• Главная
  •  > 
  • Психология
  •  > 
  • Лабрюйер характеры читать. Лабрюйер жан. Великий классик Жан Лабрюйер

Лабрюйер характеры читать. Лабрюйер жан. Великий классик Жан Лабрюйер

В каждой из 16 глав он в строгой последовательности излагает свои «характеры», где пишет следующее: «Все давно сказано». Убедить других в непогрешимости своих вкусов крайне трудно, чаще всего получается собрание «благоглупостей».

Более всего невыносима посредственность в «поэзии, музыке, живописи и ораторском искусстве».

Пока ещё не существует великих произведений, сочинённых коллективно.

Чаще всего люди руководствуются «не вкусом, а пристрастием».

Не упустите случая высказать похвальное мнение о достоинствах рукописи, и не стройте его только на чужом мнении,

Напрасно сочинитель хочет стяжать восхищённые похвалы своему труду. Глупцы восхищаются. Умные одобряют сдержанно.

Высокий стиль раскрывает ту или иную истину при условии, что тема выдержана в благородном тоне.

«Критика - это порою не столько наука, сколько ремесло, требующее скорей выносливости, чем ума».

«Неблагодарно создавать громкое имя, жизнь подходит к концу, а работа едва начата».

Внешняя простота - чудесный убор для выдающихся людей.

Хорошо быть человеком, «о котором никто не спрашивает, знатен ли он?»

В каждом поступке человека сказывается характер.

Ложное величие надменно, но сознаёт свою слабость и показывает себя чуть-чуть.

Мнение мужчины о женщинах редко совпадает с мнением женщин.

Женщин надо разглядывать, «не обращая внимания на их причёску и башмаки».

Нет зрелища прекраснее, «чем прекрасное лицо, и нет музыки слаще звука любимого голоса».

Женское вероломство полезно тем, «что излечивает мужчин от ревности».

Если две женщины, твои приятельницы, рассорились, «то приходится выбирать между ними, или терять обеих».

Женщины умеют любить сильнее мужчин, «но мужчины более способны к дружбе».

«Мужчина соблюдает чужую тайну, женщина же свою».

Сердце воспаляется внезапно, дружба требует времени.

Мы любим тех, кому делаем добро, и ненавидим тех, кого обидим.

«Нет излишества прекраснее, чем излишество благодарности».

«Нет ничего бесцветнее характера бесцветного человека».

Умный человек не бывает назойлив.

Быть в восторге от самого себя и своего ума - несчастье.

Талантом собеседника отличается «не тот, кто говорит сам, а тот, с кем охотно говорят другие».

«Не отвергай похвалу - прослывёшь грубым».

«Тесть не любит зятя, свёкор любит невестку; тёща любит зятя, свекровь не любит невестку: все в мире уравновешивается». «Легче и полезнее приладиться к чужому нраву, чем приладить чужой нрав к своему».

«Склонность к осмеиванию говорит о скудости ума».

Друзья взаимно укрепляют друг друга во взглядах и прощают друг другу мелкие недостатки.

Не подавай советов в светском обществе, только себе навредишь.

«Догматический тон всегда является следствием глубокого невежества».

«Не старайтесь выставить богатого глупца на осмеяние - все насмешки на его стороне».

Богатство иных людей приобретено ценой покоя, здоровья, чести, совести - не завидуй им.

В любом деле можно разбогатеть, притворяясь честным.

Тот, кого возвысила удача в игре, «не желает знаться с равными себе и льнёт только к вельможам».

Не удивительно, что существует много игорных домов, удивительно, как много людей, которые дают этим домам средства к существованию. «Порядочному человеку непростительно играть, рисковать большим проигрышем - слишком опасное мальчишество».

«Упадок людей судейских и военного звания состоит в том, что свои расходы они соразмеряют не с доходами, а со своим положением».

Столичное общество делится на кружки, «подобные маленьким государствам: у них свои законы, обычаи, жаргон. Но век этих кружков недолог - от силы два года».

Тщеславие столичных жительниц противнее грубости простолюдинок.

«Вы нашли преданного друга, если, возвысившись, он не раззнакомился с вами».

Высокую и трудную должность легче занять, чем сохранить. «Давать обещания при дворе столь же опасно, сколь трудно их не давать».

Наглость - свойство характера, врождённый порок.

«К высокому положению ведут два пути: протоптанная прямая дорога и окольная тропа в обход, которая гораздо короче»,

Не ждите искренности, справедливости, помощи и постоянства от человека, который явился ко двору с тайным намерением возвыситься. «У нового министра за одну ночь появляется множество друзей и родственников». «Придворная жизнь - это серьёзная, холодная и напряжённая игра». И выигрывает её самый удачливый.

«Раб зависит только от своего господина, честолюбец - от всех, кто способен помочь его возвышению».

«Хороший острослов - дурной человек». От хитрости до плутовства - один шаг, стоит прибавить к хитрости ложь, и получится плутовство.

Вельможи признают совершенство только за собой, однако единственное, что у них не отнимешь, это большие владения и длинный ряд предков. «Они не желают ничему учиться - не только управлению государством, но и управлению своим домом».

Швейцар, камердинер, лакей судят о себе по знатности и богатству тех, кому служат.

Участвовать в сомнительной затее опасно, ещё опасней оказаться при этом с вельможей. Он выпутается за твой счёт.

Храбрость - это особый настрой ума и сердца, который передаётся от предков к потомкам.

Не уповай на вельмож, они редко пользуются возможностью сделать нам добро. «Они руководствуются только велениями чувства, поддаваясь первому впечатлению».

«О сильных мира сего лучше всего молчать. Говорить хорошо - почти всегда значит льстить, говорить дурно - опасно, пока они живы, и подло, когда они мертвы».

Самое разумное - примириться с тем образом правления, при котором ты родился.

У подданных деспота нет родины. Мысль о ней вытеснена корыстью, честолюбием, раболепством.

«Министр или посол - это хамелеон. Он прячет свой истинный нрав и одевает нужную в данный момент личину. Все его замыслы, нравственные правила, политические хитрости служат одной задаче - не даться в обман самому и обмануть других».

Монарху не хватает лишь одного - радостей частной жизни.

Фаворит всегда одинок, у него нет ни привязанностей, ни друзей.

«Все процветает в стране, где никто не делает различия между интересами государства и государя».

В одном отношении люди постоянны: они злы, порочны, равнодушны к добродетели.

«Стоицизм - пустая игра ума, выдумка». Человек в действительности выходит из себя, отчаивается, надсаживается криком. «Плуты склонны думать, что все остальные подобны им; они не вдаются в обман, но и сами не обманывают других подолгу».

«Гербовая бумага - позор человечества: она изобретена, дабы напоминать людям, что они дали обещания, и уличать их, когда они отрицают это».

«Жизнь - это то, что люди больше всего стремятся сохранить и меньше всего берегут».

Нет такого изъяна или телесного несовершенства, которого не подметили бы дети, стоит им его обнаружить, как они берут верх над взрослыми и перестают с ними считаться.

«Люди живут слишком недолго, чтобы извлечь урок из собственных ошибок».

«Предвзятость низводит самого великого человека до уровня самого ограниченного простолюдина».

Здоровье и богатство, избавляя человека от горького опыта, делают его равнодушным; люди же, сами удручённые горестями, гораздо сострадательнее к ближнему.

«Человек посредственного ума словно вырублен из одного куска: он постоянно серьёзен, не умеет шутить».

Высокие должности делают людей великих ещё более великими, ничтожных - ещё более ничтожными.

«Влюблённый старик - одно из величайших уродств в природе».

«Найти тщеславного человека, считающего себя счастливым, так же трудно, как найти человека скромного, который считал бы себя чересчур несчастным».

«Манерность жестов, речи и поведения нередко бывает следствием праздности или равнодушия; большое чувство и серьёзное дело возвращают человеку его естественный облик».

«Великое удивляет нас, ничтожное отталкивает, а привычка «примиряет и с теми и с другими».

«Звание комедианта считалось позорным у римлян и почётным у греков. Каково положение актёров у нас? Мы смотрим на них, как римляне, а обходимся с ними, как греки».

«Языки - это всего лишь ключ, открывающий доступ к науке, но презрение к ним бросает тень и на неё».

«Не следует судить о человеке по лицу - оно позволяет лишь строить предположения».

«Человек, чей ум и способности всеми признаны, не кажется безобразным, даже если он уродлив - его уродства никто не замечает». «Человек самовлюблённый - это тот, в ком глупцы усматривают бездну достоинств. Это нечто среднее между глупцом и нахалом, в нем есть кое-что от того и от другого».

«Словоохотливость - один из признаков ограниченности».

Чем больше наши ближние похожи на нас, тем больше они нам нравятся.

«Льстец равно невысокого мнения и о себе, и о других».

«Свобода - это не праздность, а возможность свободно располагать своим временем и выбирать себе род занятий». Кто не умеет с толком употребить своё время, тот первый жалуется на его нехватку.

Любителю редкостей дорого не то, что добротно или прекрасно, а то, что необычно и диковинно и есть у него одного.

«Женщина, вошедшая в моду, похожа на тот безымянный синий цветок, который растёт на нивах, глушит колосья, губит урожай и занимает место полезных злаков».

«Разумный человек носит то, что советует ему портной; презирать моду так же неразумно, как слишком следовать ей».

«Даже прекрасное перестаёт быть прекрасным, когда оно неуместно».

«За бракосочетание с прихожан берут больше, чем за крестины, а крестины стоят дороже, чем исповедь; таким образом, с таинств взимается налог, который как бы определяет их относительное достоинство».

«Пытка - это удивительное изобретение, которое безотказно губит невиновного, если он слаб здоровьем, и спасает преступника, если он крепок и вынослив».

«К распоряжениям, сделанным умирающими в завещаниях, люди относятся как к словам оракулов: каждый понимает и толкует их по-своему, согласно собственным желаниям и выгоде».

«Люди никогда не доверяли врачам, и всегда пользовались их услугами». Пока люди не перестанут умирать, врачей будут осыпать насмешками и деньгами.

Шарлатаны обманывают тех, кто хочет быть обманут.

«Христианская проповедь превратилась ныне в спектакль», никто не вдумывается в смысл слова божьего, «ибо проповедь стала прежде всего забавой, азартной игрой, где одни состязаются, а другие держат пари».

«Ораторы в одном отношении похожи на военных: они идут на больший риск, чем люди других профессий, зато быстрее возвышаются». Как велико преимущество живого слова перед писаным.

Наслаждаясь здоровьем, люди сомневаются в существовании бога, равно как не видят греха в близости с особой лёгких нравов; стоит им заболеть, как они бросают наложницу и начинают верить в творца.

«Невозможность доказать, что бога нет, убеждает меня в том, что он есть».

«Если исчезнет нужда в чем-либо, исчезнут искусства, науки, изобретения, механика».

Заканчивает книгу Лабрюйер словами: «Если читатель не одобрит эти „Характеры“, я буду удивлён; если одобрит, я все равно буду удивляться».

ЛАБРЮЙЕР. «ХАРАКТЕРЫ»

Я не знаю, какими будут люди, которым придется жить через две тысячи лет; я не знаю, будут ли они прозябать в условиях ужасающего варварства или же благодаря чудесному развитию науки овладеют другими планетами и заставят служить себе силы, заключенные в материи. Я не могу предугадать, изберут ли они свободу или рабство, будет ли процветание их всеобщим или только уделом отдельных людей. Но я предсказываю, не боясь ошибиться, что эти люди будут походить на тех, о которых пишет Лабрюйер. Среди них мы увидим и униженных и надменных, людей высокого ума и смиренномудрых, легкомысленных и тщеславных, скрытных и рассеянных, завистливых, злобных, но порой и благородных. Ибо все они - люди.

«Мы, столь современные теперь, будем казаться устаревшими спустя несколько столетий», - писал Лабрюйер. И он спрашивал себя, что будут говорить последующие поколения о вымогательстве налогов в эпоху «золотого века», о роскоши финансистов, об игорных домах, о толпах воинственных приживал, состоявших на содержании у фаворитов. Но мы, для кого Лабрюйер - старинный классик, читаем его, не удивляясь. В людях, нас окружающих, мы находим те же черты характера, а сверх того и другие, еще более поразительные. И в свою очередь опасаемся лишь того, как бы наши внуки не были шокированы нашими нравами. История покажет им людей нашего времени, уничтожающих с высоты быстрокрылых машин в течение нескольких минут целые цивилизации, создававшиеся на протяжении веков. Она продемонстрирует алогичную экономику, в условиях которой одни народы вымирают с голоду на глазах у других, которые не знают, где найти применение их силам. Она покажет им нашу денежную систему, настолько извращенную, что одни оказываются вынужденными долбить африканскую землю в поисках богатств, другие - вгрызаться в американскую почву, чтобы закопать их; и наш товарообмен, не урегулированный из-за недостатка судов, поскольку мы безрассудно топили целые флоты, созданные ценою огромных затрат.

Потомки узнают, что наши улицы были столь тесными, что передвижение в экипажах нам казалось более затруднительным и медленным, чем пешком; что наши дома в течение зимы не отапливались; что мужчины и женщины расшатывали свое здоровье и ум отвратительными опьяняющими напитками; что огромные средства шли на выращивание растения, листьями которого дымят все народы земли; что наше представление об удовольствии сводилось к ночному разгулу в переполненных людьми местах, к созерцанию, как столь же печальные существа, как мы сами, пьют, танцуют и курят. Будут ли шокированы этим наши потомки? Откажутся ли следовать привычкам этого безумного мира? Отнюдь нет. Они будут предаваться сумасбродствам еще худшим, чем наши. Они будут так же читать Лабрюйера, как тот читал Теофраста . И скажут: «Учитывая, что эта книга была написана два тысячелетия назад, просто восхитительно, что они так похожи на нас, наших друзей и врагов и что это сходство с людьми, отдаленными от нас столькими веками, так абсолютно».

Человеческая природа со времени Лабрюйера не изменилась. И хотя двор не именуется больше двором и главой государства является уже не король, а человек, облеченный властью, окружающие его льстецы и доверенные лица сохраняют все те же черты характера. И по-прежнему справедлива мысль, что настроение людей, их восхищение и вдохновение вызываются успехом и что «нужно немногое для того, чтобы удачное злодеяние восхвалялось как подлинная добродетель». Разве мы не знаем людей, которые, «оставшись с вами наедине, осыпают вас ласками», но на людях избегают «вашего взгляда или встреч с вами»? * Не знаком ли вам подобный Демофил, который жалуется, восклицая: «Все кончено, государство погибло!» **, и задается вопросом, как ему лучше поступить со своими деньгами, своим имуществом, своей семьей?

Прочтите дальше: «Не ждите искренности, откровенности, справедливости, помощи, услуг, благожелательности, великодушия и постоянства от человека, который недавно явился ко двору с тайным намерением возвыситься. Узнаете вы его по речам, по выражению лица? Он уже перестал называть вещи своими именами, для него нет больше плутов, мошенников, глупцов и нахалов - он боится, как бы человек, о котором он невольно выскажет свое истинное мнение, не помешал ему выдвинуться... он не только чужд искренности, но и не терпит ее в других, ибо правда режет ему ухо; с холодным и безразличным видом уклоняется он от разговоров о дворе и придворных, ибо опасается прослыть соучастником говорящего и понести ответственность» ***.

Не пробуждает ли в вас этот портрет воспоминаний о совсем недавнем времени? Мы говорим: «достигнуть цели» вместо «сделать карьеру», но слова могут быть другими, а суть - оставаться прежней. Характеры людей определяются и формируются их взаимоотношениями. Возьмите верховного правителя, двор, подданных; все прочее можно отбросить. Измените имя и титул главы государства, назовите двор кабинетом, окружением - отношения остаются почти прежние и те же причины вызывают все тот же эффект. Неизменяемость характеров утверждает бессмертие того, кто их живописал.

О Лабрюйере, известном писателе, который превосходно знал своих современников, эти последние почти ничего не говорят. Немногие ведут жизнь столь скрытую для посторонних глаз. И это признак мудрости. «Не льстить никому, не ждать, чтобы кто-нибудь оказал вам внимание, - чудесное положение, золотой век, наиболее естественное состояние человека». При всей своей безупречности Лабрюйер, несомненно, не мог избежать зависимости, поскольку жил при дворе принца; но, во всяком случае, он стремился к своему идеалу. «Мне изображали его, - писал д"Оливе , - как философа, который не думает ни о чем, кроме спокойной жизни в кругу друзей и книг, отбирая лучших из тех и других; который не жаждет и не ищет никаких наслаждений; предпочитает скромные радости и умеет их извлекать; вежлив в манерах и умен в рассуждениях; лишен всякого честолюбия, желания показать свой ум». Даже суровый Сен-Симон подтверждает эту лестную характеристику. «Это был исключительно честный человек, очень хороший друг, простой, без всякого педантизма и очень бескорыстный».

О Лабрюйере лишь известно, что он родился в Париже 17 августа 1645 года и подписывался Жан де Лабрюйер, в одно слово, несмотря на то, что приобрел в Канне пост казначея Франции и принц Конде по рекомендации Боссюэ пригласил его воспитателем юного герцога Бурбонского, своего внука. Опубликовано несколько писем, в которых Лабрюйер отчитывается перед Конде в своей миссии. Лабрюйер должен был часто страдать, живя в семье Конде, «столь знаменитой удачливыми вертопрахами, а также блестящей светскостью, жестокостью и разгульными нравами».

Из пребывания в этом доме Лабрюйер извлек много наблюдений над важными персонами и помазанниками божьими. Но он всегда добросовестно выполнял свои обязанности, чередуя историю и географию, Декарта и Лафонтена . «Я отнюдь не забываю, - писал он Конде, - ни басню, ни вопросы управления... и с утра до вечера размышляю о лучших способах быть ему полезным и передать ему свои довольно горестные познания». Наградой за это рвение было то, что он всю жизнь оставался в числе приближенных Конде, жил у них в Версале и получил пенсию, которой ему хватало на расходы.

Поскольку Лабрюйера ничто не подстрекало, он, может быть, никогда не стал бы писателем, если бы не перевел с греческого «Характеры» Теофраста. Он считал: «Чтобы достичь совершенства в словесности и - хотя это очень трудно - превзойти древних, нужно начинать с подражания им» ****. Он очень радовался, что дополнил текст Теофраста оригинальными размышлениями. Успех был полный. Новые издания были обогащены изречениями и характеристиками, Теофраст мало-помалу оказался отодвинутым на второй план и затоплен потоком новых мыслей, оригинальных и более ярко изложенных, чем его собственные. Лабрюйер в сорок три года приобрел, таким образом, широкую известность.

Первое издание «Характеров» вышло в 1688 году. В 1693 году Академия устроила встречу с Лабрюйером, но его речь была принята недоброжелательно по трем соображениям. Прежде всего - это надо признать - она была не из лучших, поскольку серия портретов, нарисованных Лабрюйером в похвалу членов общества, была с точки зрения ораторского искусства мало достойной столь большого писателя. Далее, те, кто не был прославлен им персонально и показан лишь в общей массе, были раздражены. И наконец, несколько человек, кто резко и не без основания был осмеян в «Характерах», обрадовались случаю осудить автора. «Я выслушал, - сказал Теобальд (полагают, что это был Фонтенель), - большую, скверную и скучную речь, которая вызвала у меня неодолимую зевоту и надоела до смерти». На это Лабрюйер колюче ответил в своем предисловии к «Речи в Академии», заявив, что он ничуть не сомневается в том, что публика «еще не вконец одурманена и замучена усталостью, выслушивая в течение стольких лет карканье старых воронов вокруг тех, кто в свободном полете на легких крыльях своих писаний поднялся ввысь к некоторой славе».

Эта мелкая интрига - последнее известное нам происшествие из жизни Лабрюйера, которая ранее таких докук не знала. Лабрюйер умер в 1696 году, пятидесяти одного года, от кровоизлияния в мозг. «Я достаточно был с ним знаком, - сказал Сен-Симон, - чтобы пожалеть о нем и о его трудах, которых при его возрасте и здоровье мы могли еще от него ожидать».

Недостаточность сведений о человеке и его характере лучше всего можно восполнить, обратившись к книге самого Лабрюйера. Мы уже говорили, что он был философом. Он никогда не был женат - то, что все еще свойственно философу, - но в нем угадывались большая нежность в дружбе и тонкое понимание любви. Тот, кто писал: «В истинной дружбе таится прелесть, непостижимая заурядным людям» *****, или еще: «Чтобы чувствовать себя счастливым, нам довольно быть с теми, кого мы любим: мечтать, беседовать с ними, хранить молчание, думать о них, думать о чем угодно - только бы не разлучаться с ними; остальное безразлично» ******, - обладал столь же утонченной душой, как и Стендаль. «На свете нет зрелища прекраснее, чем прекрасное лицо, и нет музыки слаще, чем звук любимого голоса» *******. Тот, кто может еще сомневаться после этой фразы, что Лабрюйер бывал влюблен, не знает, что такое любовь.

Лабрюйер обладал благородной душой и презирал подлость: «Хорошее средство для того, кто впал в немилость у принца, - это уединение... Самый лучший способ для фаворита, подвергнувшегося опале, не прятаться где-то в глуши, позволяя, таким образом, забыть о себе, а, наоборот, заставить наилучшим образом говорить о себе, бросившись, если возможно, в какое-нибудь благородное и отважное предприятие». Но у Лабрюйера не было иллюзий в отношении людей, которых он наблюдал при дворе. Проницательный в отношении подлостей и скрытых побуждений тех или иных поступков, он таил под вежливостью острый сатирический дар. Он служил вельможам, но не льстил им. «Я завидую их счастливой возможности иметь на своей службе людей, душевными качествами не ниже, а иногда и превосходящих их». Есть здесь в нем что-то от Жюльена Сореля: «У народа мало ума, у вельмож - души; у первого - хорошие задатки и нет лоска, у второго - все показное и нет ничего, кроме лоска. Если меня спросят, кем я предпочитаю быть, я не колеблясь отвечу: «Народом» ********. Такая позиция была довольно резка в его время (она наблюдается еще у Фенелона и Вобана) . Лабрюйер склоняется к народу и в то же время сам удивляется нелепости своего положения: «Глянешь на иных бедняков, и сердце сжимается: многим нечего есть, они боятся зимы, страшатся жизни. В это же время другие лакомятся свежими фруктами; чтобы угодить их избалованному вкусу, землю заставляют родить круглый год. Простые горожане, только потому что они богаты, позволяют себе проедать за один присест столько, сколько нужно на пропитание сотне семейств. Пусть кто хочет возвышает голос против таких крайностей, я же по мере сил избегаю как бедности, так и богатства, и нахожу себе прибежище в золотой середине» *********. Добавьте к этому тексту знаменитую страницу о положении крестьян: «Мы видим в них диких животных...» **********, высказывания писателя о жестокости судебных приговоров, погружающей его в горестное изумление, «об осуждении невинного - то, что касается всех людей»; вдумайтесь в его определение лицемера: тот, «который при короле-безбожнике сам становится безбожником», - и вы поймете, почему некоторые комментаторы видели в Лабрюйере «философа» в духе XVIII века и революционера за сто лет до революции.

Однако эти названия мало подходят к писателю, который, родившись во Франции и будучи христианином, придерживался, ограничивая себя в сатире, обычаев Франции и христианских добродетелей. Если он осмеливался разоблачать лицемерие, то сказанное им предназначалось для сильных умов; если он говорил без снисхождения о придворных, то никогда не терял уважения к королю; если чего добивался (и это было закономерно еще в 1789 году), то исключительно порядка среди придворных. «Именовать государя «отцом народа» - значит не столько воздавать ему хвалу, сколько называть его настоящим именем и правильно понимать истинное назначение монарха» ***********. Лабрюйер рисует портрет идеального принца, в котором, как и все его современники, кроме тех, кто писал тайно, он приписывает Людовику Великому все добродетели, присущие хорошему правителю. При покровительстве государя он может, как Мольер, высмеивать невежество людей высокого происхождения, показывая, насколько выше их стоят такие великие слуги отечества, как Кольбер и Лувуа , «разночинцы», ведающие все слабые и сильные стороны дворянского сословия, знающие, что скоро благородный дворянин будет почитать за большое счастье породниться с ними. Прерогатива абсолютной власти в том и состоит, что она может создавать между подданными короля своего рода равенство. Однако расстояние, отделяющее короля от других людей, настолько велико, что, существуй подобное между его подданными, с точки зрения межзвездных пространств оно оказалось бы ничтожным. Добрых тиранов нет, но монархия, пожалуй, все же лучше олигархии при условии, что первая не покровительствует второй и что крестьянин под властью умного короля не будет страдать на своем небольшом участке от соседства господина.

Таким образом, говоря о Лабрюйере как о Жюльене Сореле, нужно соблюдать осторожность. Лабрюйер - это тот же Жюльен Сорель, который никогда не покидал своего поста возле маркиза де ля Моля, куда забросила его судьба, и хладнокровно записывал пороки мира, предаваясь им вместе с другими. Сохранились немногие тексты, в которых те, кто знал Лабрюйера, характеризуют его как философа, счастливого и веселого человека. Можно даже полюбопытствовать: не было ли у него самого каких-либо грешков, которые он отмечал у людей своего круга? Писатели-моралисты, как и писатели-романисты, в какой-то мере сами исповедуются и, надо думать, лучше анализируют те ощущения, которые испытывают сами. Марсель Пруст превосходно раскрыл вред снобизма, но не потому, что сам становился снобом, когда писал, а потому, что он вообще был им.

В письмах Лабрюйера звучит иногда покровительственный тон и некоторое самодовольство от сознания, что он друг де Конде и господина первого врача. Да и в предисловии в «Речи в Академии» есть излишний яд и некоторые недозволенные в полемике приемы.

Не приходится сомневаться, что, несмотря на свои философские взгляды, Лабрюйер принимал близко к сердцу суждения о своем труде, вызывавшие в нем некоторое неудовольствие.

«Едва человек начинает приобретать имя, как на него сразу ополчаются все; даже так называемые друзья не желают мириться с тем, что достоинства его получают признание, а сам он становится известен и как бы причастен к той славе, которую они сами уже приобрели» ************. Вероятно, Буало любил Лабрюйера несколько больше до успеха его «Характеров», чем после достигнутой им известности. Находясь при дворе, Лабрюйер ясно видел невероятную человеческую низость: «Нет ничего хорошего в обиженном человеке: добродетель, достоинство - все у него в пренебрежении, или плохо выражено, или погрязло в пороках. Разочарованный, он думает, что рассудительный человек должен уклоняться от всяких дел: он не считает, что искусный политик выше того, кто пренебрегает политикой, и все больше укрепляется в мысли, что мир отнюдь не заслуживает того, чтобы им заниматься. Чего можно ждать от мира? Стоит ли возмущаться тем, что люди черствы, неблагодарны, несправедливы, надменны, себялюбивы и равнодушны к ближнему? Такими они родились, такова их природа, и не мириться с этим - все равно что негодовать, зачем камень падает, а пламя тянется вверх» *************.

Этот человек достаточно свободен и обладает умом ясным, проницательным и строгим. И все же многие из выведенных им характеров продиктованы чувством мести, а Теодект ему слишком скучен: «Наконец я не выдерживаю и ухожу; у меня нет больше сил терпеть Теодекта и тех, кто его терпит» **************. И он уходит, но потом, вернувшись к Теодекту, пишет о нем несколько мстительных строк. В этом своего рода преимущество писателя. С течением времени Лабрюйер менялся: он нервничает, его раздражает то, что ему говорят или не говорят о его книге. «Не говорите мне о слоге, чернилах, бумаге, пере, типографщике и печатном станке! Пусть никто не дерзает уверять меня: «Ты так хорошо пишешь, Антисфен! Что же ты медлишь? Неужели мы не дождемся от тебя какого-нибудь ин-фолио? Рассмотри все добродетели и все пороки в последовательном и методичном труде, которому не было бы конца» (следовало бы еще добавить: «и который никто не станет читать»). Нет, я навсегда отрекаюсь от того, что называлось, называется и будет называться книгой... Вот уже двадцать лет обо мне толкуют на площадях, но разве мои яства стали изысканнее, разве я теплее одет, разве холод не проникает ко мне в комнату, разве я сплю на пуховой перине? Какая нелепость, глупость, безумие повесить над входом в свое жилище надпись: «Здесь живет писатель или философ», - продолжает Антисфен.

Приведем из происходящего разговора с воображаемым Антисфеном одну фразу, которая должна была раздражать самого Лабрюйера: «Рассмотри в последовательном и методичном труде...» Классическая Франция сохранила вкус к трактатам, четко разработанной композиции, Цицероновым логическим переходам. «Мысли» Паскаля лишены той фрагментарности и разрозненности, которую мы в них видим, они представляют собою отрывки из неоконченного произведения. «Максимы» Ларошфуко прочно связаны посылкою о роли честолюбия. Даже сам Монтень, явно любивший отступления, добивается вполне законченного рисунка. Лабрюйер - первый великий французский писатель, который свободно стал на путь «импрессионизма».

Несомненно, он сам выбирал названия глав: «О творениях человеческого разума», «О собственном достоинстве», «О женщинах», «О сердце», «Об обществе и искусстве вести беседу», включая и два последних: «О церковном красноречии», «О вольнодумцах»; однако он вводил в них и кое-какие иные размышления, которые часто могли встретиться и в других главах. Так, изречения, фигурировавшие в разделе «О сердце», вполне на своем месте и в разделе «О женщинах». Лабрюйер многое перемещал в последующих изданиях книги. Он же говорил в предисловии в «Речи в Академии» о плане и композиции книги «Характеры»: «Не кажется ли вам, что из шестнадцати глав, составляющих эту книгу, пятнадцать, вскрывающие ложь и смешные стороны, наблюдаемые у объектов страстей и человеческих привязанностей, направлены на опровержение всяких чудес, которые вначале ослабляют, а затем и заглушают в людях стремление к познанию бога? Таким образом, эти главы являются как бы подготовкой к последней, шестнадцатой главе, где подвергается осуждению и развенчивается атеизм».

Но весьма вероятно, что речь здесь идет о приспособлении плана, заранее не продуманного, который обеспечивал бы приемлемость темы и одновременно свободу сатиры. В действительности, как это показал Жюльен Бенда , Лабрюйер писал свою первую книгу вообще без «согласования» ее с классической литературой и своими же «Замечаниями», предвосхитившими «Дневники» Стендаля и Жида и заметки Валери; он никогда в том не хотел признаться. «Таким образом, - писал Бенда, - работа Лабрюйера в корне ломает всю эстетику своего времени, хотя по части литературной теории он хранит ей верность. И эта дисгармония угаснет вместе с ним. Писатели последующих лет откажутся от такой композиции, пройдут мимо нее, не позаботясь овладеть ею. Лабрюйер знаменовал тот патетический момент в развитии литературы, когда под воздействием исторических факторов писатель открывает новую эру, хотя в силу своего характера и пристрастия всем существом верит в отошедшую».

Для нас, людей XX века, привыкших к произведениям «непоследовательным», «Замечания» к «Характерам» представляют особый интерес. Мы хорошо понимаем, что создание всемирной литературной системы крайне сложно и что наши мысли не обязательно должны быть связаны между собой (или по меньшей мере связь их не всегда выявляется с первого взгляда). Это позволяет нам воспринимать импрессионизм в литературе так же, как мы воспринимаем его в живописи. Конечно, это не значит, что то или иное направление будет вечным или наша литература обретет своего Сезанна ; однако сходство Лабрюйера с большими писателями нашего времени приближает его к нам, придает его работе новую свежесть.

«Он обладает, - как очень тонко выразился Сент-Бёв, - искусством (намного превосходящим искусство последовательного изложения) писать книги, в которых, кажется, нет видимой связи, но она тем не менее неожиданно проступает то там, то здесь. На первый взгляд мысли автора кажутся беспорядочным собранием фрагментов, которые блуждают друг за другом в затейливом лабиринте, не порывая, однако, связующей их нити. Каждая мысль корригируется, развивается, освещается другими, тайно сопутствующими ей». В то же время, изолированная от них и лишенная связи с ними, она становится еще нагляднее и выразительнее. Последовательное изложение не допускает «внезапностей», сохранившихся в нашей памяти со школьных лет, с изучения антологии: «О Зенобия, не смуты, потрясающие твое царство» ***************, или «Ирина, не считаясь с расходами, приезжает в Эпидавр» ****************, или еще очаровательный портрет Екатерины Тюрго: «Он сказал, что ум этой прекрасной особы сверкал, как граненый алмаз...» - и напоминающих нам первые такты Бетховена и Шопена. Умение с таким искусством быть непоследовательным уже само по себе говорит о знании законов композиции.

В речи Лабрюйера мы обнаруживаем одновременно стиль и его века, и нашего. От XVII у него совершенная точность определений, когда речь заходит об общечеловеческих свойствах. Перечитайте в главе «Суждения» определения, данные в виде небольших зарисовок и разрозненных мыслей о глупости, самомнении и грубости. Точность языка писателя здесь несравненна: «Люди, когда хотят, сдаются на милость того, на кого надеются. Правы ли они? Они медлят, обсуждают... и сдаются». Словесный материал рассчитывается здесь на редкость экономно, с точностью, достойной Ларошфуко: «У некоторых людей величие заменяется высокомерием, стойкость души - жестокостью, ум - коварством».

Однако в связи с переменами в литературной жизни в 1688 году, точнее - после ухода со сцены большинства великих писателей века, Лабрюйер почувствовал сильнее, чем его предшественники, необходимость обновить стиль и пробудить с помощью разных ухищрений внимание пресыщенного читателя. Меткое высказывание, ирония, симметричность в конструкции предложений, неожиданные сочетания слов, постоянная смена эффектов, инверсии, преобразующие в явные парадоксы всем известные истины, медленное и трудное восхождение к вершинам творчества, откуда он позволяет себе зачастую стремительное падение, - всеми этими приемами Лабрюйер овладел мастерски. Благодаря своему уму, своим поискам он предстает перед нами как один из предшественников Монтескье, Флобера, Гонкуров , Жироду и Пруста. Подобно им, он питал любовь к «мельчайшим граням», когда каждое слово сверкает самостоятельным светом. Это уже не мощная зыбь фраз Боссюэ, которая черпает красоту в размахе воли, в величии своего движения. Лабрюйер «высекает из огня» ослепительную мозаику.

Примером одной - среди тысячи других - черты лабрюйеровского стиля, как бы «отбивающей мяч», является его реплика о Герилле: «Что бы ни делал Герилл - говорит ли он с друзьями, произносит ли речь, пишет ли письмо, - он вечно приводит цитаты. Утверждая, что от вина пьянеют, мы ссылаемся на царя философов; присовокупляя, что вино разбавляют водой, взывали к авторитету римского оратора. Стоит ему заговорить о нравственности, и уже не он, Герилл, а сам божественный Платон глаголет его устами, что добродетель похвальна, а порок гнусен... Он считает своим долгом приписывать древним грекам и латинянам избитые и затасканные истины, до которых нетрудно было бы додуматься даже самому Гериллу. При этом он не стремится ни придать вес тому, что говорит, ни блеснуть своими познаниями: он просто любит цитировать» *****************.

Лабрюйер писал: «Если вы хотите сказать: «Прекрасная погода», то так и говорите: «Прекрасная погода». Однако сам он этого как раз и избегал. И если бы ему, к примеру, пришлось описывать климат Англии, он, вероятно, сказал бы так: «Нельзя судить о погоде в Лондоне, как о погоде в Париже. Сегодня утром весь город был окутан туманом; туман заполнил и комнаты и залы; день превратился в ночь; солнца не видно; льет дождь. Прекрасная погода!» Искусство Лабрюйера состоит в том, чтобы держать человека в вечном напряжении. Он не напишет: «Ясный ум встречается реже, чем брильянты и жемчуга», но: «После ясности ума самое редкое в мире - это брильянты и жемчуга».

Нет никакого сомнения в том, что этот честный человек, когда он не впадает в амбицию, высказывает вполне здравые суждения, и достойно удивления, что некоторые критики того времени упрекали Лабрюйера в отсутствии вкуса. В его поисках выразительных средств они видели пренебрежение естественностью. Мы полагаем иначе. Тэн отмечает, что стиль Лабрюйера лишен той простоты и непринужденности, которые сохраняли другие писатели того века, что он всегда употребляет конкретные слова, тогда как классический вкус допускал только возвышенные мысли и благородные выражения. Это верно. Лабрюйер - реалист, такой же, каким был Монтень и какими станут писатели XIX века, но какими никогда не были моралисты его времени. Он охотно пишет о потерявшейся собаке, о разбитом фарфоре. Он пишет о природе человека, которую хорошо понимает, дает характерный эскиз жизни небольшого города, «который, кажется, нарисован на склоне холма». В короткие минуты вдохновения он проявляет к пейзажным зарисовкам ту же нежную склонность, что и романтики. «Есть места, вызывающие восхищение, и другие места, трогательные, где хотелось бы жить». Стиль - это душа, и нужно быть очень деликатным и чувствующим, чтобы говорить так, как говорил Лабрюйер о творениях ума, о женщинах, о сердце, о природе.

Книги сохраняются в потомстве только благодаря совершенству формы и глубокой правдивости в описании человеческой природы. Именно это умение Лабрюйера сделать из каждой фразы истинное произведение искусства и дать правильное изображение неискоренимых человеческих страстей продлит жизнь его книги на долгие годы. Он пребудет, пока существуют французы, пока они способны мыслить.

Должен заметить, что мне трудно сказать что-либо об антологии и о портретах Меналка и Теодота. Скажу только, что лучшее в «Характерах» - отнюдь не характеры.

Примечания

* Лабрюйер Ж. де. Характеры, или Нравы нынешнего века. М.-Л., «Художественная литература», 1964, гл. III, с. 30.

** Там же, гл. X, с. 11.

*** Там же, гл. VIII, с. 62.

**** Лабрюйер Ж. де. Характеры, или Нравы нынешнего века, гл. I, с. 15.

***** Там же, гл. X, с. 85.

****** Там же, гл. IV, с. 23.

******* Там же, гл. III, с. 10.

******** Там же, гл. IX, с. 24.

********* Там же, гл. IV, с. 47.

********** Там же, гл. XI, с. 128.

*********** Лабрюйер Ж. де. Характеры, или Нравы нынешнего века, гл. XIII, с. 21.

************ Там же, гл. XII, с. 59.

************* Там же, гл. XI, с. 1.

************** Лабрюйер Ж. де. Характеры, или Нравы нынешнего века, гл. V, с. 12.

*************** Там же, гл. II, с. 78.

**************** Там же, гл. XI, с. 35.

***************** Там же, гл. XII, с. 64.

Коментарии

ЛАБРЮЙЕР. «ХАРАКТЕРЫ»

Книга Жана де Лабрюйера (1645-1696) «Характеры, или Нравы нынешнего века» вышла впервые в 1683 г. (в последующих изданиях существенно дополнялась). Она состоит из коротких нравоописательных очерков, максим, литературно-критических отзывов. В портретах, часто сатирических, распространенных человеческих типов своего времени Лабрюйер довел до совершенства искусство классицистической характерологии, продолжив традиции Мольера. Лаконичность и точность языка, меткость и этическая определенность характеристики сделали его книгу совершенным образцом ораторско-моралистической прозы XVII века.

1 Теофраст (372-287 до н. э.) - древнегреческий философ, автор книги «Характеры», послужившей образцом для Лабрюйера.

2 Д"Оливе Пьер Жозеф Тулье (1682-1768) - филолог и историк Французской академии.

3 Боссюэ Жак Бенинь (1627-1704) - религиозный деятель и писатель.

4 Лафонтен Жан де (1621-1695) - поэт, наиболее знаменит своими баснями.

5 Фенелон Франсуа де Салиньяк де ла Мот (1651-1715) - писатель, религиозный мыслитель и педагог; Вобан Себастьен Лепретр де (1633- 1707) - военный деятель, маршал Франции. Здесь имеются в виду роман Фенелона «Приключения Телемака» (1695) и политический трактат Вобана «Проект королевской десятины» (1707), антиабсолютистские по тенденции.

6 В XVIII веке слово «философ» стало означать во Франции вольнодумца, критически относящегося к религии.

7 Кольбер Жан-Батист (1619-1683), Лувуа Франсуа Мишель Летелье, маркиз де (1639-1691) - министры, в разное время фавориты Людовика XIV.

8 Бенда Жюльен (1867-1956) - писатель и философ.

9 Поль Сезанн (1839-1909) упомянут как художник, преодолевший импрессионизм, перешедший в своем зрелом творчестве от раздробленности впечатлений к классической композиции и четким цветовым массам.

10 Монтескье Шарль де Секонда, барон де Лабред де (1689-1755) - писатель и философ-просветитель; Гонкуры, братья Эдмон (1822-1896) и Жюль (1830-1870) - писатели-натуралисты.

11 Тэн Ипполит (1828-1893) - литературовед, философ и историк, один из основателей культурно-исторической школы в литературоведении.

План

Введение

1. Историческое развитие нравственных норм и морали

2. Реалистическое изображение человека

Заключение

Литература

Введение

В новое время (от XVI - XVIIвв. до начала XX в.) капиталистическая экономика распространилась по все-му земному шару, а вместе с ней -- буржуазный уклад жизни и рациональное сознание западного человека. Со-циально-политические рамки Нового времени более или менее ясны. Хронология ментальной истории рисуется не столь четко.

Главные события эпохи -- политические революции, промышленный переворот, появление гражданского об-щества, урбанизация жизни -- запечатлены для нас в га-лерее портретов отдельных людей и человеческих групп. Как и любая эпоха, Новое время показывает громадное разнообразие психической жизни. Исторической психоло-гии еще только предстоит освоить это эмпирическое бо-гатство, обобщить и дать описание Че-ловека экономического, либерального, консервативного или революционного сознания, типов буржуа, крестьяни-на, интеллигента, пролетария, психологически проанали-зировать важные события периода. Подступиться к громад-ному материалу последних веков хотя бы только европей-ской истории нелегко. Поэтому тема реферата является актуальной в том плане, что произведение Ж. Лабрюйера «Характеры» представляет собой иллюстрацию жизни в переломный период перехода из одной общественной формации в другую.

Эта эпоха разобрана науками о современном человеке, что выражается уже в обозначени-ях периода: капитализм, буржуазное общество, индустри-альная эпоха, время буржуазных революций и движений пролетариата.

От социологии психолог получает нуж-ные ему сведении о строении социума и порядке функцио-нирования его индивидуального элемента, о социальных общностях, институтах и стратификациях, стандартах группового поведения, известных под названием личностных ориента-ции, социальных характеров, базисных типов личности, о мировоззренческих ценностях, приемах воспитания и конт-роля и других социальных инструментах, непрерывно кую-щих общественную единицу из задатков Ното 5ар i еп s .

Исторической психологии близки усилия исторической социологии показать человека в изменчивом, но исторически определенном единстве социальной жизни. Указанный раз-дел социологии рассматривает типы коллективных структур во времени, в том числе характерные формы отношений индивидов между собой, а также с общественными институ-тами. Вариант исторической социологии, смежный с исто-рической психологией, предложен немецким ученым Н. Элиасом (1807--1989) в книге «О процессе цивилизации. Социо-генетическое и психогенетическое исследование». Автор трактует правила бытового поведения не столько как ограничения, накладываемые на личность, сколько как пси-хологическое существо последней.

Для того, чтобы перейти от исторической социологии к исторической психологии, требуется рассматривать человека не как элемент социального целого, но как самостоятельную систему, включающую подструктуру социальных отношений. Слиянию же двух соседних областей исследования способ-ствует укорененность макросоциального (раннего социоло-гического) мышления в науках о человеке.

Личность есть совокупность общественных отношений или коллективных представле-ний, основы ее сознания состоят из усвоенных норм изна-ний, поэтому сознание изменяется до этих основ при соответствующих воздействиях извне и преобразованиях соци-альной среды. Метафору, идущую от новейшего естествознания, подхватывают микросоциология и отчасти -- понимающая психология. Первая (ее создатели -- Ж. Гуревич, Дж. Морено) нащупывает «вулканическую почву» социальности в элементарных притяжениях между участника-ми малых групп, вторая (основатель -- М. Вебер) определяет социальность с точки зрения исследовательского прибора, т. е. познающего индивида, его опыта, ценностей. Веберовская со-циология тяготеет к психоанализу -- доктри-нам, выносящим природу человека за пределы макросоциальных законов, она осуществляет функцию критики социологи-ческой классики. Обобщения ученого, по терминологии Вебера, -- идеальные типы, логически выстроенные опреде-ления аспекта социальной действительности, теоретические эталоны при описании эмпирического материала.

Психолог пользуется схемами, дающими разметку соци-ального пространства. В масштабе общественных макроявле-ний человек предстает миниатюрным осколком социума. Между тем сам человек выступает для социальности моментом не-предсказуемости и свободы. Социология возникает, когда масса норм и представле-ний отделяется от непосредственного общения и закрепляет-ся в государственных, хозяйственных, частно-правовых сво-дах и регламентах гражданского общества. В противовес фео-дально-кастовому праву исключений и привилегий, либеральные демократии стремятся к неукоснительному ис-полнению закона, следовательно, к универсальной, фикси-рованной, независимой от реальных лиц норме.

Явления, отмечающие наступление капитализма, про-являются столь единообразно и синхронно в разных обла-стях человеческого бытия, что существует основание ис-кать для них общую основу (по крайней мере тенденцию) в психике, поведении, отношениях человека.

Из труда Лабрюйера можно составить портрет человека, живущего в семнадцатом столетии. В своем произведении автор дает определение человеческим порокам, вскрывает их первопричины, свойственные тому времени. И цель данной работы - дать общую характеристику нравственной жизни того периода. Поставленная цель предопределила задачи:

Познакомиться с произведением Ж. Лабрюйера;

Выявить характерные черты явлений того времени;

Описать основные нравственные нормы и человеческие пороки, показанные автором на страницах своего произведения.

1. Историческое развитие нравственных норм и морали.

Характеры людей являются, по Лабрюйеру, не само-довлеющими разновидностями человеческой породы, но непосредственными результатами социальной среды, варьирующими в каждом отдельном случае постоянную свою основу. Скупые существовали и в античной Греции и в абсолютистской Франции, но само содержание скупости и ее проявления кардинальным образом меняются под воздействием изменившейся обще-ственной среды. Главная задача писателя заключается поэтому не столько в самом изображении скупости, сколько в исследовании причин, породив-ших данную ее форму. Поскольку различие характеров есть результат раз-личных реальных условий, постольку писателя интересуют сами эти усло-вия и их психологический эквивалент. Лабрюйер рисует характер на фоне данной среды, или, наоборот, в своем воображении воссоздает для какого-нибудь определенного характера породившую его среду. Так сознание личного достоинства представителя класса феодалов происходило в рамках кодекса дворянской чести. Однако строго охраняя свою честь, феодал попирал достоин-ство других людей--крепостных, горожан, купцов и т. д. По-нятие чести было пропитано сословным духом и нередко но-сило характер формального требования, к тому же имеюще-го силу лишь в узком кругу аристократов. Двойственный ха-рактер моральных норм феодала выступал самым грубым образом: он мог быть «верен слову» в отношении к сюзере-ну, но «верность слову» не распространялась на крестьян, горожан, купцов; он мог воспевать «даму сердца» и насило-вать крепостных девушек; унижаться перед вельможей и «гнуть в бараний рог» своих подданных. Жестокость, грубое насилие, грабеж, пренебрежение к чужой жизни, тунеядст-во, насмешливое отношение к уму -- все эти моральные ка-чества прекрасно уживаются с представлением о дворянском достоинстве и чести.

Дама, по мнению Лабрюйера, могла быть образцом светского этикета, и она же без стыда разде-валась при слугах, могла проявить самый необузданный гнев; в отношении служанки и т. п.

Вместе с историческим развитием нравственность буржуа постепенно теряет свои отдельные положительные моменты. Ее, по меткому выражению Гегеля, как бы остав-ляет «дух истории». Социальная практика правящего класса, казалось, подтверждала пессимистические представления о «порочной» природе человека: «меняется все--одежда, язык, манеры, понятия о религии, порою даже вкусы, но человек всегда зол, непоколебим в своих порочных наклонностях и равнодушен к добродетели». Храбрость, верность, честь -- эти и другие моральные установления становятся чисто формальными, теряют живую связь с историческим развитием. Феодальная мораль выхолащивается, приобретая характер требования этикета, внешнего «приличия». Хороший тон, мо-да, манеры формализуют аристократическую нравственность. Честь становится чисто формальным по содержанию мораль-ным принципом. Этот характер аристократического мораль-ного кодекса был жестоко высмеян в период назревавших буржуазных революций. Во французской буржуазной рево-люции М. Робеспьер, например, требовал заменить честь -- честностью, власть моды--властью разума, приличия--обя-занностями, хороший тон -- хорошими людьми и т. п.. «Ли-цемерие есть дань, которую порок платит добродетели», -- с сарказмом отмечал Лабрюйер наблюдая нравы фран-цузской аристократии. Там, где аристократическая мораль сохранилась до наших дней, косный и формальный характер ее норм особенно очевиден.

Двойственный характер моральных норм буржуа исто-рически выступал довольно открыто, без прикрас. Это накла-дывало отпечаток и на те аристократические «добродетели», которыми впоследствии восхищались реакционные романти-ки, идеализировавшие нравственность. Проница-тельный Лабрюйер понял это, остроумно сформулировав горький афоризм: «Наши добродетели--это чаще всего искусно переряженные пороки». Особенно лицемерно было поведение духовных феодалов, вынужденных в силу необхо-димости проповедовать «христианские добродетели». Пропо-ведуя бескорыстие, они отличаются исключительным сребро-любием, восхваляя умеренность и умерщвление плоти, пре-даются обжорству и стремятся к роскоши; проповедуя воз-держание-развратничают; требуя искренности--лгут и обманывают.

Аморализм был распространен не только среди высших прослоек. Процветала грубая жестокость, произвол и презрение к человеческой жизни. Исторические хроники убедительно свидетельствуют о том, что на практике мораль собственного класса играла незначительную роль в поведе-нии аристократической знати.

Глубокая противоречивость со-циального прогресса придавала развитию нравственности трагическую иронию. Класс феодалов, пы-таясь удержать власть, усиливают эксплуатацию крепостного крестьянства, дей-ствуют под нажимом самых низких, мерзких страстей. Эти действия даже с точки зрения общепринятой морали той эпохи («отцы--дети») имели безнравственный характер, вели к разгулу жестокости, зверства, издевательств и кровопро-литию. Однако это усиление эксплуатации вызывало, в конце концов, сопротивление крестьян. Оно могло идти в двух на-правлениях: во-первых, за уменьшение или полное уничто-жение феодальной эксплуатации и, во-вторых, через увели-чение доходности крестьянского хозяйства и сокращение от-носительного размера той части доходов, которую присваивал феодал. Б. Ф. Поршнев в своем исследовании убедительно показывает, что крестьянство делало немало усилий в этом втором направлении. Исторические послед-ствия этих усилий, внешне довольно незаметных и обыден-ных, имели громадное историческое значение. Они способ-ствовали развитию производительных сил и, в конечном ито-ге, явились одной из предпосылок возникновения капитали-стического способа производства. Так нравственные пороки правящего класса через целую цепь социальных зависимо-стей выступают как «рычаги» исторического развития.

Нравственный прогресс, имевший место в эпоху феода-лизма, был исторически ограничен. Печать косности и патриархальности, лежавшая на нравственности этой эпохи, мож-но было преодолеть лишь выйдя за рамки феодального уклада. Однако антифеодальные революции крепостного крестьян-ства, выдвигавшие наиболее передовые для своего времени моральные идеалы и нравственные правила, не могли при-вести к установлению нового строя. Наиболее благородные, далеко идущие моральные цели и идеалы этих революций не могли быть осуществлены в эпоху феодализма. Обычно восстания кончались поражением, топились в крови. Разу-меется, основная линия социального прогресса проходила под знаком классовой борьбы угнетенного кре-стьянства. Сопротивление крепостных, нараставшее по мере развития внутренних противоречий феодального способа про-изводства, заставляло верхи перестраиваться и переходить на более высокую ступень феодальной эксплуатации. Таким образом, крестьянские восстания не были исторически бес-плодны, а, наоборот, были мощным стимулом исторического прогресса. Тем не менее их ограниченность и нереальность достижения своих конечных целей, моральных идеалов ска-зывалась и на той роли, которую они сыграли в нравствен-ном прогрессе человечества. Исчерпав те скудные возможно-сти, которые давал феодализм нравственному прогрессу, дальнейшее поступательное развитие нравственности могло произойти лишь на новой социальной почве, с новыми дви-жущими силами и общественными, противоречиями.

Таким социальным строем, который пришел на смену феодализму, был капитализм. Там, где в силу специфических историче-ских условий возникновение нового уклада было замедлено, нравственный прогресс, достигнутый в рамках феодального общества, приостанавливается. Начинается топтание на ме-сте. Худшие черты--косность, патриархальность--начинают возобладать над моментами развития и в нравственности народа. Отдельные успехи нравственного развития, подобно хамелеону, меняют свою историческую окраску и роль. Из двигателей социального развития они превращаются в его препятствие. Нравственный прогресс не только замедляется, но и идет вспять, превращается в регресс. Таким образом, каждая новая общественно-экономическая формация, сменявшая старую, была тем новым социальным уровнем, на котором только и было возможно дальнейшее продвижение нравственного прогресса человечества. Причем социальный прогресс разрушает вместе со старыми общест-венными формами и те стороны прежних нравственных отно-шений, которые могут восприниматься последующими поко-лениями как положительные, привлекательные. Однако от-дельные «утраты» в нравственном развитии вовсе не отвер-гают его восходящего, прогрессивного характера. Отдель-ные, частные потери -- неизбежность, присущая всему восхо-дящему духовному развитию. Вот почему и критерий нрав-ственного прогресса не может быть сведен к метафизическо-му представлению о «сохранении» всего морально положи-тельного, что бытовало в истории. Моральный прогресс-- не хранилище, куда каждое поколение людей сдавало свои, благородные для того времени, нормы и принципы, оставляя за порогом свои пороки. Восходящее развитие морали в са-мой своей сущности -- процесс, и может быть понято только как процесс. Попытки сохранить в истории все то нравствен-но «хорошее», что вырастало в разные эпохи, за счет уничто-жения того «дурного», с чем это «хорошее» сталкивалось -- не более как ветхая иллюзия моралистов. Противоречи-вость--внутренняя черта нравственного прогресса, своеобраз-но проявляющаяся в нормативной, изменчивой противополож-ности «добра» и «зла».

2. Реалистическое изображение человека.

Самым значительным литературным произведением последней четверти XVII в. является книга Лабрюйера «Характеры и нравы этого века»

Жан де Лабрюйер (1645--1696) происходил из семьи небогатых горожан, может быть и имевшей в прошлом дво-рянское звание, но окончательно утратившей его ко времени рождения писателя. Иронически возводя свой род к одному из участников крестовых походов, Лабрюйер выказывает полное безразличие к сословным катего-риям: «Если благородство происхождения--добродетель, то она теряется во всем том, что недобродетельно, а если оно не добродетель, то оно стоит очень мало». Однако Лабрюйеру пришлось всю жизнь испытывать на себе гнет сословных предрассудков.

В 1684 г., по рекомендации Боссюэ, он получил место воспитателя внука знаменитого полководца Конде -- человека с огромным честолюбием, беспредельной гордостью и неукротимым нравом. Дворец Конде в Шантильи был своего рода маленьким Версалем. Постоянными посетителями его были виднейшие люди Франции--политики, финансисты, придворные, военные, духовные, писатели, художники, вереницей проходившие перед глазами проницательного Лабрюйера. По выражению Сент-Бева, Лабрюйер занял «угловое место в первой ложе на великом спектакле человеческой жизни, на грандиозной комедии своего времени». Плодом знакомства с этой «комедией» и явилась упомянутая единственная книга Лабрюйера, сразу получившая широкую, хотя и несколько скандальную известность.

В качестве образца для своего сочинения Лабрюйер избрал книгу греческого писателя Теофраста, жившего в конце IV в. до н. э. Сначала Лабрюйер задумал дать лишь перевод «Характеров» Теофраста, присое-динив к ним несколько характеристик своих современников. Однако с каж-дым последующим изданием (при жизни автора их вышло девять) ориги-нальная часть книги увеличивалась, так что последнее прижизненное издание заключало в себе, по подсчету самого автора, уже 1120 ориги-нальных характеристик (вместо 418 первого издания), а характеристики Теофраста печатались уже в качестве приложения.

В речи о Теофрасте, произнесенной Лабрюйером в 1693 г. при его вступлении в Академию и предпосланной 9-му изданию его книги, он дает апологию этого писателя, видя в его манере индивидуализировать челове-ческие пороки и страсти наиболее адекватную форму изображения дей-ствительности. Однако Лабрюйер реформирует и усложняет эту манеру: «Характеристики Теофраста, -- говорит он, -- демонстрируя человека ты-сячью его внутренних особенностей, его делами, речами, поведением, по-учают тому, какова его внутренняя сущность; напротив, новые харак-теристики, раскрывая в начале мысли, чувства и поступки людей, вскрывают первопричины их пороков и слабостей, помогают легко предвидеть все то, что они будут способны говорить и делать, научают более не удивляться тысячам дурных и легкомысленных поступков, которыми на-полнена их жизнь».

Характеристики Лабрюйера чрезвычайно конкретны; это именно ха-рактеры и нравы данного века -- длинная галерея портретов куртизанок, вельмож, банкиров, ростов пупков, монахов, буржуа, ханжей, скупцов, сплет-ников, болтунов, льстецов, лицемеров, тщеславных, -- словом, самых разнообразных представителей различных слоев общества. «Харак-теры» Лабрюйера вырастают в грандиозный памфлет на всю эпоху. Критика Лабрюйера связана уже не с иде-ологией оппозиционных кругов феодального дворянства, а с настроениями радикальных буржуазно-демократических слоев, начинающих выражать не-довольство широких масс абсолютистским режимом.

Книга Лабрюйера распадается на ряд глав: «Город», «Двор», «Вель-можи», «Государь» и т. д. Ее композиция соответствует внутренней клас-сификации портретов, критерием которой является социальная принадлеж-ность. Глава «О материальных благах» выполняет как бы роль введения и заключает в себе принципиальные установки автора.

Внутреннее состояние человека, его духовный комплекс демонстри-руется Лабрюйером на его внешних свойствах и проявлениях. Телесный облик человека показан как функция его внутреннего мира, а этот по-следний дается как результат внешнего воздействия, как психологический продукт социального бытия. Это -- реалистическое изображение человека, как части определенного конкретного общества.

Стремление передать общественное явление во всей его полноте при-водит Лабрюйера к весьма глубокому проникновению в действительность. Его обозрению равно доступны «двор» и «город», столица и деревня, вельможи и буржуа, чиновники и крестьяне. Но из какой бы обществен-ной среды ни избирал Лабрюйер материал для своих суждений, его интере-сует обыденное, типичное, наиболее общее в его наиболее конкретном и индивидуальном многообразии. Если он рисует ханжу, то это настоящий ханжа времен Людовика XIV. Дав порт-рет ханжи, Лабрюйер теоретически обосновывает его реальность в ряде сопутствующих максим, уясняя типичность этого явления, анализируя и расчленяя его путем показа того, как ханжество проявляется у священника, у вельможи, у буржуа, у маркизы. Десяток иллюстраций, каждая из кото-рых -- законченный портрет, завершается обобщающей максимой: «Ханжа-- это тот, кто при короле-атеисте был бы безбожником».

Когда Лабрюйер рисует скупца, он опять-таки дает несколько вариан-тов одного типа: скупца-вельможу, скупца-чиновника, скупца-торговца. «Двор» представлен у него типами льстеца, хвастуна, наглеца, болтуна, франта, высокомерного задиры, чванливого аристократа. Все это -- живые люди, превосходный познавательный материал для знакомства с подлинным двором Людовика XIV. «Ничего другого не нужно для успеха при дворе, как истинное и естественное бесстыдство». «Город» представлен у Лаб-рюйера образами «мещанина во дворянстве», денежного туза, угодливого чиновника, жеманной маркизы, шарлатана-врача, пройдохи-торговца. Все эти типы буржуа, Лабрюйером умножаются, дифференцируются и расчленяются на десятки вариантов. Сам король по-является на страницах его книги. И, наконец, как страшный контраст королю и двору, выступает у Лабрюйера крестьянство. Ни одному из французских писателей конца века не удалось нарисовать такой потрясаю-щей картины судьбы французского народа, являющейся одновременно гнев-ной филиппикой против современного социального строя: «Можно видеть иногда неких полудиких существ мужского и женского пола, рассеянных на полях, черных, с мертвенным цветом кожи, обугленных солнцем, согбен-ных над землей, которую они роют и перерывают с непобедимым упрямством; они обладают даром членораздельной речи и, когда выпрямляются, обна-руживают человеческий облик; и, в самом деле, оказывается, что это -- люди. На ночь они удаляются в логова, где утоляют свой голод черным хлебом, водой и кореньями; они освобождают других людей от необходимости сеять, пахать и собирать жатву, чтобы жить, и заслуживают поэтому право не остаться совсем без того хлеба, который они посеяли».

Эти замечательные строки Лабрюйера о крестьянах цитирует Пуш-кин в своем «Путешествии из Москвы в Петербург». «Фонвизин, --пишет Пушкин, -- лет за пятнадцать пред тем путешествовавший по Франции, говорит, что, сто чистой совести, судьба русского крестьянства показалась ему счастливее судьбы французского земледельца. Верю. Вспомним описа-ние Лабрюйера».

Отношение Лабрюйера к народу совершенно четко и недвусмысленно: «Судьба работника на виноградниках, солдата и каменотеса не позволяет мне жаловаться на то, что у меня нет благ князей и министров». Это противопоставление народа сильным мира сего вызывает у Лабрюйера стремление определить собственную социальную ориентацию: «Народ не имеет разума, но аристократы не имеют души. Первый имеет добрую сущ-ность и не имеет внешности, у вторых есть только внешность и лоск. Нужно ли выбирать? Я не колеблюсь. Я хочу быть человеком из народа».

Констатируя наличие социального зла, выражающегося прежде всего в неравенстве сословий, Лабрюйер старается определить его первопричину. Этой первопричиной оказывается материальный интерес -- деньги. Колос-сальная сила денег, превращающая в меновую стоимость семейные, мораль-ные и политические отношения, Лабрюйеру вполне ясна. Люди, влюблен-ные в барыш, «это уже не родители, не друзья, не граждане, не христиане; это, может быть, уже не люди; это--обладатели денег».

Лабрюйер дает сложную гамму человеческих судеб, направляемых этой всесильной властью.

«Созий от ливреи мало-помалу, благодаря доходам, перешел к участию в откупах; благодаря взяткам, насилию и злоупотреблению своей вла-стью, он, наконец, поднялся на значительную высоту; благодаря своему положению, он стал аристократом; ему недоставало только быть доброде-тельным; но должность церковного старосты сделала и это последнее чудо». Этот портрет, как и многие другие, подобные ему, заключает в себе уже готовый сюжет реалистического романа. Образ тунеядца, живущего за счет обнищания эксплатируемых им масс, особенно привлекает автора своей одиозностью и вызывает целый ряд портретов.

«Этот столь свежий и цветущий мальчик, от которого веет таким здо-ровьем, состоит сеньором аббатства и десяти других бенефиций; все это вместе приносит ему сто двадцать тысяч ливров дохода, так что он весь завален золотом. А в другом месте живет сто двадцать бедных семейств, которым нечем согреться зимой, у которых нет одежды, чтобы прикрыться, нет часто и хлеба; они в крайней бедности, которой поневоле стыдно. Ка-кое неравномерное распределение!»

Творцы денег становятся героями дня, мир превращается в арену, где ради материального благополучия в кровавой схватке возникают человече-ские пороки и гибнут человеческие добродетели. Лабрюйер страстно вос-стает против такого положения дел, обрушивается на него с уничтожающей критикой и пытается найти выход. Но сильный в отрицании, он тотчас же ослабевает, как только ему приходится рисовать положительный идеал. Правильный диагноз не дает ему еще средства для составления прогноза. «Настоящее принадлежит богатым, а будущее добродетельным и одарен-ным» -- вот, по сути дела, единственная формула писателя, дальше кото-рой ему пойти не удается. Лабрюйер хочет, чтобы миром управлял разум, и набрасывает программу рационально устроенного государства. Вместили-щам государственного разума должен стать добродетельный король, иде-альный правитель, воплощающий идею просвещенной монархии. В главе «О государе» Лабрюйер дает пространный перечень качеств, необходи-мых для руководителя государства. Это отнюдь не портрет Людовика XIV, это образ утопического правителя, сконструированный моралистом. «Мне кажется, -- заключает Лабрюйер, -- что монарх, который соединил бы в себе эти качества, был бы достоин имени Великого». В этом идеаль-ном портрете Лабрюйер как бы старается дать своему воспитаннику, а может быть и самому Людовику XIV, некий образец, заслуживающий подражания.

В политических вопросах, при всей наивности своих взглядов, Ла-брюйер стоит все же на передовых позициях. Его положительная роль -- в том, что он ратовал против произвола и тирании за рациональное, хотя и монархическое государство; в том, что, в пределах возможного, он пока-зывал абсолютизму ту бездну, к которой он пришел; в том, что, гумани-стически стремясь облегчить бедствия своей страны, он дипломатично лаконического портрета и меткой обрисовки человеческой психики.

Основное в «Характерах» -- это размышления о духовном складе человека, о «настрое» его ума и сердца. При этом Лабрюйер считает, что характер не строится на какой-либо одной пси-хологической черте (например, скупости или самовлюбленности). Лабрюйера раздражает в маниакальном, однокачественном характере обедненность его содержания, неспособность вобрать в себя всю многогранность человека.

Эти тенденции проявляются в том, что писа-тель часто выводит приобретенные человеком свойства не из его внутреннего мира и даже не из влияния на него других людей, а из воздей-ствия социальной среды в целом. Характер он связывает с образом жизни. Так, манеры и по-ступки человека, получившего видную долж-ность, определяются, в представлении писателя, саном. А человек, от природы веселый и щед-рый, под влиянием обстоятельств становится у Лабрюйера угрюмым, скупым, угодливым, чер-ствым. Входя в противоречие с теоретическими канонами классицизма, Лабрюйер возражает против трактовки человеческого характера как чего-то неизменного. Он уверен, что люди на протяжении своей жизни становятся непохо-жими на самих себя. Некогда благочестивые, умные и образованные с годами перестают быть таковыми, и, напротив, те, кто начинал с пого-ни за наслаждениями, обретают мудрость и умеренность. Вследствие признания принципа развития характера, его изменяемости особую роль у Лабрюйера играют качества «приобре-тенные». Возрастает их значимость по сравне-нию с врожденными чертами.

Лабрюйер не имеет дело с человеком вооб-ще. В первую очередь он уделяет огромное внимание принадлежности человека к определенному социальному слою. В связи с этим очень существенна для него тема богатства и бедности, имущественных контрас-тов, теснейшим образом соприкасающаяся с те-мой сословной иерархии и юридического нера-венства.

Важнейшим для Лабрюйера является вопрос о различиях, существующих в феодальном об-ществе между привилегированными сословия-ми и огромной массой людей, лишенных приви-легий: между дворянами, вельможами, минист-рами, чиновниками, с одной стороны, и людьми низкого звания, с другой. Лабрюйер рассказы-вает о крестьянах, которые «избавляют других от необходимости пахать, сеять, снимать уро-жай и этим самым вполне заслуживают право не остаться без хлеба» и которые все же обре-чены на нищету, тяжкий труд и полуголодное существование, низведены до положения «ди-ких животных», живущих в «логове». Он гово-рит и о вельможах, утопающих в роскоши, про-водящих дни и ночи в предосудительных заба-вах, никому не желающих добра, таящих под личиной учтивости развращенность и злобу.

Сословное неравенство в феодальном общест-ве закрепляется для Лабрюйера неравенством имущественным, связанным с возрастанием в обществе роли буржуазии и значения денег. Бо-гатство же, в свою очередь, поддерживает со-словные привилегии и типичную для феодаль-ного общества иерархию верхов и низов.

Мысль о бедных людях сопровождает автора «Характеров» постоянно, о чем бы он ни размы-шлял. Он сообщает о семьях бедняков, которым «нечем обогреться» зимой, нечем «прикрыть на готу» и порой даже нечего есть, нищета кото-рых ужасна и постыдна. При мысли о них у Лабрюйера «сжимается сердце». Нищие и обез-доленные присутствуют в «Характерах» рядом с людьми «цветущими и пышущими здоровьем», людьми, «которые утопают в излишествах, ку-паются в золоте, столько проедают за один при-сест, сколько нужно для прокормления сотни семейств». Все способы обогащения представ-ляются Лабрюйеру «некрасивыми», связанными с казнокрадством, мошенничеством, разорени-ем других. Люди, поглощенные корыстью и наживой, «пожалуй, даже не люди», убежден ав-тор «Характеров».

Отрицание Лабрюйером богатства и знатно-сти, включение в изображаемый мир образов вельможи и простолюдина, богача и бедняка со-общают дополнительный смысл его идеальному образу мудреца, столь типичному для классици-стического мировосприятия. Не случайны заме-чания Лабрюйера о том, что при дворе не нуж-ны ум и способности, так как их заменяют уч-тивость, умение поддерживать разговор и т. п., что глупец, стяжавший богатство,--вовсе не редкость и что «недоумки» добиваются богат-ства отнюдь не «трудом или предприимчиво-стью». Замечание относительно труда, который вовсе не нужен при наличии знатности и без ко-торого можно обойтись при накоплении богат-ства, заслуживает особого внимания. Мудрец для Лабрюйера не только тот, кто умен, но и тот, кто трудится. Трудолюбие -- неотъемлемое качество мудреца. Оно сближает его с «челове-ком из народа», с крестьянином, ибо главное содержание жизни последнего -- труд.

Мысль о недостаточности для «мудреца» его интеллектуальных преимуществ подкреплена рассуждением о «сановниках» и «умных лю-дях». Различая тех, у кого «нет ничего, кроме сана», и тех, у кого «нет ничего, кроме ума», Лабрюйер противопоставляет тем и другим «до-бродетельного человека». Во второй главе «Ха-рактеров» писатель рассуждает о «героях», ко-торые попадаются и среди судейских, и среди ученых, и среди придворных. Но ни герой, ни великий человек не стоят, по мысли Лабрюйера, одного «истинно нравственного человека». Нравственность как этическое достоинство ста-новится в «Характерах» главным мерилом по-ведения. Благородным представляется только то, что «бескорыстно», что чуждо всему эгоистическому, истинным великодушием почитается то, которое непринужденно, мягко и сердечно, просто и доступно, «движимо добротой».

Участь человека представляется Лабрюй-еру столь безотрадной, что знакомство с ней, по его мнению, может лишь отбить охоту к жизни. Писатель недооценивает и могущество разума, не верит в его способность управлять поведе-нием человека. В юности, утверждает Лабрюй-ер, человек живет инстинктами; в зрелом воз-расте разум развивается, но его усилия как бы сводятся на нет страстями, врожденными поро-ками; в старости разум входит в полную силу, но он уже охлажден годами неудач и горестей, подточен дряхлением тела.

Пессимизм Лабрюйера связан и с овладеваю-щим им временами убеждением в неспособно-сти мира развиваться, совершенствоваться. Ме-няются, полагает порой писатель, лишь одежда, язык, манеры, вкусы, а человек же остается зол и непоколебим в своих порочных наклонно-стях. Автор «Характеров» считает, однако, что не следует «возмущаться» тем, что люди черст-вы, неблагодарны, несправедливы, надменны,-- «такова их природа». А раз так, то и борьба с пороками бессмысленна. Примирение с дейст-вительностью приобретает в «Характерах» окраску традиционализма. Лабрюйер осуждает ремесло шулера как занятие грязное, основан-ное на обмане. Но косвенным и частичным оправданием для него служит то, что оно су-ществует издавна, им занимаются «во все вре-мена». Почти так же обстоит дело с всесилием денег в современном обществе. Лабрюйер объ-являет это всесилие абсолютным, не обуслов-ленным конкретными обстоятельствами, ссыла-ясь на богачей, властвовавших над людьми еще в античном мире.

Черты традиционализма в «Характерах» тес-но связаны с призывами Лабрюйера «излечить-ся от ненависти и зависти». Человек должен отказаться от преклонения перед высшими ран-гами, от пресмыкательства и приниженности. Но призывы к чувству собственного достоинст-ва, к гордости перемежаются с высказываниями о бесцельности борьбы за изменение мира, за изменение сложившейся сословной иерархии. Следует довольствоваться малым, утверждает автор «Характеров».

Особый смысловой оттенок приобретает в связи с этим и образ носителя мудрости у Лаб-рюйера. Мудрость должна примирять с успеха-ми «злых», с предпочтением, которое отдается недостойным. Мудрость Мудреца -- в сохране-нии нейтралитета. Он должен ограничить себя ролью зрителя. Он обречен на пассивность.

Лабрюйер -- непосредственный предшествен-ник просветителей XVIII в., писатель, прокла-дывавший им путь, и мыслитель, острые проти-воречия в сознании которого глубоко уходят сво-ими корнями в почву французской действитель-ности конца XVII столетия -- периода, преис-полненного сложных и мучительных противоре-чий, своеобразной переходной полосы от одной эпохи к другой.

Заключение

Человеческая природа со времени Лабрюйера не из-менилась. И хотя двор не именуется больше двором и главой государства является уже не король, а человек, облеченный властью, окружающие его льстецы и дове-ренные лица сохраняют все те же черты характера. И по-прежнему справедлива мысль, что настроение лю-дей, их восхищение и вдохновение вызываются успехом и что «нужно немногое для того, чтобы удачное злодея-ние восхвалялось как подлинная добродетель». «Не ждите искренности, откровен-ности, справедливости, помощи, услуг, благожелательно-сти, великодушия и постоянства от человека, который не-давно явился ко двору с тайным намерением возвы-ситься.» Он уже перестал называть вещи своими именами, для него нет больше плутов, мошенников, глупцов и наха-лов -- он боится, как бы человек, о котором он невольно выскажет свое истинное мнение, не помешал ему выдви-нуться... он не только чужд искренности, но и не терпит ее в других, ибо правда режет ему ухо; с холодным и безразличным видом уклоняется он от разговоров о дворе и придворных, ибо опасается прослыть соучастником го-ворящего и понести ответственность» .

Не пробуждает ли в вас этот портрет воспоминаний о совсем недавнем времени? Мы говорим: «достигнуть цели» вместо «сделать карьеру», но слова могут быть другими, а суть -- оставаться прежней. Характеры людей определя-ются и формируются их взаимоотношениями.

«Мы, столь современные теперь, будем казаться уста-ревшими спустя несколько столетий»,-- писал Лабрюйер, И он спрашивал себя, что будут говорить последующие поколения о вымогательстве налогов в эпоху «золотого века», о роскоши финансистов, об игорных домах, о тол-пах воинственных приживал, состоявших на содержании у фаворитов. Но мы, для кого Лабрюйер -- старинный классик, читаем его, не удивляясь. В людях, нас окру-жающих, мы находили те же черты характера, а сверх того и другие, еще более поразительные. И в свою оче-редь опасаемся лишь того, как бы наши внуки не были шокированы нашими нравами. История покажет им людей нашего времени, уничтожающих с высоты быстрокрылых машин в течение нескольких минут целые цивилизации, создававшиеся на протяжении веков. Она продемонстри-рует аналогичную экономику, в условиях которой одни народы вымирают с голоду на глазах у других, которые не знают, где найти применение их силам .

Потомки узнают, что наши улицы были настолько тесны, что передвижение в нам казалось более затруднительным и медленным, чем пешее; что наши дома в течение зимы не отапливались; что мужчины и женщины расшатывали свое здоровье и ум отвратитель-ными опьяняющими напитками; что огромные средства шли на выращивание растения, листьями которого дымят все народы земли; что наше представление об удовольст-вии сводилось к ночному разгулу в переполненных людь-ми местах, к созерцанию, как столь же печальные суще-ства, как мы сами, пьют, танцуют и курят. Будут ли шокированы этим наши потомки? Откажутся ли следо-вать привычкам этого безумного мира? Отнюдь нет. Они будут предаваться сумасбродствам еще худшим, чем наши. Они будут так же читать Лабрюйера, как тот чи-тал Теофраста. И скажут: «Учитывая, что эта книга была написана два тысячелетия назад, просто восхити-тельно, что они так похожи на нас...»

* Люди почти ни во что не ставят добродетели и боготворят совершенства тела и ума. Тот, кто, невозмутимо и ни на минуту не сомневаясь в своей скромности, скажет вам о себе, что он добр, постоянен, искренен, верен, справедлив и не чужд благодарно-сти, не дерзнет заявить, что у него острый ум, красивые зубы и нежная кожа: это было бы чересчур.

Правда, две добродетели -- смелость и щедрость -- приво-дят всех в восхищение, ибо ради них мы забываем о жизни и деньгах -- двух вещах, которыми весьма дорожим; вот почему никто не назовет себя вслух смелым или щедрым.

Никто, в особенности без должных к тому оснований, не ска-жет, что он наделен красотой, великодушием, благородством: мы настолько высоко ценим эти качества, что, приписывая их себе, не скажем об этом вслух.

* Какой разлад между умом и сердцем! Философ живет не так, как сам учит жить; дальновидный и рассудительный поли-тик легко теряет власть над собой.

* Разум, как и все в нашем мире, изнашивается: наука, ко-торая служит ему пищей, в то же время истощает его.

* Люди маленькие часто бывают отягчены множеством бес-полезных достоинств: им негде их применить.

* Есть люди, которые не гнутся под тяжестью власти и ми-лостей, быстро свыкаются с собственным величием и, занимая самые высокие должности, не теряют от этого голову. Те же, кого слепая и неразборчивая фортуна незаслуженно обременяет сво-ими благодеяниями, наслаждаются ими неумеренно и заносчиво; их взгляды, походка, тон и манеры долго еще выдают удивление и восторг, в которые их повергло собственное возвышение, и они преисполняются такой безудержной спесью, что лишь падение может их образумить.

* Человек рослый и сильный, с широкими плечами и гру-дью, легко и непринужденно несет огромный груз, причем у него еще свободна одна рука; карлика раздавила бы вдвое меньшая тяжесть. То же и с высокими должностями: они делают людей великих еще более великими, ничтожных -- еще более ничтож-ными.

* Есть люди, которым странности идут лишь на пользу: они переплывают такие моря, где другие терпят крушение и тонут; они достигают успеха такими путями, на которых его обычно не находят; их чудачества и безумства приносят им те плоды, какие другим приносит лишь глубочайшая мудрость. Держась около сильных мира сего, которым они посвящают все свое время, ибо возлагают на них свои заветные надежды, они не служат им, а забавляют их.

Вся наша беда в том, что мы не умеем быть одни. Отсюда -- карты, роскошь, легкомыслие, вино, женщины, невежество, зло-словие, зависть, надругательство над своей душой и забвение бога.

* Человеку, по-видимому, мало своего собственного об-щества: темнота и одиночество вселяют в него беспокойство, беспричинную тревогу и нелепый страх или в лучшем случае скуку.

* Скука пришла в наш мир вместе с праздностью; она в зна-чительной мере объясняет склонность человека к наслаждениям, картежной игре, обществу. Тот, кто любит труд, не нуждается в посторонних.

* Большинство людей употребляет лучшую пору жизни на то, чтобы сделать худшую еще более печальной..

* Есть произведения, которые начинаются альфой и конча-ются омегой. В них есть все: хорошее, дурное и отвратительное; в них не забыт ни один жанр. Как они изысканны, как вычурны! Их называют плодами игры ума. Наше поведение -- такая же игра: принявшись за что-нибудь, мы непременно хотим дойти до конца. Порою нам лучше отступиться и найти себе другое заня-тие, но ведь продолжать начатое труднее, а значит, более почет-но; поэтому мы продолжаем, препятствия лишь усугубляют нашу решимость, тщеславие подгоняет нас и берет верх над разумом, который покоряется и сдается. Этот тонкий побудительный мо-тив можно обнаружить в наших самых высоконравственных де-лах -- даже в делах веры.

Литература

1. История всемирной литературы в 8т.,Т.2 - М.:Просвещение, 1992-346с.

2. История французской литературы в 4 т.,Т1 -М.:Просвещение,1987- 347с.

3. Ж. д. Лабрюйер. Характеры или нравы нынешнего века.- М.; Изд-во АН СССР, 1964 - 225 с.

4. Ш. Л е т у р н о. Эволюция рабства -М.Просвещение1993- 328с.

5. А. Моруа Литературные портреты - М.: Прогресс, 1970 - 454с.

6. Б. Ф. Поршнев. Феодализм и народные массы - М.: «Наука», 1964- 279с.

7. Шкурат ов В. А.Историческая психология- изд 2-е, перераб..- М.: Смысл, 1997.- 505с.

Серия: "Азбука-классика (pocket-book)"

Единственной книги - "Характеры, или Нравы нынешнего века" Жану де Лабрюйеру достало, чтобы быть причисленным к сонму классиков. Современники, вращавшиеся при двореЛюдовика XIV, тотчас догадались, что коллективный портрет эпохи скрывает убийственной точности зарисовки с натуры. Текст "Характеров" разлетелся на цитаты. Впоследствии Вольтер высоко оценил "стремительный, сжатый и нервный стиль, красочные выражения, оригинальность языка" Лабрюйера.

Издательство: "Азбука-классика" (2012)

Формат: 76x100/32, 448 стр.

«Caractères» Лабрюйера, единственное произведение всей его жизни, состоят из 16 глав, из которых две посвящены церковному красноречию и свободомыслию; здесь Лабрюйер является верующим христианином, противником атеистов и скептиков. Во всех остальных главах Лабрюйер не затрагивает ни религиозных, ни чисто философских вопросов. Он не вносит в жизнь своих идеалов, а прилагает к поступкам и характерам людей мерило существующих условий. Цельного миросозерцания, философской системы в его книге найти нельзя; он показывает только смешную сторону какой-нибудь моды, гнусность того или другого порока, несправедливость какого-нибудь мнения, суетность человеческих чувств - но эти разрозненные мысли не сведены к одной основной идее. В области житейских наблюдений Лабрюйер обнаруживает большую тонкость понимания, отмечает оттенки чувств и отношений; глава «о сердце» свидетельствует о том, сколько нежности и любви таилось в этом созерцателе. Многие из его характеристик написаны в ожесточенном, саркастическом тоне; автор, очевидно, много страдал от предрассудков общества, и Тэн не без основания сравнивает его в этом отношении с Ж. Ж. Руссо . Особенность книги Лабрюйера - портреты: это - цельные типы и полные драматизма эпизоды. Особенно знамениты типы Эмиры - высокомерной кокетки, Гнатона - отталкивающего эгоиста, Меналька - рассеянного человека, Федона - приниженного бедняка. Все эти портреты обнаруживают в Лабрюйере богатую фантазию, уменье усиливать характеристики обилием жизненных подробностей, громадное мастерство и колоритность языка. Современники узнавали в большинстве портретов разных выдающихся людей того времени, и до сих пор исторический интерес книги Лабрюйера значителен, благодаря точности изображения людей и нравов эпохи; но еще выше ее психологический, общечеловеческий интерес и ее чисто литературные достоинства.

Цитаты

Все наши беды проистекают от невозможности быть одинокими.

Высокие места делают людей великих более великими, а низких - более низкими.

Жизнь - трагедия для того, кто чувствует, и комедия для того, кто мыслит.

Кто идет медленно и не спеша, тому не длинна никакая дорога; кто терпеливо готовится в путь, тот непременно приходит к цели.

Если даже земле суждено существовать лишь сто миллионов лет, все равно она переживает сейчас пору младенчества, начальные годы своего существования, а мы сами - почти современники первых людей и патриархов, к которым нас, наверно, и станут причислять в грядущем. Сравним же будущее с прошлым и представим себе, сколько нового и неизвестного нам люди познают еще в искусствах и науках, в природе и даже в истории! Сколько открытий будет сделано! Сколько различных переворотов произойдет на земле, во всех империях, во всех государствах! Как безмерно наше нынешнее невежество и какой малый опыт дали нам эти шесть-семь тысяч лет!

Время укрепляет дружбу, но ослабляет любовь.

Час ребенка длиннее, чем день старика.

Скучно любить, если у тебя нет больших денег."Характеры"("О сердце",20)

Литература

La Harpe, «Cours de Litté r.» (2-я ч.); D’Olivet, «Eloge de L.» (); Suard, «Notice sur L.» (); Vict. Fabre, «Eloge de L.»; Chateaubriand, «Genie du Christ.» (3-е ч.); Sainte-Beuve, «Portraits Litt éraires», «Lundis», «Nouveaux Lundis». Caboche, «L.» (); Walckenaë r, «Etudes et Remarques sur L.» (в изд. ); Silvestre de Sacy, «Vari étés morales et littéraires»; Taine, «Nouveaux Essais de Critique et d’Histoire» (); Vinet, «Moralistes des XVI et XVII s.»; Prevost-Paradol, «Moralistes français» (); Damien, «Etudes sur L. et Malebranche» (); Fournier, «La Comé die de L. etc.». На русский язык «Характеры» переведены Н. Ильиным (М., ).

Другие книги схожей тематики:

    Автор Книга Описание Год Цена Тип книги
    Евгений Винокуров Творчество Евгения Винокурова не нуждается в рекомендациях; поэт давно известен самым широким читательским кругам и у нас, и за рубежом. ХАРАКТЕРЫ - новая книга вдумчивого, неустанно ищущего новых… - Советский писатель. Москва, (формат: 70x108/32, 120 стр.) 1965
    		40 бумажная книга
    Жан де Лабрюйер Единственное произведение Лабрюйера "Характеры, или Нравы нынешнего века" принадлежит по своим жанровым особенностям к описательно-моралистической прозе. Говоряо "Характерах" Лабрюйера, известный… - Художественная литература, (формат: 84x108/32, 416 стр.) 1964
    		590 бумажная книга
    Жан де Лабрюйер Единственной книги - "Характеры, или Нравы нынешнего века" Жану де Лабрюйеру достало, чтобы быть причисленным к сонму классиков. Современники, вращавшиеся при двореЛюдовика XIV, тотчас догадались… - Азбука-классика, (формат: 76x100/32, 448 стр.) 2012
    		101 бумажная книга
    Лабрюйер Ж.де Единственной книги - "Характеры, или Нравы нынешнего века" Жану де Лабрюйеру достало, чтобы быть причисленным к сонму классиков. Современники, вращавшиеся при двореЛюдовика XIV, тотчас догадались… - Азбука, (формат: 76х100/32, 448 стр.) азбука-классика 2012
    		134 бумажная книга
    Василий Шукшин Книга "Характеры", составленная самим писателем и изданная "Современником" в 1973 году, включает рассказы о людях нелегкой судьбы и сложных характеров, которые страстно и настойчиво стремятся… - Современник, (формат: 84x108/32, 190 стр.) 1979
    		280 бумажная книга
    Феофраст В основе представлений о характере у Феофраста лежат этические предпосылки, понятия о добре и зле, добродетели и пороке. Перенеся в заглавие своей книги термин "характер", Феофраст придал ему… - Ладомир, (формат: 105x165, 128 стр.) Литературные памятники 1994
    		350 бумажная книга
    Феофраст В основе представления о "характере" у Феофраста лежат этические предпосылки, понятия о добре и зле, добродетели и пороке - Наука. Ленинградское отделение, (формат: 70x90/32, 124 стр.) Литературные памятники 1974
    		406 бумажная книга
    Жан де Лабрюйер Этой единственной книги Жану де Лабрюйеру достало, чтобы быть причисленным к сонму классиков. Современники, принятые при дворе Людовика XIV, тотчас догадались, что коллективный портрет эпохи скрывает… - Азбука-классика, (формат: 76x100/32, 448 стр.) Азбука-классика (pocket-book) 2008
    		300 бумажная книга
    Лабрюйер Ж. Этой единственной книги Жану де Лабрюйеру достало, чтобы быть причисленным к сонму классиков. Современники, принятые при дворе Людовика XIV, тотчас догадались, что коллективный портрет эпохи скрывает… - Азбука-классика, (формат: Мягкая глянцевая, 448 стр.) 2011
    		136 бумажная книга
    Лабрюйер «Характеры и нравы нынешнего века» Жана де Лабрюйера - это собрание эпиграмм, размышлений и портретов. В этой работе Лабрюйер попытался изобразить общественные нравы своего века. В предисловии к… - Институт Прикладной Психологии"Гуманитарный Центр", (формат: 105x165, 128 стр.) - 2013
    		297 бумажная книга
    Лабрюйер Жан де "Характеры и нравы нынешнего века" Жана де Лабрюйера - это собрание эпиграмм, размышлений и портретов. В этой работе Лабрюйер попытался изобразить общественные нравы своего века. В предисловии к… - Литера Нова, (формат: 105x165, 128 стр.) Книги-миниатюры 2013
    		222 бумажная книга
    Лабрюйер Ж.де "Характеры и нравы нынешнего века" Жана де Лабрюйера - это собрание эпиграмм, размышлений и портретов. В этой работе Лабрюйер попытался изобразить общественные нравы своего века. В предисловии к… - Литера-Нова, (формат: 84x108/32, 190 стр.) 2013
    		250 бумажная книга
    Жан де Лабрюйер ХАРАКТЕРЫ, ИЛИ НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА - это единственное произведение Жана де Лабрюйера, но даже этого ему хватило для того, чтобы попасть в число признанных классиков. В этой работе Лабрюйер попытался… - Литера Нова, (формат: 90x95, 340 стр.) 2013
    		197 бумажная книга
    Жан де Лабрюйер "Характеры, или Нравы нынешнего века" - это единственное произведение Жана де Лабрюйера, но даже этого ему хватило для того, чтобы попасть в число признанных классиков. В этой работе Лабрюйер… - Литера Нова, (формат: 80x90, 414 стр.)

    План

    Введение

    1. Историческое развитие нравственных норм и морали

    2. Реалистическое изображение человека

    Заключение

    Литература


    Введение

    В новое время (от XVI – XVIIвв. до начала XX в.) капиталистическая экономика распространилась по все­му земному шару, а вместе с ней - буржуазный уклад жизни и рациональное сознание западного человека. Со­циально-политические рамки Нового времени более или менее ясны. Хронология ментальной истории рисуется не столь четко.

    Главные события эпохи - политические революции, промышленный переворот, появление гражданского об­щества, урбанизация жизни - запечатлены для нас в га­лерее портретов отдельных людей и человеческих групп. Как и любая эпоха, Новое время показывает громадное разнообразие психической жизни. Исторической психоло­гии еще только предстоит освоить это эмпирическое бо­гатство, обобщить и дать описание Че­ловека экономического, либерального, консервативного или революционного сознания, типов буржуа, крестьяни­на, интеллигента, пролетария, психологически проанали­зировать важные события периода. Подступиться к громад­ному материалу последних веков хотя бы только европей­ской истории нелегко. Поэтому тема реферата является актуальной в том плане, что произведение Ж. Лабрюйера «Характеры» представляет собой иллюстрацию жизни в переломный период перехода из одной общественной формации в другую.

    Эта эпоха разобрана науками о современном человеке, что выражается уже в обозначени­ях периода: капитализм, буржуазное общество, индустри­альная эпоха, время буржуазных революций и движений пролетариата.

    От социологии психолог получает нуж­ные ему сведении о строении социума и порядке функцио­нирования его индивидуального элемента, о социальных общностях, институтах и стратификациях, стандартах группового поведения, известных под названием личностных ориента­ции, социальных характеров, базисных типов личности, о мировоззренческих ценностях, приемах воспитания и конт­роля и других социальных инструментах, непрерывно кую­щих общественную единицу из задатков Ното 5ар i еп s .

    Исторической психологии близки усилия исторической социологии показать человека в изменчивом, но исторически определенном единстве социальной жизни. Указанный раз­дел социологии рассматривает типы коллективных структур во времени, в том числе характерные формы отношений индивидов между собой, а также с общественными институ­тами. Вариант исторической социологии, смежный с исто­рической психологией, предложен немецким ученым Н. Элиасом (1807-1989) в книге «О процессе цивилизации. Социо-генетическое и психогенетическое исследование». Автор трактует правила бытового поведения не столько как ограничения, накладываемые на личность, сколько как пси­хологическое существо последней.

    Для того, чтобы перейти от исторической социологии к исторической психологии, требуется рассматривать человека не как элемент социального целого, но как самостоятельную систему, включающую подструктуру социальных отношений. Слиянию же двух соседних областей исследования способ­ствует укорененность макросоциального (раннего социоло­гического) мышления в науках о человеке.

    Личность есть совокупность общественных отношений или коллективных представле­ний, основы ее сознания состоят из усвоенных норм изна­ний, поэтому сознание изменяется до этих основ при соответствующих воздействиях извне и преобразованиях соци­альной среды. Метафору, идущую от новейшего естествознания, подхватывают микросоциология и отчасти - понимающая психология. Первая (ее создатели - Ж. Гуревич, Дж. Морено) нащупывает «вулканическую почву» социальности в элементарных притяжениях между участника­ми малых групп, вторая (основатель - М. Вебер) определяет социальность с точки зрения исследовательского прибора, т. е. познающего индивида, его опыта, ценностей. Веберовская со­циология тяготеет к психоанализу - доктри­нам, выносящим природу человека за пределы макросоциальных законов, она осуществляет функцию критики социологи­ческой классики. Обобщения ученого, по терминологии Вебера, - идеальные типы, логически выстроенные опреде­ления аспекта социальной действительности, теоретические эталоны при описании эмпирического материала.

    Психолог пользуется схемами, дающими разметку соци­ального пространства. В масштабе общественных макроявле­ний человек предстает миниатюрным осколком социума. Между тем сам человек выступает для социальности моментом не­предсказуемости и свободы. Социология возникает, когда масса норм и представле­ний отделяется от непосредственного общения и закрепляет­ся в государственных, хозяйственных, частно-правовых сво­дах и регламентах гражданского общества. В противовес фео­дально-кастовому праву исключений и привилегий, либеральные демократии стремятся к неукоснительному ис­полнению закона, следовательно, к универсальной, фикси­рованной, независимой от реальных лиц норме.

    Явления, отмечающие наступление капитализма, про­являются столь единообразно и синхронно в разных обла­стях человеческого бытия, что существует основание ис­кать для них общую основу (по крайней мере тенденцию) в психике, поведении, отношениях человека.

    Из труда Лабрюйера можно составить портрет человека, живущего в семнадцатом столетии. В своем произведении автор дает определение человеческим порокам, вскрывает их первопричины, свойственные тому времени. И цель данной работы – дать общую характеристику нравственной жизни того периода. Поставленная цель предопределила задачи:

    Познакомиться с произведением Ж. Лабрюйера;

    Выявить характерные черты явлений того времени;

    Описать основные нравственные нормы и человеческие пороки, показанные автором на страницах своего произведения.

    1. Историческое развитие нравственных норм и морали.

    Характеры людей являются, по Лабрюйеру, не само­довлеющими разновидностями человеческой породы, но непосредственными результатами социальной среды, варьирующими в каждом отдельном случае постоянную свою основу. Скупые существовали и в античной Греции и в абсолютистской Франции, но само содержание скупости и ее проявления кардинальным образом меняются под воздействием изменившейся обще­ственной среды. Главная задача писателя заключается поэтому не столько в самом изображении скупости, сколько в исследовании причин, породив­ших данную ее форму. Поскольку различие характеров есть результат раз­личных реальных условий, постольку писателя интересуют сами эти усло­вия и их психологический эквивалент. Лабрюйер рисует характер на фоне данной среды, или, наоборот, в своем воображении воссоздает для какого-нибудь определенного характера породившую его среду. Так сознание личного достоинства представителя класса феодалов происходило в рамках кодекса дворянской чести. Однако строго охраняя свою честь, феодал попирал достоин­ство других людей-крепостных, горожан, купцов и т. д. По­нятие чести было пропитано сословным духом и нередко но­сило характер формального требования, к тому же имеюще­го силу лишь в узком кругу аристократов. Двойственный ха­рактер моральных норм феодала выступал самым грубым образом: он мог быть «верен слову» в отношении к сюзере­ну, но «верность слову» не распространялась на крестьян, горожан, купцов; он мог воспевать «даму сердца» и насило­вать крепостных девушек; унижаться перед вельможей и «гнуть в бараний рог» своих подданных. Жестокость, грубое насилие, грабеж, пренебрежение к чужой жизни, тунеядст­во, насмешливое отношение к уму - все эти моральные ка­чества прекрасно уживаются с представлением о дворянском достоинстве и чести.

    Дама, по мнению Лабрюйера, могла быть образцом светского этикета, и она же без стыда разде­валась при слугах, могла проявить самый необузданный гнев; в отношении служанки и т. п.

    Вместе с историческим развитием нравственность буржуа постепенно теряет свои отдельные положительные моменты. Ее, по меткому выражению Гегеля, как бы остав­ляет «дух истории». Социальная практика правящего класса, казалось, подтверждала пессимистические представления о «порочной» природе человека: «меняется все-одежда, язык, манеры, понятия о религии, порою даже вкусы, но человек всегда зол, непоколебим в своих порочных наклонностях и равнодушен к добродетели». Храбрость, верность, честь - эти и другие моральные установления становятся чисто формальными, теряют живую связь с историческим развитием. Феодальная мораль выхолащивается, приобретая характер требования этикета, внешнего «приличия». Хороший тон, мо­да, манеры формализуют аристократическую нравственность. Честь становится чисто формальным по содержанию мораль­ным принципом. Этот характер аристократического мораль­ного кодекса был жестоко высмеян в период назревавших буржуазных революций. Во французской буржуазной рево­люции М. Робеспьер, например, требовал заменить честь - честностью, власть моды-властью разума, приличия-обя­занностями, хороший тон - хорошими людьми и т. п.. «Ли­цемерие есть дань, которую порок платит добродетели», - с сарказмом отмечал Лабрюйер наблюдая нравы фран­цузской аристократии. Там, где аристократическая мораль сохранилась до наших дней, косный и формальный характер ее норм особенно очевиден.

    Двойственный характер моральных норм буржуа исто­рически выступал довольно открыто, без прикрас. Это накла­дывало отпечаток и на те аристократические «добродетели», которыми впоследствии восхищались реакционные романти­ки, идеализировавшие нравственность. Проница­тельный Лабрюйер понял это, остроумно сформулировав горький афоризм: «Наши добродетели-это чаще всего искусно переряженные пороки». Особенно лицемерно было поведение духовных феодалов, вынужденных в силу необхо­димости проповедовать «христианские добродетели». Пропо­ведуя бескорыстие, они отличаются исключительным сребро­любием, восхваляя умеренность и умерщвление плоти, пре­даются обжорству и стремятся к роскоши; проповедуя воз­держание-развратничают; требуя искренности-лгут и обманывают.