Первое название один день ивана. Солженицын «Один день Ивана Денисовича» – история создания и публикации. Воспоминания о прошлом

Среди произведений русской литературы имеется целый список тех, что были посвящены современной авторам действительности. Сегодня мы поговорим об одном из произведений Александра Исаевича Солженицына и представим его краткое содержание. «Один день Ивана Денисовича» - вот рассказ, который послужит темой настоящей статьи.

Факты из биографии автора: юношество

Прежде чем описывать краткое содержание рассказа «Один день Ивана Денисовича», хочется остановиться на некоторых сведениях из личной жизни писателя для того, чтобы понять, почему среди его творений появилось подобное произведение. Александр Исаевич родился в Кисловодске в декабре 1918 года в обычной крестьянской семье. Его отец получил образование в университете, однако жизнь его сложилась трагически: он принял участие в кровопролитной Первой мировой войне, а по возвращении с фронта по нелепой случайности погиб, даже не застав рождение сына. После этого матери, которая происходила из «кулацкой» семьи, и маленькому Александру приходилось в течение более 15 лет ютиться по углам и съемным хибаркам. С 1926 по 1936 год Солженицын учился в школе, где подвергался травле из-за несогласия с некоторыми положениями коммунистической идеологии. В это же время он впервые серьезно увлекся литературой.

Постоянные гонения

Учебу на заочном отделении литературного факультета в Институте философии прервало начало Великой Отечественной войны. Несмотря на то что Солженицын прошел её всю и даже дослужился до звания капитана, в феврале 1945 года он оказался арестован и приговорен к 8 годам в лагерях и пожизненной ссылке. Поводом к этому послужили обнаруженные в личной переписке Солженицына негативные оценки режима Сталина, тоталитарного строя и советской литературы, пропитанной фальшью. Только в 1956 году писатель был освобожден от ссылки решением Верховного суда. В 1959 году Солженицын создал знаменитый рассказ про единичный, но вовсе не последний день Ивана Денисовича, краткое содержание которого будет рассмотрено далее. Он был напечатан в периодическом издании «Новый мир» (выпуск 11). Для этого редактору, А. Т. Твардовскому, пришлось заручиться поддержкой Н. С. Хрущева, руководителя государства. Однако с 1966 года автор подвергся второй волне репрессий. Его лишили советского гражданства и отправили в Западную Германию. Солженицын вернулся на родину лишь в 1994 году, и только с этого времени его творения начали оцениваться по достоинству. Писатель скончался в августе 2008 года на 90-м году жизни.

«Один день Ивана Денисовича»: завязка

Повесть «Один день Ивана Денисовича», краткое содержание которой не могло быть представлено без анализа переломных моментов жизни её создателя, повествует читателю о лагерном существовании крестьянина, труженика, фронтовика, который из-за проводимой Сталиным политики оказался в лагере, в ссылке. К моменту знакомства читателя с Иваном Денисовичем он является уже немолодым мужчиной, который прожил в подобных нечеловеческих условиях около 8 лет. Прожил и выжил. Такая доля досталась ему за то, что на войне он попал в плен к немцам, из которого бежал, а после был обвинен советским правительством в шпионаже. Следователь, разбиравший его дело, разумеется, не смог не то что установить, но даже придумать, в чем мог шпионаж заключаться, а потому написал просто «задание» и сослал на каторжные работы. Рассказ явственно перекликается с другими произведениями автора на аналогичную тематику - это «В круге первом» и «Архипелаг ГУЛАГ».

Краткое содержание: «Один день Ивана Денисовича» как рассказ о простом человеке

Произведение открывается датой 1941 год, 23 июня - именно в это время главный герой покинул родную деревеньку Темгенево, оставил жену и двоих дочерей для того, чтобы посвятить себя защите родины. Через год, в феврале, Иван Денисович с товарищами оказался захвачен в плен, а после удачного бегства на родину, как уже было сказано выше, оказался причислен к шпионам и сослан в советский концлагерь. За отказ подписать составленный протокол могли расстрелять, а так у мужчины появилась возможность хотя бы еще немного пожить на этом свете.

8 лет Иван Денисович Шухов провел в Усть-Ижме, а 9-й год сидит в Сибири. Вокруг - холод и чудовищные условия. Вместо достойной еды - мерзкая похлебка с рыбными остатками и мерзлой капустой. Именно поэтому и Иван Денисович, и окружающие его второстепенные персонажи (например, интеллигент Цезарь Маркович, не успевший стать режиссером, или морской офицер 2-го ранга Буйновский по прозвищу Кавторанг) заняты мыслями о том, где бы добыть себе пропитание, чтобы протянуть хотя бы еще один день. Половины зубов у героя уже нет, голова обрита - настоящий каторжник.

В лагере выстроилась определенная иерархия и система взаимоотношений: одних уважают, других недолюбливают. К последним относится Фетюков - бывший конторский начальник, который избегает труда и выживает попрошайничеством. Шухову, так же как и Фетюкову, посылки из дома, в отличие от того же Цезаря, не приходят, так как деревня голодает. Но Иван Денисович своего достоинства не теряет, наоборот, в этот день он старается забыться за строительной работой, только усерднее отдается делу, не перенапрягаясь и одновременно не отлынивая от обязанностей. Ему удается купить табачку, удачно запрятать кусок ножовки, получить дополнительную порцию каши, не угодить в карцер и не оказаться отправленным в Соцгородок на работы в трескучие морозы - такие итоги герой подводит в конце суток. Этот один день жизни Ивана Денисовича (краткое содержание будет дополнено анализом деталей) может быть назван по-настоящему счастливым - так считает и сам главный герой. Только вот таких «счастливых» лагерных дней на его счету уже 3564. На этой печальной ноте и заканчивается рассказ.

Натура главного героя

Шухов Иван Денисович - это, помимо всего вышеперечисленного, человек слова и дела. Именно за счет труда выходец из простого народа не теряет в сложившихся условиях своего лица. Деревенская мудрость диктует Ивану Денисовичу, как себя следует вести: даже в таких изнуряющих обстоятельствах нужно оставаться честным человеком. Унижаться перед другими, вылизывать тарелки и совершать доносы на собратьев по беде для Ивана Денисовича кажется низким, постыдным. Ключевыми установками для него служат простые народные пословицы и поговорки: «Кто два дела руками знает, тот еще и десять подхватит». К ним примешиваются и принципы, приобретенные уже в лагере, а также христианские и общечеловеческие постулаты, которые Шухов по-настоящему начинает понимать только здесь. Почему именно таким человеком создал главного героя своего рассказа Солженицын? «Один день Ивана Денисовича», краткое содержание которого было разобрано в этом материале, - это рассказ, утверждающий мнение самого автора о том, что движущей силой развития государства, так или иначе, был, есть и всегда будет обычный народ. Иван Денисович выступает как раз одним из его представителей.

Время

Что еще позволяет установить читателю как полное, так и краткое содержание? «Один день Ивана Денисовича» - рассказ, анализ которого не может считаться законченным без разбора временной составляющей произведения. Время рассказа неподвижно. Сменяют друг друга дни, но окончания срока это не приближает. Монотонность и механичность жизни были вчера; они же будут и завтра. Именно поэтому один день аккумулирует в себе всю лагерную действительность - Солженицыну даже не пришлось создавать для её описания объемную, увесистую книгу. Однако в соседстве с этим временем сосуществует и другое - метафизическое, вселенское. Здесь имеют значение уже не крошки хлеба, а духовные, моральные и нравственные ценности, неизменные от века к веку. Ценности, помогающие человеку выжить даже в таких суровых условиях.

Пространство

В пространстве рассказа четко прослеживается противоречие с пространствами, описываемыми писателями золотого века. Герои XIX столетия любили вольность, ширь, степи, леса; герои столетия XX предпочитают им тесные, душные камеры и бараки. Они хотят спрятаться от глаз охранников, уйти, убежать от широких просторов и открытых местностей. Вместе с тем это не всё, что позволяет определить и полное, и краткое содержание. «Один день Ивана Денисовича» - повесть, в которой границы заключения остаются крайне размытыми, и это уже другой уровень пространства. Кажется, что лагерная действительность поглотила в себе всю страну. Беря во внимание судьбу самого автора, можно сделать вывод, что это было не слишком далеко от правды.

Эта редакция является истинной и окончательной.

Никакие прижизненные издания ее не отменяют.

В пять часов утра, как всегда, пробило подъем – молотком об рельс у штабного барака. Перерывистый звон слабо прошел сквозь стекла, намерзшие в два пальца, и скоро затих: холодно было, и надзирателю неохота была долго рукой махать.

Звон утих, а за окном все так же, как и среди ночи, когда Шухов вставал к параше, была тьма и тьма, да попадало в окно три желтых фонаря: два – на зоне, один – внутри лагеря.

И барака что-то не шли отпирать, и не слыхать было, чтобы дневальные брали бочку парашную на палки – выносить.

Шухов никогда не просыпал подъема, всегда вставал по нему – до развода было часа полтора времени своего, не казенного, и кто знает лагерную жизнь, всегда может подработать: шить кому-нибудь из старой подкладки чехол на рукавички; богатому бригаднику подать сухие валенки прямо на койку, чтоб ему босиком не топтаться вкруг кучи, не выбирать; или пробежать по каптеркам, где кому надо услужить, подмести или поднести что-нибудь; или идти в столовую собирать миски со столов и сносить их горками в посудомойку – тоже накормят, но там охотников много, отбою нет, а главное – если в миске что осталось, не удержишься, начнешь миски лизать. А Шухову крепко запомнились слова его первого бригадира Куземина – старый был лагерный волк, сидел к девятьсот сорок третьему году уже двенадцать лет и своему пополнению, привезенному с фронта, как-то на голой просеке у костра сказал:

– Здесь, ребята, закон – тайга. Но люди и здесь живут. В лагере вот кто подыхает: кто миски лижет, кто на санчасть надеется да кто к куму ходит стучать.

Насчет кума – это, конечно, он загнул. Те-то себя сберегают. Только береженье их – на чужой крови.

Всегда Шухов по подъему вставал, а сегодня не встал. Еще с вечера ему было не по себе, не то знобило, не то ломало. И ночью не угрелся. Сквозь сон чудилось – то вроде совсем заболел, то отходил маленько. Все не хотелось, чтобы утро.

Но утро пришло своим чередом.

Да и где тут угреешься – на окне наледи наметано, и на стенах вдоль стыка с потолком по всему бараку – здоровый барак! – паутинка белая. Иней.

Шухов не вставал. Он лежал на верху вагонки, с головой накрывшись одеялом и бушлатом, а в телогрейку, в один подвернутый рукав, сунув обе ступни вместе. Он не видел, но по звукам все понимал, что делалось в бараке и в их бригадном углу. Вот, тяжело ступая по коридору, дневальные понесли одну из восьмиведерных параш. Считается, инвалид, легкая работа, а ну-ка, поди вынеси, не пролья! Вот в 75-й бригаде хлопнули об пол связку валенок из сушилки. А вот – и в нашей (и наша была сегодня очередь валенки сушить). Бригадир и помбригадир обуваются молча, а вагонка их скрипит. Помбригадир сейчас в хлеборезку пойдет, а бригадир – в штабной барак, к нарядчикам.

Да не просто к нарядчикам, как каждый день ходит, – Шухов вспомнил: сегодня судьба решается – хотят их 104-ю бригаду фугануть со строительства мастерских на новый объект «Соцбытгородок». А Соцбытгородок тот – поле голое, в увалах снежных, и прежде чем что там делать, надо ямы копать, столбы ставить и колючую проволоку от себя самих натягивать – чтоб не убежать. А потом строить.

Там, верное дело, месяц погреться негде будет – ни конурки. И костра не разведешь – чем топить? Вкалывай на совесть – одно спасение.

Бригадир озабочен, уладить идет. Какую-нибудь другую бригаду, нерасторопную, заместо себя туда толкануть. Конечно, с пустыми руками не договоришься. Полкило сала старшему нарядчику понести. А то и килограмм.

Испыток не убыток, не попробовать ли в санчасти косануть, от работы на денек освободиться? Ну прямо все тело разнимает.

И еще – кто из надзирателей сегодня дежурит?

Дежурит – вспомнил: Полтора Ивана, худой да долгий сержант черноокий. Первый раз глянешь – прямо страшно, а узнали его – из всех дежурняков покладистей: ни в карцер не сажает, ни к начальнику режима не таскает. Так что полежать можно, аж пока в столовую девятый барак.

Вагонка затряслась и закачалась. Вставали сразу двое: наверху – сосед Шухова баптист Алешка, а внизу – Буйновский, капитан второго ранга бывший, кавторанг.

Старики дневальные, вынеся обе параши, забранились, кому идти за кипятком. Бранились привязчиво, как бабы. Электросварщик из 20-й бригады рявкнул:

– Эй, фитили! – и запустил в них валенком. – Помирю!

Валенок глухо стукнулся об столб. Замолчали.

В соседней бригаде чуть буркотел помбригадир:

– Василь Федорыч! В продстоле передернули, гады: было девятисоток четыре, а стало три только. Кому ж недодать?

Он тихо это сказал, но уж, конечно, вся та бригада слышала и затаилась: от кого-то вечером кусочек отрежут.

А Шухов лежал и лежал на спрессовавшихся опилках своего матрасика. Хотя бы уж одна сторона брала – или забило бы в ознобе, или ломота прошла. А то ни то ни се.

Пока баптист шептал молитвы, с ветерка вернулся Буйновский и объявил никому, но как бы злорадно:

– Ну, держись, краснофлотцы! Тридцать градусов верных!

И Шухов решился – идти в санчасть.

И тут же чья-то имеющая власть рука сдернула с него телогрейку и одеяло. Шухов скинул бушлат с лица, приподнялся. Под ним, равняясь головой с верхней нарой вагонки, стоял худой Татарин.

Значит, дежурил не в очередь он и прокрался тихо.

– Ще – восемьсот пятьдесят четыре! – прочел Татарин с белой латки на спине черного бушлата. – Трое суток кондея с выводом!

И едва только раздался его особый сдавленный голос, как во всем полутемном бараке, где лампочка горела не каждая, где на полусотне клопяных вагонок спало двести человек, сразу заворочались и стали поспешно одеваться все, кто еще не встал.

Почти треть тюремно-лагерного срока – с августа 1950 по февраль 1953 г. – Александр Исаевич Солженицын отсидел в Экибастузском особом лагере на севере Казахстана. Там, на общих работах, и мелькнул долгим зимним днём замысел рассказа об одном дне одного зэка. «Просто был такой лагерный день, тяжёлая работа, я таскал носилки с напарником и подумал, как нужно бы описать весь лагерный мир – одним днём, – рассказал автор в телеинтервью с Никитой Струве (март 1976 г.). – Конечно, можно описать вот свои десять лет лагеря, там всю историю лагерей, – а достаточно в одном дне всё собрать, как по осколочкам, достаточно описать только один день одного среднего, ничем не примечательного человека с утра и до вечера. И будет всё».

Александр Солженицын

Рассказ «Один день Ивана Денисовича» [см. на нашем сайте полный его текст , краткое содержание и литературный анализ ] написан в Рязани , где Солженицын поселился в июне 1957 г. и с нового учебного года стал учителем физики и астрономии в средней школе № 2. Начат 18 мая 1959 г., закончен 30 июня. Работа заняла меньше полутора месяцев. «Это всегда получается так, если пишешь из густой жизни, быт которой ты чрезмерно знаешь, и не то что не надо там догадываться до чего-то, что-то пытаться понять, а только отбиваешься от лишнего материала, только-только чтобы лишнее не лезло, а вот вместить самое необходимое», – говорил автор в радиоинтервью для Би-би-си (8 июня 1982 г.), которое вёл Барри Холланд.

Сочиняя в лагере, Солженицын чтобы сохранить сочинённое в тайне и с ним самого себя, заучивал наизусть сначала одни стихи, а под конец срока диалоги в прозе и даже сплошную прозу. В ссылке, а затем и реабилитированным он мог работать, не уничтожая отрывок за отрывком, но должен был таиться по-прежнему, чтобы избежать нового ареста. После перепечатки на машинке рукопись сжигалась. Сожжена и рукопись лагерного рассказа. А поскольку машинопись нужно было прятать, текст печатался на обеих сторонах листа, без полей и без пробелов между строчками.

Только через два с лишним года, после внезапной яростной атаки на Сталина , предпринятой его преемником Н. С. Хрущёвым на XXII съезде партии (17 – 31 октября 1961 г.), А. С. рискнул предложить рассказ в печать . «Пещерная машинопись» (из осторожности – без имени автора) 10 ноября 1961 г. была передана Р. Д. Орловой, женой тюремного друга А. С. – Льва Копелева, в отдел прозы журнала «Новый мир» Анне Самойловне Берзер. Машинистки переписали оригинал, у зашедшего в редакцию Льва Копелева Анна Самойловна спросила, как назвать автора, и Копелев предложил псевдоним по месту его жительства – А. Рязанский.

8 декабря 1961 г., едва главный редактор «Нового мира» Александр Трифонович Твардовский после месячного отсутствия появился в редакции, А. С. Берзер попросила его прочитать две непростых для прохождения рукописи. Одна не нуждалась в особой рекомендации хотя бы по наслышанности об авторе: это была повесть Лидии Чуковской «Софья Петровна». О другой же Анна Самойловна сказала: «Лагерь глазами мужика, очень народная вещь». Её-то Твардовский и взял с собой до утра. В ночь с 8 на 9 декабря он читает и перечитывает рассказ. Утром по цепочке дозванивается до того же Копелева, расспрашивает об авторе, узнаёт его адрес и через день телеграммой вызывает в Москву. 11 декабря, в день своего 43-летия, А. С. получил эту телеграмму: «Прошу возможно срочно приехать редакцию нового мира зпт расходы будут оплачены = Твардовский». А Копелев уже 9 декабря телеграфировал в Рязань: «Александр Трифонович восхищён статьёй» (так бывшие зэки договорились между собой шифровать небезопасный рассказ). Для себя же Твардовский записал в рабочей тетради 12 декабря: «Сильнейшее впечатление последних дней – рукопись А. Рязанского (Солонжицына), с которым встречусь сегодня». Настоящую фамилию автора Твардовский записал с голоса.

12 декабря Твардовский принял Солженицына, созвав для знакомства и беседы с ним всю головку редакции. «Предупредил меня Твардовский, – замечает А. С., – что напечатания твёрдо не обещает (Господи, да я рад был, что в ЧКГБ не передали!), и срока не укажет, но не пожалеет усилий». Тут же главный редактор распорядился заключить с автором договор, как отмечает А. С… «по высшей принятой у них ставке (один аванс – моя двухлетняя зарплата)». Преподаванием А. С. зарабатывал тогда «шестьдесят рублей в месяц».

Александр Солженицын. Один день Ивана Денисовича. Читает автор. Фрагмент

Первоначальные названия рассказа – «Щ-854», «Один день одного зэка». Окончательное заглавие сочинено в редакции «Нового мира» в первый приезд автора по настоянию Твардовского «переброской предположений через стол с участием Копелева».

По всем правилам советских аппаратных игр Твардовский стал исподволь готовить многоходовую комбинацию, чтобы в конце концов заручиться поддержкой главного аппаратчика страны Хрущёва – единственного человека, который мог разрешить публикацию лагерного рассказа. По просьбе Твардовского для передачи наверх письменные отзывы об «Иване Денисовиче» написали К. И. Чуковский (его заметка называлась «Литературное чудо»), С. Я. Маршак, К. Г. Паустовский, К. М. Симонов… Сам Твардовский составил краткое предисловие к повести и письмо на имя Первого секретаря ЦК КПСС, Председателя Совета Министров СССР Н. С. Хрущёва. 6 августа 1962 г. после девятимесячной редакционной страды рукопись «Одного дня Ивана Денисовича» с письмом Твардовского была отправлена помощнику Хрущёва – В. С. Лебедеву, согласившемуся, выждав благоприятный момент, познакомить патрона с необычным сочинением.

Твардовский писал:

«Дорогой Никита Сергеевич!

Я не счёл бы возможным посягать на Ваше время по частному литературному делу, если бы не этот поистине исключительный случай.

Речь идёт о поразительно талантливой повести А. Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Имя этого автора до сих пор никому не было известно, но завтра может стать одним из замечательных имён нашей литературы.

Это не только моё глубокое убеждение. К единодушной высокой оценке этой редкой литературной находки моими соредакторами по журналу «Новый мир», в том числе К. Фединым, присоединяются и голоса других видных писателей и критиков, имевших возможность ознакомиться с ней в рукописи.

Но в силу необычности жизненного материала, освещаемого в повести, я испытываю настоятельную потребность в Вашем совете и одобрении.

Одним словом, дорогой Никита Сергеевич, если Вы найдёте возможность уделить внимание этой рукописи, я буду счастлив, как если бы речь шла о моём собственном произведении».

Параллельно с продвижением рассказа через верховные лабиринты в журнале шла рутинная работа с автором над рукописью. 23 июля состоялось обсуждение рассказа на редколлегии. Член редколлегии, вскорости ближайший сотрудник Твардовского Владимир Лакшин записал в дневнике:

«Солженицына я вижу впервые. Это человек лет сорока, некрасивый, в летнем костюме – холщовых брюках и рубашке с расстёгнутым воротом. Внешность простоватая, глаза посажены глубоко. На лбу шрам. Спокоен, сдержан, но не смущён. Говорит хорошо, складно, внятно, с исключительным чувством достоинства. Смеётся открыто, показывая два ряда крупных зубов.

Твардовский предложил ему – в максимально деликатной форме, ненавязчиво – подумать о замечаниях Лебедева и Черноуцана [сотрудник ЦК КПСС, которому Твардовский давал рукопись Солженицына]. Скажем, прибавить праведного возмущения кавторангу, снять оттенок сочувствия бандеровцам, дать кого-то из лагерного начальства (надзирателя хотя бы) в более примирённых, сдержанных тонах, не все же там были негодяи.

Дементьев [заместитель главного редактора «Нового мира»] говорил о том же резче, прямолинейнее. Яро вступился за Эйзенштейна, его «Броненосец "Потёмкин"». Говорил, что даже с художественной точки зрения его не удовлетворяют страницы разговора с баптистом. Впрочем, не художество его смущает, а держат те же опасения. Дементьев сказал также (я на это возражал), что автору важно подумать, как примут его повесть бывшие заключённые, оставшиеся и после лагеря стойкими коммунистами.

Это задело Солженицына. Он ответил, что о такой специальной категории читателей не думал и думать не хочет. «Есть книга, и есть я. Может быть, я и думаю о читателе, но это читатель вообще, а не разные категории… Потом, все эти люди не были на общих работах. Они, согласно своей квалификации или бывшему положению, устраивались обычно в комендатуре, на хлеборезке и т. п. А понять положение Ивана Денисовича можно, только работая на общих работах, то есть зная это изнутри. Если бы я даже был в том же лагере, но наблюдал это со стороны, я бы этого не написал. Не написал бы, не понял и того, какое спасение труд…»

Зашёл спор о том месте повести, где автор прямо говорит о положении кавторанга, что он – тонко чувствующий, мыслящий человек – должен превратиться в тупое животное. И тут Солженицын не уступал: «Это же самое главное. Тот, кто не отупеет в лагере, не огрубит свои чувства – погибает. Я сам только тем и спасся. Мне страшно сейчас смотреть на фотографию, каким я оттуда вышел: тогда я был старше, чем теперь, лет на пятнадцать, и я был туп, неповоротлив, мысль работала неуклюже. И только потому спасся. Если бы, как интеллигент, внутренне метался, нервничал, переживал всё, что случилось, – наверняка бы погиб».

В ходе разговора Твардовский неосторожно упомянул о красном карандаше, который в последнюю минуту может то либо другое вычеркнуть из повести. Солженицын встревожился и попросил объяснить, что это значит. Может ли редакция или цензура убрать что-то, не показав ему текста? «Мне цельность этой вещи дороже её напечатания», – сказал он.

Солженицын тщательно записал все замечания и предложения. Сказал, что делит их на три разряда: те, с которыми он может согласиться, даже считает, что они идут на пользу; те, о которых он будет думать, трудные для него; и наконец, невозможные – те, с которыми он не хочет видеть вещь напечатанной.

Твардовский предлагал свои поправки робко, почти смущённо, а когда Солженицын брал слово, смотрел на него с любовью и тут же соглашался, если возражения автора были основательны».

Об этом же обсуждении написал и А. С..:

«Главное, чего требовал Лебедев, – убрать все те места, в которых кавторанг представлялся фигурой комической (по мерке Ивана Денисовича), как и был он задуман, и подчеркнуть партийность кавторанга (надо же иметь «положительного героя»!). Это казалось мне наименьшей из жертв. Убрал я комическое, осталось как будто «героическое», но «недостаточно раскрытое», как находили потом критики. Немного вздут оказывался теперь протест кавторанга на разводе (замысел был – что протест смешон), однако картины лагеря это, пожалуй, не нарушало. Потом надо было реже употреблять к конвойным слово «попки», снизил я с семи до трёх; пореже – «гад» и «гады» о начальстве (было у меня густовато); и чтоб хоть не автор, но кавторанг осудил бы бандеровцев (придал я такую фразу кавторангу, однако в отдельном издании потом выкинул: кавторангу она была естественна, но их-то слишком густо поносили и без того). Ещё – присочинить зэкам какую-нибудь надежду на свободу (но этого я сделать не мог). И, самое смешное для меня, ненавистника Сталина, – хоть один раз требовалось назвать Сталина как виновника бедствий. (И действительно – он ни разу никем не был в рассказе упомянут! Это не случайно, конечно, у меня вышло: мне виделся советский режим, а не Сталин один.) Я сделал эту уступку: помянул «батьку усатого» один раз…».

15 сентября Лебедев по телефону передал Твардовскому, что «Солженицын («Один день») одобрен Н[икитой] С[ергееви]чем» и что в ближайшие дни шеф пригласит его для разговора. Однако и сам Хрущёв счёл нужным заручиться поддержкой партийной верхушки. Решение о публикации «Одного дня Ивана Денисовича» принято 12 октября 1962 г. на заседании Президиума ЦК КПСС под давлением Хрущёва. И только 20 октября он принял Твардовского, чтобы сообщить о благоприятном результате его хлопот. О самом рассказе Хрущёв заметил: «Да, материал необычный, но, я скажу, и стиль, и язык необычный – не вдруг пошло. Что ж, я считаю, вещь сильная, очень. И она не вызывает, несмотря на такой материал, чувства тяжёлого, хотя там много горечи».

Прочитав «Один день Ивана Денисовича» ещё до публикации, в машинописи, Анна Ахматова , описавшая в «Реквиеме » горе «стомильонного народа» по сю сторону тюремных затворов, с нажимом выговорила: «Эту повесть о-бя-зан прочи-тать и выучить наизусть – каждый гражданин изо всех двухсот миллионов граждан Советского Союза».

Рассказ, для весомости названный редакцией в подзаголовке повестью, опубликован в журнале «Новый мир» (1962. № 11. С. 8 – 74; подписан в печать 3 ноября; сигнальный экземпляр доставлен главному редактору вечером 15 ноября; по свидетельству Владимира Лакшина, рассылка начата 17 ноября; вечером 19 ноября около 2 000 экз. завезены в Кремль для участников пленума ЦК) с заметкой А. Твардовского «Вместо предисловия». Тираж 96 900 экз. (по разрешению ЦК КПСС 25 000 были отпечатаны дополнительно). Переиздан в «Роман-газете» (М.: ГИХЛ, 1963. № 1/277. 47 с. 700 000 экз.) и книгой (М.: Советский писатель, 1963. 144 с. 100 000 экз.). 11 июня 1963 г. Владимир Лакшин записал: «Солженицын подарил мне выпущенный «Советским писателем» на скорую руку «Один день…». Издание действительно позорное: мрачная, бесцветная обложка, серая бумага. Александр Исаевич шутит: "Выпустили в издании ГУЛАГа"».

Обложка издания «Одного дня Ивана Денисовича» в Роман-Газете, 1963

«Для того чтобы её [повесть] напечатать в Советском Союзе, нужно было стечение невероятных обстоятельств и исключительных личностей, – отметил А. Солженицын в радиоинтервью к 20-летию выхода «Одного дня Ивана Денисовича» для Би-би-си (8 июня 1982 г.). – Совершенно ясно: если бы не было Твардовского как главного редактора журнала – нет, повесть эта не была бы напечатана. Но я добавлю. И если бы не было Хрущёва в тот момент – тоже не была бы напечатана. Больше: если бы Хрущёв именно в этот момент не атаковал Сталина ещё один раз – тоже бы не была напечатана. Напечатание моей повести в Советском Союзе, в 62-м году, подобно явлению против физических законов, как если б, например, предметы стали сами подниматься от земли кверху или холодные камни стали бы сами нагреваться, накаляться до огня. Это невозможно, это совершенно невозможно. Система была так устроена, и за 45 лет она не выпустила ничего – и вдруг вот такой прорыв. Да, и Твардовский, и Хрущёв, и момент – все должны были собраться вместе. Конечно, я мог потом отослать за границу и напечатать, но теперь, по реакции западных социалистов, видно: если б её напечатали на Западе, да эти самые социалисты говорили бы: всё ложь, ничего этого не было, и никаких лагерей не было, и никаких уничтожений не было, ничего не было. Только потому у всех отнялись языки, что это напечатано с разрешения ЦК в Москве, вот это потрясло».

«Не случись это [подача рукописи в «Новый мир» и публикация на родине] – случилось бы другое, и худшее, – записал А. Солженицын пятнадцатью годами ранее, – я послал бы фотоплёнку с лагерными вещами – за границу, под псевдонимом Степан Хлынов, как она уже и была заготовлена. Я не знал, что в самом удачном варианте, если на Западе это будет и опубликовано и замечено, – не могло бы произойти и сотой доли того влияния».

С публикацией «Одного дня Ивана Денисовича» связано возвращение автора к работе над «Архипелагом ГУЛАГом ». «Я ещё до «Ивана Денисовича» задумал «Архипелаг», – рассказал Солженицын в телеинтервью компании CBS (17 июня 1974 г.), которое вёл Уолтер Кронкайт, – я чувствовал, что нужна такая систематическая вещь, общий план всего того, что было, и во времени, как это произошло. Но моего личного опыта и опыта моих товарищей, сколько я ни расспрашивал о лагерях, все судьбы, все эпизоды, все истории, – было мало для такой вещи. А когда напечатался «Иван Денисович», то со всей России как взорвались письма ко мне, и в письмах люди писали, что они пережили, что у кого было. Или настаивали встретиться со мной и рассказать, и я стал встречаться. Все просили меня, автора первой лагерной повести, писать ещё, ещё, описать весь этот лагерный мир. Они не знали моего замысла и не знали, сколько у меня уже написано, но несли и несли мне недостающий материал». «И так я собрал неописуемый материал, который в Советском Союзе и собрать нельзя, – только благодаря «Ивану Денисовичу», – подытожил А. С. в радиоинтервью для Би-би-си 8 июня 1982 г. – Так что он стал как пьедесталом для «Архипелага ГУЛАГа»«.

В декабре 1963 г. «Один день Ивана Денисовича» был выдвинут на Ленинскую премию редколлегией «Нового мира» и Центральным государственным архивом литературы и искусства. По сообщению «Правды» (19 февраля 1964 г.), отобран «для дальнейшего обсуждения». Затем включён в список для тайного голосования. Премию не получил. Лауреатами в области литературы, журналистики и публицистики стали Олесь Гончар за роман «Тронка» и Василий Песков за книгу «Шаги по росе» («Правда», 22 апреля 1964 г.). «Уже тогда, в апреле 1964, в Москве поговаривали, что эта история с голосованием была «репетицией путча» против Никиты: удастся или не удастся аппарату отвести книгу, одобренную Самим? За 40 лет на это никогда не смелели. Но вот осмелели – и удалось. Это обнадёживало их, что и Сам-то не крепок».

Со второй половины 60-х «Один день Ивана Денисовича» изымался из обращения в СССР вместе с другими публикациями А. С. Окончательный запрет на них введён распоряжением Главного управления по охране государственных тайн в печати, согласованным с ЦК КПСС, от 28 января 1974 г. В специально посвящённом Солженицыну приказе Главлита № 10 от 14 февраля 1974 г. перечислены подлежащие изъятию из библиотек общественного пользования номера журнала «Новый мир» с произведениями писателя (№ 11, 1962; № 1, 7, 1963; № 1, 1966) и отдельные издания «Одного дня Ивана Денисовича», включая перевод на эстонский язык и книгу «для слепых». Приказ снабжён примечанием: «Изъятию подлежат также иностранные издания (в том числе газеты и журналы) с произведениями указанного автора». Запрет снят запиской Идеологического отдела ЦК КПСС от 31 декабря 1988 г.

С 1990 г. «Один день Ивана Денисовича» снова издаётся на родине .

Зарубежный художественный фильм по «Одному дню Ивана Денисовича»

В 1971 г. по «Одному дню Ивана Денисовича» снят англо-норвежский фильм (режиссёр Каспер Вреде, в роли Шухова Том Кортни). Впервые А. Солженицын смог посмотреть его только в 1974 г. Выступая по французскому телевидению (9 марта 1976 г.), на вопрос ведущего об этом фильме он ответил:

«Я должен сказать, что режиссёры и актёры этого фильма подошли очень честно к задаче, и с большим проникновением, они ведь сами не испытывали этого, не пережили, но смогли угадать это щемящее настроение и смогли передать этот замедленный темп, который наполняет жизнь такого заключённого 10 лет, иногда 25, если, как часто бывает, он не умрёт раньше. Ну, совсем небольшие упрёки можно сделать оформлению, это большей частью там, где западное воображение просто уже не может представить деталей такой жизни. Например, для нашего глаза, для моего или если бы мои друзья могли это видеть, бывшие зэки (увидят ли они когда-нибудь этот фильм?), – для нашего глаза телогрейки слишком чистые, не рваные; потом, почти все актёры, в общем, плотные мужчины, а ведь там в лагере люди на самой грани смерти, у них вваленные щёки, сил уже нет. По фильму, в бараке так тепло, что вот сидит там латыш с голыми ногами, руками, – это невозможно, замёрзнешь. Ну, это мелкие замечания, а в общем я, надо сказать, удивляюсь, как авторы фильма могли так понять и искренней душой попробовали передать западному зрителю наши страдания».

День, описанный в рассказе, приходится на январь 1951 г.

По материалам работ Владимира Радзишевского.

Меню статьи:

Идея рассказа «Один день Ивана Денисовича» пришла Александру Солженицыну во время заключения в лагере особого режима зимой 1950-1951 года. Реализовать её он смог лишь в 1959 году. С тех пор книга несколько раз переиздавалась, после чего изымалась из продажи и библиотек. В свободном доступе на Родине рассказ появился лишь в 1990 году. Прообразами для персонажей произведения стали реально существовавшие люди, которых автор знал во время пребывания в лагерях или на фронте.

Жизнь Шухова в лагере особого режима

Начинается повествование с сигнала подъёма в исправительном лагере особого режима. Этот сигнал подавался ударом молотка об рельс. Главный герой – Иван Шухов никогда не просыпал подъёма. Между ним и началом работ у зеков было около полутора часов свободного времени, в которые можно было попробовать подработать. Такой подработкой могла быть помощь на кухне, шитье или уборка в каптёрках. Шухов всегда с радостью подрабатывал, но в тот день ему не здоровилось. Он лежал и размышлял, стоит ли ему отправиться в санчасть. Кроме того, мужчину тревожили слухи о том, что их бригаду хотят послать на строительство «Соцгородка», вместо постройки мастерских. А работа эта обещала быть каторжной – на морозе без возможности обогрева, вдалеке от бараков. Бригадир Шухова пошёл уладить с нарядчиками этот вопрос, и, по предположениям Шухова, понёс им взятку в виде сала.
Внезапно с мужчины грубо сорвали телогрейку и бушлат, которыми он был укрыт. Это были руки надзирателя по кличке Татарин. Он сразу же пригрозил Шухову тремя днями «кондея с выводом». На местном жаргоне это обозначало – три дня карцера с выводом на работу. Шухов стал наиграно просить прощения у надзирателя, но тот оставался непреклонен и велел мужчине идти за собой. Шухов покорно поспешил следом за Татарином. На улице был ужасный мороз. Заключённый с надеждой посмотрел на большой градусник, висящий во дворе. По правилам, при температуре ниже сорока одного градуса, на работу не выводили.

Предлагаем ознакомиться с который был самой противоречивой фигурой второй половины двадцатого столетия.

Меж тем мужчины пришли в комнату надзирателей. Там Татарин великодушно провозгласил, что прощает Шухова, но тот должен вымыть пол в этой комнате. Мужчина предполагал такой исход, но стал наиграно благодарить надзирателя за смягчение наказания и обещал никогда больше не пропускать подъём. Потом он кинулся к колодцу за водой, размышляя, как бы помыть пол и не намочить валенки, потому как сменной обуви у него не было. Единожды за восемь лет отсидки ему выдали отличные кожаные ботинки. Шухов их очень любил и берёг, но ботинки пришлось сдать, когда на их место выдали валенки. Ни о чём за всё время заключения он так не жалел, как о тех ботинках.
Быстро вымыв пол, мужчина бросился в столовую. Она являла собой весьма мрачное здание, заполненной паром. Мужчины бригадами сидели за длинными столами поедая баланду и кашу. Остальные толпились в проходе, поджидая своей очереди.

Шухов в санчасти

В каждой бригаде заключённых существовала иерархия. Шухов не был последним человеком в своей, поэтому, когда он пришёл с столовую, парень пониже его рангом сидел и стерёг его завтрак. Баланда и каша уже остыли и стали практически несъедобными. Но Шухов съел это всё вдумчиво и медленно, он размышлял, что в лагере у зеков только и есть личного времени, что десять минут на завтрак и пять минут на обед.
После завтрака мужчина отправился в санчасть, уже почти дойдя до неё он вспомнил, что должен был пойти купить самосад у литовца, которому пришла посылка. Но немного помявшись он всё-таки выбрал санчасть. Шухов вошёл в здание, которое не уставало поражать его своей белизной и чистотой. Все кабинеты ещё были заперты. На посту сидел фельдшер Николай Вдовушкин, и старательно выводил слова на листах бумаги.

Наш герой отметил, что Коля пишет что-то «левое», то есть не связанное с работой, но тут же сделал вывод что его это не касается.

Он пожаловался фельдшеру на плохое самочувствие, тот дал ему градусник, но предупредил, что наряды уже распределены, а жаловаться на здоровье нужно было вечером. Шухов понимал, что остаться в санчасти ему не удастся. Вдовушкин продолжал писать. Мало кто знал, что Николай стал фельдшером лишь оказавшись на зоне. До этого он был студентом литературного института, и местный врач Степан Григорович взял его на работу, в надежде что он напишет здесь то, чего не смог на воле. Шухов не прекращал удивляться чистоте и тишине, царившей в санчасти. Целых пять минут он провёл в бездействии. Термометр показал тридцать семь и два. Иван Денисович Шухов молча нахлобучил шапку и поспешил в барак – присоединиться к своей сто четвёртой бригаде перед работой.

Суровые будни заключенных

Бригадир Тюрин искренне обрадовался, что Шухов не попал в карцер. Он выдал ему пайку, которая состояла из хлеба и насыпанной поверх него горки сахару. Заключённый поспешно слизал сахар и зашил в матрас половину выданного хлеба. Вторую часть пайки он спрятал в карман телогрейки. По сигналу бригадира мужчины двинулись на работу. Шухов с удовлетворением заметил, что работать они идут в прежнее место – значит Тюрину удалось договориться. По дороге заключённых ждал «шмон». Это была процедура для выявления, не выносят ли они за пределы лагеря чего-то запрещённого. Сегодня процессом руководил лейтенант Волковой, которого боялся даже сам начальник лагеря. Несмотря на мороз, он заставлял мужчин раздеваться до рубахи. У всех, у кого была лишняя одежда, её изымали. Однобригадник Шухова Буйновский – бывший герой Советского Союза, возмутился таким поведением начальства. Он обвинил лейтенанта в том, что он не советский человек, за что немедля получил десять суток строгого режима, но только по возвращению с работы.
После шмона зеков построили в шеренги по пятеро, тщательно пересчитали и отправили под конвоем в холодную степь на работу.

Мороз стоял такой, что все замотали себе лица тряпочками и шли молча, потупившись в землю. Иван Денисович, чтоб отвлечься от голодного урчания в животе, стал думать о том, как будет скоро писать письмо домой.

Писем ему полагалось два в год, да больше и не нужно было. Он не видел родных с лета сорок первого, а сейчас на дворе стоял пятьдесят первый год. Мужчина размышлял, что теперь у него больше общих тем с соседями по нарам, чем с роднёй.

Письма жены

В своих редких письмах жена писала Шухову про тяжёлую колхозную жизнь, которую тянут только женщины. Мужики, кто вернулся с войны, работают на стороне. Иван Денисович не мог понять, как можно не хотеть работать на своей земле.

Жена говорила, что многие в их краях заняты модным прибыльным промыслом – покраской ковров. Несчастная женщина надеялась, что муж её тоже займётся этим делом, когда вернётся домой, и это поможет семье выбраться из нищеты.

В рабочей зоне

Меж тем, сто четвёртая бригада добралась до рабочей зоны, их снова построили, пересчитали и впустили на территорию. Там всё было перерыто-перекопано, повсюду валялись доски, щепки, виднелись следы фундамента, стояли сборные домики. Бригадир Тюрин отправился получать наряд для бригады на день. Мужчины, пользуясь случаем, забежали в деревянное большое здание на территории, обогревальню. Место у печи было занято тридцать восьмой бригадой, которая там работала. Шухов со своими товарищами привалились просто у стенки. Иван Денисович не смог совладать с соблазном и съел почти весь хлеб, который припас на обед. Минут через двадцать явился бригадир, и вид его был недовольный. Бригаду отправили достраивать здание ТЭЦ, оставленное ещё с осени. Тюрин распределил работу. Шухову и латышу Кильдигсу достался наряд по кладке стен, так как они были лучшими мастерами в бригаде. Иван Денисович был отличным каменщиком, латыш – плотником. Но для начала нужно было утеплить здание, где мужчинам предстояло работать и построить печь. Шухов и Кильдигс отправились в другой конец двора, чтоб принести рулон толя. Этим материалом они собирались заделать дыры в окнах. Толь нужно было пронести в здание ТЭЦ втайне от прораба и стукачей, которые следили за разворовыванием стройматериалов. Мужчины поставили рулон вертикально и, плотно прижимая его своими телами, пронесли в здание. Работа кипела слажено, каждый заключённый работал с мыслью – чем больше сделает бригада, там большую пайку получит каждый её член. Тюрин был бригадир строгий, но справедливый, под его началом все получали заслуженный кусок хлеба.

Ближе к обеду печь была построена, окна забиты толем, а кое-кто из рабочих даже присел отдохнуть и погреть озябшие руки у очага. Мужчины стали подначивать Шухова, что он уже почти одной ногой на свободе. Срок ему дали в десять лет. Он успел отсидеть уже восемь из них. Многим товарищам Ивана Денисовича предстояло сидеть ещё двадцать пять лет.

Воспоминания о прошлом

Шухов стал вспоминать, как это всё с ним приключилось. Сидел он за измену Родине. В феврале сорок второго года всю их армию на Северо-Западном окружили. Патроны и продовольствие закончилось. Вот и стали немцы всех их по лесам отлавливать. И Ивана Денисовича поймали. Пробыл он в плену пару дней – сбежали впятером с товарищами. Когда дошли до своих – автоматчик троих из винтовки уложил. Шухов с товарищем выжили, так их сразу в немецкие шпионы и записали. Потом в контрразведке долго били, заставили подписать все бумаги. Если бы не подписал – убили бы вовсе. Иван Денисович успел побывать уже в нескольких лагерях. Предыдущие были не строгого режима, но жить там было ещё тяжелее. На лесоповале, например, их заставляли дневную норму ночью дорабатывать. Так что здесь всё не так уж плохо, рассудил Шухов. На что один из его товарищей Фетюков возразил, что в этом лагере людей режут. Так что тут уж явно не лучше, чем в бытовых лагерях. Действительно, за последнее время в лагере зарезали двух стукачей и одного бедного работягу, очевидно перепутав спальное место. Странные дела стали твориться.

Обед заключенных

Внезапно заключённые услышали гудок – энергопоезда, значит пора обедать. Заместитель бригадира Павло позвал Шухова и самого молодого в бригаде – Гопчика занимать места в столовой.

Столовая на производстве представляла собой грубо сколоченное деревянное здание без пола, разделённое на две части. В одной повар варил кашу, в другой – обедали зеки. В день на одного заключённого выделялось пятьдесят граммов крупы. Но была масса привилегированных категорий, которым доставалась двойная порция: бригадиры, работники конторы, шестёрки, санинструктор, который наблюдал за приготовлением еды. В результате зекам доставались порции очень маленькие, едва покрывавшие дно мисок. В тот день Шухову повезло. Подсчитывая количество порций на бригаду, повар замешкался. Иван Денисович, который помогал Павлу считать миски, назвал неправильную цифру. Повар запутался, да и просчитался. В результате у бригады получилось две лишних порции. Но лишь бригадиру было решать, кому они достанутся. Шухов в душе надеялся, что ему. В отсутствии Тюрина, который был в конторе, командовал Павло. Он отдал одну порцию Шухову, а вторую – Буйновскому, который очень уж сдал за последний месяц.

После еды Иван Денисович отправился в контору – понёс кашу ещё одному члену бригады, который там работал. То был кинорежиссёр по имени Цезарь, он был москвич, богатый интеллигент и никогда не ходил в наряды. Шухов застал его курящим трубку и говорящим об искусстве с каким-то старичком. Цезарь принял кашу и продолжил разговор. А Шухов вернулся на ТЭЦ.

Воспоминания Тюрина

Бригадир уже был там. Он выбил своим ребятам хорошие порции пайки на эту неделю и был в весёлом настроении. Обычно молчаливый Тюрин стал вспоминать жизнь свою былую. Припомнил, как исключили его в тридцатом году из рядов Красной армии за то, что отец его был кулак. Как на перекладных добирался он домой, но отца уже не застал, как удалось ему ночью бежать из родного дома с маленьким братом. Того мальца он отдал блатным в шайку и после того никогда больше не видел.

Слушали его зеки внимательно с уважением, да пора уже была за работу браться. Работать начали ещё до звонка, потому что до обеда были заняты обустройством своего рабочего места, а для нормы ещё ничего не сделали. Тюрин постановил, что Шухов одну стену будет класть шлакоблоком, а в подмастерья ему записал дружелюбного глуховатого Сеньку Клевшина. Говорили, что тот Клевшин три раза из плена сбегал, да ещё и Бухенвальд прошёл. Вторую стену взялся класть сам бригадир на пару с Кильдигсом. На морозе раствор быстро застывал, поэтому укладывать шлакоблок нужно было быстро. Дух соперничества так захватил мужчин, что остальные члены бригады едва успевали подносить им раствор.

Так заработалась сто четвёртая бригада, что едва к пересчёту у ворот успела, который в конце рабочего дня проводится. Всех снова выстроили по пятёркам и стали считать при закрытых воротах. Второй раз должны были пересчитать уже при открытых. Всего зеков на объекте должно было быть четыреста шестьдесят три. Но после трёх пересчётов получалось всего четыреста шестьдесят два. Конвой приказал всем построиться по бригадам. Выяснилось, что не хватает молдаванина из тридцать второй. Поговаривали, что в отличии от многих других заключенных, он был настоящим шпионом. Бригадир и помощник бросились на объект искать пропавшего, все остальные стояли на лютом морозе, обуреваемые гневом на молдаванина. Стало ясно что вечер пропал – ничего не удастся успеть на территории до отбоя. А до бараков ещё и путь неблизкий предстоял. Но вот вдалеке показалось три фигуры. Все вздохнули с облегчением – нашли.

Оказывается, пропавший прятался от бригадира и уснул на строительных лесах. Зеки стали поносить молдаванина на чём свет стоит, но быстро успокоились, всем уже хотелось уйти с промзоны.

Ножовка, спрятанная в рукав

Уже перед самым шмоном на вахте Иван Денисович договорился с режиссёром Цезарем, что пойдёт займёт для него очередь в посылочной. Цезарь был из богатых – посылки получал два раза в месяц. Шухов надеялся, что за его услугу молодой человек и ему что-то перекинет поесть или закурить. Перед самым досмотром Шухов, по привычке, осмотрел все карманы, хотя ничего запрещённого сегодня проносить не собирался. Внезапно в кармане на колене он обнаружил кусок ножовки, которую подобрал в снегу на стройке. Совсем он в рабочем запале забыл о находке. А теперь ножовку бросить было жаль. Могла она принести ему заработок или десять суток карцера, если найдут. На свой страх и риск, он спрятал ножовку в рукавичку. И тут повезло Ивану Денисовичу. Охранника, что досматривал его, отвлекли. Успел он до того только одну рукавицу сжать, а вторую не досмотрел. Счастливый Шухов бросился догонять своих.

Ужин в зоне

Пройдя через все многочисленные ворота, зеки наконец почувствовали себя «свободными людьми» – все бросились заниматься своими делами. Шухов побежал в очередь за посылками. Сам он посылок не получал – запретил жене настрого от деток отрывать. Но всё-таки щемило его сердце, когда кому-то из соседей по бараку приходила бандероль. Минут через десять появился Цезарь и позволил Шухову съесть свой ужин, а сам занял своё место в очереди.

kinopoisk.ru

Окрылённый Иван Денисович бросился в столовую.
Там, после ритуала поиска свободных подносов и места за столами, сто четвёртая наконец-то села ужинать. Горячая баланда приятно согревала продрогшие тела изнутри. Шухов размышлял о том, какой удачный день выдался – две порции в обед, две вечером. Хлеб есть не стал – решил припрятать, пайку Цезаря тоже прихватил с собой. А после ужина прожогом бросился в седьмой барак, сам-то он жил в девятом, купить самосада у латыша. Бережно выудив два рубля из-под подкладки телогрейки, Иван Денисович рассчитался за табак. После этого поспешно побежал «домой». Цезарь уже был в бараке. Вокруг его койки разносились головокружительные запахи колбасы и копчёной рыбы. Шухов не стал пялится на гостинцы, а вежливо предложил режиссёру его пайку хлеба. Но Цезарь пайку не взял. О большем Шухов и не мечтал. Он полез наверх, на свою койку, чтобы успеть спрятать ножовку до вечернего построения. Цезарь пригласил Буйновского к чаю, жалко ему было доходягу. Они сидели, весело уплетая бутерброды, когда за бывшим героем пришли. Не простили ему утренней выходки – отправился капитан Буйновский в карцер на десять суток. А тут и проверка нагрянула. А Цезарь не успел к началу проверки сдать свои продукты в камеру хранения. Вот теперь два у него выходя оставалось – либо во время пересчёта отберут, либо с кровати умыкнут, если оставит. Стало Шухову жалко интеллигента, вот он ему и прошептал, чтоб Цезарь на пересчёт самый последний выходил, а он в первых рядах помчит, так и постерегут они гостинцы по очереди.

Награда за труды

Всё вышло как нельзя лучше. Деликатесы столичные остались нетронуты. А Иван Денисович получил за труды свои несколько сигарет, пару печений да один кружочек колбасы. Печеньем он поделился с баптистом Алёшей, который был его соседом по нарам, а колбасу сам съел. Приятно стало у Шухова во рту от мясного. Улыбаясь, Иван Денисович поблагодарил Бога за ещё один прожитый день. Сегодня всё для него сложилось неплохо – болезнь его не свалила, в карцер не угодил, пайкой разжился, самосаду успел купить. Хороший был день. А всего у Ивана Денисовича в сроке дней таких было три тысячи шестьсот пятьдесят три …

Первое произведение о сталинских лагерях, опубликованное в СССР. Описание обычного дня обычного заключенного - ещё не полный отчёт об ужасах ГУЛАГа, но и оно производит оглушительный эффект и наносит удар бесчеловечной системе, породившей лагеря.

комментарии: Лев Оборин

О чём эта книга?

Иван Денисович Шухов, он же номер Щ-854, девятый год сидит в лагере. Рассказ (по объёму — скорее повесть) описывает обычный его день от побудки до отбоя: этот день полон и тяготами, и небольшими радостями (насколько вообще можно говорить о радостях в лагере), столкновениями с лагерным начальством и разговорами с товарищами по несчастью, самозабвенной работой и маленькими хитростями, из которых складывается борьба за выживание. «Один день Ивана Денисовича» был, по сути, первым произведением о лагерях, появившимся в советской печати, — для миллионов читателей он стал откровением, долгожданным словом правды и краткой энциклопедией жизни ГУЛАГа.

Александр Солженицын. 1953 год

Laski Collection/Getty Images

Когда она написана?

Солженицын задумал рассказ об одном дне заключённого ещё в лагере, в 1950-1951 годах. Непосредственная работа над текстом началась 18 мая 1959 года и продолжалась 45 дней. К этому же времени — концу 1950-х — относится работа над второй редакцией романа «В круге первом», сбор материалов для будущего «Красного Колеса», замысел «Архипелага ГУЛАГ», написание «Матрёнина двора» и нескольких «Крохоток»; параллельно Солженицын преподаёт физику и астрономию в рязанской школе и лечится от последствий онкологического заболевания. В начале 1961 года Солженицын отредактировал «Один день Ивана Денисовича», смягчив некоторые подробности, чтобы текст стал хотя бы теоретически «проходным» для советской печати.

Дом в Рязани, в котором Солженицын жил с 1957 по 1965 год

Летом 1963 года «Один день…» фигурирует в секретном отчёте ЦРУ о культурной политике СССР: спецслужбам известно, что Хрущёв лично санкционировал публикацию

Как она написана?

Солженицын задает себе строгие временные рамки: рассказ начинается с побудки и заканчивается отходом ко сну. Это позволяет автору показать суть лагерной рутины через множество деталей, реконструировать типичные события. «Он не построил, по существу, никакого внешнего сюжета, не старался покруче завязать действие и поэффектней развязать его, не подогревал интерес к своему повествованию ухищрениями литературной интриги», — замечал критик Владимир Лакшин 1 Лакшин В. Я. Иван Денисович, его друзья и недруги // Критика 50-60-х годов XX века / сост., преамбулы, примеч. Е. Ю. Скарлыгиной. М.: ООО «Агентство «КРПА Олимп», 2004. С. 118. ⁠ : внимание читателя удерживают смелость и честность описаний.

«Один день…» примыкает к традиции сказа, то есть изображения устной, некнижной речи. Таким образом достигается эффект непосредственного восприятия «глазами героя». При этом Солженицын перемешивает в рассказе разные языковые пласты, отражая социальную реальность лагеря: жаргон и брань зэков соседствуют с бюрократизмом аббревиатур, народное просторечие Ивана Денисовича — с различными регистрами интеллигентной речи Цезаря Марковича и кавторанга Капитан второго ранга. ⁠ Буйновского.

Как же я не знал об Иване Шухове? Как мог не чувствовать, что вот в это тихое морозное утро его вместе с тысячами других выводят под конвоем с собаками за ворота лагеря в снежное поле — к объекту?

Владимир Лакшин

Что на неё повлияло?

Собственный лагерный опыт Солженицына и свидетельства других лагерников. Две большие, разного порядка традиции русской литературы: очерковая (повлияла на замысел и структуру текста) и сказовая, от Лескова до Ремизова (повлияла на стиль, язык героев и рассказчика).

В январе 1963 года «Один день Ивана Денисовича» выходит в «Роман-газете» тиражом 700 000 экземпляров

Первое издание рассказа в «Новом мире». 1962 год

«Один день Ивана Денисовича» удалось опубликовать благодаря уникальному стечению обстоятельств: существовал текст автора, который уцелел в лагере и чудом вылечился от тяжёлой болезни; существовал влиятельный редактор, готовый бороться за этот текст; существовал запрос власти на поддержку антисталинских разоблачений; существовали личные амбиции Хрущёва, которому было важно подчеркнуть свою роль в десталинизации.

В начале ноября 1961 года после долгих сомнений — пора или не пора — Солженицын передал рукопись Раисе Орловой Раиса Давыдовна Орлова (1918-1989) — писательница, филолог, правозащитница. С 1955 по 1961 год работала в журнале «Иностранная литература». Вместе со своим мужем Львом Копелевым выступала в защиту Бориса Пастернака, Иосифа Бродского, Александра Солженицына. В 1980 году Орлова и Копелев эмигрировали в Германию. В эмиграции были изданы их совместная книга воспоминаний «Мы жили в Москве», романы «Двери открываются медленно», «Хемингуэй в России». Посмертно вышла книга мемуаров Орловой «Воспоминания о непрошедшем времени». ⁠ , жене своего друга и бывшего соузника Льва Копелева Лев Зиновьевич Копелев (1912-1997) — писатель, литературовед, правозащитник. Во время войны был офицером-пропагандистом и переводчиком с немецкого, в 1945 году, за месяц до конца войны, был арестован и приговорён к десяти годам заключения «за пропаганду буржуазного гуманизма» — Копелев критиковал мародёрство и насилие над гражданским населением в Восточной Пруссии. В «Марфинской шарашке» познакомился с Александром Солженицыным. С середины 1960-х Копелев участвует в правозащитном движении: выступает и подписывает письма в защиту диссидентов, распространяет книги через самиздат. В 1980 году был лишён гражданства и эмигрировал в Германию вместе с женой, писательницей Раисой Орловой. Среди книг Копелева — «Хранить вечно», «И сотворил себе кумира», в соавторстве с женой были написаны мемуары «Мы жили в Москве». ⁠ , позднее выведенного в романе «В круге первом» под именем Рубина. Орлова принесла рукопись в «Новый мир» редактору и критику Анне Берзер Анна Самойловна Берзер (настоящее имя — Ася; 1917-1994) — критик, редактор. Берзер работала редактором в «Литературной газете», издательстве «Советский писатель», журналах «Знамя» и «Москва». С 1958 по 1971 год была редактором «Нового мира»: работала с текстами Солженицына, Гроссмана, Домбровского, Трифонова. Берзер была известна как блестящий редактор и автор остроумных критических статей. В 1990 году вышла книга Берзер «Прощание», посвящённая Гроссману. ⁠ , а та показала рассказ главному редактору журнала — поэту Александру Твардовскому, минуя его замов. Потрясённый Твардовский развернул целую кампанию, чтобы провести рассказ в печать. Шанс на это давали недавние хрущёвские разоблачения на XX и XXII съездах КПСС 14 февраля 1956 года, на XX съезде КПСС, Никита Хрущёв выступил с закрытым докладом, осуждающим культ личности Сталина. На XXII съезде, в 1961 году, антисталинская риторика стала ещё жёстче: публично прозвучали слова об арестах, пытках, преступлениях Сталина перед народом, было предложено вынести его тело из Мавзолея. После этого съезда населённые пункты, названные в честь вождя, были переименованы, а памятники Сталину — ликвидированы. ⁠ , личное знакомство Твардовского с Хрущёвым, общая атмосфера оттепели. Твардовский заручился положительными отзывами нескольких крупных писателей — в том числе Паустовского, Чуковского и находившегося в фаворе Эренбурга.

Это полоса была раньше такая счастливая: всем под гребёнку десять давали. А с сорок девятого такая полоса пошла — всем по двадцать пять, невзирая

Александр Солженицын

Руководство КПСС предложило внести несколько правок. На некоторые Солженицын согласился, — в частности, упомянуть Сталина, чтобы подчеркнуть его персональную ответственность за террор и ГУЛАГ. Однако выбросить слова бригадира Тюрина «Всё ж ты есть, Создатель, на небе. Долго терпишь да больно бьёшь» Солженицын отказался: «…Я бы уступил, если б это — за свой счёт или за счёт литературный. Но тут предлагали уступить за счёт Бога и за счёт мужика, а этого я обещался никогда не делать» 2 Солженицын А. И. Бодался телёнок с дубом: Очерки литературной жизни. М.: Согласие, 1996. C. 44. ⁠ .

Существовала опасность, что рассказ, уже расходившийся в копиях, «утечёт» за границу и будет опубликован там — это закрыло бы возможность публикации в СССР. «Что уплыв на Запад не произошёл почти за год — чудо не меньшее, чем само напечатание в СССР», — замечал Солженицын. В конце концов в 1962 году Твардовский смог передать рассказ Хрущёву — генсека рассказ взволновал, и он санкционировал его публикацию, причём для этого ему пришлось поспорить с верхушкой ЦК. Рассказ вышел в ноябрьском номере «Нового мира» за 1962 год тиражом 96 900 экземпляров; позже были допечатаны ещё 25 000 — но и этого на всех желающих не хватило, «Один день…» распространялся в списках и фотокопиях. В 1963 году «Один день…» был переиздан «Роман-газетой» Одно из самых многотиражных советских литературных изданий, выпускается с 1927 года. Идея состояла в том, чтобы издавать художественные произведения для народа, по выражению Ленина, — «в виде пролетарской газеты». В «Роман-газете» публиковались произведения главных советских писателей — от Горького и Шолохова до Белова и Распутина, а также тексты зарубежных авторов: Войнич, Ремарка, Гашека. ⁠ тиражом уже в 700 000 экземпляров; за этим последовало отдельное книжное издание (100 000 экземпляров). Когда Солженицын попал в опалу, все эти издания стали изымать из библиотек, и вплоть до перестройки «Один день…», как и другие произведения Солженицына, распространялся только в самиздате и тамиздате.

Александр Твардовский. 1950 год. Главный редактор «Нового мира», где был впервые напечатан «Один день Ивана Денисовича»

Анна Берзер. 1971 год. Редактор «Нового мира», передавшая рукопись Солженицына Александру Твардовскому

Владимир Лакшин. 1990-е годы. Заместитель главного редактора «Нового мира», автор статьи «Иван Денисович, его друзья и недруги» (1964)

Как её приняли?

Высшее благоволение к повести Солженицына стало залогом благожелательных откликов. В первые месяцы в советской печати появилось 47 рецензий с громкими заголовками: «Гражданином быть обязан…», «Во имя человека», «Человечность», «Суровая правда», «Во имя правды, во имя жизни» (автор последней — одиозный критик Владимир Ермилов, участвовавший в травле многих писателей, в том числе Платонова). Мотив многих рецензий — репрессии остались в прошлом: например, писатель-фронтовик Григорий Бакланов Григорий Яковлевич Бакланов (настоящая фамилия — Фридман; 1923-2009) — писатель и сценарист. Ушёл на фронт в 18 лет, воевал в артиллерии, закончил войну в звании лейтенанта. С начала 1950-х публикует рассказы и повести о войне; его повесть «Пядь земли» (1959) подверглась резкой критике за «окопную правду», роман «Июль 41 года» (1964), в котором было описано уничтожение Сталиным высшего командования Красной армии, после первой публикации не переиздавался 14 лет. В годы перестройки Бакланов возглавил журнал «Знамя», под его руководством впервые в СССР были напечатаны «Собачье сердце» Булгакова и «Мы» Замятина. ⁠ называет свой отзыв «Чтоб это никогда не повторилось». В первой, «парадной» рецензии в «Известиях» («О прошлом во имя будущего») Константин Симонов задавал риторические вопросы: «Чья злая воля, чей безграничный произвол могли оторвать этих советских людей — земледельцев, строителей, тружеников, воинов — от их семей, от работы, наконец, от войны с фашизмом, поставить их вне закона, вне общества?» Симонов делал вывод: «Думается, что А. Солженицын проявил себя в своей повести как подлинный помощник партии в святом и необходимом деле борьбы с культом личности и его последствиями» 3 Слово пробивает себе дорогу: Сборник статей и документов об А. И. Солженицыне. 1962-1974 / вступ. Л. Чуковской, сост. В. Глоцера и Е. Чуковской. М.: Русский путь, 1998. C. 19, 21. ⁠ . Другие рецензенты вписывали рассказ в большую реалистическую традицию, сравнивали Ивана Денисовича с другими представителями «народа» в русской литературе, например с Платоном Каратаевым из «Войны и мира».

Пожалуй, самым важным советским отзывом стала статья новомирского критика Владимира Лакшина «Иван Денисович, его друзья и недруги» (1964). Анализируя «Один день…», Лакшин пишет: «В повести точно обозначено время действия — январь 1951 года. И не знаю, как другие, но я, читая повесть, всё время возвращался мыслью к тому, а что я делал, как жил в это время. <…> Но как же я не знал об Иване Шухове? Как мог не чувствовать, что вот в это тихое морозное утро его вместе с тысячами других выводят под конвоем с собаками за ворота лагеря в снежное поле — к объекту?» 4 Лакшин В. Я. Иван Денисович, его друзья и недруги // Критика 50-60-х годов XX века / сост., преамбулы, примеч. Е. Ю. Скарлыгиной. М.: ООО «Агентство «КРПА Олимп», 2004. С. 123. ⁠ Предчувствуя конец оттепели, Лакшин пытался защитить рассказ от возможной травли, делая оговорки о его «партийности», и возражал критикам, укорявшим Солженицына за то, что Иван Денисович «не может… претендовать на роль народного типа нашей эпохи» (то есть не вписывается в нормативную соцреалистическую модель), что у него «вся философия сведена к одному: выжить!». Лакшин демонстрирует — прямо по тексту — примеры стойкости Шухова, сберегающей его личность.

Заключённый Воркутлага. Республика Коми, 1945 год.
Laski Diffusion/Getty Images

Валентин Катаев называл «Один день…» фальшивым: «не показан протест». Корней Чуковский возражал: «Но ведь в этом же вся правда повести: палачи создали такие условия, что люди утратили малейшее понятие справедливости… <…> …А Катаев говорит: как он смел не протестовать хотя бы под одеялом. А много ли протестовал сам Катаев во время сталинского режима? Он слагал рабьи гимны, как и все» 5 Чуковский К. И. Дневник: 1901-1969: В 2 т. М.: ОЛМА-Пресс Звёздный мир, 2003. Т. 2. C. 392. ⁠ . Известен устный отзыв Анны Ахматовой: «Эту повесть о-бя-зан прочи-тать и выучить наизусть — каждый гражданин изо всех двухсот миллионов граждан Советского Союза» 6 Чуковская Л. К. Записки об Анне Ахматовой: в 3 т. М.: Согласие, 1997. Т. 2. C. 512. ⁠ .

После выхода «Одного дня…» в редакцию «Нового мира» и самому автору стали приходить горы писем с благодарностями и личными историями. Бывшие заключённые просили Солженицына: «Вам надлежит написать большую и такую же правдивую книгу на эту тему, где отобразить не один день, а целые годы»; «Если Вы начали это большое дело, продолжайте его и дальше» 7 «Дорогой Иван Денисович!..» Письма читателей: 1962-1964. М.: Русский путь, 2012. C. 142, 177. ⁠ . Материалы, присланные корреспондентами Солженицына, легли в основу «Архипелага ГУЛАГ». С восторгом принял «Один день…» Варлам Шаламов, автор великих «Колымских рассказов» и в будущем — недоброжелатель Солженицына: «Повесть — как стихи — в ней всё совершенно, всё целесообразно».

Дума арестантская — и та несвободная, всё к тому ж возвращается, всё снова ворошит: не нащупают ли пайку в матрасе? в санчасти освободят ли вечером? посадят капитана или не посадят?

Александр Солженицын

Приходили, разумеется, и отрицательные отзывы: от сталинистов, оправдывавших террор, от людей, боявшихся, что публикация повредит международному престижу СССР, от тех, кого шокировал грубый язык героев. Иногда эти мотивации сочетались. Один читатель, бывший вольный прораб в местах заключения, возмущался: кто дал Солженицыну право «огульно охаивать и порядки, существующие в лагере, и людей, которые призваны охранять заключённых… <…> Эти порядки не нравятся герою повести и автору, но они необходимы и нужны советскому государству!» Другая читательница спрашивала: «Так скажите, зачем же, как хоругви, разворачивать перед миром свои грязные портки? <…> Не могу воспринимать это произведение, потому что оно унижает моё достоинство советского человека» 8 «Дорогой Иван Денисович!..» Письма читателей: 1962-1964. М.: Русский путь, 2012. C. 50-55, 75. ⁠ . В «Архипелаге ГУЛАГ» Солженицын приводит и возмущённые письма от бывших сотрудников карательных органов, вплоть до таких самооправданий: «Мы, исполнители, — тоже люди, мы тоже шли на геройство: не всегда подстреливали падающих и, таким образом, рисковали своей службой» 9 Солженицын А. И. Архипелаг ГУЛАГ: В 3 т. М.: Центр «Новый мир», 1990. Т. 3. C. 345. ⁠ .

В эмиграции выход «Одного дня…» восприняли как важное событие: рассказ не только разительно отличался по тону от доступной на Западе советской прозы, но и подтверждал сведения, известные эмигрантам о советских лагерях.

На Западе «Один день Ивана Денисовича» был встречен со вниманием — в среде левых интеллектуалов он, по мнению Солженицына, заронил первые сомнения в прогрессивности советского эксперимента: «Только потому у всех отнялись языки, что это напечатано с разрешения ЦК в Москве, вот это потрясло». Но это же заставляло некоторых рецензентов сомневаться в литературном качестве текста: «Это политическая сенсация, а не литературная. <…> Если сменить место действия на Южную Африку или Малайзию… мы получим честный, но грубо написанный очерк о совершенно непонятных людях» 10 Magner T. F. Alexander Solzhenitsyn. One Day in the Life of Ivan Denisovich // The Slaviс and East European Journal. 1963. Vol. 7. № 4. Pp. 418-419. ⁠ . Для других рецензентов политика не затмевала этической и эстетической значимости рассказа. Американский славист Франклин Рив Франклин Рив (1928-2013) — писатель, поэт, переводчик. В 1961 году Рив стал одним из первых американских профессоров, приехавших в СССР по обмену; в 1962 году был переводчиком поэта Роберта Фроста во время его встречи с Хрущёвым. В 1970-м Рив перевёл нобелевскую речь Александра Солженицына. С 1967 по 2002 год преподавал литературу в Уэслианском университете в Коннектикуте. Рив — автор более 30 книг: стихов, романов, пьес, критических статей, переводов с русского. ⁠ выразил опасение, что «Один день» будет прочитан исключительно как «ещё одно выступление на международной политической Олимпиаде», сенсационное разоблачение тоталитарного коммунизма, тогда как значение рассказа гораздо шире. Критик сравнивает Солженицына с Достоевским, а «Один день» — с «Одиссеей», видя в рассказе «глубочайшее утверждение человеческой ценности и человеческого достоинства»: «В этой книге «обычный» человек в бесчеловечных условиях изучен до самых глубин» 11 Reeve F. D. The House of the Living // Kenyon Review. 1963. Vol. 25. № 2. Pp. 356-357. ⁠ .

Посуда заключённых в исправительно-трудовом лагере

Заключённые Воркутлага. Республика Коми, 1945 год

Laski Diffusion/Getty Images

На короткое время Солженицын стал признанным мастером советской литературы. Его приняли в Союз писателей, он опубликовал ещё несколько произведений (самое заметное — большой рассказ «Матрёнин двор»), всерьёз обсуждалась возможность наградить его за «Один день…» Ленинской премией. Солженицын был приглашён на несколько «встреч руководителей партии и правительства с деятелями культуры и искусства» (и оставил об этом язвительные воспоминания). Но с середины 1960-х, с начавшимся ещё при Хрущёве сворачиванием оттепели, цензура перестала пропускать новые вещи Солженицына: вновь переписанный «В круге первом» и «Раковый корпус» так и не появились в советской печати до самой перестройки, но публиковались на Западе. «Случайный прорыв с «Иваном Денисовичем» нисколько не примирял Систему со мной и не обещал лёгкого движения дальше», — объяснял потом Солженицын 12 Солженицын А. И. Бодался телёнок с дубом: Очерки литературной жизни. М.: Согласие, 1996. C. 50. ⁠ . Параллельно он работал над главной своей книгой — «Архипелагом ГУЛАГ», уникальным и скрупулёзным — насколько автору позволяли обстоятельства — исследованием советской карательной системы. В 1970 году Солженицыну была присуждена Нобелевская премия — в первую очередь за «Один день Ивана Денисовича», а в 1974 году его лишили советского гражданства и выслали за границу — в эмиграции писатель проживёт 20 лет, оставаясь активным публицистом и всё чаще выступая в раздражающей многих роли учителя или пророка.

После перестройки «Один день Ивана Денисовича» переиздавался десятки раз, в том числе в составе 30-томного собрания сочинений Солженицына (М.: Время, 2007) — наиболее авторитетного на настоящий момент. В 1963 году по произведению был снят английский телеспектакль, в 1970-м — полноценная экранизация (совместное производство Норвегии и Великобритании; Солженицын отнесся к фильму положительно). «Один день» не раз ставился в театре. Первая российская киноадаптация должна появиться в ближайшие годы: в апреле 2018 года фильм по «Ивану Денисовичу» начал снимать Глеб Панфилов. С 1997 года «Один день Ивана Денисовича» входит в обязательную школьную программу по литературе.

Александр Солженицын. 1962 год

РИА Новости

«Один день» — первое русское произведение о Большом терроре и лагерях?

Нет. Первым прозаическим произведением о Большом терроре считается повесть Лидии Чуковской «Софья Петровна», написанная ещё в 1940 году (муж Чуковской, выдающийся физик Матвей Бронштейн, был арестован в 1937-м и расстрелян в 1938-м). В 1952 году в Нью-Йорке вышел роман эмигранта второй волны Николая Нарокова «Мнимые величины», описывающий самый разгар сталинского террора. Сталинские лагеря упоминаются в эпилоге «Доктора Живаго» Пастернака. Варлам Шаламов, чьи «Колымские рассказы» часто противопоставляют прозе Солженицына, начал писать их в 1954 году. Основная часть «Реквиема» Ахматовой была написана в 1938-1940 годах (в это время в лагере сидел её сын Лев Гумилёв). В самом ГУЛАГе тоже создавались художественные произведения — особенно стихи, которые было легче запомнить.

Обычно говорится, что «Один день Ивана Денисовича» стал первым опубликованным произведением о ГУЛАГе. Здесь нужна оговорка. Накануне публикации «Одного дня» редакция «Известий», уже знавшая о борьбе Твардовского за Солженицына, напечатала рассказ Георгия Шелеста Георгий Иванович Шелест (настоящая фамилия — Малых; 1903-1965) — писатель. В начале 1930-х годов Шелест писал рассказы о Гражданской войне и партизанах, работал в забайкальских и дальневосточных газетах. В 1935 году переехал в Мурманскую область, где работал секретарём редакции «Кандалакшский коммунист». В 1937-м писателя обвинили в организации вооружённого восстания и отправили в Озерлагерь; спустя 17 лет его реабилитировали. После освобождения Шелест уехал в Таджикистан, где работал на строительстве ГЭС, там же он начал писать прозу на лагерную тему. ⁠ «Самородок» — о коммунистах, репрессированных в 1937-м и моющих золото на Колыме («На редакционном сборе «Известий» гневался Аджубей, что не его газета «открывает» важную тему» 13 Солженицын А. И. Бодался телёнок с дубом: Очерки литературной жизни. М.: Согласие, 1996. C. 45. ⁠ ). Твардовский в письме Солженицыну сетовал: «…Впервые введены в обиход печатной страницы такие словечки, как «опер», «сексот», «утренняя молитва» и т. п. А рассказец сам по себе преговённый, говорить не о чем» 14 «Дорогой Иван Денисович!..» Письма читателей: 1962-1964. М.: Русский путь, 2012. C. 20. ⁠ . Солженицына появление рассказа Шелеста сначала расстроило, «но потом я подумал: а чем он мешает? <…> «Первооткрывания» темы — думаю, что у них не получилось. А словечки? Да ведь не нами они придуманы, патента на них брать не стоит» 15 «Дорогой Иван Денисович!..» Письма читателей: 1962-1964. М.: Русский путь, 2012. C. 25. ⁠ . Эмигрантский журнал «Посев» в 1963 году отзывался о «Самородке» презрительно, полагая, что это попытка «с одной стороны, утвердить миф о том, что в лагерях от злого дяди Сталина в первую очередь страдали и гибли добрые чекисты и партийцы; с другой стороны — через показ настроений этих добрых чекистов и партийцев — создать миф, что в лагерях, терпя несправедливости и муки, советские люди по своей вере в режим, по своей «любви» к нему оставались советскими людьми» 16 О лагерях «вспоминает» комбриг ВЧК-ОГПУ… // Посев. 1962. № 51-52. С. 14. ⁠ . В финале рассказа Шелеста зэки, нашедшие золотой самородок, решают не менять его на продукты и махорку, а сдать начальству и получают благодарность «за помощь советскому народу в трудные дни» — ничего похожего, разумеется, нет у Солженицына, хотя многие заключенные ГУЛАГа действительно оставались правоверными коммунистами (сам Солженицын писал об этом в «Архипелаге ГУЛАГ» и романе «В круге первом»). Рассказ Шелеста прошёл почти незамеченным: о скорой публикации «Одного дня…» уже ходили слухи, и именно текст Солженицына стал сенсацией. В стране, где о лагерях знали все, никто не ожидал, что правда о них будет высказана гласно, многотысячным тиражом — даже после XX и XXII съездов КПСС, на которых были осуждены репрессии и культ личности Сталина.

Исправительно-трудовой лагерь в Карелии. 1940-е годы

Правдиво ли в «Одном дне Ивана Денисовича» изображена жизнь в лагере?

Главными судьями здесь были сами бывшие заключённые, оценившие «Один день…» высоко и писавшие Солженицыну письма с благодарностями. Конечно, были отдельные нарекания и уточнения: в такой болезненной теме товарищам Солженицына по несчастью была важна каждая мелочь. Некоторые зэки писали , что «режим лагеря, где сидел Иван Денисович, был из лёгких». Солженицын подтверждал это: особлаг, в котором отбывал последние годы заключения Шухов, был не чета тому лагерю в Усть-Ижме, где Иван Денисович доходил, где заработал цингу и потерял зубы.

Некоторые упрекали Солженицына, что тот преувеличил рвение зэка к труду: «Никто не стал бы, рискуя и себя, и бригаду оставить без еды, продолжать класть стенку» 17 Абелюк Е. С., Поливанов К. М. История русской литературы XX века: Книга для просвещённых учителей и учеников: В 2 кн. М.: Новое литературное обозрение, 2009. C. 245. ⁠ , — впрочем, Варлам Шаламов указывал: «Тонко и верно показано увлечение работой Шухова и других бригадников, когда они кладут стену. <…> Это увлечение работой несколько сродни тому чувству азарта, когда две голодные колонны обгоняют друг друга. <…> Возможно, что такого рода увлечение работой и спасает людей». «Как же Ивану Денисовичу выжить десять лет, денно и нощно только проклиная свой труд? Ведь это он на первом же кронштейне удавиться должен!» — писал позднее Солженицын 18 Солженицын А. И. Архипелаг ГУЛАГ: В 3 т. М.: Центр «Новый мир», 1990. Т. 2. С. 170. ⁠ . Он считал, что подобные нарекания исходят от «бывших придурков Придурками в лагере называли заключённых, устроившихся на привилегированную, «непыльную» должность: повара, писаря, кладовщика, дежурного. ⁠ и их никогда не сидевших интеллигентных друзей».

Но во лжи, в искажении действительности Солженицына не упрекнул никто из переживших ГУЛАГ. Евгения Гинзбург, автор «Крутого маршрута», предлагая свою рукопись Твардовскому, писала об «Одном дне…»: «Наконец-то люди узнали из первоисточника хоть об одном дне той жизни, которую мы вели (в разных вариантах) в течение 18 лет». Подобных писем от лагерников было очень много, хотя «Один день Ивана Денисовича» не упоминает и десятой доли лишений и зверств, которые были возможны в лагерях, — эту работу Солженицын выполняет в «Архипелаге ГУЛАГ».

Барак для заключённых Понышлага. Пермская область, 1943 год

Sovfoto/UIG via Getty Images

Почему Солженицын выбрал для повести такое название?

Дело в том, что его выбрал не Солженицын. Название, под которым Солженицын отправил свою рукопись в «Новый мир», — «Щ-854», личный номер Ивана Денисовича Шухова в лагере. Это название фокусировало всё внимание на герое, но было неудобопроизносимо. У рассказа было и альтернативное название или подзаголовок — «Один день одного зэка». Опираясь на этот вариант, главный редактор «Нового мира» Твардовский предложил «Один день Ивана Денисовича». Здесь в фокусе именно время, длительность, название оказывается практически равно содержанию. Солженицын легко принял этот удачный вариант. Интересно, что Твардовский предложил новое название и для «Матрёнина двора», который изначально назывался «Не стоит село без праведника». Здесь в первую очередь сыграли роль цензурные соображения.

Почему один день, а не неделя, месяц или год?

Солженицын специально прибегает к ограничению: в течение одного дня в лагере происходит множество драматических, но в общем рутинных событий. «Таких дней в его сроке от звонка до звонка было три тысячи шестьсот пятьдесят три»: значит, эти события, привычные Шухову, повторяются изо дня в день, и один день мало чем отличается от другого. Одного дня оказывается достаточно, чтобы показать весь лагерь — по крайней мере тот относительно «благополучный» лагерь при относительно «благополучном» режиме, в котором выпало сидеть Ивану Денисовичу. Многочисленные подробности лагерного быта Солженицын продолжает перечислять и после кульминации рассказа — укладки шлакоблоков на строительстве ТЭЦ: это подчёркивает, что день не кончается, впереди ещё много тягомотных минут, что жизнь — не литература. Анна Ахматова замечала: «В «Старике и море» Хэмингуэя подробности меня раздражают. Нога затекла, одна акула сдохла, вдел крюк, не вдел крюк и т. д. И всё ни к чему. А тут каждая подробность нужна и дорога» 19 Сараскина Л. И. Александр Солженицын. М.: Молодая гвардия, 2009. C. 504. ⁠ .

«Действие происходит в течение ограниченного времени в замкнутом пространстве» — это характерный очерковый приём (можно вспомнить тексты из «физиологических» сборников Сборники произведений в жанре бытового, нравоописательного очерка. Один из первых в России «физиологических» сборников — «Наши, списанные с натуры русскими», составленный Александром Башуцким. Самый известный — альманах «Физиология Петербурга» Некрасова и Белинского, ставший манифестом натуральной школы. ⁠ , отдельные произведения Помяловского, Николая Успенского, Златовратского). «Один день» — продуктивная и понятная модель, которую и после Солженицына используют «обзорные», «энциклопедические» тексты, уже не придерживающиеся реалистической повестки. В течение одного дня (и — практически всё время — в одном замкнутом пространстве) совершается действие ; явно с оглядкой на Солженицына пишет свой «День опричника» Владимир Сорокин. (Кстати, это не единственное сходство: гипертрофированно «народный» язык «Дня опричника» с его просторечием, неологизмами, инверсиями отсылает к языку рассказа Солженицына.) В сорокинском «Голубом сале» любовники Сталин и Хрущёв обсуждают повесть «Один день Ивана Денисóвича», написанную бывшим узником «крымских лагерей принудительной любви» (LOVEЛАГ); вожди народа недовольны недостаточным садизмом автора — здесь Сорокин пародирует давний спор между Солженицыным и Шаламовым. Несмотря на явно травестийный характер, вымышленная повесть сохраняет всё ту же «однодневную» структуру.

Карта исправительно-трудовых лагерей в СССР. 1945 год

Почему у Ивана Денисовича номер Щ-854?

Присвоение номеров, разумеется, знак расчеловечивания — у зэков официально нет имён, отчеств и фамилий, к ним обращаются так: «Ю сорок восемь! Руки назад!», «Бэ пятьсот два! Подтянуться!» Внимательный читатель русской литературы вспомнит здесь «Мы» Замятина, где герои носят имена вроде Д-503, О-90, — но у Солженицына мы сталкиваемся не с антиутопией, а с реалистической подробностью. Номер Щ-854 не носит связи с реальной фамилией Шухова: у героя «Одного дня» кавторанга Буйновского номер Щ-311, у самого Солженицына был номер Щ-262. Такие номера зэки носили на одежде (на известной постановочной фотографии Солженицына номер нашит на телогрейке, брюках и кепке) и обязаны были следить за их состоянием — это сближает номера с жёлтыми звёздами, которые предписывалось носить евреям в нацистской Германии (свои отметки были у других преследуемых нацистами групп — цыган, гомосексуалов, свидетелей Иеговы…). В немецких концлагерях заключённые также носили номера на одежде, а в Освенциме их татуировали на руке.

Числовые коды вообще играют важную роль в лагерной дегуманизации 20 Pomorska K. The Overcoded World of Solzhenitsyn // Poetics Today. 1980. Vol. 1. № 3, Special Issue: Narratology I: Poetics of Fiction. P. 165. ⁠ . Описывая ежеутренний развод, Солженицын говорит о разделении лагерников на бригады. Людей пересчитывают по головам, как скот:

— Первая! Вторая! Третья!

И пятёрки отделялись и шли цепочками отдельными, так что хоть сзади, хоть спереди смотри: пять голов, пять спин, десять ног.

А второй вахтёр — контролёр, у других перил молча стоит, только проверяет, счёт правильный ли.

Парадоксальным образом эти, казалось бы, ничего не стоящие головы важны для отчётности: «Человек — дороже золота. Одной головы за проволокой недостанет — свою голову туда добавишь». Таким образом, среди репрессивных сил лагеря одной из самых значительных оказывается бюрократия. Об этом говорят даже самые мелкие, абсурдные детали: например, соузнику Шухова Цезарю в лагере не сбрили усы, потому что на фотографии в следственном деле он в усах.

Штрафной изолятор Воркутлага. Республика Коми, 1930–40-е годы

РИА «Новости»

Телогрейка с номером, которую носили заключённые исправительно-трудовых лагерей

Lanmas/Alamy/ТАСС

В каком лагере сидел Иван Денисович?

В тексте «Одного дня» даётся понять, что этот лагерь — «каторжный», относительно новый (в нём никто ещё не отсидел полного срока). Речь идёт об особом лагере — такое название лагеря, созданные для политических заключённых, получили в 1948 году, хотя каторгу вернули в пенитенциарную систему ещё в 1943-м. Действие «Одного дня» происходит, как мы помним, в 1951-м. Из предыдущей лагерной одиссеи Ивана Денисовича следует, что большую часть своего срока он сидел в Усть-Ижме (Коми АССР) вместе с уголовниками. Его новые солагерники считают, что это ещё не худшая участь Назначение особых лагерей состояло в том, чтобы изолировать «врагов народа» от обычных заключённых. Режим в них был схож с тюремным: решётки на окнах, запирающиеся на ночь бараки, запрет покидать барак в нерабочее время и номера на одежде. Таких заключённых использовали на особо тяжёлых работах, например в шахтах. Однако, несмотря на более тяжёлые условия, для многих зэка политическая зона была лучшей участью, чем бытовой лагерь, где «политических» терроризировали «блатные». ⁠ : «Ты, Ваня, восемь сидел — в каких лагерях?.. Ты в бытовых сидел, вы там с бабами жили. Вы номеров не носили».

Указания на конкретное место в самом тексте рассказа — только косвенные: так, уже на первых страницах «старый лагерный волк» Кузёмин говорит вновь прибывшим: «Здесь, ребята, закон — тайга». Впрочем, эта поговорка была распространена во многих советских лагерях. Температура зимой в лагере, где сидит Иван Денисович, может опуститься ниже сорока градусов — но такие климатические условия тоже существуют много где: в Сибири, на Урале, на Чукотке, на Колыме, на Крайнем Севере. Зацепку могло бы дать название «Соцгородок» (с утра Иван Денисович мечтает, чтобы его бригаду не послали туда): поселений с таким названием (все их строили зэки) в СССР было несколько, в том числе в местах с суровым климатом, но именно типовое название и «обезличивает» место действия. Скорее нужно предполагать, что в лагере Ивана Денисовича отражены условия особлага, в котором сидел сам Солженицын: Экибастузский каторжный лагерь, впоследствии — часть Степлага Лагерь для политических заключённых, который находился в Карагандинской области Казахстана. Заключённые Степлага работали в шахтах: добывали уголь, медную и марганцевую руды. В 1954 году в лагере произошло восстание: пять тысяч заключённых потребовали приезда московской комиссии. Бунт был жестоко подавлен войсками. Через два года Степлаг ликвидировали. ⁠ в Казахстане.

Доска почёта исправительно-трудового лагеря

Fine Art Images/Heritage Images/Getty Images

За что сидел Иван Денисович?

Об этом Солженицын как раз пишет открыто: Иван Денисович воевал (ушел на фронт в 1941-м: «От бабы меня, гражданин начальник, в сорок первом году отставили») и попал в немецкий плен, потом прорвался оттуда к своим — но пребывание советского солдата в немецком плену нередко приравнивалось к измене родине. По данным НКВД 21 Кривошеев Г. Ф. Россия и СССР в войнах XX века: Статистическое исследование / Под общей ред. Г. Ф. Кривошеева. М.: ОЛМА-Пресс, 2001. C. 453-464. ⁠ , из 1 836 562 вернувшихся в СССР военнопленных в ГУЛАГ по обвинению в измене попали 233 400 человек. Таких людей осуждали по статье 58, пункт 1а, УК РСФСР («Измена родине»).

А было вот как: в феврале сорок второго года на Северо-Западном окружили их армию всю, и с самолётов им ничего жрать не бросали, а и самолётов тех не было. Дошли до того, что строгали копыта с лошадей околевших, размачивали ту роговицу в воде и ели. И стрелять было нечем. И так их помалу немцы по лесам ловили и брали. И вот в группе такой одной Шухов в плену побыл пару дней, там же, в лесах, — и убежали они впятером. И ещё по лесам, по болотам покрались — чудом к своим попали. Только двоих автоматчик свой на месте уложил, третий от ран умер, — двое их и дошло. Были б умней — сказали б, что по лесам бродили, и ничего б им. А они открылись: мол, из плена немецкого. Из плена?? Мать вашу так! Фашистские агенты! И за решётку. Было б их пять, может, сличили показания, поверили б, а двоим никак: сговорились, мол, гады, насчёт побега.

Агенты контрразведки побоями вынудили Шухова подписать показания на себя («не подпишешь — бушлат деревянный, подпишешь — хоть поживёшь ещё малость»). Ко времени действия рассказа Иван Денисович сидит в лагере уже девятый год: он должен освободиться в середине 1952-го. Предпоследняя фраза рассказа — «Таких дней в его сроке от звонка до звонка было три тысячи шестьсот пятьдесят три» (обратим внимание на долгое, «словами», выписывание числительных) — не позволяет однозначно сказать, что Иван Денисович выйдет на свободу: ведь многие лагерники, отсидевшие свой срок, вместо освобождения получали новый; опасается этого и Шухов.

Сам Солженицын был осуждён по 10-му и 11-му пунктам 58-й статьи, за антисоветскую пропаганду и агитацию в условиях военного времени: в личных беседах и переписке он позволил себе критику в адрес Сталина. Накануне ареста, когда бои шли уже на территории Германии, Солженицын вывел свою батарею из немецкого окружения и был представлен к ордену Красного Знамени, но 9 февраля 1945 года его арестовали в Восточной Пруссии.

Ворота угольной шахты Воркутлага. Республика Коми, 1945 год

Laski Diffusion/Getty Images

Заключённые за работой. Озерлаг, 1950 год

Какое положение Иван Денисович занимает в лагере?

Социальную структуру ГУЛАГа можно описывать по-разному. Скажем, до учреждения особлагов контингент лагерей чётко разделялся на блатных и политических, «58-ю статью» (в Усть-Ижме Иван Денисович принадлежит, конечно, к последним). С другой стороны, заключённые делятся на тех, кто участвует в «общих работах», и «придурков» — тех, кто сумел занять более выгодное место, сравнительно лёгкую должность: например, устроиться в канцелярию или в хлеборезку, работать по специальности, нужной в лагере (портным, сапожником, врачом, поваром). Солженицын в «Архипелаге ГУЛАГ» пишет: «…Среди выживших, среди освободившихся, придурки составляют очень вескую долю; среди долгосрочников из Пятьдесят Восьмой — мне кажется — 9/10». Иван Денисович не принадлежит к «придуркам» и относится к ним презрительно (например, называет их обобщённо «придурнёй»). «Выбирая героя лагерной повести, я взял работягу, не мог взять никого другого, ибо только ему видны истинные соотношения лагеря (как только солдат пехоты может взвесить всю гирю войны, — но почему-то мемуары пишет не он). Этот выбор героя и некоторые резкие высказывания в повести озадачили и оскорбили иных бывших придурков», — объяснял Солженицын.

Среди работяг, как и среди «придурков», есть своя иерархия. К примеру, «один из последних бригадников» Фетюков, на воле — «большой начальник в какой-то конторе», не пользуется ничьим уважением; Иван Денисович про себя называет его «Фетюков-шакал». Другому бригаднику, Сеньке Клевшину, до особлага побывавшему в Бухенвальде, приходится, пожалуй, тяжелее, чем Шухову, но он с ним примерно на равных. Отдельное положение занимает бригадир Тюрин — он наиболее идеализированный персонаж в рассказе: всегда справедливый, способный выгородить своих и спасти их от убийственных условий. Шухов осознаёт свою подчинённость бригадиру (здесь важно, что по лагерным неписаным законам бригадир не относится к «придуркам»), но на короткое время может ощутить равенство с ним: «Иди, бригадир! Иди, ты там нужней! — (Зовёт Шухов его Андрей Прокофьевичем, но сейчас работой своей он с бригадиром сравнялся. Не то чтоб думал так: «Вот я сравнялся», а просто чует, что так.)».

Иван Денисыч! Молиться не о том надо, чтобы посылку прислали или чтоб лишняя порция баланды. Что высоко у людей, то мерзость перед Богом!

Александр Солженицын

Ещё более тонкая материя — отношения «простого человека» Шухова с зэками из интеллигентов. И советская, и неподцензурная критика порой упрекала Солженицына в недостаточном почтении к интеллигентам (автор презрительного термина «образованщина» и в самом деле подавал к этому повод). «Беспокоит меня в повести и отношение простого люда, всех этих лагерных работяг к тем интеллигентам, которые всё ещё переживают и всё ещё продолжают, даже в лагере, спорить об Эйзенштейне, о Мейерхольде, о кино и литературе и о новом спектакле Ю. Завадского... Порой чувствуется и авторское ироническое, а иногда и презрительное отношение к таким людям», — писал критик И. Чичеров. Владимир Лакшин подлавливает его на том, что о Мейерхольде в «Одном дне…» не сказано ни слова: для критика это имя — «лишь знак особо утончённых духовных интересов, своего рода свидетельство об интеллигентности» 22 Лакшин В. Я. Иван Денисович, его друзья и недруги // Критика 50-60-х годов XX века / сост., преамбулы, примеч. Е. Ю. Скарлыгиной. М.: ООО «Агентство «КРПА Олимп», 2004. С. 116-170. ⁠ . В отношении Шухова к Цезарю Марковичу, которому Иван Денисович готов услужить и от которого ждёт ответных услуг, действительно есть ирония — но она, по Лакшину, связана не с интеллигентностью Цезаря, а с его обособленностью, всё с тем же умением устроиться, с сохраняемым и в лагере снобизмом: «Цезарь оборотился, руку протянул за кашей, на Шухова и не посмотрел, будто каша сама приехала по воздуху, — и за своё: — Но слушайте, искусство — это не что, а как». Солженицын не случайно ставит рядом «формалистическое» суждение об искусстве и пренебрежительный жест: в системе ценностей «Одного дня…» они вполне взаимосвязаны.

Воркутлаг. Республика Коми, 1930–40-е годы

Иван Денисович — автобиографический герой?

Некоторые читатели пытались угадать, в ком из героев Солженицын вывел самого себя: «Нет, это не сам Иван Денисович! И не Буйновский… А может быть, Тюрин? <…> Неужели фельдшер-литератор, который, не оставляя добрых воспоминаний, всё же не так и плох?» 23 «Дорогой Иван Денисович!..» Письма читателей: 1962-1964. М.: Русский путь, 2012. C. 47. ⁠ Собственный опыт — важнейший источник для Солженицына: свои ощущения и мытарства после ареста он передоверяет Иннокентию Володину, герою романа «В круге первом»; второй из главных героев романа, узник шарашки Глеб Нержин, подчёркнуто автобиографичен. В «Архипелаге ГУЛАГ» есть несколько глав, описывающих личный опыт Солженицына в лагере, в том числе попытки лагерной администрации склонить его к секретному сотрудничеству. Автобиографичен и роман «Раковый корпус», и рассказ «Матрёнин двор», не говоря уж о солженицынских мемуарах. В этом отношении фигура Шухова довольно далеко отстоит от автора: Шухов — «простой», неучёный человек (в отличие от Солженицына, учителя астрономии, он, например, не понимает, откуда после новолуния на небе берётся новый месяц), крестьянин, рядовой, а не комбат. Однако один из эффектов лагеря — как раз в том, что он стирает социальные различия: важной становится способность выжить, сохранить себя, заслужить уважение товарищей по несчастью (например, бывшие на воле начальниками Фетюков и Дэр — одни из самых неуважаемых людей в лагере). В соответствии с очерковой традицией, которой Солженицын вольно или невольно следовал, он выбрал не заурядного, но типичного («типического») героя: представителя самого обширного русского сословия, участника самой массовой и кровопролитной войны. «Шухов — обобщённый характер русского простого человека: жизнестойкий, «злоупорный», выносливый, мастер на все руки, лукавый — и добрый. Родной брат Василия Тёркина», — писал Корней Чуковский в отзыве на рассказ.

Солдат по фамилии Шухов действительно воевал вместе с Солженицыным, но в лагере не сидел. Сам лагерный опыт, в том числе работу на строительстве БУРа Барак усиленного режима. ⁠ и ТЭЦ, Солженицын взял из собственной биографии — но признавал , что всего, через что прошёл его герой, сполна бы не вынес: «Вероятно, я не пережил бы восьми лет лагерей, если бы как математика меня не взяли на четыре года на так называемую шарашку».

Ссыльный Александр Солженицын в лагерной телогрейке. 1953 год

Можно ли назвать «Один день Ивана Денисовича» христианским произведением?

Известно, что многие лагерники сохранили религиозность в самых жестоких условиях Соловков и Колымы. В отличие от Шаламова, для которого лагерь — абсолютно негативный опыт, убеждающий, что Бога нет 24 Быков Д. Л. Советская литература. Расширенный курс. М.: ПРОЗАиК, 2015. C. 399-400, 403. ⁠ , Солженицыну лагерь помог укрепиться в вере. В течение жизни, в том числе после публикации «Ивана Денисовича», он сочинил несколько молитв: в первой из них он благодарил Бога за то, что смог «послать Человечеству отблеск лучей Твоих». Протопресвитер Александр Шмеман Александр Дмитриевич Шмеман (1921-1983) — священнослужитель, богослов. С 1945 по 1951 год Шмеман преподавал историю Церкви в Парижском Свято-Сергиевском православном богословском институте. В 1951 году переехал в Нью-Йорк, где работал в Свято-Владимирской семинарии, а в 1962 году стал её руководителем. В 1970 году Шмеман был возведён в сан протопресвитера — высшее иерейское звание для священнослужителей в браке. Отец Шмеман был известным проповедником, писал труды, посвящённые литургическому богословию, и почти тридцать лет вёл программу о религии на радио «Свобода». ⁠ , цитируя эту молитву, называет Солженицына великим христианским писателем 25 Шмеман А., протопресв. Великий христианский писатель (А. Солженицын) // Шмеман А., протопресв. Основы русской культуры: Беседы на радио «Свобода». 1970-1971. М.: Издательство Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета, 2017. С. 353-369. ⁠ .

Исследовательница Светлана Кобец замечает, что «христианские топосы раскиданы по тексту «Одного дня». Намёки на них есть в изображениях, языковых формулах, условных обозначениях» 26 Kobets S. The Subtext of Christian Asceticism in Aleksandr Solzhenitsyn’s One Day in the Life of Ivan Denisovich // The Slavic and East European Journal. 1998. Vol. 42. № 4. P. 661. ⁠ . Эти намёки приносят в текст «христианское измерение», которым, по мысли Кобец, в конечном итоге поверяется этика персонажей, а привычки лагерника, позволяющие ему выжить, восходят к христианскому аскетизму. Трудолюбивые, человечные, сохранившие нравственный стержень герои рассказа при таком взгляде уподобляются мученикам и праведникам (вспомним описание легендарного старого зэка Ю-81), а те, кто устроился поудобнее, например Цезарь, «не получают шанса на духовное пробуждение» 27 Kobets S. The Subtext of Christian Asceticism in Aleksandr Solzhenitsyn’s One Day in the Life of Ivan Denisovich // The Slavic and East European Journal. 1998. Vol. 42. № 4. P. 668. ⁠ .

Один из солагерников Шухова — баптист Алёшка, безотказный и истово верующий человек, считающий, что лагерь — испытание, служащее к спасению человеческой души и Божьей славе. Его разговоры с Иваном Денисовичем восходят к «Братьям Карамазовым». Он пытается наставлять Шухова: замечает, что его душа «просится Богу молиться», поясняет, что «молиться не о том надо, чтобы посылку прислали или чтоб лишняя порция баланды. <…> Молиться надо о духовном: чтоб Господь с нашего сердца накипь злую снимал...» История этого персонажа проливает свет на советские репрессии против религиозных организаций. Алёшку арестовали на Кавказе, где располагалась его община: и он, и его товарищи получили двадцатипятилетние сроки. Баптистов и евангельских христиан В 1944 году евангельские христиане и баптисты, живущие на территории России, Украины и Белоруссии, объединились в одну конфессию. Вероучение евангельских христиан — баптистов основывается на Ветхом и Новом Завете, в конфессии отсутствует деление на духовенство и мирян, а крещение проводится только в сознательном возрасте. ⁠ активно преследовали в СССР с начала 1930-х, в годы Большого террора погибли важнейшие деятели русского баптизма — Николай Одинцов, Михаил Тимошенко, Павел Иванов-Клышников и другие. Другим, которых власть сочла менее опасными, дали стандартные лагерные сроки того времени — 8-10 лет. Горькая ирония в том, что эти сроки ещё кажутся лагерникам 1951 года посильными, «счастливыми»: «Это полоса была раньше такая счастливая: всем под гребёнку десять давали. А с сорок девятого такая полоса пошла — всем по двадцать пять, невзирая». Алёшка уверен, что православная церковь «от Евангелия отошла. Их не сажают или пять лет дают, потому что вера у них не твёрдая». Впрочем, вера самого Шухова далека от всех церковных институций: «В Бога я охотно верю. Только вот не верю я в рай и в ад. Зачем вы нас за дурачков считаете, рай и ад нам сулите?» Он же про себя отмечает, что «баптисты любят агитировать, вроде политруков».

Рисунки и комментарии Евфросинии Керсновской из книги «Сколько стоит человек». В 1941 году Керсновскую, жительницу захваченной СССР Бессарабии, этапировали в Сибирь, где она провела 16 лет

От чьего лица ведётся повествование в «Одном дне»?

Безличный повествователь «Ивана Денисовича» близок к самому Шухову, но не равен ему. С одной стороны, Солженицын отображает мысли своего героя и активно использует несобственно-прямую речь. Не раз и не два происходящее в рассказе сопровождается комментариями, будто бы исходящими от самого Ивана Денисовича. За выкриками кавторанга Буйновского: «Вы права не имеете людей на морозе раздевать! Вы девятую статью Согласно девятой статье УК РСФСР 1926 года, «меры социальной защиты не могут иметь целью причинение физического страдания или унижение человеческого достоинства и задачи возмездия и кары себе не ставят». ⁠ уголовного кодекса не знаете!..» следует такой комментарий: «Имеют. Знают. Это ты, брат, ещё не знаешь». В своей работе о языке «Одного дня» лингвист Татьяна Винокур приводит и другие примеры: «Трясёт бригадира всего. Трясёт, не уймётся никак», «дорвалась наша колонна до улицы, а мехзаводская позади жилого квартала скрылась». К этому приёму Солженицын прибегает, когда ему необходимо передать ощущения своего героя, часто — физические, физиологические: «Ничего, не шибко холодно на улице» или о кусочке колбасы, который достаётся Шухову вечером: «Зубами её! Зубами! Дух мясной! И сок мясной, настоящий. Туда, в живот пошёл». Об этом же говорят западные слависты, использующие термины «непрямой внутренний монолог», «изображённая речь»; британский филолог Макс Хейвард возводит этот приём к традиции русского сказа 28 Rus V. J. One Day in the Life of Ivan Denisovich: A Point of View Analysis // Canadian Slavonic Papers / Revue Canadienne des Slavistes. Summer-Fall 1971. Vol. 13. № 2/3. P. 165, 167. ⁠ . Для повествователя сказовая форма и народный язык тоже органичны. С другой стороны, повествователь знает то, чего не может знать Иван Денисович: например, что фельдшер Вдовушкин пишет не медицинский отчёт, а стихотворение.

По мнению Винокур, Солженицын, постоянно смещая точку зрения, добивается «слияния героя и автора», — а переходя на местоимения первого лица («дорвалась наша колонна до улицы»), поднимается на ту «высшую ступень» такого слияния, «которая даёт ему возможность особенно настойчиво подчёркивать их сопереживания, ещё и ещё раз напоминать о своей непосредственной причастности к изображаемым событиям» 29 Винокур Т. Г. О языке и стиле повести А. И. Солженицына «Один день Ивана Денисовича» // Вопросы культуры речи. 1965. Вып. 6. С. 16-17. ⁠ . Таким образом, хотя биографически Солженицын совсем не равен Шухову, он может сказать (подобно тому, как Флобер говорил об Эмме Бовари): «Иван Денисович — это я».

Как устроен язык в «Одном дне Ивана Денисовича»?

В «Одном дне Ивана Денисовича» смешано несколько языковых регистров. Обычно первым делом вспоминается «народная» речь самого Ивана Денисовича и приближенная к ней сказовая речь самого повествователя. В «Одном дне…» читатели впервые сталкиваются с такими характерными особенностями стиля Солженицына, как инверсия («А Соцбытгородок тот — поле голое, в увалах снежных»), использование пословиц, поговорок, фразеологизмов («испыток не убыток», «тёплый зяблого разве когда поймёт?», «в чужих руках всегда редька толще»), просторечная компрессия В лингвистике под компрессией понимают сокращение, сжатие языкового материала без существенного ущерба для содержания. ⁠ в разговорах персонажей («гарантийка» — гарантийный паёк, «Вечёрка» — газета «Вечерняя Москва») 30 Дозорова Д. В. Компрессивные словообразовательные средства в прозе А. И. Солженицына (на материале повести «Один день Ивана Денисовича») // Наследие А. И. Солженицына в современном культурном пространстве России и зарубежья (к 95-летию со дня рождения писателя): Сб. мат. Междунар. науч.-практ. конф. Рязань: Концепция, 2014. С. 268-275. ⁠ . Обилие несобственно-прямой речи оправдывает очерковую манеру рассказа: у нас создаётся впечатление, что Иван Денисович не объясняет нам всё нарочно, как экскурсовод, а просто привык, для сохранения ясности ума, всё растолковывать самому себе. В то же время Солженицын не раз прибегает к авторским неологизмам, стилизованным под просторечие, — лингвист Татьяна Винокур называет такие примеры, как «недокурок», «обоспеть», «перевздохнуть», «дохрястывать»: «Это обновлённый состав слова, во много раз увеличивающий его эмоциональную значимость, выразительную энергию, свежесть его узнавания». Впрочем, хотя «народные» и экспрессивные лексемы в рассказе запоминаются больше всего, основной массив составляет всё же «общелитературная лексика» 31 Винокур Т. Г. О языке и стиле повести А. И. Солженицына «Один день Ивана Денисовича» // Вопросы культуры речи. 1965. Вып. 6. С. 16-32. ⁠ .

В лагерную речь крестьянина Шухова и его товарищей глубоко въедается блатной жаргон («кум» — оперуполномоченный, «стучать» — доносить, «кондей» — карцер, «шестёрка» — тот, кто услуживает другим, «попка» — солдат на вышке, «придурок» — заключённый, устроившийся в лагере на выгодную должность), бюрократический язык карательной системы (БУР — барак усиленного режима, ППЧ — планово-производственная часть, начкар — начальник караула). В конце рассказа Солженицын поместил небольшой словарик с разъяснением самых употребительных терминов и жаргонизмов. Порой эти регистры речи сливаются: так, жаргонное «зэк» образовано от советского сокращения «з/к» («заключённый»). Некоторые бывшие лагерники писали Солженицыну, что в их лагерях всегда произносили «зэкá», но после «Одного дня…» и «Архипелага ГУЛАГ» солженицынский вариант (возможно, окказионализм Окказионализмом называют новое слово, придуманное конкретным автором. В отличие от неологизма, окказионализм употребляется только в произведении автора и не уходит в широкое пользование. ⁠ ) утвердился в языке.

Эту повесть о-бя-зан прочи-тать и выучить наизусть — каждый гражданин изо всех двухсот миллионов граждан Советского Союза

Анна Ахматова

Отдельный пласт речи в «Одном дне…» — ругательства, которые шокировали часть читателей, но встретили понимание у лагерников, знавших, что Солженицын здесь отнюдь не сгустил краски. При публикации Солженицын согласился прибегнуть к купюрам и эвфемизмам Слово или выражение, которое заменяет грубое, неудобное высказывание. ⁠ : заменил букву «х» на «ф» (так появились знаменитые «фуяслице» и «фуёмник», зато Солженицын сумел отстоять «смехуёчки»), где-то поставил отточия («Стой, ...яди!», «Не буду я с этим м…ком носить!»). Брань всякий раз служит для выражения экспрессии — угрозы или «отвода души». Речь главного героя в основном от мата свободна: единственный эвфемизм — непонятно, авторский или самого Шухова: «Шухов проворно спрятался от Татарина за угол барака: второй раз попадёшься — опять пригребётся». Забавно, что в 1980-е «Один день…» изымали из американских школ из-за ругательств. «Я получал негодующие письма от родителей: как можно такую мерзость печатать!» — вспоминал Солженицын 32 Солженицын А. И. Бодался телёнок с дубом: Очерки литературной жизни. М.: Согласие, 1996. C. 54. ⁠ . При этом писатели неподцензурной литературы, например Владимир Сорокин, на чей «День опричника» явно повлиял рассказ Солженицына, как раз упрекали его — и других русских классиков — в излишней стыдливости: «У Солженицына в «Иване Денисовиче» мы наблюдаем жизнь зэков, и — ни одного матерного слова! Только — «маслице-фуяслице». Мужики в «Войне и мире» у Толстого ни одного бранного слова не произносят. Это позор!»

Лагерные рисунки художника Юло Соостера. Соостер отбывал срок в Карлаге с 1949 по 1956 год

«Один день Ивана Денисовича» — рассказ или повесть?

Солженицын подчёркивал, что его произведение — рассказ, но редакция «Нового мира», очевидно смущённая объёмом текста, предложила автору опубликовать его как повесть. Солженицын, не думавший, что публикация вообще возможна, согласился, о чём впоследствии жалел: «Зря я уступил. У нас смываются границы между жанрами и происходит обесценение форм. «Иван Денисович» — конечно рассказ, хотя и большой, нагруженный». Он доказывал это, развивая собственную теорию прозаических жанров: «Мельче рассказа я бы выделял новеллу — лёгкую в построении, чёткую в сюжете и мысли. Повесть — это то, что чаще всего у нас гонятся называть романом: где несколько сюжетных линий и даже почти обязательна протяжённость во времени. А роман (мерзкое слово! нельзя ли иначе?) отличается от повести не столько объёмом, и не столько протяжённостью во времени (ему даже пристала сжатость и динамичность), сколько — захватом множества судеб, горизонтом огляда и вертикалью мысли» 32 Солженицын А. И. Бодался телёнок с дубом: Очерки литературной жизни. М.: Согласие, 1996. C. 28. ⁠ . Упорно называя «Один день…» рассказом, Солженицын явно имеет в виду очерковую манеру собственного письма; в его понимании для жанрового наименования имеет значение содержание текста: один день, охватывающий характерные подробности среды, — не материал для романа или повести. Как бы то ни было, победить верно отмеченную тенденцию «смывания» границ между жанрами едва ли возможно: несмотря на то что архитектура «Ивана Денисовича» действительно характернее для рассказа, из-за объёма его хочется назвать чем-то бóльшим.

Гончар в Воркутлаге. Республика Коми, 1945 год

Laski Diffusion/Getty Images

Что сближает «Один день Ивана Денисовича» с советской прозой?

Конечно, по времени и месту написания и публикации «Один день Ивана Денисовича» и есть советская проза. Этот вопрос, однако, о другом: о сущности «советского».

Эмигрантская и зарубежная критика, как правило, прочитывала «Один день…» как антисоветское и антисоцреалистическое произведение 34 Hayward M. Solzhenitsyn’s Place in Contemporary Soviet Literature // Slavic Review. 1964. Vol. 23. № 3. Pp. 432-436. ⁠ . Один из самых известных критиков-эмигрантов Роман Гуль Роман Борисович Гуль (1896-1986) — критик, публицист. Во время Гражданской войны участвовал в Ледяном походе генерала Корнилова, воевал в армии гетмана Скоропадского. С 1920 года Гуль жил в Берлине: выпускал литературное приложение к газете «Накануне», писал романы о Гражданской войне, сотрудничал с советскими газетами и издательствами. В 1933 году, освободившись из нацистской тюрьмы, эмигрировал во Францию, там написал книгу о пребывании в немецком концлагере. В 1950 году Гуль переехал в Нью-Йорк и начал работу в «Новом журнале», который позже возглавил. С 1978 года публиковал в нём мемуарную трилогию «Я унёс Россию. Апология эмиграции». ⁠ в 1963 году опубликовал в «Новом журнале» статью «Солженицын и соцреализм»: «…Произведение рязанского учителя Александра Солженицына как бы зачёркивает весь соцреализм, т. е. всю советскую литературу. Эта повесть не имеет с ней ничего общего». Гуль предполагал, что произведение Солженицына, «минуя советскую литературу… вышло прямо из дореволюционной литературы. Из — Серебряного века. И в этом её сигнализирующее значение» 35 Гуль Р. Б. А. Солженицын и соцреализм: «Один день. Ивана Денисовича» // Гуль Р. Б. Одвуконь: Советская и эмигрантская литература. Н.-Й.: Мост, 1973. С. 83. ⁠ . Сказовый, «народный» язык рассказа Гуль сближает даже «не с Горьким, Буниным, Куприным, Андреевым, Зайцевым», а с Ремизовым и эклектичным набором «писателей ремизовской школы»: Пильняком, Замятиным, Шишковым Вячеслав Яковлевич Шишков (1873-1945) — писатель, инженер. С 1900 года Шишков проводил экспедиционные исследования сибирских рек. В 1915 году Шишков переехал в Петроград и при содействии Горького издал сборник рассказов «Сибирский сказ». В 1923 году вышла «Ватага», книга о Гражданской войне, в 1933-м — «Угрюм-река», роман о жизни в Сибири на рубеже веков. Последние семь лет жизни Шишков работал над исторической эпопеей «Емельян Пугачёв». ⁠ , Пришвиным, Клычковым Сергей Антонович Клычков (1889-1937) — поэт, писатель, переводчик. В 1911 году вышел первый поэтический сборник Клычкова «Песни», в 1914-м — сборник «Потаённый сад». В 1920-е годы Клычков сблизился с «новокрестьянскими» поэтами: Николаем Клюевым, Сергеем Есениным, с последним он делил комнату. Клычков — автор романов «Сахарный немец», «Чертухинский балакирь», «Князь мира», занимался переводами грузинской поэзии и киргизского эпоса. В 1930-е годы Клычкова клеймили как «кулацкого поэта», в 1937 году его расстреляли по ложному обвинению. ⁠ . «Словесная ткань повести Солженицына родственна ремизовской своей любовью к словам с древним корнем и к народному произношению многих слов»; как и у Ремизова, «в словаре Солженицына — очень выразительный сплав архаики с ультрасоветской разговорной речью, смесь сказочного с советским» 36 Гуль Р. Б. А. Солженицын и соцреализм: «Один день. Ивана Денисовича» // Гуль Р. Б. Одвуконь: Советская и эмигрантская литература. Н.-Й.: Мост, 1973. С. 87-89. ⁠ .

Сам Солженицын всю жизнь писал о соцреализме с презрением, называл его «клятвой воздержания от правды» 37 Николсон М. А. Солженицын как «социалистический реалист» / авториз. пер. с англ. Б. А. Ерхова // Солженицын: Мыслитель, историк, художник. Западная критика: 1974-2008: Сб. ст. / сост. и авт. вступ. ст. Э. Э. Эриксон, мл.; коммент. О. Б. Василевской. М.: Русский путь, 2010. С. 476-477. ⁠ . Но и модернизм, авангардизм он решительно не принимал, считая его предвестием «разрушительнейшей физической революции XX века»; филолог Ричард Темпест считает, что «Солженицын научился применять модернистские средства ради достижения антимодернистских целей» 38 Темпест Р. Александр Солженицын — (анти)модернист / пер. с англ. А. Скидана // Новое литературное обозрение. 2010. С. 246-263. ⁠ .

Шухов — обобщённый характер русского простого человека: жизнестойкий, «злоупорный», выносливый, мастер на все руки, лукавый — и добрый

Корней Чуковский

В свою очередь, советские рецензенты, когда Солженицын официально был в фаворе, настаивали на вполне советском и даже «партийном» характере рассказа, видя в нём чуть ли не воплощение соцзаказа на разоблачение сталинизма. Гуль мог иронизировать над этим, советский читатель мог предполагать, что «правильные» рецензии и предисловия пишутся для отвода глаз, но если бы «Один день…» был стилистически совершенно чужероден советской литературе, едва ли его бы напечатали.

К примеру, из-за кульминации «Одного дня Ивана Денисовича» — стройки ТЭЦ — было сломано много копий. Некоторые бывшие заключённые увидели здесь фальшь, тогда как Варлам Шаламов считал трудовое рвение Ивана Денисовича вполне правдоподобным («Тонко и верно показано увлечение работой Шухова… <…> Возможно, что такого рода увлечение работой и спасает людей»). А критик Владимир Лакшин, сравнив «Один день...» с «невыносимо скучными» производственными романами, увидел в этой сцене чисто литературный и даже дидактический приём — Солженицыну удалось не просто захватывающе описать работу каменщика, но и показать горькую иронию исторического парадокса: «Когда на картину труда жестоко-принудительного как бы наплывает картина труда свободного, труда по внутреннему побуждению — это заставляет глубже и острее понять, чего стоят такие люди, как наш Иван Денисович, и какая преступная нелепость держать их вдали от родного дома, под охраной автоматов, за колючей проволокой» 39 Лакшин В. Я. Иван Денисович, его друзья и недруги // Критика 50-60-х годов XX века / сост., преамбулы, примеч. Е. Ю. Скарлыгиной. М.: ООО «Агентство «КРПА Олимп», 2004. С. 143. ⁠ .

Лакшин тонко улавливает и родство знаменитой сцены со схематичными кульминациями соцреалистических романов, и то, каким образом Солженицын отступает от канона. Дело в том, что и соцреалистические нормативы, и реализм Солженицына основываются на некоем инварианте, берущем начало в русской реалистической традиции XIX века. Получается, что Солженицын делает то же, что официозные советские писатели, — только не в пример лучше, оригинальнее (не говоря уж о контексте сцены). Американский исследователь Эндрю Вахтель и вовсе считает, что «Один день Ивана Денисовича» «необходимо читать как соцреалистическое произведение (по крайней мере исходя из понимания соцреализма в 1962 году)»: «Я ни в коем случае не принижаю этим достижений Солженицына… <...> он… воспользовался самыми стёртыми клише социалистического реализма и использовал их в тексте, почти полностью заслонившем свои литературные и культурные Денисовичу» 41 Солженицын А. И. Публицистика: В 3 т. Ярославль: Верхняя Волга, 1997. Т. 3. C. 92-93. ⁠ . Но и в самом тексте «Архипелага» Иван Денисович появляется как человек, хорошо знающий лагерную жизнь: автор вступает со своим героем в диалог. Так, во втором томе Солженицын предлагает ему рассказать, как ему выжить в каторжном лагере, «если фельдшером его не возьмут, санитаром тоже, даже освобождения липового ему на один день не дадут? Если у него недостаток грамоты и избыток совести, чтоб устроиться придурком в зоне?» Вот как, например, Иван Денисович рассказывает про «мостырку» — то есть намеренное доведение себя до болезни 42 Солженицын А. И. Архипелаг ГУЛАГ: В 3 т. М.: Центр «Новый мир», 1990. T. 2. C. 145. ⁠ :

«Другое дело — мостырка, покалечиться так, чтоб и живу остаться, и инвалидом. Как говорится, минута терпения — год кантовки. Ногу сломать, да потом чтоб срослась неверно. Воду солёную пить — опухнуть. Или чай курить — это против сердца. А табачный настой пить — против лёгких хорошо. Только с мерою надо делать, чтоб не перемостырить да через инвалидность в могилку не скакнуть».

Таким же узнаваемым разговорным, «сказовым» языком, полным лагерных идиом, Иван Денисович рассказывает о других способах спастись от убийственной работы — попасть в ОП (у Солженицына — «отдыхательный», официально — «оздоровительный пункт») или добиться актировки — ходатайства об освобождении по состоянию здоровья. Кроме того, Ивану Денисовичу доверено рассказать о других деталях лагерного быта: «Как чай в лагере заместо денег идёт… Как чифирят — пятьдесят грамм на стакан — и в голове виденья», и так далее. Наконец, именно его рассказ в «Архипелаге» предваряет главу о женщинах в лагере: «А самое хорошее дело — не напарника иметь, а напарницу. Жену лагерную, зэчку. Как говорится — поджениться » 43 Солженицын А. И. Архипелаг ГУЛАГ: В 3 т. М.: Центр «Новый мир», 1990. T. 2. C. 148. ⁠ .

В «Архипелаге» Шухов не равен Ивану Денисовичу из рассказа: тот не думает о «мостырке» и чифире, не вспоминает о женщинах. Шухов «Архипелага» — ещё более собирательный образ бывалого зэка, сохранивший речевую манеру более раннего персонажа.

Письмом-рецензией ; их переписка продолжалась несколько лет. «Повесть — как стихи — в ней всё совершенно, всё целесообразно. Каждая строка, каждая сцена, каждая характеристика настолько лаконична, умна, тонка и глубока, что я думаю, что «Новый мир» с самого начала своего существования ничего столь цельного, столь сильного не печатал, — писал Шаламов Солженицыну. — <…> В повести всё достоверно». В отличие от многих читателей, не знавших лагеря, он хвалил Солженицына за использование брани («лагерный быт, лагерный язык, лагерные мысли не мыслимы без матерщины, без ругани самым последним словом»).

Как и другие бывшие заключённые, Шаламов отмечал, что лагерь Ивана Денисовича — «лёгкий», не совсем настоящий» (в отличие от Усть-Ижмы, настоящего лагеря, который «пробивается в повести, как белый пар сквозь щели холодного барака»): «В каторжном лагере, где сидит Шухов, у него есть ложка, ложка для настоящего лагеря — лишний инструмент. И суп, и каша такой консистенции, что можно выпить через борт, около санчасти ходит кот — невероятно для настоящего лагеря — кота давно бы съели». «Блатарей в Вашем лагере нет! — писал он Солженицыну. — Ваш лагерь без вшей! Служба охраны не отвечает за план, не выбивает его прикладами. <…> Хлеб оставляют дома! Ложками едят! Где этот чудный лагерь? Хоть бы с годок там посидеть в своё время». Всё это не означает, что Шаламов обвинял Солженицына в вымысле или приукрашивании действительности: сам Солженицын в ответном письме признавал, что его лагерный опыт по сравнению с шаламовским «был короче и легче», вдобавок Солженицын с самого начала собирался показать «лагерь очень благополучный и в очень благополучный день».

В лагере вот кто подыхает: кто миски лижет, кто на санчасть надеется да кто к куму ходит стучать

Александр Солженицын

Единственную фальшь повести Шаламов видел в фигуре кавторанга Буйновского. Он считал, что типичной фигура спорщика, который кричит конвою «Вы не имеете права» и тому подобное, была только в 1938 году: «Все, так кричавшие, были расстреляны». Шаламову кажется неправдоподобным, что кавторанг не знал о лагерной реальности: «С 1937 года в течение четырнадцати лет на его глазах идут расстрелы, репрессии, аресты, берут его товарищей, и они исчезают навсегда. А кавторанг не даёт себе труда даже об этом подумать. Он ездит по дорогам и видит повсюду караульные лагерные вышки. И не даёт себе труда об этом подумать. Наконец он прошёл следствие, ведь в лагерь-то попал он после следствия, а не до. И всё-таки ни о чём не подумал. Он мог этого не видеть при двух условиях: или кавторанг четырнадцать лет пробыл в дальнем плавании, где-нибудь на подводной лодке, четырнадцать лет не поднимаясь на поверхность. Или четырнадцать лет сдавал в солдаты бездумно, а когда взяли самого, стало нехорошо».

В этом замечании сказывается скорее мировоззрение Шаламова, прошедшего через самые страшные лагерные условия: люди, сохранявшие какое-то благополучие или сомнения после пережитого опыта, вызывали у него подозрение. Дмитрий Быков сравнивает Шаламова с узником Освенцима, польским писателем Тадеушем Боровским: «То же неверие в человека и тот же отказ от любых утешений — но Боровский пошёл дальше: он каждого выжившего поставил под подозрение. Раз выжил — значит, кого-то предал или чем-то поступился» 44 Быков Д. Л. Советская литература. Расширенный курс. М.: ПРОЗАиК, 2015. C. 405-406. ⁠ .

В своём первом письме Шаламов наставляет Солженицына: «Помните, самое главное: лагерь — отрицательная школа с первого до последнего дня для кого угодно». Не только переписка Шаламова с Солженицыным, но — в первую очередь — «Колымские рассказы» способны убедить любого, кому кажется, что в «Одном дне Ивана Денисовича» показаны нечеловеческие условия: бывает много, много хуже.

список литературы

• Абелюк Е. С., Поливанов К. М. История русской литературы XX века: Книга для просвещённых учителей и учеников: В 2 кн. М.: Новое литературное обозрение, 2009.
• Быков Д. Л. Советская литература. Расширенный курс. М.: ПРОЗАиК, 2015.
• Винокур Т. Г. О языке и стиле повести А. И. Солженицына «Один день Ивана Денисовича» // Вопросы культуры речи. 1965. Вып. 6. С. 16–32.
• Гуль Р. Б. А. Солженицын и соцреализм: «Один день Ивана Денисовича» // Гуль Р. Б. Одвуконь: Советская и эмигрантская литература. Н.-Й.: Мост, 1973. С. 80–95.

• Дозорова Д. В. Компрессивные словообразовательные средства в прозе А. И. Солженицына (на материале повести «Один день Ивана Денисовича») // Наследие А. И. Солженицына в современном культурном пространстве России и зарубежья (к 95-летию со дня рождения писателя): Сб. мат. Междунар. науч.-практ. конф. Рязань: Концепция, 2014. С. 268–275.
• «Дорогой Иван Денисович!..» Письма читателей: 1962–1964. М.: Русский путь, 2012.
• Лакшин В. Я. Иван Денисович, его друзья и недруги // Критика 50–60-х годов XX века / сост., преамбулы, примеч. Е. Ю. Скарлыгиной. М.: ООО «Агентство «КРПА Олимп», 2004. С. 116–170.
• Лакшин В. Я. «Новый мир» во времена Хрущёва. Дневник и попутное (1953–1964). М.: Книжная палата, 1991.
• Медведев Ж. А. Десять лет после «Одного дня Ивана Денисовича». L.: MacMillan, 1973.
• Николсон М. А. Солженицын как «социалистический реалист» / авториз. пер. с англ. Б. А. Ерхова // Солженицын: Мыслитель, историк, художник. Западная критика: 1974–2008: Сб. ст. / сост. и авт. вступ. ст. Э. Э. Эриксон, мл.; коммент. О. Б. Василевской. М.: Русский путь, 2010. С. 476–498.
• О лагерях «вспоминает» комбриг ВЧК-ОГПУ… // Посев. 1962. № 51–52. С. 14–15.
• Рассадин С. И. Что было, чего не было… // Литературная газета. 1990. № 18. С. 4.
• Россия и СССР в войнах XX века: Статистическое исследование / под общей ред. Г. Ф. Кривошеева. М.: ОЛМА-Пресс, 2001.
• Сараскина Л. И. Александр Солженицын. М.: Молодая гвардия, 2009.
• Солженицын А. И. Архипелаг ГУЛАГ: В 3 т. М.: Центр «Новый мир», 1990.
• Солженицын А. И. Бодался телёнок с дубом: Очерки литературной жизни. М.: Согласие, 1996.
• Солженицын А. И. Публицистика: В 3 т. Ярославль: Верхняя Волга, 1997.
• Слово пробивает себе дорогу: Сборник статей и документов об А. И. Солженицыне. 1962–1974 / вступ. Л. Чуковской, сост. В. Глоцера и Е. Чуковской. М.: Русский путь, 1998.
• Темпест Р. Александр Солженицын - (анти)модернист / пер. с англ. А. Скидана // Новое литературное обозрение. 2010. С. 246–263.
• Чуковская Л. К. Записки об Анне Ахматовой: В 3 т. М.: Согласие, 1997.
• Чуковский К. И. Дневник: 1901–1969: В 2 т. М.: ОЛМА-Пресс Звёздный мир, 2003.
• Шмеман А., протопресв. Великий христианский писатель (А. Солженицын) // Шмеман А., протопресв. Основы русской культуры: Беседы на радио «Свобода». 1970–1971. М.: Издательство Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета, 2017. С. 353–369.
• Hayward M. Solzhenitsyn’s Place in Contemporary Soviet Literature // Slavic Review. 1964. Vol. 23. № 3. Pp. 432–436.
• Kobets S. The Subtext of Christian Asceticism in Aleksandr Solzhenitsyn’s One Day in the Life of Ivan Denisovich // The Slavic and East European Journal. 1998. Vol. 42. № 4. Pp. 661–676.
• Magner T. F. // The Slaviс and East European Journal. 1963. Vol. 7. № 4. Pp. 418–419.
• Pomorska K. The Overcoded World of Solzhenitsyn // Poetics Today. 1980. Vol. 1. № 3, Special Issue: Narratology I: Poetics of Fiction. Pp. 163–170.
• Reeve F. D. The House of the Living // Kenyon Review. 1963. Vol. 25. № 2. Pp. 356–360.
• Rus V. J. One Day in the Life of Ivan Denisovich: A Point of View Analysis // Canadian Slavonic Papers / Revue Canadienne des Slavistes. Summer-Fall 1971. Vol. 13. № 2/3. Pp. 165–178.
• Wachtel A. One Day - Fifty Years Later // Slavic Review. 2013. Vol. 72. № 1. Pp. 102–117.

Весь список литературы