Простым рожден я быть певцом глаголом. Толстой — воплощение такого глубинного уровня свободы, который оказался для отечественной словесности почти закрытым. "простым рождён я быть певцом"

“ПРОСТЫМ РОЖДЕН Я БЫТЬ ПЕВЦОМ...”

А. К. Толстой. Против течения. М., “Книжная палата”, 1997, 472 стр.

(Серия “Русский Парнас”.)

Алексей Константинович Толстой - один из самых обделенных русских классиков. Он обделен отнюдь не читательской любовью (своя, причем рафинированная, аудитория у него была всегда), но богатством и разнообразием изданий. Нет хотя бы тоненького однотомника “А. К. Толстой в воспоминаниях современников”, не выходила отдельным изданием его богатая переписка с русскими писателями (я имею в виду худлитовскую серию, ныне почившую, но успевшую отразить толстый слой отечественной эпистолярной культуры), не издавались и сборники “А. К. Толстой в русской критике” или “А. К. Толстой об искусстве” - тип изданий, вообще говоря, сомнительный, но свидетельствующий о степени освоения писателя, о его включенности в современную культуру.

Может показаться, что Толстому просто не везло: до него не доходили руки филологов. Но литературная судьба не бывает случайной, за ней стоит долгая интрига, которая плетется, как ни странно, при ближайшем участии самого поэта.

Толстой, как известно, не солидаризовался ни с одним из лагерей общественной мысли, не примыкал ни к одному из литературных кружков. Отсюда его маргинальное положение в литературе эпохи, что не могло не отозваться и в дальнейшем, поскольку русская словесность всегда в той или иной мере живет в поле идеологических манипуляций. Если Достоевского - хоть и с оговорками - можно приписать к “почвенникам” и, кстати, кое-что объяснить тем самым в его судьбе, а Лескова нельзя читать вне его долгого и драматичного диалога с консерваторами, то Алексея Константиновича Толстого не припишешь ни к какому “ведомству”, хотя он печатался и в славянофильских изданиях, и в западнических, и у либералов, и у консерваторов. Поэт с полным правом писал о себе:

Двух станов не боец, но только гость случайный,
За правду я бы рад поднять мой добрый меч,
Но спор с обоими - досель мой жребий тайный,
И к клятве ни один не мог меня привлечь
.........................................
Пристрастной ревности друзей не в силах снесть,
Я знамени врага отстаивал бы честь!

Это признание смело можно ставить эпиграфом к любой главе из жизни поэта, к анализу любого его произведения, и все же исчерпывающего объяснения литературной судьбы - тем более судьбы посмертной - оно не дает. Вячеслав Кабанов, составитель рецензируемой книги, кажется, совершенно прав, что ушел от соблазнительного решения вынести эти хрестоматийные строки в начало книги, на какой-нибудь шмуц- или контртитул, на первую страницу или в подпись под открывающим книгу портретом. Составитель поместил эти строки почти в конце сборника, подарив читателю право самому размышлять о странной судьбе поэта - самому “дочитаться” до этой поэтической декларации и оценить ее справедливость.

Книга вообще построена не вполне обычно, и в этом ее притягательность. По условию серии “Русский Парнас”, в сборнике нет ни предисловия составителя, ни комментария - традиционных атрибутов массовых переизданий классики (лишь в некоторых случаях тексты сопровождаются “маленькими пояснениями” реалий). Смысловой фокус книги - в ее композиции, в неожиданном соположении произведений.

Составитель свел воедино довольно пестрый материал: лирика, проза, драматургия Толстого разных лет, его приватное слово (в основном письма к жене и друзьям), публичные выступления, а также немного воспоминаний о нем, выдержки из писем современников и из биографической литературы о поэте. Материал не разбит на рубрики, но развернут в коллаж художественных произведений и документов, говорящих сами за себя, часто “самокомментирующихся” благодаря соседству. Например, письма и лирические стихотворения, вызванные к жизни одним и тем же событием, исчерпывающе поясняют друг друга. В итоге баллада размещается рядом с интимной лирикой - иногда на пространстве одной страницы, историческая трагедия - рядом с частным письмом вполне обыденного содержания, романтическая проза соседствует с непристойными стихами. Из сближения разнородных текстов, не разделенных жанровыми перегородками, высекается совершенно особый эффект: лицо художника или, вернее сказать, его многоликий образ прорисовывается с поразительной рельефностью.

Даже того, кто неплохо знает поэзию Алексея Константиновича Толстого, благодаря такой композиции издания очередной раз поразит его изящный артистизм: богатство интонаций и легкая смена облика, органика метаморфозы ранимого поэта-пророка в молодого “охальника”, восприимчивого к мистике художника в бережливого и осторожного майора. Смена масок, если правомерно назвать эти эфемерные образы масками, сочетается с удивительным постоянством мировосприятия, с верностью поэта самому себе. Толстой превыше всего ценил “свободу лица”, прежде всего - внутреннюю свободу художника. Поэзия для него, по удачному слову Владимира Соловьева, - “выражение истины”, которой он рыцарски служил, а истина неотделима от веры.

Толстой - поэт глубоко религиозный, но он не был создателем религиозной поэзии. Само творчество явилось для него актом веры, диалогом с Творцом и с Его созданием. Этот глубинный смысл позиции поэта, кажется, более всего важен составителю сборника, иначе в книге не было бы выдвинуто вперед, в самое начало, стихотворение зрелой поры “Против течения”, где отрицание красоты отождествляется с богоборчеством, шестидесятники, с их утилитарным отношением к искусству, с их психологией “победителей художества”, приравниваются к “икон истребителям”, а подлинная и свободная поэзия незаметно отождествляется с молитвой.

Толстой - редкий для второй половины прошлого века художник, сумевший “выпрыгнуть” из ключевых коллизий эпохи или, точнее, сумевший найти для них гармоничное решение. Драматичная для большинства его великих и малых современников коллизия красоты и религии, воспринимавшаяся сквозь призму столкновения греха и святости, у Толстого решается на удивление легко: и то и другое для него - нерасчлененный светлый образ, “источник сильный, который мир бы напоил водой целебной и обильной”.

Дух сухого морализма и интеллектуального оскопления, на который так падки были разные его современники - от Льва Толстого до Константина Победоносцева, - счастливо миновал поэта. Православие оставляло его внутренне свободным - свободным и от обрядовой церковности, и от официального патриотизма. Только Алексей Константинович Толстой мог заявить: “наша родина” должна вернуться “в ее первобытное европейское русло”! Большинству современников Толстого эта фраза, безусловно, казалась оксюмороном. Если уж связывать исторические корни России (только не “первобытные”!) с Европой, то обязательно отодвигать куда-то подальше православие, что и делали западники, в основном либо атеисты, либо сомневающиеся, люди с нерешенным религиозным вопросом. Быть же православным и отстаивать европейские ценности, прежде всего идею личности, отождествлять потребность веры с потребностью в творчестве - это и есть самое “толстовское”, самое необычное в поэте. И заслуга рецензируемой книги в том, что всей своей композицией она подводит читателя к этому выводу.

Попутно проясняются и глубинные причины маргинального положения Толстого в литературе. Понятно, с какой натугой “двух станов не боец” вписывался в эпоху, окрашенную борьбой идеологов национализма (они же, как правило, церковники) со сторонниками западного пути развития (они же, как правило, атеисты). Понятно, что и следующим поколениям русского общества нелегко было разобраться с поэтом: не ясно было, где его место в идеологизированном поле русской словесности, похожем на расчерченную карту военных действий. Совсем из этой картины его изъять нельзя, не похож он на мифического защитника “чистого искусства” (Владимир Соловьев не зря назвал его “поэтом мысли воинствующей ”), а найти место для него трудно: и к западникам примыкал, и “русопетов” понимал.

Толстой - воплощение такого глубинного уровня свободы, который оказался для отечественной словесности почти закрытым.

Удачным подбором и расположением текстов составитель провоцирует читателя на эти мысли. Конечно, можно его упрекнуть, что какие-то грани облика Толстого оказались затененными, иррационализм и пессимистические ноты - приглушенными, светлое и комическое начало вытянуты на поверхность. Однако расстановка акцентов - безусловное право составителя. Даже вольное обращение с хронологией кажется вполне правомерным. Скажем, стихотворение “Двух станов не боец...”, созданное в конце 1850-х годов, помещено в подборке с письмами 1870-х, в контексте полемики поэта с либералами и консерваторами, и в итоге стихотворение читается как ответ тем и другим. Выстраивая собственный сюжет, составитель нарушает авторскую последовательность цикла “Крымские очерки” и вообще “скрывает” от читателя название и само существование цикла. Здесь тоже можно понять логику: ведь акцент сделан на духовной биографии, а не на творчестве поэта, важна не итоговая композиция цикла, а ход работы, движение мысли Толстого. Единственное, что сделать было совершенно необходимо, - не утаивать от читателя этих хронологических подвижек, не замазывать эту, повторюсь, вполне правомерную вольность, но попросту проставить даты под стихотворениями. Эта нехитрая операция не подорвала бы доверия к концепции составителя.

Можно высказать и еще кое-какие претензии к книге. Напрасно среди иллюстраций помещен храм Христа Спасителя: при жизни поэта он не был достроен. Напрасно недописанные поэтом строки графически оформлены как купюры, а некоторые действительно сделанные составителем пропуски в тексте не обозначены. Зря нам дважды рассказано, что Иван Осипович Вельо был директором почтового департамента, и ни разу не объяснено, например, что такое “поверочные комиссии”. Жалко, что восторженный отзыв А. И. Кошелева о Толстом (“Хомяков... говорит: после Пушкина мы таких стихов не читали”) подан и без даты, и анонимно (“из письма современника”): имя близкого к славянофилам и действительно осведомленного “современника” прибавило бы этому отзыву вес в глазах читателя.

И все же книга радует. Даже при том, что ее состав незначительно расширен по сравнению с самым авторитетным собранием сочинений Толстого, скрупулезно подготовленным И. Г. Ямпольским еще в 1960-е годы, она восполняет те самые издательские лакуны, о которых шла речь в начале. Толстому наконец повезло. Более того, мы получили книгу необычного жанра - то ли книгу самого Толстого, то ли книгу о нем, почти написанную им самим. И книга эта напоминает нам о том, как по-прежнему сложно складывается судьба поэта, писавшего об одном из своих героев (Иоанне Дамаскине), а по сути - как считали все его друзья, от Лескова до Владимира Соловьева, - писавшего о самом себе:

Я не могу народом править:
Простым рожден я быть певцом,
Глаголом вольным Бога славить!

Ольга МАЙОРОВА.

Ольга Майорова
Простым рожден я быть певцом...
рецензия

Простым рожден я быть певцом...

А. К. Толстой. Против течения. М., “Книжная палата”, 1997, 472 стр.

(Серия “Русский Парнас”.)

Алексей Константинович Толстой — один из самых обделенных русских классиков. Он обделен отнюдь не читательской любовью (своя, причем рафинированная, аудитория у него была всегда), но богатством и разнообразием изданий. Нет хотя бы тоненького однотомника “А. К. Толстой в воспоминаниях современников”, не выходила отдельным изданием его богатая переписка с русскими писателями (я имею в виду худлитовскую серию, ныне почившую, но успевшую отразить толстый слой отечественной эпистолярной культуры), не издавались и сборники “А. К. Толстой в русской критике” или “А. К. Толстой об искусстве” — тип изданий, вообще говоря, сомнительный, но свидетельствующий о степени освоения писателя, о его включенности в современную культуру.

Может показаться, что Толстому просто не везло: до него не доходили руки филологов. Но литературная судьба не бывает случайной, за ней стоит долгая интрига, которая плетется, как ни странно, при ближайшем участии самого поэта.

Толстой, как известно, не солидаризовался ни с одним из лагерей общественной мысли, не примыкал ни к одному из литературных кружков. Отсюда его маргинальное положение в литературе эпохи, что не могло не отозваться и в дальнейшем, поскольку русская словесность всегда в той или иной мере живет в поле идеологических манипуляций. Если Достоевского — хоть и с оговорками — можно приписать к “почвенникам” и, кстати, кое-что объяснить тем самым в его судьбе, а Лескова нельзя читать вне его долгого и драматичного диалога с консерваторами, то Алексея Константиновича Толстого не припишешь ни к какому “ведомству”, хотя он печатался и в славянофильских изданиях, и в западнических, и у либералов, и у консерваторов. Поэт с полным правом писал о себе:

Двух станов не боец, но только гость случайный,
За правду я бы рад поднять мой добрый меч,
Но спор с обоими — досель мой жребий тайный,
И к клятве ни один не мог меня привлечь
.........................................
Пристрастной ревности друзей не в силах снесть,
Я знамени врага отстаивал бы честь!

Это признание смело можно ставить эпиграфом к любой главе из жизни поэта, к анализу любого его произведения, и все же исчерпывающего объяснения литературной судьбы — тем более судьбы посмертной — оно не дает. Вячеслав Кабанов, составитель рецензируемой книги, кажется, совершенно прав, что ушел от соблазнительного решения вынести эти хрестоматийные строки в начало книги, на какой-нибудь шмуц- или контртитул, на первую страницу или в подпись под открывающим книгу портретом. Составитель поместил эти строки почти в конце сборника, подарив читателю право самому размышлять о странной судьбе поэта — самому “дочитаться” до этой поэтической декларации и оценить ее справедливость.

Книга вообще построена не вполне обычно, и в этом ее притягательность. По условию серии “Русский Парнас”, в сборнике нет ни предисловия составителя, ни комментария — традиционных атрибутов массовых переизданий классики (лишь в некоторых случаях тексты сопровождаются “маленькими пояснениями” реалий). Смысловой фокус книги — в ее композиции, в неожиданном соположении произведений.

Составитель свел воедино довольно пестрый материал: лирика, проза, драматургия Толстого разных лет, его приватное слово (в основном письма к жене и друзьям), публичные выступления, а также немного воспоминаний о нем, выдержки из писем современников и из биографической литературы о поэте. Материал не разбит на рубрики, но развернут в коллаж художественных произведений и документов, говорящих сами за себя, часто “самокомментирующихся” благодаря соседству. Например, письма и лирические стихотворения, вызванные к жизни одним и тем же событием, исчерпывающе поясняют друг друга. В итоге баллада размещается рядом с интимной лирикой — иногда на пространстве одной страницы, историческая трагедия — рядом с частным письмом вполне обыденного содержания, романтическая проза соседствует с непристойными стихами. Из сближения разнородных текстов, не разделенных жанровыми перегородками, высекается совершенно особый эффект: лицо художника или, вернее сказать, его многоликий образ прорисовывается с поразительной рельефностью.

Даже того, кто неплохо знает поэзию Алексея Константиновича Толстого, благодаря такой композиции издания очередной раз поразит его изящный артистизм: богатство интонаций и легкая смена облика, органика метаморфозы ранимого поэта-пророка в молодого “охальника”, восприимчивого к мистике художника в бережливого и осторожного майора. Смена масок, если правомерно назвать эти эфемерные образы масками, сочетается с удивительным постоянством мировосприятия, с верностью поэта самому себе. Толстой превыше всего ценил “свободу лица”, прежде всего — внутреннюю свободу художника. Поэзия для него, по удачному слову Владимира Соловьева, — “выражение истины”, которой он рыцарски служил, а истина неотделима от веры.

Толстой — поэт глубоко религиозный, но он не был создателем религиозной поэзии. Само творчество явилось для него актом веры, диалогом с Творцом и с Его созданием. Этот глубинный смысл позиции поэта, кажется, более всего важен составителю сборника, иначе в книге не было бы выдвинуто вперед, в самое начало, стихотворение зрелой поры “Против течения”, где отрицание красоты отождествляется с богоборчеством, шестидесятники, с их утилитарным отношением к искусству, с их психологией “победителей художества”, приравниваются к “икон истребителям”, а подлинная и свободная поэзия незаметно отождествляется с молитвой.

Толстой — редкий для второй половины прошлого века художник, сумевший “выпрыгнуть” из ключевых коллизий эпохи или, точнее, сумевший найти для них гармоничное решение. Драматичная для большинства его великих и малых современников коллизия красоты и религии, воспринимавшаяся сквозь призму столкновения греха и святости, у Толстого решается на удивление легко: и то и другое для него — нерасчлененный светлый образ, “источник сильный, который мир бы напоил водой целебной и обильной”.

Дух сухого морализма и интеллектуального оскопления, на который так падки были разные его современники — от Льва Толстого до Константина Победоносцева, — счастливо миновал поэта. Православие оставляло его внутренне свободным — свободным и от обрядовой церковности, и от официального патриотизма. Только Алексей Константинович Толстой мог заявить: “наша родина” должна вернуться “в ее первобытное европейское русло”! Большинству современников Толстого эта фраза, безусловно, казалась оксюмороном. Если уж связывать исторические корни России (только не “первобытные”!) с Европой, то обязательно отодвигать куда-то подальше православие, что и делали западники, в основном либо атеисты, либо сомневающиеся, люди с нерешенным религиозным вопросом. Быть же православным и отстаивать европейские ценности, прежде всего идею личности, отождествлять потребность веры с потребностью в творчестве — это и есть самое “толстовское”, самое необычное в поэте. И заслуга рецензируемой книги в том, что всей своей композицией она подводит читателя к этому выводу.

Попутно проясняются и глубинные причины маргинального положения Толстого в литературе. Понятно, с какой натугой “двух станов не боец” вписывался в эпоху, окрашенную борьбой идеологов национализма (они же, как правило, церковники) со сторонниками западного пути развития (они же, как правило, атеисты). Понятно, что и следующим поколениям русского общества нелегко было разобраться с поэтом: не ясно было, где его место в идеологизированном поле русской словесности, похожем на расчерченную карту военных действий. Совсем из этой картины его изъять нельзя, не похож он на мифического защитника “чистого искусства” (Владимир Соловьев не зря назвал его “поэтом мысли воинствующей ”), а найти место для него трудно: и к западникам примыкал, и “русопетов” понимал.

Толстой — воплощение такого глубинного уровня свободы, который оказался для отечественной словесности почти закрытым.

Удачным подбором и расположением текстов составитель провоцирует читателя на эти мысли. Конечно, можно его упрекнуть, что какие-то грани облика Толстого оказались затененными, иррационализм и пессимистические ноты — приглушенными, светлое и комическое начало вытянуты на поверхность. Однако расстановка акцентов — безусловное право составителя. Даже вольное обращение с хронологией кажется вполне правомерным. Скажем, стихотворение “Двух станов не боец...”, созданное в конце 1850-х годов, помещено в подборке с письмами 1870-х, в контексте полемики поэта с либералами и консерваторами, и в итоге стихотворение читается как ответ тем и другим. Выстраивая собственный сюжет, составитель нарушает авторскую последовательность цикла “Крымские очерки” и вообще “скрывает” от читателя название и само существование цикла. Здесь тоже можно понять логику: ведь акцент сделан на духовной биографии, а не на творчестве поэта, важна не итоговая композиция цикла, а ход работы, движение мысли Толстого. Единственное, что сделать было совершенно необходимо, — не утаивать от читателя этих хронологических подвижек, не замазывать эту, повторюсь, вполне правомерную вольность, но попросту проставить даты под стихотворениями. Эта нехитрая операция не подорвала бы доверия к концепции составителя.

Можно высказать и еще кое-какие претензии к книге. Напрасно среди иллюстраций помещен храм Христа Спасителя: при жизни поэта он не был достроен. Напрасно недописанные поэтом строки графически оформлены как купюры, а некоторые действительно сделанные составителем пропуски в тексте не обозначены. Зря нам дважды рассказано, что Иван Осипович Вельо был директором почтового департамента, и ни разу не объяснено, например, что такое “поверочные комиссии”. Жалко, что восторженный отзыв А. И. Кошелева о Толстом (“Хомяков... говорит: после Пушкина мы таких стихов не читали”) подан и без даты, и анонимно (“из письма современника”): имя близкого к славянофилам и действительно осведомленного “современника” прибавило бы этому отзыву вес в глазах читателя.

И все же книга радует. Даже при том, что ее состав незначительно расширен по сравнению с самым авторитетным собранием сочинений Толстого, скрупулезно подготовленным И. Г. Ямпольским еще в 1960-е годы, она восполняет те самые издательские лакуны, о которых шла речь в начале. Толстому наконец повезло. Более того, мы получили книгу необычного жанра — то ли книгу самого Толстого, то ли книгу о нем, почти написанную им самим. И книга эта напоминает нам о том, как по-прежнему сложно складывается судьба поэта, писавшего об одном из своих героев (Иоанне Дамаскине), а по сути — как считали все его друзья, от Лескова до Владимира Соловьева, — писавшего о самом себе:

Я не могу народом править:
Простым рожден я быть певцом,
Глаголом вольным Бога славить!

5 сентября (24 августа по старому стилю ) 2017 года исполнилось 200 лет со дня рождения русского поэта, писателя и драматурга Алексея Константиновича Толстого (1817 – 1875), представителя знаменитого графского рода Толстых. Его творческое наследие обширно. Автор оставил глубокий след во всех родах литературы. Некоторые произведения знакомы нам еще со школьной скамьи, приобщение к другим происходит позже.

Лирика А.К.Толстого нашла отражение в вокальных миниатюрах русских и европейских композиторов XIX – XX веков . Сочинения А.П.Бородина , Ц.А.Кюи , Н.А.Римского-Корсакова , С.И.Танеева , А.Т.Гречанинова , Ф.Листа , С.В.Рахманинова , П.И.Чайковского и П.П.Булахова звучали 9 ноября 2017 года в Зеркальном фойе московского театра «Новая Опера» имени Е.В.Колобова. В этот день прошел камерный концерт в двух отделениях «Простым рожден я быть певцом…» , посвященный 200-летию со дня рождения поэта.

Первое отделение :
А.П.Бородин (1833 – 1887). «Спесь» . Солист – Александр Попов (баритон );
Ц.А.Кюи (1835 – 1918). «Звонче жаворонка пенье…» . Солистка – Виктория Шевцова сопрано ); «Слушая песнь твою…» . Солист – Александр Попов ;
Н.А.Римский-Корсаков (1844 – 1908). «Запад гаснет в дали бело-розовой…» . Солистка – (Заслуженная артистка Удмуртии, меццо-сопрано ); «Не ветер, вея с высоты…» . Солистка – Ольга Ионова (лауреат Международного конкурса, сопрано ); «Горними тихо летела душа небесами…» . Солистка – Ольга Терентьева сопрано ); «Звонче жаворонка пенье…» . Солистка – Елена Терентьева (лауреат Международных конкурсов, сопрано );
С.И.Танеев (1856 – 1915). «Не ветер, вея с высоты…» . Солистка – Александра Саульская-Шулятьева ;
А.Т.Гречанинов (1864 – 1956). «Острою секирой…» . Солистка – Ольга Ионова ;
Ф.Лист (1811 – 1886). «Слепой певец» . Мелодекламация . Солистка – Александра Саульская-Шулятьева .

Второе отделение :
Ф.Лист . «Не брани меня, мой друг…» . Солистка – Виктория Шевцова ;
С.В.Рахманинов (1873 – 1943). «Тебя так любят все…» . Солистка – Александра Саульская-Шулятьева ; «Смеркалось…» . Солистка – Эльвира Хохлова (Заслуженная артистка России, сопрано );
П.И.Чайковский (1840 – 1893). «Слеза дрожит…» . Солист – Александр Попов ; «Не верь, мой друг…» . Солистка – Ольга Терентьева ; «Средь шумного бала…» . Солист – Анджей Белецкий (лауреат Международного конкурса, баритон ); «То было раннею весной…» . Солистка – Елена Терентьева ; «Кабы знала я…» . Солистка – Ольга Терентьева ; «Серенада Дон Жуана» . Солист – Анджей Белецкий ; Дуэт «Минула страсть» . Солистки – Елена Терентьева , Ольга Терентьева ; «Благословляю вас, леса…» . Солист – Анджей Белецкий ;
П.П.Булахов (1822 – 1885). «Колокольчики мои…» . Солистка – Эльвира Хохлова .

Автор идеи концерта Михаил Сегельман составил программу вечера таким образом, чтобы раскрыть сложный, многообразный мир поэта максимально ясно и глубоко. Этого эффекта удалось достичь при помощи прикосновения к камерному творчеству сравнительно небольшого количества композиторов. Новые грани лирических произведений А.К.Толстого открылись меломанам в миниатюрах, прежде всего, Н.А.Римского-Корсакова и П.И.Чайковского . Но не менее интересны и насыщены сочинения остальных композиторов – А.П.Бородина , С.И.Танеева , Ц.А.Кюи , Ф.Листа и др.

Песни и романсы – совершенно особенные жанры музыкальных произведений. Дуэты голоса и рояля раскрывают нам тайны, скрытые глубоко внутри знакомых текстов. Мелодическое обрамление по-новому расставляет смысловые акценты. В результате вперед выходит не то, что мы считали главным, декламируя стихотворение или поэму. Наблюдение может превратиться в размышление, фантазия – в предчувствие, спокойствие – в бурю, и так далее.

Диалоги голоса и инструмента зажимают самые разные струны души. Это зависит и от характера исполняемого произведения, и от тембральной окраски голоса. Так, высокое , «хрустальное» сопрано буквально пропитано светом и чистотой; низкое сопрано несет тепло и глубину, а меццо-сопрано – драматизм и надрыв; наконец, баритон поражает разнообразием эмоций, от веселого разгула широкой души до элегических раздумий и романтического разлада героя со своим внутренним миром.

Не все стихотворения А.К.Толстого композиторы использовали полностью. В некоторых случаях на мелодию положено лишь несколько строф. Эти фрагменты в музыкальном обрамлении воспринимаются совершенно иначе. Иногда кажется, что в таком случае выведенные литературоведами «главная» и «побочная» темы, заложенные автором, меняются местами. Или вообще на авансцену выводится нечто иное, то, чего раньше никто не замечал. А творчество музыкантов позволяет по-новому расставить смысловые акценты. Кто знает, возможно, и поэт смотрел не в ту сторону, куда настойчиво ведут своих учеников искусствоведы?

Дуэты голоса и фортепиано – полноценные, предельно насыщенные диалоги, живо, ясно передающие те сложные образы, какие заключены в литературном и музыкальном материале камерной миниатюры. Средства музыкальной выразительности, актерское мастерство и безграничное богатство русского языка позволяют артистам «Новой Оперы» рассказывать о знаменитых поэтах и композиторах при помощи их песен, романсов и стихотворений, положенных на музыку. Кстати, мелодекламация – монолог, ритмичный, глубокий, пропитанный драматизмом, - произвела сильнейшее впечатление. Синтез искусств поистине творит чудеса!

Ольга Пурчинская

Фотография Марины Айриянц

К 200-летию со дня рождения А.К. Толстого в Кибирщинской библиотеке был проведён литературный час: «В стране лучей, незримой нашим взорам…». Лейтмотивом мероприятия стал тот факт, что в большей степени природа Брянского края была источником вдохновения поэта, талантливого драматурга и прозаика. На много лет его родным уголком стало село Красный Рог Почепского района. Здесь долгое время жил, творил, здесь умер и похоронен А.К. Толстой. Ребята из литературного часа, подготовленного библиотекарем Натальей Васильевной Константиновой, узнали о жизни и творчестве поэта. Во время его проведения были прочитаны любимые стихи А.К. Толстого.

Интересные факты из жизни:
Писатель родился в семье графа Константина Петровича Толстого, банковского советника, и Анны Алексеевны, урождённой Перовской, побочной дочери графа Алексея Кирилловича Разумовского. Отец добился для неё и братьев дворянского титула и фамилии «Перовские», а также дал основательное образование.
Дядей со стороны отца был известный скульптор и вице-президент Академии художеств - граф Фёдор Петрович Толстой.
Дяди со стороны матери – известный в те времена писатель Алексей Алексеевич Перовский (известный нам под псевдонимом Антон Погорельский), а также ставший позднее министром внутренних дел Лев Алексеевич Перовский и будущий генерал-губернатор Оренбурга – Василий Алексеевич Перовский.
Когда мальчику было всего шесть недель, брак его родителей распался, и Анна Алексеевна увезла сына на Украину в имение своего брата Алексея. Практически, дядя стал главным воспитателем Алексея Константиновича. Поскольку сам он был известным беллетристом, то и в племяннике с ранних лет сумел воспитать любовь к книгам и литературному творчеству. Именно Алексей Алексеевич послужил впоследствии для Льва Толстого прототипом для создания образа Пьера Безухова в романе «Война и мир».
В 1810 году Перовский привозит сестру и племянника в Петербург. Здесь в течение десяти лет он поддерживает дружеские связи с известными литераторами: А.С.Пушкиным, В.А.Жуковским, К.Ф.Рылеевым и другими. К литературным обсуждениям с интересом прислушивается и племянник.
Вскоре после приезда стараниями Жуковского Алексея приводят товарищем для игр будущему российскому императору Александру II, которому на то время было тоже восемь лет. Мальчики сошлись характерами и сохранили добрые отношения на всю жизнь. Впоследствии супруга императора также ценила личность и талант Толстого.
В 1827 году Алексей Константинович вместе с мамой и дядей отправляются в Германию, где посещают Гёте. Свои детские впечатления и подарок великого писателя (обломок бивня мамонта) Толстой сохранит на долгие годы. В 1831 году по «коммерческим» делам Перовский едет в Италию, куда также берёт сестру с племянником. Алексей настолько «влюбляется» в эту страну, её произведения искусства и исторические памятники, что при возвращении в Россию долгое время тоскует о великих итальянских городах. В это время в своих дневниках он называет Италию «потерянным раем».
Вернувшись на родину Толстой продолжил образование при московском главном архиве Министерства иностранных дел. Вскоре после этого поступает на государственную службу: он был причислен к русской миссии при германском сейме во Франкфурте-на-Майне. Затем некоторое время служил в одном из отделений императорской канцелярии.
Когда началась Крымская война, Алексей Константинович, как истинный патриот, хотел вступить в ряды ополчения. Однако помешала болезнь. Жестокий тиф едва не унес его жизнь.
Когда на престол вступил Александр II, Алексей Константинович получил звание егермейстера. Однако этот чин Толстого оказался формальным. Свою роль здесь сыграли и проблемы со здоровьем, которые с середины 1860-х годов не позволяли ему постоянно жить на родине. Много времени Алексей Константинович провел в Италии и Франции. А, приезжая в Россию, он редко бывал в Петербурге, предпочитая городскому шуму и суете уединенную жизнь в глубинке.
Здесь, в своих имениях, он имел лучшие возможности для творчества. К тому же вдали от Петербурга Толстому, видевшему смысл своей жизни только в литературе, не приходилось тратить время на споры с людьми, которые исключительно из добрых побуждений уговаривали его сделать придворную карьеру.
Литературой Толстой начал заниматься уже в раннем возрасте. Первую свою книгу он выпустил в 1841 году под псевдонимом Краснорогский. Это был рассказ «Упырь», написанный в фантастическом жанре. Впоследствии Белинский высоко оценил это произведение, которому сам Толстой не придавал большого значения и даже не хотел включать его в собрание своих сочинений.
По отзывам современников, А.К. Толстой был человеком благородной и чистой души, начисто лишенным каких бы то ни было тщеславных устремлений. Предназначением своей жизни он считал искусство. Устами одного из своих литературных персонажей он прямо говорил об этом: «Простым рожден я быть певцом, глаголом вольным Бога славить...». Эти слова Иоанна Дамаскина, главного героя одного из произведений Толстого, выразили суть авторского мировоззрения.
Алексей Константинович скончался в 1875 году в своём имении Красный Рог, здесь же и был похоронен, оставив о себе добрую память.
А знаете ли вы, что:
- Толстой славился своей силой: разгибал подковы и пальцем вгонял в стену гвозди.
- Увлекался спиритизмом: читал соответствующие книги и даже посещал сеансы английского спирита Юма, гастролировавшего в России.
- Был заядлым охотником, не один раз в одиночку ходил с рогатиной на медведя.

Светлана ПРОНЬКИНА.

Поэма написана на основе Жития прп. Иоанна Дамаскина, христианского поэта-песнопевца, еще при жизни прозванного Златоструйным. Ради служения Богу Иоанн покинул двор халифа, где пользовался почетом и влиянием, и удалился в Лавру Саввы Освященного. К этому времени он был уже знаменит - и как поэт, и как защитник христианства. Но в обители знаменитость - мирское искушение, ведущее к гордыне. Суровый старец, данный настоятелем в наставники Иоанну, желая смирить послушника и оградить его от гордыни, дал ему устав молчания и запретил писать. Иоанн, поэт от Бога, для которого не петь было - как не дышать, строго и безропотно нес послушание. Но умер один из братьев обители, и другой брат в горе пришел к певцу и молил его дать песнопение, способное утишить скорбь. Стойко смирявший невыносимое давление своего дара, Иоанн не смог устоять перед человеческим горем. Сострадание заставило его нарушить устав. Он написал стихиры, способные заставить горе излиться в слезах. Старец наложил на него суровое и унизительное наказание - заставил убирать нужники, и бывший вельможа со смирением принял его. Но суровому наставнику во сне явилась Богоматерь и сказала ему, что дар послан Иоанну Богом. Освобожденный от запрета певец в течение 50 лет неустанно и щедро славил в песнетворчестве своем Творца.
Такую вот историю о Божьем Даре и смирении, о путях служения выбрал для поэмы русский писатель 19 в.

Послушаем. Вот Иоанн просит халифа отпустить его из Дамаска:
Иным призванием влеком,
Я не могу народом править:
Простым рожден я быть певцом,
Глаголом вольным бога славить!
Халиф, стремясь его удержать, предлагает ему еще большие милости. Вот ответ Дамаскина:
"Твой щедрый дар,
О государь, певцу не нужен;
С иною силою он дружен;
В его груди пылает жар,
Которым зиждется созданье;
Служить творцу его призванье;
Его души незримый мир
Престолов выше и порфир.
Он не изменит, не обманет;
Все, что других влечет и манит:
Богатство, сила, слава, честь -
Все в мире том в избытке есть;
...............................
О, верь, ничем тот не подкупен,
Кому сей чудный мир доступен,
Кому господь дозволил взгляд
В то сокровенное горнило,
Где первообразы кипят,
Трепещут творческие силы!

В общем-то, да. Если брать этот момент, то сурового старца понять можно. В ответе Иоанна есть прозрение, но присутствует и гордыня, упоение собственной избранностью, даже заносчивость. Он отвергает мирские почести и блага не только из стремления следовать своему призванию, но еще и потому, что удел певца ему представляется "престолов выше и порфир". Эта певческая гордыня, которой Алексей Константинович наделил своего Иоанна, еще много раз прозвучит в русской поэзии, особенно - в поэзии Серебряного века. Это и цветаевское: "Твоя стезя, гривастая кривая, не предугадана календарем!" И царственное ахматовское: "Я была тогда с моим народом..." И горько-высокомерное:
А мы, мудрецы и поэты,
Хранители тайны и веры,
Унесем зажженные светы
В катакомбы, в пустыни, в пещеры...

Странные мысли о русской поэзии возникают у меня. Затертая и истасканная фраза посредственного автора: "Поэт в России - больше, чем поэт." - выражает ведь, на самом деле, глубокую правду. Избранность поэтов в русской традиции не подвергается сомнению.Как и неизбежность расплаты за эту избранность - той или иной:
Быть поэтом - это значит то же -
Если правды жизни не нарушить -
Рубцевать себя по нежной коже,
Кровью чувств ласкать чужие души. (С. Есенин)

Конечно же, все началось с Пушкина, с "Пророка". Но в "Пророке" поэт - орудие Господа, смиренное орудие: "Исполнись волею Моей..." Своеволие здесь исключается.
С наступлением эры романтизма своеволие становится едва ли не синонимом избранности. Под знаком Мятежа избранность превращается в элитарность.
Алексея Толстого традиционно причисляют к поэтам-романтикам. Но не будем забывать, что девизом своим он избрал: "Против течения!".
Читаем дальше.Вот Дамаскин идет к обители. Один, с котомкой. Среди безмерной красоты Божьего мира.
Благословляю вас, леса,
Долины, нивы, горы, воды!
Благословляю я свободу
И голубые небеса!
И посох мой благословляю,
И эту бедную суму,
И степь от краю и до краю,
И солнца свет, и ночи тьму,
И одинокую тропинку,
По коей, нищий, я иду,
И в поле каждую былинку,
И в небе каждую звезду!
О, если б мог всю жизнь смешать я,
Всю душу вместе с вами слить!
О, если б мог в свои объятья
Я вас, враги, друзья и братья,
И всю природу заключить!

Этот путь из Дамаска по значительности внутренней перемены, внутреннего перерождения напоминает другой путь - в Дамаск. Перед нами уже не тот человек, что выбирал более высокий удел. Это - христианин, постигший глубинную, не выразимую словом, истину братства.
Принято считать, что в образе старца-наставника Толстой показал упертого ортодокса, ограниченного начетчика, не способного понять высшей истины творчества. Это так, но не совсем. На мой взгляд, тут все намного сложнее. Да, старец не принимает поэзии, видит в ней только прелесть и искушение:
"Дух праздности и прелесть песнопенья
Постом, певец, ты должен победить!"

Но как на это реагирует Иоанн - Иоанн, уже переживший озарение? Возмущен, озадачен? Может быть, в нем возникает протест? Ведь только совсем недавно этот человек говорил калифу, что нет ничего выше призвания певца... В том-то и дело, что нет! Послушайте:
Так вот где ты таилось, отреченье,
Что я не раз в молитвах обещал!
Моей отрадой было песнопенье,
И в жертву ты, Господь, его избрал!

"И вырвал грешный мой язык..."

У Дамаскина нет ни малейшего сомнения в том, что воля старца лишена своеволия, что это - воля Господа. И читатель видит тому подтверждение. Ведь Матерь Божия явилась старцу не сейчас и не здесь, чтобы разрешить Иоанна от устава молчания. Она пришла - но много, много спустя... Когда же?

Tщетно он просит и ждет от безмолвной юдоли покоя,
Ветер пустынный не может недремлющей думы развеять.
Годы проходят один за другим, все бесплодные годы!

Зачем эти муки? Просто так, потому что велели? Нет. Это - служение, это - спасение Души.
Но вот однажды в угрюмое ущелье, где спасался Иоанн, приходит - нет, не ангел с ликующей вестью! - просто человек, у которого горе. И певец в силах это горе облегчить, нарушив устав и сделав бессмысленными все страдания долгих лет. И мы знаем - он это сделал.

НЕТ БОЛЬШЕ ТОЙ ЛЮБВИ, АЩЕ КТО ПОЛОЖИТ ДУШУ СВОЮ ЗА ДРУГИ СВОЯ (Иоанн, 15.13)

Тот самый процесс превращения поэта в Пророка, который так страшно описывл Пушкин: "...десницею кровавой."

Нет, присматриваясь к этой поэме, я не пытаюсь поставить поэтов на место святых или объяснить поэтам, как им стать святыми. И не думаю, чтобы Толстого занимали подобные вопросы. Как, впрочем, и Пушкина. Оба они говорили о предназначении литературы. О пути к ее истинному предназначению. Оба видели путь этот трудным, мучительным и пролегающим отнюдь не в области сугубо литературной. И оба, что примечательно, использовали христианские образы. Можно предположить, что существует нечто глубинное, некая скрытая основа, включающая русскую поэзию в сферу христианского. Пушкин эту основу в "Пророке" - выявлял.
А Толстой?
Великий поперечник ("Против течения!"), трезвый насмешник, друг славянофилов и романтический поэт избирает героем своей поэмы христианского песнопевца в ту эпоху, когда это было, скажем так, немодно. Шли затяжные бои между свободомыслием (в том числе славянофильским) и окостеневшим в формальном Православии официозом. Сам же Алексей Константинович и с запретителями Дарвина воевал и детище свое, бессмертного Козьму Пруткова, на ханжей с удовольствием натравливал. И вот он пишет о Дамаскине. В самом выборе героя уже заложен вызов эпохе. А поскольку герой - поэт, и поэма - о поэзии, можно сделать вывод, что это - вызов романтическому направлению.
Основные характерные признаки этого направления: идея Мятежа, подчас доходящая до прямого поклонения сатане, одинокий, непонятый бунтующий герой на фоне серой покорной массы, в конце очень желательна трагическая гибель - для полноты картины.
А что мы видим у Толстого? Сначала все вроде бы развивается по правилам: герой бросает налаженную и богатую жизнь, с великолепным презрением избранного отвергает уговоры властителя, уходит с нищенской сумой за плечами. Но потом - потом все развивается совсем не так. Вместо гордого одиночества - открытость миру, готовность заключить в объятия "врагов, друзей и братьев". Вместо мятежа - смиренная покорность слову наставника, жестокому и внешне несправедливому. Вместо трагической гибели - торжествующая песнь. Вместо гимнов "духу отрицанья" - служение Господу. И в основе всего - Иоанн, 15.13.
Провидел ли Алексей Константинович ту "гривастую кривую", что приведет русскую поэзию сначала к состоянию "проклятости", а потом - к бесславному и позорному концу, к бессмысленности Пригова и иже с ним? Или просто чутким сердцем ощущал неправильность, гностическую бесчеловечность, зарождавшуюся в романтизме? Не знаю, да и не важно это. Важно, что в крутящемся ныне хаосе открывается, возможно, шанс расслышать выпадавшие из хора голоса несостоявшихся надежд, заглушенные временем предупреждения, - и может быть, может быть... Не погибнуть?