Представляет свою книгу «Малой, Сухой и Писатель. Представляет свою книгу «Малой, Сухой и Писатель Малой сухой и писатель fb2

ВИТЯ

Я лечу в самолете один. А лететь мне шестнадцать часов. Я не спал предыдущую ночь. Я вспоминал нашу жизнь с моим другом Витей Ильченко. И если бы я смог записать то, что вспомнил...
Витя Ильченко ушел от нас в 1992 году, в пятьдесят пять лет. От нас всех - от Миши Жванецкого, от меня, от семьи, от театра, от друзей, от суеты, от своих зрителей, которые тридцать лет смотрели на нас на эстраде, по телевизору, в театре.
Тридцать лет мы были вместе почти каждый день! А сейчас я лечу в самолете - один. Сижу в гримуборной - один... Играю - один. И вспоминаю, как это было...
Когда Витя Ильченко и Миша Жванецкий выступали в своем Институте инженеров морского флота, я и не подозревал, что судьба сведет меня с ними на всю жизнь и что эти два человека сыграют в моей биографии главную и незабываемую роль...
Сначала немного повторюсь. В 60-70-е годы в бывшем СССР бродила очень смешная эпидемия, она называлась «студенческий театр миниатюр». Театры миниатюр были в каждом институте, а в некоторых городах болезнь приняла профессиональные формы. Так, в Москве появилась студия «Наш дом» (при МГУ), в Ленинграде - студия ЛЭТИ, в Одессе - «Парнас-2». Киев. Челябинск, Харьков, МЭИ, МАИ, Рига... Талант и блеск Райкина вдохновляли всех. В 1961 году я был приглашен! Приглашен из класса «Б» в класс «А» - в «Парнас-2». Одесский городской театр миниатюр, любимец публики, возглавляемый Жванецким и Ильченко. Но с Витей я тогда не встретился. Только когда я уже работал у Райкина, я приехал в отпуск в Одессу, пришел в «Парнас», посмотрел новый спектакль и, набравшись нахальства, предложил Миле Гвоздиковой показаться Аркадию Исааковичу И, наконец, приступаю к самому главному - к знакомству с Витей Ильченко. А все было просто. Я шел на пляж и на улице Ласточкина, угол Пушкинской, встретил Витю с сыном Сережей - они шли на бульвар. Наш разговор:
Витя: - Привет!
Я: - Привет!
Витя: - Я слышал, ты работаешь у Райкина?
Я: - Да.
Витя: - Ну и как?
Я: - Пока ничего! Справляюсь.
Витя: - Я слышал, ты читаешь Мишин монолог в спектакле?
Я: - Да.
Витя: - Ну и как?
Я: - Ничего, смеются!
В это время Витин сын Сережа укусил меня за ногу!
Витя: - Ну и как к тебе относятся в театре?
Я: - Неплохо! Витя, а ты где?
Витя: - Я в пароходстве. Начальник отдела испытания новой техники.
Я: - Ого! (И вдруг мысль!) Витя, а ты не хотел бы показаться Райкину?!!
Витя долго молчал. Он всегда вначале думал, потом соображал, потом отвечал.
Витя: - Я не готов, а впрочем, давай попробую... Через несколько дней Витя стоял перед Райкиным и показывал толпу прохожих. Этот день на связал навсегда! Судьба? Да! Я ведь мог пойти: пляж по другой улице, Витя - сидеть в это вре& дома и читать журнал «Наука и жизнь», он чита его всю жизнь! Райкин мог бы отдыхать в Риге, а не в Одессе!
Да, я верю в судьбу, теперь верю, она подарила мне талантливого друга, партнера, настоящего русского интеллигента. Он ведь закончил два института с красным дипломом - инженеров морского флота и ГИТИС, - у него была феноменальная память и очень добрая и ранимая душа... В Ленинграде Витю встретили холодно, Милу - осторожно. Все актеры считали, что три одессита - это уже чересчур.
Мы снимали с Витей двухрублевые углы и были счастливы. Мы впитывали в себя аромат Ленинграда и репетировали спектакль «Волшебники живут рядом». Витя входил в работу медленно, как всегда вдумчиво, не торопясь, вызывая насмешливые взгляды партнеров. Но когда Райкин поручил Вите и Наташе Соловьевой танцевать классический дуэт на музыку Глюка, боже мой! Наташа была балериной, а Витя вообще танцевал первый раз в жизни! Да еще Глюка! Витя был очень худой, но серьезный вид и туника придавали ему угловатую грациозность. Весь театр собирался смотреть этот номер! И Витя своей смелостью заслужил уважение актеров и Мастера. Тут и началась наша настоящая дружба. Мы ходили вместе в театры, завтракали в кафе «Ленинград» на Невском за рубль! Обедали в пирожковой на углу Желябова. А вечером стояли за кулисами и впитывали в себя Великого Артиста. И если вам кто-нибудь скажет, что он ученик Райкина, - не верьте! У Райкина не было учеников! Этому научить нельзя! У Райкина были либо подражатели, либо обожатели. Мы учились у него профессионализму, колоссальной отдаче, уважению к зрителю, культуре, чувству ритма, темпа: каждая секунда на сцене была именно секундой!
Так прошел год. А в 1964 году в Ленинград приехал Миша, оставив работу сменного механика в одесском порту, и нам стало веселей. Во всех отношениях. Миша любил поесть, Витя умел варить, у меня в запасе всегда было рублей сто. Я их спасал от голодной смерти. Миша начал писать, а мы с Витей репетировать. Так начал у нас накапливаться свой репертуар. Миша писал неистово, но Райкин складывал его тексты в сундук. И то, что не брал Райкин, брали мы с Витяней - Сухим. Да! Нас так все и называли - Сухой, Малой и Писатель. Друзья говорили:
- А где Писатель?
- Пошел к Сухому.
- А где Малой?
- А он уже там.
Так появился первый шлягер «Авас». Мы были на гастролях в Москве, жили в роскоши. Гостиница «Пекин»! Суточные! Ресторан ВТО! Знакомство с актерами и театрами. Дружба с Таган-кой, выступления в «Современнике», на капустниках, знакомство с Эфросом - его театр любили безумно! Вы заметили, я все время говорю «мы»? Да, мы везде были вместе с Витей. И если он появлялся один, спрашивали: «Где Рома?» И наоборот! И когда кто-то видел одного из наших детей, говорил: «Это ребенок Карцева и Ильченко».

Он был очень умен, наш Витя. Когда мы с Мишей танцевали с барышнями - он сидел в углу и читал. Он знал Ленинград как свои пять пальцев. Он рассказывал таксистам в Москве, куда ехать, как проехать ближайшим путем. Он цитировал Ильфа и Петрова главами! Он знал все виды самолетов. (Не могу не вспомнить: мы с Витей в Московском Театре эстрады в перерыве между номерами обычно сидели и смотрели из окон коридора на Москву-реку. Как-то раз Витя своим орлиным взором увидел кружащий над Красной площадью самолетик и в отличие от меня жутко удивился и даже возмутился: «Как он сюда попал?» Оказалось, это был Руст - немец, перелекомство с актерами и театрами. Дружба с Таганкой, выступления в «Современнике», на капустниках, знакомство с Эфросом - его театр любили безумно! Вы заметили, я все время говорю «мы»? Да, мы везде были вместе с Витей. И если он появлялся один, спрашивали: «Где Рома?» И наоборот! И когда кто-то видел одного из наших детей, говорил: «Это ребенок Карцева и Ильченко».
Наши фамилии слились в одну, наши мысли сходились, наши взгляды не расходились. И хотя мы были совершенно разными людьми - по темпераменту, по уровню образования, по отношению к некоторым сторонам жизни, к женщинам, выпивке и даже по отношению к общим друзьям, - но нас объединяло главное: любовь к театру, к нашему жанру. И еще - уважение друг к другу. Особенно со стороны Вити. Я регулярно скандалил с режиссерами, я каждый день предлагал новые варианты роли, ставил в тупик постановщика спектакля и партнеров, я неимоверно много и часто, очень часто импровизировал не туда! И Витя все это терпел!
Он был очень умен, наш Витя. Когда мы с Мишей танцевали с барышнями - он сидел в углу и читал. Он знал Ленинград как свои пять пальцев. Он рассказывал таксистам в Москве, куда ехать, как проехать ближайшим путем. Он цитировал Ильфа и Петрова главами! Он знал все виды самолетов. (Не могу не вспомнить: мы с Витей в Московском Театре эстрады в перерыве между номерами обычно сидели и смотрели из окон коридора на Москву-реку. Как-то раз Витя своим орлиным взором увидел кружащий над Красной площадью самолетик и в отличие от меня жутко удивился и даже возмутился: «Как он сюда попал?» Оказалось, это был Руст - немец, перелетевший все границы, которые у нас на замке, и приземлившийся на Красной площади.) Если бы я продолжал рассказывать, что знал Витя, у меня не хватило бы бумаги, а у вас возникло бы впечатление, что я вру! И если бы Витя не стал артистом-профессионалом, он бы мог стать министром, врачом, режиссером, хирургом, поваром, психологом, шахматистом!
В последний раз Витя играл в Киеве, мы уже все знали... думаю, и он знал, но достойно боролся до конца. Я пишу, а у меня слезы в глазах. Я никогда так не рыдал, на поминках даже не мог говорить, не мог взять себя в руки. Да и зачем? Я ведь потерял тридцать лет жизни! Мы никогда не говорили друг другу приятных слов, не заискивали, почти не врали, не пили за наш талант, мы были даже немного жестокими к себе, к работе, к партнерам. И сейчас, когда прошел уже не один год после его ухода, я бы мог наговорить ему массу ласковых слов, но я скажу одно: «Спасибо, Витя, что ты у меня есть». И я продолжаю вспоминать...
Постепенно репертуар наш увеличивался, и мы уже могли играть час и немного работать вне театра. Вите надо было кормить семью, надо было спасать от голода Жванецкого, который писал беспрерывно, но без оплаты. И тут спасение - поездка на гастроли в Англию и Венгрию. Получали мизер, но валюта!!! Мы осмелели, брали с собой консервы, колбасу, кипятильник. Господи! Сколько актеров (и каких!) вынуждены были за границей питаться консервами, гробить здоровье. Сколько унижений и стыда выдерживали, работая впроголодь, добывая славу великой стране...
А потом разразилась буря. Но о буре я уже рассказывал. Напомню только язвительную фразу Райкина: «Выходит, вы юмор понимаете лучше всех, лучше меня?!» - и свой вызывающий ответ: «Выходит, так!», после которого в зале наступила пауза... Она затянулась на два года. Когда я попросился обратно, Райкин мое предложение не принял, но Миша и Витя, Тамара Ку-шелевская и Рома, жена Райкина, навалились на него и... он дрогнул! Мы опять были вместе, втроем (Миша - уже завлит театра). Но вскоре после моего возвращения в театр был уволен Миша. За чтение своих произведений. Миша свои тексты читал с детства. Как только собирались больше трех человек, как только появлялся на коленях портфельчик, все затихали, а Миша читал. Сначала он читал свои новые вещи для друзей. Я, как всегда, хохотал, а Витя - соображал. Он долго молчал, потом делал замечания, почти всегда точные. Если кто-нибудь думает, что Миша писал тексты для нас с Витей или для Райкина, то он ошибается. Конечно, подспудно он имел нас в виду, но не это было главным. Вначале была идея. Для него не имело значения, сколько будет действующих лиц - два человека, один, три, главное - это мысль и краткость изложения.
Если бы вы знали, как тяжело учить его тексты! Какая нужна точность ритма, паузы, иронии, как нельзя давать публике отсмеяться до конца, как нужно наступать на смех и реакцию, чтобы не потерять основное!
А пока Миша увольнялся, мы с Витей съездили в Польшу. «Это была наша последняя поездка за границу, теперь мы не скоро поедем», - сказал Витя и был, как всегда, прав. А по возвращении в Ленинград объединились с Мишей и уволились из театра Райкина. Мы понимали, что наш уход - это путь к самостоятельности, трудный путь в поисках жанра, в поисках своей формы и содержания. Именно тогда, в начале семидесятых, мы утвердились в собственной манере игры Импровизация - наш с Витей стиль, это тот случай, когда происходит таинство, связь автора и актеров. А если еще не мешает режиссер! Хотя режиссеров мы уже сами приглашаем и вместе стараемся найти единственный путь решения каждой миниатюры. И если режиссер это понимает, то возникает тот счастливый момент, когда режиссер един с автором и актерами, а не сам по себе!
Я ушел куда-то в теорию, а жизнь наша с Витей продолжалась. Он и я успели за это время закончить заочно ГИТИС, получить дипломы артистов театра и кино, несколько выговоров. Был побег с правительственного концерта, когда по этапу нас вернули обратно в Киев и буквально линчевали. И мы уехали в Москву. Это тоже была Витина идея. И он опять оказался прав. Нам не хватало московских театров, оседлости, нам надоело выдерживать хамство киевских чиновников. И вообще! Московский театр миниатюр в саду «Эрмитаж» протянул нам руку, а Московское управление культуры показало нам кулак. И только благодаря друзьям, на которых нам всегда везло, мы с боем все-таки прорвались в Москву!
Мы работали в Театре миниатюр, играя «Избранные миниатюры» с успехом, первый спектакль «Когда мы отдыхали» в постановке Левитина со средним успехом и спектакль «Чехонте в Эрмитаже» с неуспехом. А когда Левитин, уже режиссер театра, затеял ставить Хармса, у Вити вдруг случился инфаркт. Он болел полгода. И хотя врачи не разрешали выходить на сцену, он вернулся, быстро вошел в форму, играл в полную силу и давал консультации желающим по выходу из инфаркта. Он узнал о болезни все. Он изучил ее не хуже врача.
Спектакль Виктюка «Браво, сатира!» стал, как сейчас говорят, хитом, отдельные вещи пошли в народ. В этом спектакле Витя блестяще играл миниатюру «Обед». У него появилось то, чего я не замечал раньше. Он раскрылся. Он стал мастером. В начале нашей деятельности критики поговаривали о двух масках - и мы забеспокоились. Мы перестали играть «Авас» и делали миниатюры - такие, как «Настроение», «Свадьба», «Фантаст», «Портрет». Тогда появилась статья критика Холодова «Карцев + Ильченко = Рай-кин». Статья была скандальной, даже Утесов написал опровержение. Но публика постепенно принимала лирические, драматические и даже трагедийные нотки в нашей работе. А Театр миниатюр начал играть «Смерть Занда», «Хронику смерти», «Вечер в сумасшедшем доме» - и мы с Витей решили уйти. Организовали свой театр миниатюр под руководством Жванецкого, директором пригласили Якова Безродного, который стал нашим другом на много лет. Начали репетировать с Марком Розовским спектакль «Птичий полет». Розовский, мудрый человек, нам не мешал, помогал. Споров почти не было, спектакль шел хорошо. Единственный недостаток- мало пластики, движения. Все подчинено мысли, тексту. Жванецкому этот спектакль нравился, и мы играли его года два. И тут начали сыпаться предложения на гастроли в Америку, Израиль, Австралию. Я волновался до безумия. Первые поездки за рубеж спустя двадцать лет - и куда! Витя сдержанно восхищался - особенно аэропортами, ведь его родня почти все авиаторы. Он ликовал внутри. Да, лицо каждой страны - аэропорт! Боже, какая чистота, красота, согласованность всех звеньев! Ни накопителей, ни нахамителей! Ни стояния у трапа! Сервис, улыбки, питание! Я не собираюсь еще раз описывать наши путешествия, скажу только, что всюду нас встречали друзья. Друзья, они везде, по всему миру- одесситы, киевляне, ленинградцы, грузины, евреи, армяне, русские, украинцы, - боже, как нам их не хватает! А им нас! Судьба (опять судьба) нас разбросала по свету! Зачем? Кому это было нужно! Видимо, нужно! И я знаю кому! Сколько людей уехали не по своей воле. И сколько еще уезжают, и сколько еще уедут! А нам все равно, и, как сказал классик советской сатиры Жванецкий, - вот такие мы козлы!
Поездили мы с Витей не только туда, но и сюда. Мы были на Дальнем Востоке. Красота - не хуже, чем «там», красота фантастическая, только грязь, мат, озлобленность, хотя принимали нас очень радушно. Затем Сибирь, Ленинград, Мурманск, Рига, Таллин, Вильнюс, Украина, Средняя Азия...
Приехал Ланской из Америки. Началась работа над спектаклем «Политическое кабаре». Последним спектаклем с Витей Ильченко. Вы заметили, я говорю все время «спектакли»? Да, мы всегда были ближе к театру, чем к эстраде. Мы никогда не делали «номеров», не выходили на репризу, хохму, остроту! Так учил нас Райкин, так писал для нас Жванецкий. Сила его таланта не в злорадстве, не в подсмеивании, как это делают многие авторы, а в обобщении явлений. Он пишет, опережая события, и в этом его дар мастера миниатюры, монолога, театра малых форм. Мало авторов в этом жанре, мало актеров, да и публику, которая быстро-быстро соображает, редко найдешь. Поэтому его вещи иногда идут с третьего прослушивания. И нам они давались с таким трудом! Но этот труд был радостным. Тридцать лет труда и радости! Ведь любой театр начинается с Автора! Вначале было слово... Оно и сейчас есть, и дай бог ему здоровья! А работа над «Политическим кабаре» шла быстро, но мучительно. Ланской уже прожил в Америке пятнадцать лет - нахватался! Работал в темпе: за месяц - спектакль! Это рекорд! Споры, крики (с моей стороны)... премьера, спектакль получился, но его надо было доводить. Ланской улетел, а мы занялись чисткой спектакля, и через полгода он заиграл, засверкал, пошел, сократился... На мой взгляд, это один из лучших спектаклей наших с Витей.
И опять приглашение в Америку. Это было летом 1991 года. Жара. В Нью-Йорке 40 градусов. Мы объездили пятнадцать городов. У Вити сильные боли в желудке. Он думает, что это язвенная болезнь обострилась. Ходили к двум врачам - нашему бывшему и американцу. Уже было почти все ясно, но оставалась надежда. В Москве надежды не осталось. Сделали операцию, диагноз подтвердился. Самое худшее, что может быть! Надежды нет. Врачи ему дали четыре-пять месяцев.
После операции он почувствовал облегчение, и мы начали по его просьбе репетировать. Как это было тяжело! Он боролся, как мог. Молча. Видимо, все понимал. Он был мужчиной. И перед новым, 1992 годом мы поехали на гастроли в Киев! Он выходил на сцену переполненного Дворца спорта, он видел своего зрителя последний раз! 21 января 1992 года Витя от нас ушел.
Сколько было народу на его похоронах! Артисты, писатели из Одессы, Ленинграда. Он лежал в цветах от поклонников в Театре эстрады, где он начинал... тридцать лет назад. 11 когда сейчас, выходя на сцену один, я говорю о Вите - где бы это ни было: в Америке, в Израиле, в Германии, в Ленинграде, в Киеве, Одессе, - зал замирает. Да, пятьдесят пять лет - это и мало, и много. Мало для жизни и много для сцены. Мы сыграли с ним десять спектаклей, пятьсот миниатюр Жванецкого. Тридцать лет мы выходили на сцену вместе, а сейчас я лечу в самолете один, выхожу на сцену один... и мне очень скучно без Вити... мне трудно без Вити. Но я выхожу, чтобы продлить жизнь нашему жанру, которому он отдал свою жизнь!

Первую книгу – «Малой, Сухой и Писатель» – я стал писать случайно. Летел в самолете, долго, и начал вспоминать истории из детства и юности. Одесса, война, школа, работа, «Парнас-2», Райкин, Жванецкий, Ильченко…

На сцене я люблю импровизировать. Но когда брался за перо, зачастую просто не знал, с чего начать, как выстроить текст. Была идея или сюжет – и все.

Хотел посоветоваться со Жванецким, как нужно писать, но постеснялся.

Понятно, что если меня с ним сравнивать, то я проиграю, причем с разгромным счетом. Так что не стоит.

Книгу издали. Она понравилась читателям, даже друзьям. Некоторые тексты из нее вошли в эту, новую.

Сам я ту книгу не читал – лишь открывал. И думал: боже, откуда? Я ведь из простой семьи – папа футболист, мама коммунист, учился плохо, диктанты писал с массой ошибок, по три в одном слове мог сделать…

Два последних года я самозабвенно сочинял, и меня не могли оторвать от этого занятия даже поездки с женой на рынок. Зачем? Кто меня просил? Как говорили классики, Остапа несло…

Когда я писал, то сам получал удовольствие от процесса. Теперь – ваша очередь.

Мой город

Рыжий

После войны, в сороковые годы, в Одессе был голод. За хлебом стояли ночью по очереди я, папа, мама. Мимо нас шли пленные немцы – в деревянных колодках, с котелками. И когда они подходили ближе, разносился грохот по булыжной мостовой. Очередь стояла засыпанная снегом и почти не шевелилась от голода и холода.

Я жил напротив оперного театра, а с другой стороны была Канава. Ходить туда вечером я бы не советовал. Когда сгущались сумерки, оттуда клином выходила канавская шпана. В голове шел главный бандит – Костя-капитан, в фуражке с «крабом» и тельнике. Они направлялись к скверу за оперным театром. Его называли по-французски – Пале-Рояль. Немедленно били все лампочки. Играли на гитаре, выпивали. И если в Пале-Рояль забредал какой-нибудь поздний прохожий, выбегал он оттуда уже в одних кальсонах. В Одессе редко убивали. Зачем? Снимали одежду, забирали сигареты, обувь, валюту и отпускали с богом.

У меня был хороший знакомый из этой компании. Лет тринадцати-четырнадцати. Рыжий, в веснушках, лицо красное от загара, крепко сбитый.

Когда я шел в школу, Рыжий сжимал меня в объятиях.

– Ты чего опаздываешь? Я уже полчаса тебя жду, замерз!

С этими словами он открывал мой ранец, вынимал оттуда сверток с едой, который мама давала мне в школу, и быстро пожирал мою котлету, чавкая и запивая компотом из сухофруктов. Затем отдавал ранец, ногой поддавал под зад:

– Все, иди! Учись хорошо! Завтра не опаздывай!

Назавтра я шел другой дорогой, окольной, через мост – но он снова был тут как тут! Как он узнавал?

– Хенде хох! Хотел меня надуть? Смотри, я разозлюсь!..

Что у нас сегодня?

Доставал сверток: куриная ножка, огурчик, хлеб.

– Ой, как вкусно!

Он глотал не разжевывая, как баклан.

– Все, иди! Учись! Завтра какой дорогой пойдешь?

И жутко хохотал.

Позже я узнал, что он шел за мной от самого дома…

Иногда в школу меня провожал отец. Рыжий испарялся! Хотя я чувствовал, что он за нами следит.

Как-то папа решил проверить, хожу ли я в школу, и незаметно пошел за мной. И на его глазах прошла трапеза Рыжего.

Папа подошел, дал ему по шее.

– Еще раз сожрешь – будешь завтракать в тюрьме! Понял?

– Папаша, – сказал Рыжий, – не бери меня на понт. Я ж его не трогаю, а только кушаю. Ваша жена так хорошо готовит! Может, пригласите меня на обед?

Захохотал и скрылся во дворе. Раздался свист, который был знаком всему городу, человек пятнадцать вышли из ворот и клином направились в Пале-Рояль.

…Пару лет я его не видел, даже спрашивал у пацанов: где Рыжий? Мне было грустно, я уже к нему привык. Он всем говорил:

– Кто артиста тронет, будет иметь дело со мной!

И вот он появился. Вырос, окреп. Правда, был уже не рыжий, а лысый, в наколках. Подошел, поздоровался. Хотел вернуть мне деньги за еду, даже покраснел (они, рыжие, всегда краснеют).

– Рыжий, ты что, мы же друзья!

Сунул мне какой-то сверток, попросил спрятать.

Дома я развернул сверток – финка! Я спрятал ее во дворе, в туалете.

Прошло время. Как-то я стоял у ворот, мимо бежал Рыжий, а за ним два милиционера. Он мне подмигнул. И больше я его не видел. А жаль! Ведь это была та Одесса – Одесса моего детства.

Футбол в Одессе

Для меня он начался после войны, в сорок шестом – сорок седьмом. Тогда играли во всех дворах, парках, на заброшенных стадионах. Крики, драки, ругань, разбитые окна… Но это позже, когда появились кирзовые мячи, которые калечили ноги, а если попадали в голову – отбивали мозги. А вначале играли тряпичными мячами. Набивали в чулок тряпки или опилки. Играли часами! По восемь-десять часов подряд. Затем у крана во дворе образовывалась очередь, долго пили воду, живот надувался, как пузырь, на лице пот, грязь – и так до следующего дня.

Мой отец, профессиональный футболист, после войны играть уже не мог. Он был судьей, и я часто ходил с ним на матчи. Там я впервые увидел Злочевского, о котором ходили легенды. Это о нем говорили, что на правой ноге у него была наколка: «Правой не бить, смертельный удар!» Там я впервые увидел игру Паши Виньковатого из киевского «Динамо». Я до сих пор вижу его: это был таран, от него отскакивали все. Остановить его было невозможно. Все помнят Стрельцова. Так Паша был вдвое мощней. А Коман! А Юст! Рыжий! Пытаться пройти Рыжего было бесполезно. Он тогда уже применял подкат.

Вся Одесса болела за киевское «Динамо». Конечно, после «Пищевика» – так называлась тогда одесская команда. И стадион назывался «Пищевик». Помню Хижникова, Степанова, Манечку, о котором шутили, что он написал книгу «Двадцать лет в офсайде и десять лет в запасе»…

Меня всегда привлекала судейская форма отца, и в один непрекрасный день (был я тогда классе в четвертом или пятом), когда его не было дома, что-то мне ударило в голову. Я надел отцовскую форму (с меня все свисало), бутсы (они были на пять размеров больше, ноги на асфальте разъезжались), взял судейский свисток – и в таком виде появился в школе. Вся школа сбежалась на мои свистки, уроки были сорваны, стоял хохот. Меня исключили на две недели, и вдобавок отец прибежал в школу – ему нужна была форма. Тогда он меня не тронул – просто снял с меня все. И я в одних трусах стоял в коридоре. Это было самое страшное наказание! Наконец уборщица сжалилась, дала мне какую-то одежку, и я побежал домой, где меня уже ждал отец…

Я не собираюсь писать историю одесского футбола – я просто вспоминаю.

В юности я работал на фабрике «Авангард» наладчиком швейных машин. Вы спросите: а при чем здесь футбол? Сейчас расскажу.

На фабрике я работал с напарником – старшим по смене. Звали его Боря. Он был страстным болельщиком СКА, а я болел за «Черноморец». Много лет СКА не мог выбраться в высшую лигу. И вот наконец в Одессе две команды в высшей лиге! Когда они играли между собой, Одесса напоминала действующий вулкан, извержение которого доходило до Кишинева и Николаева – еще недавно главных ее соперников.

Все начиналось с утра. Мы с Борей запускали смену, и часов в двенадцать я отправлялся на базарчик, расположенный рядом с фабрикой. Покупал сало, десяток яиц, скумбрию-качалочку, помидоры, лучок и обязательно шкалик-четвертинку. В нашей подсобке Боря клал на раскаленную сковородку сало и, когда оно плавилось, вбивал все десять яиц. Самое вкусное блюдо в моей жизни! Я в это время делал салат из помидоров и огурцов, нарезал скумбрийку. Боря наливал себе водку (я в двадцать лет не пил), и мы набрасывались на сковороду, салат, скумбрию. Девушки-швеи нас не беспокоили, знали: сегодня футбол. После утоления первого голода начиналось обсуждение составов – долго, обстоятельно, часов до двух. За это время Боря успевал заснуть, во сне проклиная какую-то Зину и Котю Фурса – главного бомбардира «Черноморца». И часа в три мы, закончив смену, шли на футбол, который начинался в семь.

Мы шли по улице Станиславского (сейчас это опять Раскидайловская). Медленно, не спеша, мы приходили на Соборную площадь, где собирались болельщики-фанаты. Старики, дети, женщины, семечки, шутки, напряжение, ожидание… Примерно час Боря орал, спорил, дразнил фанатов «Черноморца», лузгал семечки и запивал все это пивом. Споры были без ожесточения. И когда я сейчас смотрю на нынешних фанатов – орущих, дерущихся, организованных, в крови, в одинаковых шарфах, – по мне, это не фанаты – это фанатики, они ничего не смыслят в футболе. Они пришли поорать, выпустить пар. Так делай это дома! Настоящий болельщик молчалив. У него все внутри. Он не стучит в барабан. Он не красит волосы в цвета команды. Он любит футбол. Он его понимает.

Это было лирическое отступление, а мы с Борей идем дальше. Мы шли по Дерибасовской, доходили до Екатерининской, где стояли автоматы – сто грамм и бутерброд, все это быстро выпивалось-съедалось. Почему быстро? Потому что главное было впереди. Впереди был подвальчик – шашлычная «У тети Ути».

Заходили мы туда часов в пять. Очередь двигалась живо, все спешили. Из-за дыма, шума и запаха купат и шашлыка ничего не было видно. Но вот из облака дыма появлялась сама тетя Утя.

Тетя Утя порхала между столиками. Она работала по принципу «Одна нога здесь – другая хромая», приговаривая:

– Рыбки мои, счас всех обслужу, всех обсчитаю… Сейчас, мамочка, сейчас, птенчик… Шоб вы все были здоровенькими… Шо ты мине суешь, а?..

– Это долг с прошлого футбола!

– Спасибо, деточка! Шоб мы все выиграли от этой жизни!..

А какие это были купаты! Моим врагам!.. Тогда же они казались потрясающими. Все это запивалось дешевым крепленым вином, и часов в шесть мы оттуда выскакивали, обливаясь потом, сплевывая неразжеванные куски купат…

И вот людской поток со всех улиц течет к стадиону в парке Шевченко. По дороге покупаются семечки – стаканов пять, и в полседьмого мы уже сидим на тридцать восьмой трибуне. Боря переплачивал за билеты. На этой трибуне был весь цвет, самое отборное общество! Мясники с Привоза, таксисты, работники скупочных, бывшие футболисты – они знали друг друга, здесь они любили друг друга, их объединял футбол.

Без четверти семь появлялся Гроссман. О, это был великий одесский болельщик. Нет, даже не болельщик, не фанат – он был знаток! О нем ходили легенды. Говорили, что до войны он возил команду за свой счет. Маленький, толстенький, со слезящимися глазами… Он говорил: «Я уже дал установку на игру, объявил состав». Конечно, когда команда выходила на поле, все было наоборот, но он это объяснял хитростью тренера. У него было постоянное место на все матчи. И когда Котя Фурс обходил Рябова из московского «Динамо» и забивал Яшину гол, Гроссман вскакивал на скамейку и кричал: «Котя, моя семья признала тебя лучшим игроком в мире!»

Но вернемся к Боре. Когда вдруг СКА забивал гол, Боря орал во все горло. Когда я спрашивал его: «Боря, почему ты болеешь за СКА?» – он отвечал: «Там играет Блиндер! Понял?» Но чаще «Черноморец» выигрывал, и тогда Боря мрачнел, темнел, становился агрессивным, иногда лез в драку типа: «А ты кто такой?!» В те годы «Черноморец» называли «Утопленником», а СКА – «Мобутовцы»…

После матча шли на Соборку, и там начинался подробный разбор игры.

– А на седьмой минуте!.. Как он пробил в левый нижний угол!

– Какое на седьмой, это было на двадцатой!

И они в подробностях рассказывали друг другу только что всеми виденный матч.

– А ты помнишь, как играл Журавский?

– Конечно! Он же был глухонемой, ему ФИФА разрешила играть! Единственный в мире глухонемой!..

– Как он играл! Он каждые пять минут гол забивал! Не слышал свистка!..

– А ты помнишь, в Одессу приезжали индусы? Играли босиком! Дикари!..

– А как Одесса наказала «Интер»!..

– А скольких игроков мы дали Киеву!..

Эти разговоры заканчивались поздно ночью.

А Боря утром со мной не разговаривал. Но через четыре дня снова посылал меня на рынок, там я опять покупал сало, яйца, шкалик, и после первой рюмки он веселел, и мы шли на футбол…

Аркадийские картинки

Пляж Аркадия – излюбленное место одесситов. Его завсегдатаями были горожане среднего и выше среднего достатка – мясники, зубные врачи, артельщики, артисты филармонии. Здесь было чисто, здесь были ресторанчики, кафе-мороженое и обязательно фотографы с золотыми зубами, которые накрывали свою треногу черной тряпкой и кричали:

– Мамочка, деточка, улыбочка!

А когда фотография была готова, происходил такой обмен репликами:

– Ой, шо ж я такая толстая!.. Это же не я!

– Женщина, не морочьте голову, вы в жизни еще хуже! Это я вас еще подретушировал!..

Обычно с утра у моря все было занято – курортники, студенты, приезжие лежали на пляже с утра до вечера. Они постепенно краснели, бурели, как краснеют раки, когда их варят. Остальные располагались наверху, в парке.

После купания шли в кафе, сидели до темноты, слушали музыку, потом, усталые, плелись домой. Ехали кто на трамвае, кто на такси – частных машин почти не было.

Прошло много лет, я живу в отеле «Морском» в Аркадии. Выхожу к пляжу. Сентябрь, двадцать градусов, солнце. Море тихое, на пирсах одинокие рыбаки. Не клюет, и рыбак звонит по мобильному:

– Все, завтра выйдем в море!

Тетка лет шестидесяти раздевается догола, плывет. Вода градусов шестнадцать. Выходит, обтирается, обращается ко мне:

– Ой, я вас узнала! Не знаю, почему – я вас не стесняюся. Оботрите мне спину!

Я говорю:

– Может, мне и завтра прийти?

– Давайте, но я приду с мужем!

На пляже пусто, кто-то дрессирует собаку, бросает в воду палку: «Апорт!» – но собака в воду не лезет: холодно. Я стою у воды.

Красивая девушка загорает без лифчика, к ней подходит молодая пара: «Девушка, присмотрите за вещами?» – разделись и пошли в воду. Вы бы видели эти вещи – кто их возьмет?..

Поднимаюсь по лестнице выше, где вплотную друг к другу десятки ресторанчиков и кафе – «Ирочка», «Южная Пальмира», «Фальконе»… Сейчас они закрыты: связаны плетеные стулья, матрасики, оборванная реклама, пол-лица Петросяна, одна нога Фриске… Все они, видимо, выступали летом. Какая-то феллиниевская картина – прямо «Амаркорд». Бегают стаи тощих собак, облезлых кошек, их кормит старушка. Увидела меня, поздоровалась:

– Вот так… А что делать, они же еще живые. Котя-Котя, ко мне! Вы помните Котю Фурса, футболиста? Это я в честь его назвала…

Коты и собаки едят рядом, не трогая друг друга. Станешь что-то есть – тут же вокруг тебя хоровод! Хоть и голодны – не лают, берут с рук и вежливо смотрят тебе вслед.

Такие же облезлые бомжи здороваются, стесняясь, ждут. Даешь пять гривен – плачут…

И вдруг сзади:

– Ну ты видишь, что они сделали со страной?! Это разве та Аркадия! Здесь же ни одного русского! Средняя Азия! Ближнее зарубежье, а остальные в дальнем… Ты за кого голосовал? А, да, я забыл, ты же москвич…

– Да, я живу в Москве, но остался одесситом!

– Слава богу, не забыл! Так ты за кого?.. Что делать с флотом? Чей Севастополь? Рыба дорогая! Они мне говорят, на каком языке мне говорить! Я говорю на своем, на одесском! И не надо мне пудрить мозги!.. Ты надолго? А шо у вас там, в Москве? Лучше? Такой же бардак?.. Угробили город! Это Аркадия? Ты не представляешь, что здесь делается летом! Содом! Гвалт! Все гремит, кто орет под фанеру, кто живьем, крики, салют, танец живота! Шашлык! Под каждым кустом – любовь не до гроба, а до рассвета! Пять месяцев в году! Над этой Гоморрой приличные люди построили себе дома, чтоб отдохнуть! И шо?! Надо ложиться в шесть утра вместе с ними и вставать в шесть вечера, чтоб опять слушать эту какофонию!.. Говорят, один оперный певец сделал в подвале бункер, там распевается и спит! А какой-то инженер сделал подкоп, вышел в катакомбы и тем же путем возвращается…

– Что вы здесь делаете? – спрашиваю.

– А я этот инженер. Сейчас кайфую – видите, никого. Только ветер и листья. И очистился от них воздух… Понаехали!.. Это они поднимают цены на Привозе, на квартиры… Ну ладно, ты мне надоел. Шучу! Пока…

Я долго смотрел ему вслед, вспоминая кадры из фильмов, как здесь прогуливались дамы в длинных платьях, играли духовые оркестры. Собаки были ухожены, газоны нехожены. Расхаживал усатый городовой, офицеры играли в бильярд, дети катались на лошадях, влюбленные на лавочках украдкой держались за руки. А еще гуляли интеллигенты, которые думали: «Скоро мы всех их перебьем, раздадим землю крестьянам, фабрики – рабочим и будем жить счастливо!..» Вот такое кино…

На пляж

Поход на пляж – это был ритуал.

Выбирались по нескольку семей. Распределялись обязанности: кто берет водку, кто рыбу, кто салаты, кто арбуз, кто воду и так далее. В пятницу утром, часов в шесть, все это закупалось на Привозе – и начиналась готовка. К вечеру трапеза была готова. Усталые хозяйки укладывали спать детей, чтобы в субботу пораньше прийти на пляж: нужно было занять хорошие места. Детям обещали купание, мороженое, карусель…

Часов в десять вечера вся Одесса смотрела на небо – есть ли звезды. Как правило, небо было чистым, в звездах, – и, как правило, утром шел дождь…

Дети спали. Мужчины спали. Женщины звонили друг другу:

– Как твои?

– Спят! А твои?

– Ну, завтра пойдем!..

А назавтра дождь еще больше…

Но мы возьмем ту удачную субботу, когда погода чудная – солнце, тепло! Все идут на пляж.

Одесса ходила на Ланжерон, в Аркадию (бомонд), на фонтанские пляжи – от восьмой до шестнадцатой станции. Были еще Люстдорф и Лузановка, закрытый пляж санатория Чкалова… Но мало кто знал самый лучший в Одессе пляж – Австрийский. Он располагался в порту, куда мы, пацаны, могли попасть только через забор. Роскошное место: песочек чистый, вода прозрачная, а самое главное – волнорез, уходящий далеко в море, и маяк. Мы прыгали с волнореза в воду, ловили рыбу, наблюдали за дельфинами. Рыбы тогда было много, особенно бычков.

А с домашними мы ходили на Ланжерон: близко – через парк.

Субботние сборы заканчивались уже после полудня, и до пляжа добирались часам к двум. В самую жару…

Всю дорогу слышались крики мамаш:

– Илюша, иди сюда!

– Рома, не трогай кошку!

– Додик, помоги маме нести!

Женщины тащили кошелки, мужчины шли впереди, вели разговоры: о футболе, о том, кого посадили, где заработать…

Минут через двадцать на горизонте появлялась полоска моря. Оно играло блестками, манило.

Потные, мокрые, мы входили в парк. Начинались споры, куда идти: то ли здесь, в парке, сесть на траву, то ли спускаться к воде.

– К воде, к воде! – кричали дети.

Но отцы уже расстилали клеенку. А женщины выкладывали еду…

Настало время рассказать, что брали с собой. Итак, пляжное меню: помидоры, огурцы, салат оливье, котлеты из барабульки (рыбка такая), говяжьи котлеты, жареная печенка, жареная курица, селедка с картошкой, черноморская скумбрия (тогда она еще была) – копченая, соленая, жареная, деликатесы – фаршированная рыба, фаршированная куриная шейка, малосольные огурчики, много хлеба. Напитки: водка, пиво, вода.

Пока все это выкладывалось, дети кричали:

– Хочу купаться!.. Мне обещали!..

Ведь по дороге на пляж детям говорили:

– Вот придем – будете купаться. Нырять, плавать! Загорать! Строить песочные замки!..

Ну а пока:

– Сиди!.. Никуда!.. Пойдешь с папой!.. Сейчас покушаем…

А мужчины уже разливают по рюмкам. А женщины уже едят…

Только подняли рюмки за здоровье – в центр еды падает мяч! Скачет по рыбе, размазывает оливье…

Зловещая пауза. Самый нервный вспарывает брюхо мячу. Крики:

– Что ты делаешь?

– Тебе жить надоело?!

– Сиди, а то мы встанем!..

И вдруг узнают друг друга:

– О! Гриша, привет! Как Миша?

– Ничего! Это как раз его мяч!..

– Ну, будем здоровы!..

Истерический крик:

– Мама! Хочу купаться!..

– Сейчас дядя Леня пойдет с вами. Да, дядя Леня?

– Почему я?!

– А кто? Пушкин? Иди! Иди!

– Ладно, пошли…

Один уходит, все продолжают есть. Ободзинский поет, подключается Радж Капур. Все едят, все подпевают: «абарая, а-а-а-а, абарая, а-а-а-а…» Никто из взрослых не идет купаться. Через час мужчины отваливаются и засыпают…

Женщины закуривают и начинают обсуждать жизнь. Вдруг одна вспоминает:

– А где дети?!

Бежит к морю и еще издалека истерически кричит:

Виновник неохотно выходит, получает крепкий шлепок по мокрым трусам и по затылку, жутко ревет. Мама его успокаивает. Он ревет еще громче. А наблюдающие эту сцену говорят своим детям:

– Видишь? И ты получишь!..

Мужчины просыпаются, выпивают, закусывают – и освобождают место для карт или домино.

Играют обычно на деньги. Азартно. Жены тайком следят, кто сколько проиграл. Едят – беспрерывно!

Игра продолжается часа два. И вдруг кто-то говорит:

– Пошли купаться!

– Да, да! – кричат дети. – Купаться, купаться!..

– Вот вы как раз и не пойдете. Вы наказаны! Купаться будете в следующую субботу…

Солнце уже почти скрылось за деревьями. А значит, наступает время сладкого стола: арбуз, груши, виноград – и торт!

Внезапно появляются соседи:

– Мы до вас. Вы не пробовали еще нашей рыбки. А?.. Под водочку хорошо пойдет!

– Витя! Лена! Вика! Маша! Дети! Все сюда!.. Разрешите выпить за ваше здоровье, за ваших детей, чтоб они нам были здоровенькими, и за нашу Одессу!

Роман Карцев - личность многогранная. Ему подвластно все - и эстрада, и кино, и театральные подмостки. И еще, оказывается, — литература."Малой, Сухой и Писатель" - так называли Романа Карцева, Виктора Ильченко и Михаила Жванецкого в Одессе, где они начинали свое восхождение к всероссийской известности на сцене Дворца культуры моряков. А потом трех друзей заметил великий Аркадий Райкин и пригласил работать в Ленинградском театре миниатюр. Дальше - уход от Райкина, возвращение в Одессу, переезд в Москву… И всенародная популярность всех троих и каждого в отдельности. В 1992 году Виктора Ильченко не стало. Роман Карцев продолжал сольные выступления, снялся в фильмах "Собачье сердце", "Биндюжник и король", "Небеса обетованные", "Старые клячи", играл главные роли в спектаклях театра "Эрмитаж". Страницы, посвященные дружбе Карцева и Ильченко, проникнуты теплом и непреходящей болью от тяжести утраты. Но все-таки это очень веселая книга — ведь она написана артистом, который, как и прежде, собирает полные залы зрителей, пришедших на его спектакли и посмеяться, и задуматься над превратностями нашей быстро меняющейся жизни. Читать онлайн или скачать книгу «Малой, Сухой и Писатель. Записки престарелого сорванца» в fb2, автор которой Роман Карцев. Книга издана в 2001 году, принадлежит жанру «Биография» и выпускается издательством Вагриус.