя через призму его творчества. Одним из важнейших факторов, повлиявших на творчество создателя Мертвых душ, стала как бы раздвоенность его личности, совмещавшей в себе фантазера-художника и обычного человека, богобоязненного, уважающего закон гражданина.

В статье Михаила Кураева Памятник Гоголю две личности Гоголя как бы идентифицированы с Моцартом и Сальери. Старательный Сальери пишет Ганса Кюхельгартена. Но Моцарт выхватывает у него перо и пишет одно за другим нетленные произведения, ставшие жемчужинами русской литературы - Ревизора и Мертвые души. Робкий Сальери оправдывается за смелые слова Моцарта Развязкой Ревизора, Выбранными местами из переписки с друзьями.

Сальери же пытается написать созидательные второй и третий том Мертвых душ. Вот эта-то раздвоенность делает Гоголя столь загадочной личностью в нашей литературе. И подобные мысли высказывает и Набоков в своих комментариях к истории создания второго и третьего тома Мертвых душ На самом деле он пытался создать книгу, угодную и Гоголю-художнику и Гоголю-святоше. Законченные Мертвые души должны были рождать три взаимосвязанных образа преступления, наказания, искупления. Достигнуть этой цели было невозможно не только потому, что неповторимый гений Гоголя, если бы он дал себе волю, непременно сломал бы любую привычную схему, но и потому, что автор навязал главную роль грешника такой личности если Чичикова можно назвать личностью, которая до смешного ей не соответствовала и к тому же вращалась в той среде, где такого понятия, как спасение души, просто не существовало.

Шинель. Шинель Гоголя - гротеск и мрачный кошмар, пробивающий черные дыры в смутной картине жизни. Поверхностный читатель увидит в этом рассказе лишь тяжеловесные ужимки сумасбродного шута глубокомысленный - не усомниться в том, что главное намерение Гоголя было обличить ужасы русской бюрократии.

Но и тот, кто хочет всласть посмеяться, и тот, кто жаждет чтения, которое заставляет задуматься, не поймут, о чем же написана Шинель. Подайте мне читателя с творческим воображением - эта повесть для него - вот что пишет Набоков по поводу этой повести из серии Петербургских повестей. В своей статье Апофеоз личины Набоков анализирует также композицию и сюжет Шинели.

О композиции повести он пишет так Рассказ развивается так бормотание, бормотание, лирический всплеск, бормотание, лирический всплеск, бормотание, лирический всплеск, бормотание, фантастическая кульминация, бормотание, бормотание и возвращение в хаос, из которого все возникло. И о сюжете Подлинный сюжет как и всегда у Гоголя в стиле, во внутренней структуре этого трансцендентального анекдота. В конце своей лекции о Гоголе Набоков как бы обобщает те комментарии, которые он рассыпал по всему тексту.

В нескольких предложениях он пытается выявить суть творческого процесса Гоголя, ту движущую силу, что подтолкнула писателя на создание загадочных шедевров. Уравновешенный Пушкин, земной Толстой, сдержанный Чехов - у всех у них бывали минуты иррационального прозрения, которые одновременно затемняли фразу и вскрывали тайный смысл, заслуживающий этой внезапной точки смещения. Но у Гоголя такие сдвиги - самая основа его искусства, и поэтому, когда он пытался писать округлым почерком литературной традиции и рассматривать рациональные идеи логически, он терял даже признаки своего таланта.

Абсурд был любимой музой Гоголя, но когда я употребляю термин абсурд, я не имею в виду н причудливое, ни комическое. У абсурдного столько же оттенков и степеней, сколько у трагического более того, у Гоголя оно граничит с трагическим. Как бы подытоживая, Набоков пишет, что произведения Гоголя, как и всякая великая литература это феномен языка, а не идей. Надо сказать, что тема Гоголя была особенно близка Владимиру Владимировичу Набокову, так как в его творчестве многое сродни гоголевскому творческому принципу.

Так что в какой-то мере он пишет и о себе. И его произведения можно назвать феноменом языка. Работу Набокова нельзя назвать в полной мере литературоведческой. Скорее это сугубо личный, субъективный взгляд одного писателя на другого. Он не идеализирует Гоголя, скорее наоборот, делает акцент на неудачах писателя.

Считая, что Гоголь - автор лишь нескольких книг, Набоков наибольшее внимание уделяет Ревизору, Мертвым душам и Шинели. Он восхищается языком Николая Васильевича Гоголя, его фантазией, создавшей неповторимый, сновидческий мир его книг. III.

Понимал ли Гоголь себя?

Набоков о русском писателе-классике

Литературоведу-атеисту может показаться, что он способен понять все и вся. Часто случается, что он попадает впросак. Есть вещи, которые необходимо знать как следует, глубоко, например Православие. Так ли оно просто? Можно ли, не зная его изнутри, как "специалисту" оценить православного писателя, особенно такой глубины и такой силы гения, как Гоголь? Думается, что неудача здесь запрограммирована. Так случилось с Владимиром Набоковым, написавшем книгу о Гоголе с позиций атеизма. Ни одного вопроса, связанного с жизнью и творчеством Гоголя, он не осветил в значении истинном, единственно приемлемом. Поэтому ему пришлось измышлять и изобретать все что угодно. Подобные измышления многим кажутся гениальными, так как они исходят единственно из ума исследователя и никакими подходящими к случаю знаниями не подкреплены.
Еще в 1927 году Владимир Набоков, в ту пору молодой писатель, сделал в литературном кружке русских эмигрантов в Берлине доклад о Гоголе, посвященный "Мертвым душам". Основные его положения вошли в книгу Набокова "Николай Гоголь" (1944). Автор отмечает в докладе (впрочем, как и в книге и по поводу других сочинений Гоголя, особенно "Ревизора"), неожиданный для того времени прием писателя, вводившего множество лиц, которые, появившись на страницах произведения в весьма живом и характерном обличии, исчезают совсем, как бы обманывая ожидания читателя. "Замечательный, и главное – совершенно новый литературный прием" (Звезда. СПб., 1999. № 4. С. 15) . "Еще так и пронзают своей великолепной неожиданностью – гоголевские сравнения, сравнения, доведенные до какого-то гениального абсурда" (с. 16) . Заметил Набоков и тонкую живописность письма Гоголя, действующего словом, как художник кистью, – то как бы при помощи масляных красок, то акварели, то черно-белой графики: "Кажется, что можно взять карандаш и кисть и иллюстрировать каждую фразу "Мертвых душ", по две, по три картинки на страницу" (с. 16–17) . "Сложна и богата техника Гоголя", но при этом "внешняя архитектура поэмы чрезвычайно проста и гармонична" (с. 17) . У Гоголя в первой части "Мертвых душ" – "ни тени публицистики, рассудочности, сарказма, желанья что-то доказать, обличить, выявить". Единственное, что не понравилось тут Набокову, – это постоянные намеки на вторую часть, "туманные, почти мистические обещания, связывающие будущее России с будущим гоголевской книги" (с. 18) . Во втором томе, полагает Набоков, Гоголь "стал рассуждать, ему захотелось показать что-то такое, что, по мнению общества, было бы, как говорится, светлым явлением, – и если непонятно, как художник гоголевского размаха мог захотеть этого, то зато совершенно понятно, почему этот самый художник сжег свой труд". Правда, "тут и там Гоголь-художник просыпается. По художественному своему чину генерал Бетрищев в своем малиновом халате не уступает Собакевичу. Чуден голый Павел Павлович (У Гоголя – Петр Петрович. – В.В. ). Петух, который запутался в сети, барахтаясь в воде вместе с пойманной рыбой". "Но общей гармонии, прекрасной стройности первой части нет и в помине". Возвращаясь к первому тому поэмы, Набоков говорит об еще одном "удивительном гоголевском приеме", известном всякому, кто читал "Евгения Онегина", но звучащем по-новому в "Мертвых душах", – лирических отступлениях.

1940-е и 1950-е годы Набоков читал лекции американским студентам, в том числе о "Шинели" и "Мертвых душах", которые также вошли затем в его книгу о Гоголе на английском языке (Nabokov V. Nikolai Gogol (Norfolk, Conn.; 1944); перевод на русский язык в журнале "Новый мир" (1987. № 4) и в кн.: Набоков В. Лекции по русской литературе. М., 1996) . Книга неоднократно переиздавалась в России и даже помещена в качестве приложения к Собранию сочинений Гоголя в восьми томах (М., 2001. Т. 8) . Исследование свидетельствует, что автор по-прежнему любит основные произведения Гоголя ("Ревизор", "Мертвые души" – первый том, и "Шинель"), но почти все остальное считает неудачным. Сам Гоголь – его жизнь и мировоззрение – Набокову глубоко чужды. В книге сквозит настойчивое снижение образа великого писателя, порою осмеяние его, даже отношение к нему с чувством некоего превосходства. При этом автор весьма вольно обращается с фактами. Гоголя убило, пишет он, "крайнее физическое истощение в результате голодовки (которую он объявил в припадке черной меланхолии, желая побороть дьявола" (Набоков В. Лекции по русской литературе. М., 1996. С. 31) . "Парочка чертовски энергичных врачей, которые прилежно лечили его, словно он был просто помешанным… пыталась добиться перелома в душевной болезни пациента, не заботясь о том, чтобы укрепить его ослабленный организм". Передав натуралистически подробности смерти Гоголя, Набоков замечает: "Я вынужден ее описать, чтобы вы почувствовали до странности телесный характер его гения. Живот – предмет обожания в его рассказах, а нос – герой-любовник. Желудок всегда был самым знатным внутренним органом писателя… За несколько месяцев перед смертью он так измучил себя голодом, что желудок напрочь потерял вместительность, которой прежде славился, ибо никто не всасывал столько макарон и не съедал столько вареников с вишнями, сколько этот худой малорослый человек" (с. 32) . Далее пространно описывается нос Гоголя (отчасти с фрейдистской точки зрения) с присовокуплением ряда пословиц насчет носа (взятых, вероятно, из В.Даля). "Нос лейтмотивом проходит через его сочинения: трудно найти другого писателя, который с таким смаком описывал бы запахи, чиханье и храп… Из носов течет, носы дергаются, с носами любовно или неучтиво обращаются… Чрезмерный интерес Гоголя к носу мог быть вызван ненормальной длиной собственного носа" (с. 33) . "Мне приходится сделать уступку фрейдистам" (с. 34 ). "Гоголь видел ноздрями". У Гоголя "неприятный рот", который "украшен тонкими усиками", и несколько "затравленное" выражение лица (с. 35) . Вот каков был он в детстве: "Слабое дитя, дрожащий мышонок с грязными руками, сальными локонами и гноящимся ухом. Он обжирался липкими сладостями. Соученики брезговали дотрагиваться до его учебников" (с. 36) . Говоря о пребывании Гоголя в Петербурге, Набоков замечает: "Петербург никогда не был настоящей реальностью, но ведь и сам Гоголь, Гоголь-вампир, Гоголь-чревовещатель, тоже не был до конца реален" (с. 38) . Перемена мест, к которой тяготел Гоголь, – "мания преследования" (с. 39) . Развенчана мать писателя ("нелепая, истеричная, суеверная, сверхподозрительная"). В письмах Гоголя к ней "неприятно сквозило холодное презрение к ее умственным способностям, доверчивости, неумению вести хозяйство в имении, хотя в угоду самодовольному полурелигиозному укладу он постоянно подчеркивал свою сыновнюю преданность… Читать переписку Гоголя – унылое занятие" (с. 40) . Еще раз о перемене мест: "В его перелетах с места на место всегда было что-то от тени или от летучей мыши. Ведь только тень Гоголя жила подлинной жизнью" (с. 49) . Коснувшись в нескольких фразах Государя Императора Николая Павловича, Набоков называет его "распутным", "невеждой и негодяем, чье царствование все целиком не стоило и страницы пушкинских стихов" (с. 51) . Автор книги намекает на то, что встречи с Пушкиным, смех наборщиков при печатании "Вечеров на хуторе близ Диканьки" – Гоголь просто выдумал. "Ревизора" Россия не поняла ("страна прилежных учеников"). "Я злюсь на тех, – пишет Набоков, – кто любит, чтобы их литература была познавательной, национальной или питательной" (с. 59) . Набоков видит в "Ревизоре" многоплановое и даже иррациональное произведение, в чем равен ему лишь Шекспир. Но когда Гоголь начал писать объяснения к "Ревизору", то "он просто хотел натянуть нос читателю или себе самому" (с. 70) . Если же отнестись к этим объяснениям всерьез, то, как считает Набоков, "перед нами невероятный случай: полнейшее непонимание писателем своего собственного произведения". "Гоголь был странным, больным человеком, – подытоживает автор книги, – и я не уверен, что его пояснения к "Ревизору" не обман, к какому прибегают сумасшедшие". Обман также и в следующем: "По какой-то причине (возможно, от ненормальной боязни всякой ответственности) Гоголь старался всех убедить, будто до 1837 года, то есть до смерти Пушкина, все, что он написал, было сделано под влиянием поэта и по его подсказке… Сведения, столь охотно сообщаемые Гоголем, вряд ли заслуживают доверия" (с. 71–72) . Верил ли Гоголь в Бога? Набоков отвечает на это так: "Пошлость, которую олицетворяет Чичиков, – одно из главных отличительных свойств дьявола, в чье существование, надо добавить, Гоголь верил куда больше, чем в существование Бога" (с. 80) .

Наконец, когда речь заходит о "проповедническом периоде" биографии писателя, Набоков замечает, что Гоголь "стал проповедником потому, что ему нужна была кафедра, с которой он мог бы объяснить нравственную подоплеку своего сочинения, и потому, что прямая связь с читателями казалась ему естественным проявлением его магнетической мощи. Религия снабдила его тональностью и методом. Сомнительно, чтобы она одарила его чем-нибудь еще" (с. 107) . Набоков считает, что Гоголь исписался, потерял дар свой. "Единственная его трагедия была в том, что творческие силы неуклонно и безнадежно у него иссякали" (с. 108) . "Он был в самом худом положении, в какое может попасть писатель, утратив способность измышлять факты и веря, что они могут существовать сами по себе" (с. 109) . Он требовал от всех знакомых подробных описаний разных случаев из их жизни. "Его биографов удивляло раздражение, – пишет Набоков, – которое он выказывал, не получая того, что ему нужно. Их удивляло то странное обстоятельство, что гениальный писатель не понимает, почему другие не умеют писать так же хорошо, как он. На самом-то деле Гоголь злился оттого, что хитроумный способ получения материала, которого он сам уже не мог придумать, себя не оправдал. Растущее сознание своего бессилия превращалось в болезнь, которую он скрывал от других и от самого себя" (с. 110) . Письма Гоголя тоже становятся странными. "Язык этих посланий Гоголя, – замечает Набоков, – почти пародиен по своей ханжеской интонации… Благочестивые деяния, которые он замышлял для своих друзей, излагаются попутно с более или менее нудными поучениями… Откиньте все свои дела и займитесь моими – вот лейтмотив его писем" (с. 113) .
«Выбранные места из переписки с друзьями" вызывают у Набокова большое раздражение, что выражается и в стиле соответствующих страниц книги. "Основное содержание "Выбранных мест", – пишет он, – состоит из назиданий Гоголя русским помещикам, провинциальным чиновникам и вообще христианам. Поместные дворяне рассматриваются как посредники Божьи, которые трудятся в поте лица, имеют свой пай в райских кущах и получают более или менее значительный доход в земной валюте" (с. 114) . Набоков – союзник Белинского против Гоголя. Он пишет: "Знаменитое письмо Белинского, вскрывающее суть "Выбранных мест" ("эту надутую и неопрятную шумиху слов и фраз"), – благородный документ. В нем есть и горячие нападки на царизм" (с. 116) . Относительно роли духовника Гоголя отца Матфея Константиновского у Набокова нет и желания вникнуть в сущность отношений священника и писателя, он просто не любит Гоголя, а еще более – отца Матфея, которого называет "фанатичным русским священником… обладавшим красноречием Иоанна Златоуста при самом темном средневековом изуверстве" (с. 121) . В заключение автор пишет о Гоголе: "Его произведения, как и всякая великая литература, – это феномен языка, а не идей" (с. 131) . В последней главе книги, названной "Комментарий", Набоков указывает, что все факты брал из книги Вересаева, что "русские критики" числили его, Набокова, в последователях Гоголя, но наконец поняли, что это не так. Набоков убедил их в этом.

Один из первых рецензентов книги, Г.П. Федотов, отмечал, что особенно интересны в ней "заметки на полях трех величайших созданий Гоголя: "Ревизора", "Мертвых душ" и "Шинели", – а также "заметки, посвященные анализу творческого воображения Гоголя и его стиля". Но при всем том, считает Федотов, "основное в поэтике Гоголя остается по-прежнему нераскрытым и загадочным" (Новый журнал. Нью-Йорк, 1944. № 9. С. 368, 369) . В рецензии содержится упрек автору книги: "Попытка Набокова отрицать наравне с реализмом человечески-нравственное содержание Гоголя обессмысливает и его искусство, и его судьбу" (с. 369) . Другой упрек состоит в том, что, "сводя личную драму и гибель Гоголя к "иссяканию творческих сил", Набоков отказывается от ее объяснения" (с. 370) . Указывает рецензент и на некоторое противоречие в позиции автора: "Когда Набоков подходит к интерпретации "Мертвых душ", он не может избавиться от внеэстетических, а именно религиозных категорий. Для него – а не для Гоголя только – Чичиков есть выходец из ада, воплощение злого духа. Автор повторяет это чуть не на каждой странице. Не знаю, верит ли Набоков в черта, как верил Гоголь, но не означает ли это, что вне религиозных, хотя бы отрицательных, категорий мы не можем дать адекватного описания гоголевского искусства?" (с. 370) .
В заключение заметим, что Гоголь не прощает пошлости (в смысле бездуховности). Книга Владимира Набокова о нем – образец именно литературоведческой пошлости, а кроме того и свидетельство невозможности вне Православия понять и оценить великого русского писателя.

*Печатается по: Набоков В.В. Романы. Рассказы. Эссе.- СПб.: Энтар, 1993.- с.250-253. Перевод с англ. Е.Голышевой

Нет, я больше не имею сил

терпеть. Боже! Что они делают

со мною! Они льют мне на голову

холодную воду! Они не внемлют,

не видят, не слушают меня. Что я

сделал им? За что они мучат меня?

Чего хотят они от меня, бедного?

Что могу дать я им? Я ничего

не имею. Я не в силах, я не могу

вынести всех мук их, голова горит

моя, и все кружится предо мною.

Спасите меня! возьмите меня! дайте

мне тройку быстрых, как вихорь,

коней! Садись, мой ямщик, звени,

мой колокольчик, взвейтеся, кони,

и несите меня с этого света!

Н.В.Гоголь ’’Записки сумасшедшего’’

1. ЕГО СМЕРТЬ И ЕГО МОЛОДОСТЬ

Николай Гоголь - самый необычный поэт и прозаик, каких когда-либо рождала Россия,- умер в Москве, в четверг около восьми часов утра, 4 марта 1852 года. Он не дожил до сорока трех лет. Однако, если вспомнить, какая до смешного короткая жизнь была уделом других великих русских писателей того поразительного поколения, это был весьма зрелый возраст. Крайнее физическое истощение в результате голодовки (которую он объявил в припадке черной меланхолии, желая побороть дъявола) вызвало острейшую анемию мозга (вместе, по-видимому, с гастроэнтеритом), а лечение, которому его подвергли - мощные слабительные и кровопускания, - ускорило смертельный исход: организм больного был и без того подорван малярией и недоеданием. Парочка чертовски энергичных врачей, которые прилежно лечили его, словно он был просто помешанным (несмотря на тревогу более умных, но менее деятельных коллег), пыталась добиться перелома в душевной болезни пациента, не заботясь о том, чтобы укрепить его ослабленный организм. Лет за пятнадцать до этого медики лечили Пушкина, раненого в живот, как ребенка, страдающего запорами. В ту пору еще верховодили посредственные немецкие и французские лекари, а замечательная школа великих русских медиков только зачиналась.

Ученые мужи, толпящиеся вокруг ’’мнимого больного’’ со своей кухонной латынью и гигантскими клистирами, перестают смешить, когда Мольер вдруг выхаркивает предсмертную кровь на сцене. С ужасом читаешь, до чего нелепо и жестоко обходились лекари с жалким, бессильным телом Гоголя, хоть он молил только об одном: чтобы его оставили в покое. С полным непониманием симптомов болезни и явно предвосхищая методы Шарко, доктор Овер погружал больного в теплую ванну, там ему поливали голову холодной водой, после чего укладывали его в постель, прилепив к носу полдюжины жирных пиявок. Больной стонал, плакал, беспомощно сопротивлялся, когда его иссохшее тело (можно было через живот прощупать позвоночник) тащили в глубокую деревянную бадью; он дрожал, лежа голый в кровати, и просил, чтобы сняли пиявок, - они свисали у него с носа и попадали в рот.

Снимите, поднимите! - стонал он, судорожно силясь их смахнуть, так что за руки его пришлось держать здоровенному помощнику тучного Овера.

И хоть картина эта неприглядна и бьет на жалость, что мне всегда претило, я вынужден ее описать, чтобы дать почувствовать до странности телесный характер гения Гоголя. Живот - предмет обожания в его рассказах, а нос - герой-любовник. Желудок всегда был самым знатным внутренним органом писателя, но теперь от этого желудка, в сущности, ничего не осталось, а с ноздрей свисали черви. За несколько месяцев перед смертью он так измучил себя голодом, что желудок напрочь потерял вместительность, которой прежде славился, ибо никто не всасывал столько макарон и не съедал столько вареников с вишнями, сколько этот худой малорослый человек (вспомним ’’небольшие брюшки’’, которыми он наградил своих щуплых Добчинского и Бобчинского).

Его большой и острый нос был так длинен и подвижен, что в молодости (изображая в качестве любителя нечто вроде ’’человека-змеи’’) он умел пренеприятно доставать его кончиком нижнюю губу; нос был самой чуткой и приметной чертой его внешности. Он был таким длинным и острым, что умел самостоятельно, без помощи пальцев, проникать в любую, даже самую маленькую табакерку, если, конечно, щелчком не отваживали незваного гостя (о чем Гоголь игриво сообщал в письме одной молодой даме). Дальше мы увидим, как нос лейтмотивом проходит через его сочинения: трудно найти другого писателя, который с таким смаком описывал бы запахи, чиханье и храп. То один, то другой герой появляется на сцене, так сказать, везя свой нос в тачке, или гордо въезжает с ним, как незнакомец из ’’Повести Слокенбергия’’ у Стерна.

Нюханье табака превращается в целую оргию. Знакомство с Чичиковым в ’’Мертвых душах’’ сопровождается трубным гласом, который он издает, сморкаясь. Из носов течет, носы дергаются, с носами любовно или неучтиво обращаются: пьяный пытается о т п и л и т ь другому нос; обитатели Луны (как обнаруживает сумасшедший) - Носы. Обостренное ощущение носа в конце концов вылилось в рассказ ’’Нос’’ - поистине гимн этому органу. Фрейдист мог бы утверждать, что в вывернутом наизнанку мире Гоголя человеческие существа поставлены вверх ногами (в 1841 году Гоголь хладнокровно заверял, будто консилиум парижских врачей установил, что его желудок лежит ’’вверх ногами’’) и поэтому роль носа, очевидно выполняет другой орган, и наоборот. Но фантазия ли сотворила нос или нос разбудил фантазию - значения не имеет.

Я считаю, что разумней забыть о том, что чрезмерный интерес Гоголя к носу мог быть вызван ненормальной длиной собственного носа, и рассматривать обонятельные склонности Гоголя - и даже его собственный нос - как литературный прием, свойственный грубому карнавальному юмору вообще и русским шуткам по поводу носа в частности. Носы и веселят нас и печалят. Знаменитый гимн носу в ’’Сирано де Бержераке’’ Ростана - ничто по сравнению с сотнями русских пословиц и поговорок по поводу носа. Мы вешаем его в унынии, задираем от успеха, советуем при плохой памяти сделать на нем зарубку, и его вам утирает победитель. Его используют как меру времени, говоря о каком-нибудь грядущем и более или менее опасном событии. Мы чаще, чем любой другой народ, говорим, что водим кого-то за нос или кого-то с ним оставляем. Сонный человек ’’клюет’’ им, вместо того чтобы кивать головой.

Большой нос, говорят,- через Волгу мост, или - сто лет рос. В носу свербит к радостной вести, а ежели на кончике вскочит прыщ, то - вино пить. Писатель, который мельком сообщит, что кому-то муха села на нос, почитается в России юмористом. В ранних сочинениях Гоголь не раздумывая пользовался этим немудреным приемом, но в более зрелые годы сообщал ему особый оттенок, свойственный его причудливому гению. Надо иметь в виду, что нос к а к т а к о в о й с самого начала казался ему чем-то комическим (как, впрочем, и любому русскому), чем-то отдельным, чем-то не совсем присущим его обладателю и в то же время (тут мне приходится сделать уступку фрейдистам) чем-то сугубо, хотя и безобразно мужественным. Обидно читать, как, описывая хорошенькую девушку, Гоголь хвалит ее за плавность черт гладкого, как яйцо, лица.

Надо признать, что длинный, чувствительный нос Гоголя открыл в литературе новые запахи (и вызвал новые острые переживания). Как сказано в русской пословице: ’’Тому виднее, у кого нос длиннее’’, а Гоголь видел ноздрями. Орган, который в его юношеских сочинениях был всего-навсего карнавальной принадлежностью, взятой напрокат из дешевой лавочки готового платья, именуемой фольклором, стал в расцвете его гения самым лучшим его союзником. Когда он погубил этот гений, пытаясь стать проповедником, он потерял и свой нос, так же как его потерял майор Ковалев.

Вот почему есть что-то до ужаса символическое в пронзительной сцене, когда умирающий тщетно пытался скинуть чудовищные черные гроздья червей, присосавшихся к его ноздрям. Мы можем вообразить, что он чувствовал, если вспомнить, что всю жизнь его донимало отвращение ко всему слизистому, ползучему, увертливому, причем это отвращение имело даже религиозную подоплеку.

Нет, я больше не имею сил терпеть. Боже! что они делают со мною! Они льют мне на голову холодную воду! Они не внемлют, не видят, не слушают меня. Что я сделал им? За что они мучат меня? Чего хотят они от меня, бедного? Что могу дать я им? Я ничего не имею. Я не в силах, я не могу вынести всех мук их, голова горит моя, и все кружится предо мною. Спасите меня! возьмите меня! дайте мне тройку быстрых, как вихорь коней! Садись, мой ямщик, звени, мой колокольчик, взвейтеся кони, и несите меня с этого света! Далее, далее, далее, чтобы не видно было ничего, ничего. Вон небо клубится передо мною; звездочка сверкает вдали, лес несется с темными деревьями и месяцем; сизый туман стелется под ногами; струна звенит в тумане; с одной стороны море, с другой Италия; вон и русские избы виднеют. Дом ли мой то синеет вдали? Мать ли моя сидит перед окном? Матушка, спаси твоего бедного сына! урони слезинку на его больную головушку! посмотри, как мучат они его! прижми ко груди своей бедного сиротку! ему нет места на свете! его гонят! Матушка! пожалей о своем больном дитятке!.. А знаете ли, что у алжирского дея под самым носом шишка?

Н. В. Гоголь. "Записки сумасшедшего"

Николай Гоголь - самый необычный поэт и прозаик, каких когда-либо рождала Россия, - умер в Москве, в четверг, около восьми часов утра, 4 марта 1852 г. Он не дожил до сорока трех лет. Однако, если вспомнить, какая до смешного короткая жизнь была уделом других великих русских писателей того поразительного поколения, это был весьма зрелый возраст. Крайнее физическое истощение в результате голодовки (которую он объявил в припадке черной меланхолии, желая побороть дьявола) вызвало острейшую анемию мозга (вместе, по-видимому, с гастроэнтеритом), а лечение, которому его подвергли - мощные слабительные и кровопускания, - ускорило смертельный исход: организм больного был и без того подорван малярией и недоеданием. Парочка чертовски энергичных врачей, которые прилежно лечили его, словно он был просто помешанным (несмотря на тревогу более умных, но менее деятельных коллег), пыталась добиться перелома в душевной болезни пациента, не заботясь о том, чтобы укрепить его ослабленный организм. Лет за пятнадцать до этого медики лечили Пушкина, раненного в живот, как ребенка, страдающего запорами. В ту пору еще верховодили посредственные немецкие и французские лекари, а замечательная школа великих русских медиков только зачиналась.

Ученые мужи, толпящиеся вокруг "мнимого больного" со своей кухонной латынью и гигантскими клистирами, перестают смешить, когда Мольер вдруг выхаркивает предсмертную кровь на сцене. С ужасом читаешь, до чего нелепо и жестоко обходились лекари с жалким, бессильным телом Гоголя, хоть он молил только об одном: чтобы его оставили в покое. С полным непониманием симптомов болезни и явно предвосхищая методы Шарко, доктор Овер погружал больного в теплую ванну, там ему поливали голову холодной водой, после чего укладывали его в постель, прилепив к носу полдюжины жирных пиявок. Больной стонал, плакал, беспомощно сопротивлялся, когда его иссохшее тело (можно было через живот прощупать позвоночник) тащили в глубокую деревянную бадью; он дрожал, лежа голый в кровати, и просил, чтобы сняли пиявок, - они свисали у него с носа и попадали в рот. Снимите, уберите! - стонал он, судорожно силясь их смахнуть, так что за руки его пришлось держать здоровенному помощнику тучного Овера.

И хоть картина эта неприглядна и бьет на жалость, что мне всегда претило, я вынужден ее описать, чтобы вы почувствовали до странности телесный характер его гения. Живот - предмет обожания в его рассказах, а нос - герой-любовник. Желудок всегда был самым знатным внутренним органом писателя, но теперь от этого желудка, в сущности, ничего не осталось, а с ноздрей свисали черви. За несколько месяцев перед смертью он так измучил себя голодом, что желудок напрочь потерял вместительность, которой прежде славился, ибо никто не всасывал столько макарон и не съедал столько вареников с вишнями, сколько этот худой малорослый человек (вспомним "небольшие брюшки", которыми он наградил своих щуплых Добчинского и Бобчинского). Его большой и острый нос был так длинен и подвижен, что в молодости (изображая в качестве любителя нечто вроде "человека-змеи") он умел пренеприятно доставать его кончиком нижнюю губу; нос был самой чуткой и приметной чертой его внешности. Он был таким длинным и острым, что умел самостоятельно, без помощи пальцев, проникать в любую, даже самую маленькую табакерку, если, конечно, щелчком не отваживали незваного гостя (о чем Гоголь игриво сообщает в письме одной молодой даме). Дальше мы увидим, как нос лейтмотивом проходит через его сочинения: трудно найти другого писателя, который с таким смаком описывал бы запахи, чиханье и храп. То один, то другой герой появляется на сцене, так сказать, везя свой нос в тачке или гордо въезжая с ним, как незнакомец из "Повести Слокенбергия" у Стерна. Нюханье табака превращается в целую оргию. Знакомство с Чичиковым в "Мертвых душах" сопровождается трубным гласом, который он издает, сморкаясь. Из носов течет, носы дергаются, с носами любовно или неучтиво обращаются: пьяный пытается отпилить другому нос; обитатели Луны (как обнаруживает сумасшедший) - Носы.

Обостренное ощущение носа в конце концов вылилось в повесть "Нос" - поистине гимн этому органу. Фрейдист мог бы утверждать, что в вывернутом наизнанку мире Гоголя человеческие существа поставлены вверх ногами (в 1841 г. Гоголь хладнокровно заверял, будто консилиум парижских врачей установил, что его желудок лежит "вверх ногами"), и поэтому роль носа, очевидно, выполняет другой орган, и наоборот. Его фантазия ли сотворила нос, или нос разбудил фантазию - значения не имеет. Я считаю, разумней забыть о том, что чрезмерный интерес Гоголя к носу мог быть вызван ненормальной длиной собственного носа, и рассматривать обонятельные склонности Гоголя - и даже его собственный нос - как литературный прием, свойственный грубому карнавальному юмору вообще и русским шуткам по поводу носа в частности. Носы и веселят нас, и печалят. Знаменитый гимн носу в "Сирано де Бержераке" Ростана - ничто по сравнению с сотнями русских пословиц и поговорок по поводу носа. Мы вешаем его в унынии, задираем от успеха, советуем при плохой памяти сделать на нем зарубку, и его вам утирает победитель. Его используют как меру времени, говоря о каком-нибудь грядущем и более или менее опасном событии. Мы чаще, чем любой другой народ, говорим, что водим кого-то за нос или кого-то с ним оставляем. Сонный человек "клюет" им, вместо того чтобы кивать головой. Большой нос, говорят, - через Волгу мост или - сто лет рос. В носу свербит к радостной вести, и ежели на кончике вскочит прыщ, то - вино пить. Писатель, который мельком сообщит, что кому-то муха села на нос, почитается в России юмористом. В ранних сочинениях Гоголь не раздумывая пользовался этим немудреным приемом, но в более зрелые годы сообщал ему особый оттенок, свойственный его причудливому гению. Надо иметь в виду, что нос как таковой с самого начала казался ему чем-то комическим (как, впрочем, и любому русскому), чем-то отдельным, чем-то не совсем присущим его обладателю и в то же время (тут мне приходится сделать уступку фрейдистам) чем-то сугубо, хотя и безобразно мужественным. Обидно читать, как, описывая: хорошенькую девушку, Гоголь хвалит ее за плавность черт гладкого, как яйцо, лица.

Надо признать, что длинный, чувствительный нос Гоголя открыл в литературе новые запахи (и вызвал новые острые переживания). Как сказано в русской пословице: "Тому виднее, у кого нос длиннее", а Гоголь видел ноздрями. Орган, который в его юношеских сочинениях был всего-навсего карнавальной принадлежностью, взятой напрокат из дешевой лавочки готового платья, именуемой фольклором, стал в расцвете его гения самым лучшим его союзником. Когда он погубил этот гений, пытаясь стать проповедником, он потерял и свой нос так же, как его потерял майор Ковалев.