Что написал александр дюма сын. Александр дюма-сын. Великая французская революция
С. Рункевич.
Православная богословская энциклопедия, т. 2. Археология -- Бюхнер, стлб. 716--718
Блудова , графиня Антонина Димитриевна , дочь графа Димитрия Николаевича, писательница и благотворительница, род. в 1812 г. в Стокгольме, ум. 7 апреля 1891 г. в С.-Петербурге. Получив под руководством отца и избранных им учителей превосходное образование, графиня Блудова рано получила живой интерес к развитию русской литературы и сама пробовала свои силы на писательском поприще, но печатать свои статьи стала только с 60-х гг. Почетную известность приобрела она благотворительною и просветительною деятельностью. Вполне сочувствуя мыслям своего отца о необходимости умножить число общеобразовательных школ в России, графиня Блудова решилась добрым примером способствовать пробуждению частной инициативы в деле устройства училищ. Местом своей деятельности она избрала гор. Острог, Волынской губ., и организовала Кирилло-Мефодиевское Острожское братство, устав которого был утвержден в марте 1865 г. В том же году братство открыло начальную школу и приготовительное женское училище, а в 1866 г. открыт был первый класс женского высшего училища имени гр. Д. Н. Блудова. Это училище существует до сих пор и дало целый ряд полезных деятельниц на поприще народного образования. Кроме того, братство содержит пансион для крестьянских мальчиков, учащихся в острожской прогимназии, лечебницу и странноприимный дом для богомольцев, идущих в Почаевскую лавру. -- Графиня Блудова помещала статьи в "Страннике" 1863--1871 гг., "Волынских Епархиальных Ведомостях" 1878--1882 гг., "Семейных Вечерах" 1876 г., "Заре" 1871--72 гг. и "Русском Архиве" 1872--78 гг. Отдельно изданы: "Известие об Острожском св. Кирилло-Мефодиевском братстве", М., 1866 г.; "Воспоминание о Почаевской лавре", 1868 г.; "Путетествие в Острог", СПб., 1868 г.; "Книга для чтения по русской истории", СПб., 1869 г.; "Для немногих. Пять месяцев на Волыни", СПб., 1868 г.; "Сказание о преп. Феодоре, кн. Острожском", 1871 г.; "Воспоминания", СПб., 1871 г., и М., 1889 г.; "Воспитанницам училищ гр. Д. К. Блудова на прощание", СПб., 1881 г. С 1863 г. гр. Блудова была камер-фрейлиной. Погребена она в Новодевичьем монастыре в Москве. П. Н. Батюшков, "Волынь", СПб., 1888. -- Словари: Голицына и Венгерова. -- Некрологи в газетах 1891 г.: "Волынских Епархиальных Ведомостях", No 12, 15; "Правительственном Вестнике", No 79, 81; "Киевлянине", No 80, 81, 83; "Новом Времени", No 5428 и др.Русский биографический словарь А. А. Половцова, т. 3: Бетанкур -- Бякстер, с. 93--94
Блудова (граф. Антонина Дмитриевна) -- дочь Д. Н. Блудова (см.), род. в Стокгольме в 1812 г. Получила прекрасное воспитание и была в тесных сношениях с литературным кружком своего отца, а также со многими знаменитыми иностранцами. Вот почему ее "Записки", помещенные в "Заре" (1871 и 1872) и "Русск. архиве" (1872--75 гг. и отд. М., 1889), очень интересны. Кроме того, она много писала в "Страннике" и "Сем. вечерах". Последние десятилетия своей жизни ревностно поддерживала дело православия на Волыни и устроила в Остроге Кирилло-Мефодиевское братство. Ум. 9 апреля 1891 г. в высоком звании камер-фрейлины, которое ей пожаловано еще в 1863 г.Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона, т. IV (1891): Битбург -- Босха, с. 103
Ребровский, Николай // ЭНИ "Словарь псевдонимов" -- Псевдонимы. http://feb-web.ru/feb/masanov/map/13/map24058.ht m Псевдоним: Ребровский, Николай Настоящее имя: Блудова Антонина Дмитриевна Периодические издания: Современник, 1857, No 12; Странник, 1863, No 2; Волынские Епархиальные Ведомости, 1882, No 6 Произведения: Ребровский, Николай. Мысли по возвращении из-за границы. -- СПб., 1863. -- РНБ Источники: Масанов И.Ф. Словарь псевдонимов русских писателей, ученых и общественных деятелей: В 4 т. -- Т. 3. -- М., 1958. -- С. 28; Голицын, 27; Указ. к "Страннику" 1860-1869, 41, 48 (Источник Масанова); "Лит. Наследство", т. 53-54 (Источник Масанова); РНБ. Генеральный алфавитный каталог БЛУДОВА Антонина Дмитриевна, графиня (с 1842) , мемуаристка, публицист, обществ, деятельница; фрейлина имп. Александры Фёдоровны (с 1863). Отец -- Д. Н. Блудов; мать -- из рода кн. Щербатовых. Детство Б. прошло в Стокгольме, Петербурге, Лондоне. Получила прекрасное дом. образование. Лит.-обществ. связи отца определили ее дружеские отношения с В. А. Жуковским (письма к нему: РА, 1902, кн. 2; письмо от него -- в его Соч., 7-е изд., т. 6, СПб., 1878), Н. В. Гоголем (XIV, 244, и прим.), Ф. И. Тютчевым ("Урания...", см. Лит.), посвятившим ей стих. "Графине А. Д. Блудовой" ("Как жизнь ни сделалась скуднее") и откликнувшимся на ее дневник глубоким и трагич. раздумьем о судьбах России (письмо к ней от 28 сент. 1857), А. С. Хомяковым (письма к ней: РА, 1879, кн. 1; 1884, кн. 1; там же ее заметка "К письмам Хомякова", 1879, кн. 1), М. П. Погодиным (переписка в кн.: Барсуков, XI--XIII), И. С. Аксаковым и др.; о широте ее лит. интересов свидетельствует также сохранившийся альбом Б. (описание в кн.: Ежегодник РО ПД. 1977, Л., 1979, с. 28--29). Широкий круг (с раннего детства) тесных лит. знакомств Б. обусловил источниковедч. ценность ее "Воспоминаний", доведенных до 1850-х гг. (печатались в "Рус. архиве" в 1872--89, отд. изд.-- М., 1888). Они содержат краткие, но выразит, характеристики H. M. Карамзина, Жуковского, А. И. Тургенева, К. С. Аксакова, Хомякова, И. В. Киреевского и др. литераторов, культурных и обществ, деятелей; интересны сведения о Польском восстании 1830--31, приезде императора в Москву в окт. 1831, встрече Б. с К. Меттернихом, обществ, настроениях в период Крым, войны 1853--56. По взглядам и духовным интересам Б. близка к славянофилам. Первоначально получила известность как основательница в г. Острог Волын. губ. правосл. Свято-Кирилло-Мефодиевского братства (1864), усилиями к-рого были созданы: ряд уч-щ (в т. ч. для крестьян), лечебница и странноприимный дом. В результате поездок на Волынь сложились путевые очерки Б.: "Для немногих. Пять месяцев на Волыни...", "Путешествие в Острог", "Восп. о Почаевской лавре" (все -- СПб., 1868). В публицистике Б. преобладали патриотич. и правосл. темы и мотивы: "Сказание о преподобном Феодоре, кн. Острожском" ("Странник", 1871, No 3; в "Страннике" в 70-х -- нач. 80-х гг. опубл. ряд статей Б.), "Андреево стояние" ("Волын. епархиальные вед.", 1878, 16 июля), "Раздумие отсталого человека в три периода рев. пропаганды в России" (там же, 1882, 21 февр.). Др. произв.: "Годовщина. Совр. рассказ" ("Совр.", 1857, No 12), "Книга для чтения по рус. истории" (СПб., 1869), "Имп. Николай Павлович. 1850" (РА, 1893, кн. 1), "Последние дни жизни гр. Д. Н. Блудова" (в кн.: Блудов Д. Н., Мысли и замечания, СПб., 1866), "Восп. пути к св. местам деятельности св. Кирилла и Мефодия" ("Семейные вечера", 1876, No 3--5). Лит.: Вигель (ук.); Никитенко (ук.); Шереметев С. Д., Дом. старина, в. 1, М., 1900; Субботин Н., Гр. Б. в письмах ее к проф. В. Д. Кудрявцеву.-- РА, 1901, кн. 4 (есть письма Б.); Лебединцев Г. Ф., Гр. Б. и Кирилло-Мефодиев. Острожское братство, СПб., 1903; Урания. Тютчевский альм., 1803--1928, Л., 1928 (письма Тютчева к Б. и биогр. очерк о ней); Цимбаев Н. И., Славянофильство, М., 1986 (ук.); ЛН, т. 45--46, с. 151--53. + Некрологи: ВИ, 1891, No 1160; ИВ, 1891, No 6; БЗ, 1892, No 1. РБС; Венгеров (Сл.; Источ.); Черейский; Лерм. энц.; ИДРДВ; Муратова (1, ук.); Масанов. Архивы: ЦГАЛИ, ф. 72 (в т. ч. письма к ней В. А. Жуковского, А. С. Хомякова, И.С.Аксакова, Ф. Ф. Вигеля); ф. 195, оп. 1, д. 1466 (переписка Б.); ф. 46, оп. 1 (письма П. И. Бартеневу); ГПБ, ф. 78 (и ук.); ИРЛИ, ф. 7, д. 23 (многочисл. письма П.В.Анненкову); LiterАrni archiv NАrodnМho muzea (Praha) (письма В. Ганке и др.); ЦГИА, ф. 711; ЦГАДА, ф. 1274, д. 3894.А. Д. Блудова
Воспоминания графини Антонины Дмитриевны Блудовой
(Писано в 1867 году)
Берусь за перо, и останавливает меня сомнение: стоит ли писать записки или воспоминания, когда собственная личность не имеет никакого интереса для читателя, когда нет ничего занимательного в собственной жизни?
Моя жизнь была самая счастливая, следовательно, самая однообразная, без всякого драматизма. Обстоятельства так мне благоприятствовали, что я не имела ни нужды, ни желания, ни случая выходить из семейного круга обязанностей, а в семействе все было тишь и гладь, да Божья благодать. Так живется хорошо, но рассказывать нечего. Я всю жизнь была только зрительницей, конечно, заглядывая иногда за кулисы, но не играя никакой роли на театре общества или истории. Много, в полвека, видела я и слышала, и одно разве может быть занимательно к моих записках: это - отголосок прошлого , хотя недалекого времени, его воззрений, суждений и чувств, которые уже столько изменились или изменяются, что, может быть, стоит сохранить их образ, пока он не совсем забыт. Одно я знаю: любовь и уважение к истине так глубоко вкоренены были в нашем семействе, что все, что от родителей я слышала, не подлежит сомнению, и сама я неспособна (по крайней мере сознательно) изменить ей. Не раз в жизни я тяжело поплатилась за истину: может быть, она тем дороже и милее стала мне. О многом нынче слышу легенды или исторические романы , может быть, и не намеренно сочиненные; а слово правды от современницы не пригодится ли будущему летописцу? Итак, попытаюсь передать, что помню - про общее настроение и обычаи того времени, и что помню о личностях, с которыми родители и я сама имели сношения.
Как жизнь народов, так и жизнь отдельного человека имеет свое доисторическое время неясных воспоминаний самых происшествий, но верных впечатлений о действии их на умы и на чувства того времени. Можно сказать: колорит сохраняется, хотя черты картины становятся мутны или даже искажаются неловкою, безыскусственною маляровкой этого усердного художника - воображения, воображения личного или воображения народного.
С этой доисторической эпохи детства я и начну.
Баснословные времена и золотой век детства
Самое отдаленное воспоминание моего детства - болезнь, простуженная скарлатина, превратившаяся в водяную. Помню нестерпимую боль, когда старались надеть мне на ноги (ноги четырехлетнего ребенка) большие чулки взрослой женщины, моей матери, - такая ужасная была опухоль… Помню тогда же смутное, как будто сквозь туман, явление блестящей золотом и каменьями большой иконы и богатую ризу священника, седые, длинные волосы его и, сквозь этот же тумана, или дым, два озабоченные, грустные лица - моего отца и матери. Этот туман и дым были ничто иное, как воспаление в мозгу, прилив воды к голове ребенка в эту же самую болезнь, когда доктора уже потеряли надежду; а икона - Божией Матери, Всех Скорбящих Радости, которую подымали и принесли к моей кроватке, чтоб я приложилась к ней.
Что прежде и после происходило со мною, но помню; но сказывают, что я с этого дня стала выздоравливать, и я помню уже только обыкновенную, ежедневную жизнь, или даже не жизнь, а обыкновенную обстановку ее. Видится мне длинная зала, в которой я играла и бегала, и статуя в нише на ее конце - что-то в роде Весталки или Музы с факелом в руке для лампы; наша детская и большие дедовские английские часы с музыкой, под которую мы плясали и разыгрывали пантомимы, маленькие детские стулья и маленький низкий диванчик, на который я часто сажала любимого моего старика Гаврилу. Вижу его так живо предо мною и теперь! Высокого, очень высокого роста, худощавый, с правильными чертами, коротко выстриженными седыми волосами, с задумчивым лицом, которое оживлялось невыразимо - доброю и веселою улыбкой, когда мы, дети, по своему угощали его. Его посещения были из лучших радостей моего детства. Он был послан бабушкой в прислугу (а по-настоящему вроде дядьки) к батюшке, когда она его отпустила на службу в Петербург. Он верно и любовно заботился о молодом барине своем, и хотя состоял слугою, однако, был так уважаем им, что нас, детей, приучили вставать перед Гаврилой, когда он приходил к нам в детскую, а бабушка писала к нему: «Гаврила Никитич», по имени и отчеству. И что за почтенный, добрый был он старик! Когда батюшка жил холостым в Петербурге, он получал очень скудное содержание (а натура его была русская, тароватая), и в два первые месяца у него выходила почти вся треть. Он берег ровно столько денег (по рублю на вечер), чтоб всякий день ходить в театр, который он страстно любил; вместо же обеда, завтрака и ужина, он с своими любимыми друзьями, Жуковским и А. И. Тургеневым, довольствовался мороженым с бисквитами у кондитера Лареды, где у него был открытый кредит. (Эту кондитерскую я еще помню, в конце Невского проспекта, где-то за Полицейским мостом). Но 19-ти-летний аппетит не мог насытиться мороженым. «И частехонько бывало», рассказывал Гаврила, «они, мои голубчики, приходят домой, когда я варю себе обед; проходят мимо и говорят: Ах, Гаврило, как славно пахнет! Должно быть, хорошие щи. А я уже знаю; у меня и щей довольно, и приварок есть на всех; и они, бывало, так-то убирают! Видно, что голодные!»
Тут же, в нашей детской, подле Гаврилы, рассказывающего про Пугачевщину и все ужасы того времени, видится мне моя кормилица (а потом няня) шведка, которая оставалась у нас всю жизнь свою и умерла у нас в доме, не имея другого имени и прозвания как только «Дада»: этим именем я называла ее в детстве. Добрейшего сердца, открытая ко всему и ко всем бедным и страждущим от старика нищего или больного ребенка до голодной собаки, она была вспыльчива до нервных приступов и суеверна до крайности. Помню, - и это второе сильное впечатление моего детства, - помню, как однажды, уложив меня спать и задернув около кроватки занавес, помолчав немного и думая, что я уснула, она стала тихо рассказывать одной из горничных разные приключения с чертями. Я слушала, притаив дыхание и устроив в занавеске маленькую щель, сквозь которую как теперь вижу Даду, как сидит она на маленьком стульчике и с глубоким убеждением рассказывает про девушку, которая была где-то в услужении, и к ней стал приходить свататься молодой, красивый, с виду добрый и зажиточный человек, о котором впрочем никто не имел верных сведений. Однако она полюбила его и дала ему слово выйти за него замуж. Не знаю, или я не поняла, почему свадьба была отложена; помню только, что у девушки мало было свободного времени, и они видались лишь под вечер, по окончании работ, на опушке соседней рощи. Не помню тоже, отчего в ее мысли заронилось сомнение о женихе; но она стала подмечать в нем странности; и вот однажды она видит, что у него износились сапоги, и - о ужас! - из сапога вместо ноги выглядывает копыто! У меня и теперь, как тогда, мурашки ходят по коже, когда я вспоминаю страх, который одолел мною в этом месте рассказа, и как крепко я зажмурила глаза и закрыла лицо простыней, чтоб не видать даже Дады на ее низеньком стуле; но я все-таки слушала. Дада продолжала рассказ. Девушка была умная, ничего не сказала, не показала и страха; сердце у нее крепко билось и замирало, но она не потеряла присутствия духа; она заметила, что жених потихоньку схватил рукой ее передник, и она, продолжая разговаривать, тихонько же развязала тесемку передника, и только-только что успела, как вдруг жених со всего размаху полетел на воздух, унося с собою вместо невесты один только передник ее, и она видела, как он, в смущении и гневе, вихрем промчался на двух черных крыльях и с длинным хвостом. Так присутствие духа спасло бедную красавицу от черта.
Много таких рассказов слышала я по вечерам, когда няня думала, что я заснула; но помню ясно и подробно только этот один. Швеция, как Дания и Шотландия, полна легендами про чертей, про видения и пророческие миражи - в туманах этих северных стран, в отчизне Фингалов и Гамлетов.
Есть, между прочим, в Швеции один королевский замок, Грипсгольм, известный целым рядом сверхъестественных, или по крайней мере, необъяснимых видений. Батюшка еще знавал в Стокгольме одного старого господина в каком-то придворном чине, который имел способность предвидения приближающихся в будущем происшествий, то, что Шотландцы называют second sight, второе зрение. Я не помню имени этого человека, но о нем рассказывали много странных случаев, и батюшка часто говорил об одном из них, который я твердо помню. Несколько лет перед нашим пребыванием в Швеции, гостил у дочери своей, шведской королевы, наследный принц Баденский, после своего пребывания у другой дочери, императрицы Елисаветы Алексеевны. Он уже собрался ехать назад на родину. В самый день отъезда, двор вместе с ним завтракал в замке Грипсгольме, и наш ясновидец тут же сидел за столом, почти против принца. Во время веселого разговора, графиня Енгстрем, кажется, жена министра иностранных дел, или другая дама, заметила, что ясновидец побледнел, вздрогнул, стал пристально смотреть на принца и приуныл. Другие этого не видали; завтрак кончился благополучно, придворные простились с принцем, и королевская семья поехала провожать его до моря. Пока ожидали их возвращения, графиня, с женским любопытством и настойчивостью не давала покоя ясновидцу, требуя непременно, чтоб он рассказал ей, что его смутило; он отнекивался, она приставала. Отделившись от других групп, они остались у окна, в виду большой дороги; тут наконец ясновидец решился сказать своей собеседнице, что плохо принцу придется: во время завтрака он увидел за стулом принца его же самого, стоящего за ним, - точно живой двойник, но задумчивый и в другом наряде. Настоящий принц был в мундире шведском или баденском (не помню), а привидение стояло в русском мундире. «Ну, что же?» - спросила графиня. «Нехорошо», - отвечал задумчиво тот. «От чего нехорошо? Что же тут такого? Чего вы боитесь?» - «Разумеется, ничего, все вздор; зачем же вы меня спрашивали?» Он едва успел выговорить эти слова, как оба они увидели в окно скачущего опрометью верхового. «Беда, беда», - кричал он, - «скорее доктора, помощи! Принца опрокинули, он крепко разбился». Все засуетилось, бросилось на двор, на улицу. Принца через несколько часов не стало; когда привезли тело, он был в русском мундире: по какому-то случаю он, садясь в карету, переменил платье и надел русский мундир. Таким образом, даже и в этой подробности сбылось предсказание ясновидца.
Воспоминания графини Антонины Дмитриевны Блудовой
(Писано в 1867 году)
Берусь за перо, и останавливает меня сомнение: стоит ли писать записки или воспоминания, когда собственная личность не имеет никакого интереса для читателя, когда нет ничего занимательного в собственной жизни?
Моя жизнь была самая счастливая, следовательно, самая однообразная, без всякого драматизма. Обстоятельства так мне благоприятствовали, что я не имела ни нужды, ни желания, ни случая выходить из семейного круга обязанностей, а в семействе все было тишь и гладь, да Божья благодать. Так живется хорошо, но рассказывать нечего. Я всю жизнь была только зрительницей, конечно, заглядывая иногда за кулисы, но не играя никакой роли на театре общества или истории. Много, в полвека, видела я и слышала, и одно разве может быть занимательно к моих записках: это - отголосок прошлого , хотя недалекого времени, его воззрений, суждений и чувств, которые уже столько изменились или изменяются, что, может быть, стоит сохранить их образ, пока он не совсем забыт. Одно я знаю: любовь и уважение к истине так глубоко вкоренены были в нашем семействе, что все, что от родителей я слышала, не подлежит сомнению, и сама я неспособна (по крайней мере сознательно) изменить ей. Не раз в жизни я тяжело поплатилась за истину: может быть, она тем дороже и милее стала мне. О многом нынче слышу легенды или исторические романы , может быть, и не намеренно сочиненные; а слово правды от современницы не пригодится ли будущему летописцу? Итак, попытаюсь передать, что помню - про общее настроение и обычаи того времени, и что помню о личностях, с которыми родители и я сама имели сношения.
Как жизнь народов, так и жизнь отдельного человека имеет свое доисторическое время неясных воспоминаний самых происшествий, но верных впечатлений о действии их на умы и на чувства того времени. Можно сказать: колорит сохраняется, хотя черты картины становятся мутны или даже искажаются неловкою, безыскусственною маляровкой этого усердного художника - воображения, воображения личного или воображения народного.
С этой доисторической эпохи детства я и начну.
Баснословные времена и золотой век детства
Самое отдаленное воспоминание моего детства - болезнь, простуженная скарлатина, превратившаяся в водяную. Помню нестерпимую боль, когда старались надеть мне на ноги (ноги четырехлетнего ребенка) большие чулки взрослой женщины, моей матери, - такая ужасная была опухоль… Помню тогда же смутное, как будто сквозь туман, явление блестящей золотом и каменьями большой иконы и богатую ризу священника, седые, длинные волосы его и, сквозь этот же тумана, или дым, два озабоченные, грустные лица - моего отца и матери. Этот туман и дым были ничто иное, как воспаление в мозгу, прилив воды к голове ребенка в эту же самую болезнь, когда доктора уже потеряли надежду; а икона - Божией Матери, Всех Скорбящих Радости, которую подымали и принесли к моей кроватке, чтоб я приложилась к ней.
Что прежде и после происходило со мною, но помню; но сказывают, что я с этого дня стала выздоравливать, и я помню уже только обыкновенную, ежедневную жизнь, или даже не жизнь, а обыкновенную обстановку ее. Видится мне длинная зала, в которой я играла и бегала, и статуя в нише на ее конце - что-то в роде Весталки или Музы с факелом в руке для лампы; наша детская и большие дедовские английские часы с музыкой, под которую мы плясали и разыгрывали пантомимы, маленькие детские стулья и маленький низкий диванчик, на который я часто сажала любимого моего старика Гаврилу. Вижу его так живо предо мною и теперь! Высокого, очень высокого роста, худощавый, с правильными чертами, коротко выстриженными седыми волосами, с задумчивым лицом, которое оживлялось невыразимо - доброю и веселою улыбкой, когда мы, дети, по своему угощали его. Его посещения были из лучших радостей моего детства. Он был послан бабушкой в прислугу (а по-настоящему вроде дядьки) к батюшке, когда она его отпустила на службу в Петербург. Он верно и любовно заботился о молодом барине своем, и хотя состоял слугою, однако, был так уважаем им, что нас, детей, приучили вставать перед Гаврилой, когда он приходил к нам в детскую, а бабушка писала к нему: «Гаврила Никитич», по имени и отчеству. И что за почтенный, добрый был он старик! Когда батюшка жил холостым в Петербурге, он получал очень скудное содержание (а натура его была русская, тароватая), и в два первые месяца у него выходила почти вся треть. Он берег ровно столько денег (по рублю на вечер), чтоб всякий день ходить в театр, который он страстно любил; вместо же обеда, завтрака и ужина, он с своими любимыми друзьями, Жуковским и А. И. Тургеневым, довольствовался мороженым с бисквитами у кондитера Лареды, где у него был открытый кредит. (Эту кондитерскую я еще помню, в конце Невского проспекта, где-то за Полицейским мостом). Но 19-ти-летний аппетит не мог насытиться мороженым. «И частехонько бывало», рассказывал Гаврила, «они, мои голубчики, приходят домой, когда я варю себе обед; проходят мимо и говорят: Ах, Гаврило, как славно пахнет! Должно быть, хорошие щи. А я уже знаю; у меня и щей довольно, и приварок есть на всех; и они, бывало, так-то убирают! Видно, что голодные!»
Тут же, в нашей детской, подле Гаврилы, рассказывающего про Пугачевщину и все ужасы того времени, видится мне моя кормилица (а потом няня) шведка, которая оставалась у нас всю жизнь свою и умерла у нас в доме, не имея другого имени и прозвания как только «Дада»: этим именем я называла ее в детстве . Добрейшего сердца, открытая ко всему и ко всем бедным и страждущим от старика нищего или больного ребенка до голодной собаки, она была вспыльчива до нервных приступов и суеверна до крайности. Помню, - и это второе сильное впечатление моего детства, - помню, как однажды, уложив меня спать и задернув около кроватки занавес, помолчав немного и думая, что я уснула, она стала тихо рассказывать одной из горничных разные приключения с чертями. Я слушала, притаив дыхание и устроив в занавеске маленькую щель, сквозь которую как теперь вижу Даду, как сидит она на маленьком стульчике и с глубоким убеждением рассказывает про девушку, которая была где-то в услужении, и к ней стал приходить свататься молодой, красивый, с виду добрый и зажиточный человек, о котором впрочем никто не имел верных сведений. Однако она полюбила его и дала ему слово выйти за него замуж. Не знаю, или я не поняла, почему свадьба была отложена; помню только, что у девушки мало было свободного времени, и они видались лишь под вечер, по окончании работ, на опушке соседней рощи. Не помню тоже, отчего в ее мысли заронилось сомнение о женихе; но она стала подмечать в нем странности; и вот однажды она видит, что у него износились сапоги, и - о ужас! - из сапога вместо ноги выглядывает копыто! У меня и теперь, как тогда, мурашки ходят по коже, когда я вспоминаю страх, который одолел мною в этом месте рассказа, и как крепко я зажмурила глаза и закрыла лицо простыней, чтоб не видать даже Дады на ее низеньком стуле; но я все-таки слушала. Дада продолжала рассказ. Девушка была умная, ничего не сказала, не показала и страха; сердце у нее крепко билось и замирало, но она не потеряла присутствия духа; она заметила, что жених потихоньку схватил рукой ее передник, и она, продолжая разговаривать, тихонько же развязала тесемку передника, и только-только что успела, как вдруг жених со всего размаху полетел на воздух, унося с собою вместо невесты один только передник ее, и она видела, как он, в смущении и гневе, вихрем промчался на двух черных крыльях и с длинным хвостом. Так присутствие духа спасло бедную красавицу от черта.
Раннее творчество
Его мать, Катрина Лабе, была простая парижская работница, от которой Дюма унаследовал любовь к аккуратному и спокойному образу жизни, так резко отличающую его от чисто богемной натуры отца. Разорвав связь с кроткой, непритязательной гризеткой, Дюма-отец узаконил своего сына и дал ему хорошее воспитание. С 18-ти лет Дюма-сын начал писать стихотворения в периодических изданиях; в 1847 г. появился его первый стихотворный сборник, «Péchés de jeunesse» («Грехи юности»); за ним последовал ряд мелких повестей и рассказов , на которых отчасти отразилось влияние отца («Aventures de quatre femmes et d’un perroquet» («Приключения четырёх женщин и попугая»), «Le Docteur Servans» («Доктор Серван»), «Cesarine», «Le Roman d’une femme», «Trois hommes forts» etc.), a потом и более оригинальные романы и повести: «Diane de Lys», «Un paquet de lettres», «La dame aux perles», «Un cas de rupture» и др.
«Дама с камелиями »
Талант Дюма сказался в полном объёме только тогда, когда он перешёл к психологическим драмам . В них он затрагивал наболевшие вопросы общественной и семейной жизни и решал их по-своему, со смелостью и талантом, делавшими из каждой его пьесы общественное событие. Серию этих блестящих драм «à thèse» («идейных», «тенденциозных» пьес) открыла «La Dame aux Camélias » (написанная первоначально в виде романа), представленная впервые на сцене в 1852 году после упорной борьбы автора с цензурой, не допускавшей представления пьесы как слишком безнравственной.
В «Даме с камелиями» Дюма выступил защитником «погибших, но милых созданий» и сделал из своей героини, Маргариты Готье, идеал любящей до самопожертвования женщины, стоящей несравненно выше осуждающего её света. Прототипом Маргариты послужила Мари Дюплесси .
На сюжет «Дамы с камелиями» создана опера Джузеппе Верди «Травиата ».
Другие пьесы. Характеристика драматургии
За первой драмой последовали: «Diane de Lys» (1851), «Demi-Monde» (1855), «Question d’argent» (1857), «Fils Naturel» (1858), «Père Prodigue» (1859), «Ami des femmes» (1864), «Les Idées de m-me Aubray» (1867), «Princesse Georges» (1871), «La femme de Claude» (1873), «Monsieur Alphonse» (1873), «L’Etrangère» (1876).
Во многих из этих пьес Дюма - не просто бытописатель и психолог, исследующий явления душевной жизни своих героев; он вместе с тем моралист, нападающий на предрассудки и устанавливающий свой кодекс нравственности. Он занимается чисто практическими вопросами нравственности, поднимает вопросы о положении незаконнорожденных детей, о необходимости развода, о свободном браке, о святости семьи, о роли денег в современных общественных отношениях и так далее. Своей блестящей защитой того или другого принципа Дюма несомненно придаёт большой интерес своим пьесам; но предвзятая мысль, с которой он приступает к своим сюжетам, вредит иногда эстетической стороне его драм. Они остаются, тем не менее, серьёзными художественными произведениями благодаря неподдельной искренности автора и некоторым истинно поэтическим, глубоко задуманным фигурам - Маргариты Готье, Marceline Delaunay и другим. Издав собрание своих драм (1868-1879) с предисловиями, ярко подчеркивающими их основные мысли, Дюма продолжал писать для сцены. Из его поздних пьес наиболее известны: «Princesse de Bagdad» (1881), «Denise» (1885), «Francillon» (1887); кроме того, он написал «Comtesse Romani» в сотрудничестве с Фульдом (под общим псевдонимом G. de Jalin), «Les Danicheff» - с П. Корвином (подписана Р. Nevsky).
Публицистика
Задетые им в драмах социальные вопросы Дюма разрабатывал также в романах («Affaire Clémenceau») и полемических брошюрах. Из последних особенно известен памфлет «Мужчина-женщина: Ответ Анри д’Идевилю» (фр. L"homme-femme, réponse à M. Henri d"Ideville ; ), связанный с вызвавшим широкое внимание общественности убийством: молодой аристократ застал свою жену в объятиях любовника, после чего избил её с такой силой, что она через три дня умерла; дипломат и публицист Анри д’Идевиль опубликовал по этому поводу в газете статью о необходимости прощать женщине измену и помогать ей вернуться на путь истинный, и в ответ на эту статью Дюма напечатал 177-страничный памфлет, в котором доказывал, что убить изменившую жену можно и должно .
Семья, дети
Внебрачная дочь от связи с Надеждой Ивановной Нарышкиной (1827 - 2.04.1895) (урождённой Кнорринг):
Мария-Александрина-Анриетта (20.11.1860-1934) - удочерена 31.12.1864 г.
Брак с Нарышкиной (31.12.1864) был заключён после смерти её первого мужа:
Дочь Жаннина (03.05.1867-1943) в замужестве де Отерив.
Второй брак (26.06.1895) с Анриеттой Эскалье (урождённой Ренье).
Примечания
Литература
- А. Моруа. Три Дюма // Собр. соч., тт. 1 - 2. - М.: Пресса, 1992. - ISBN 5-253-00560-9
Ссылки
| Дюма, Александр (сын) в Викицитатнике | |
| Дюма, Александр (сын) на Викискладе |
Категории:
- Персоналии по алфавиту
- Писатели по алфавиту
- Родившиеся 27 июля
- Родившиеся в 1824 году
- Родившиеся в Париже
- Умершие 27 ноября
- Умершие в 1895 году
- Умершие в Иль-де-Франс
- Умершие в Марли-ле-Руе
- Александр Дюма-сын
- Александр Дюма
- Драматурги Франции
- Члены Французской академии
- Выпускники лицея Шапталя
- Внебрачное потомство французских аристократов
Wikimedia Foundation . 2010 .
- Алебастр
- BPEL
Смотреть что такое "Дюма, Александр (сын)" в других словарях:
ДЮМА Александр (сын) - ДЮМА Александр (1824 95), французский писатель (Дюма сын). Роман (1848) и одноименная пьеса (1852) «Дама с камелиями» (опера Дж. Верди (см. ВЕРДИ Джузеппе) «Травиата»). Семейно бытовые пьесы («Незаконный сын», 1858; «Жена Клода», 1873) отмечены… … Энциклопедический словарь
Дюма Александр (сын) - (Alexandre Dumas fils) сын Александра Д. (см.), знаменитый французский драматург, член французской академии. Род. в 1824 г. Мать его была простая парижская работница, от которой Д. унаследовал любовь к аккуратному и спокойному образу жизни, так… …
Дюма, Александр (сын) - I (Alexandre Dumas fils) сын предыдущего, знаменитый французский драматург, член франц. акд. Род. в 1824 г. Мать его была простая парижская работница, от которой Д. унаследовал любовь к аккуратному и спокойному образу жизни, так резко отличающую… … Энциклопедический словарь Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона
Дюма Александр (сын) (дополнение к статье) - (Alexandre Dumas fils) французский драматург; умер 27 ноября 1895 г … Энциклопедический словарь Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона
Дюма А. сын - ДЮМА Александр, младший (Дюма сын) (Alexandre Dumas, dit Dumas fils, 1824 1895) сын известного писателя Александра Дюма старшего (Дюма отца). Начал свою лит ую деятельность томиком стихов «Peches de jeunesse» (1847). Автор ряда романов: «Histoire … Литературная энциклопедия
Дюма А. (сын) - ДЮМÁ Александр (182495), франц. писатель (Д. сын). Роман (1848) и одноим. пьеса (1852) Дама с камелиями (опера Дж. Верди Травиата). Семейно бытовые пьесы (Незаконный сын, 1858; Жена Клода, 1873) отмечены морализаторством … Биографический словарь
27 ноября 1895 года скончался человек, которого при жизни без стеснения называли «адвокатом проституток». Он был не бесталанен, достаточно вспомнить его знаменитую «Даму с камелиями». Когда-то, в пору его литературной юности, кое-кому казалось, что со своей бешеной работоспособностью он сумеет подняться над литературой отца. Но «творческие порывы» меньше всего напоминали разряды молнии, становились все бледнее и бледнее, и как однажды он остроумно выразился: «Человек всегда гордится тем, что начертал где-то свое имя, хотя бы на коре дерева, и всегда приходит в удивление, когда больше не находит его». В истории он так и остался Александр Дюма-сын.
Он появился на свет, когда его тогда еще подающий надежды отец вовсе не хотел обременять себя рождением ребенка. Да, 22-летнему повесе очень нравилось весело проводить время в обществе белошвейки Катрин Лабе. Они находили весьма презабавным называть себя мужем и женой, хотя официально и не зарегистрировали свои отношения.
Когда хорошенькую Катрин начало мутить по утрам, ее новое состояние встревожило молодого человека еще больше, чем саму женщину. Нерожденного еще младенца он считал страшной обузой, а на подругу стал смотреть с подозрением, что она все специально подстроила, чтобы связать его узами брака. Но разве могли находиться в одной упряжке трепетная лань-Катрин и горный козел, который так и рвался покорять вершину за вершиной? Да еще с невероятным африканским темпераментом, унаследованным от бабки. Молодой человек, отравленный «минутой славы» - ведь он в первое время своего пребывания в Париже работал клерком у герцога Орлеанского, будущего короля Франции Луи-Филиппа.
Чем тяжелее протекала беременность, тем нетерпеливее становился будущий отец. И наконец все закончилось тем, чем и должно было закончиться - Дюма отправился искать новых муз, а Катрин родила мальчика. Случилось это 28 июля 1824 года. Роженица все еще любила своего непутевого «мужа» и назвала сына тоже Александром, втайне надеясь, что это каким-то образом поспособствует возвращению возлюбленного в лоно «семьи». Куда там! Он вспомнил, что у него есть сын, хотя и не двадцать лет спустя, когда мальчик вырос, но все равно через довольно продолжительное время. Так что все прелести превращения беспомощного младенца в имеющего определенные навыки мальчишку Катрин прошла вместе с сыном без помощи кого-либо. Собственно, для нее он был красивой игрушкой, которую в 1831 году ее возлюбленный вознамерился отнять.
К тому времени он уже был достаточно известным драматургом - пьесы «Генрих III и его двор», «Антони», «Ричард Дарлингтон» поставили ведущие театры страны. Однажды он намекнул ей, что, мол, пора отдавать мальчика, ему с отцом будет куда лучше, но она только крепче прижала к себе ребенка и сказала, что не отдаст его никому. Высокий красавец Дюма только скривил губы и вышел.
Она решилась на безумный план: накопить денег и сбежать с сыном туда, где папаша его не найдет. Но этот дьявол каким-то образом узнал о ее приготовлениях и явился за ребенком в сопровождении полиции еще до того, как она сумела что-то предпринять.
Было ли Александру-младшему комфортнее у отца, чем у матери? Если говорить о еде и об учебе, то да - Дюма-отец для сына ничего не жалел. Но все равно два родных человека не очень быстро нашли общий язык, мальчик был гораздо больше привязан к матери, с которой ему доводилось видеть нечасто. Однако и отец не мог уделять сыну достаточно времени и оказывать на него хоть какое-то влияние. На протяжение всей последующей жизни сын попеременно восхищался отцом и резко осуждал его за многочисленные любовные увлечения, ломающие, как ему казалось, судьбы соблазненных и брошенных женщин.
По совету сожительницы Александра-старшего мальчик был помещен в пансион. (Эта женщина имела от Дюма-отца дочь, которую он также признал официально и так же, как Александра, впоследствии забрал у матери.) Одна, другая, третья школа… Жесткая муштра, грубые отношения между учениками ранили нежного ребенка, избалованного любящей матерью. А больше всего его угнетало, что в школе его в открытую дразнили незаконнорожденным сыном. И соответственно, большинство из сверстников презирали ни в чем не повинного мальчишку и смеялись над его матерью. И эта «печать» незаконнорожденного сына жгла младшего Дюма всю жизнь. Хотя и не остановила в будущем - судьба сложилась так, что и ему было уготовано стать отцом незаконнорожденного ребенка, правда, девочки…
Случилось то, что и должно было случиться при такой наследственности: подросший Дюма-сын не брезговал и женщинами легкого поведения, и актрисами, и замужними дамами. По меткому выражению современников, юный Дюма получал не только старые туфли отца, но и бывших любовниц папеньки, которые последнему наскучили. Примерно при таких обстоятельствах и произошло знакомство двадцатилетнего Дюма-младшего с куртизанкой Мари Дюплесси, которую отец передал сыну из рук в руки. Эта особа была очень красива собой, и молодой Дюма настолько ею увлекся, что готов был прощать ей все.
К 20 годам у Александра-младшего были достаточно большие долги, впрочем, и отец их имел, что называется, выше крыши. А потому на очень серьезные отношения молодые люди рассчитывать не могли (Мари находилась на содержании у престарелого графа де Штакельберга). И каждый раз, когда она убегала на встречу с возлюбленным, ей приходилось врать графу, что отправляется поболтать с подружкой. Догадывался ли о настоящем времяпрепровождении содержанки седой вельможа, сказать сложно. Вряд ли и он, со своими деньгами, мог рассчитывать на то, что Мари хранит ему верность, уж слишком «известной» у нее была биография. Но он, скорее, довольствовался только тем, что юная куртизанка была щедрой на ласки и время от времени разделяла с ним ложе…
Впрочем, помимо Дюма ветреная красавица встречалась еще с другими мужчинами. На этой почве у любовников то и дело вспыхивали ссоры, они могли днями не встречаться, а потом их, как два огромных разноименных магнита притягивало друг к другу. Они были неистовы. До следующей ссоры. И чем дальше, тем паузы в отношениях становились все длиннее и длиннее.
Однажды «Аде», как Мари называла его в письмах, посчитал: все, хватит с него такой сжигающей любви. Он написал ей прощальное письмо и с головой ушел в прежнюю беспорядочную жизнь на пару с отцом. Вскоре они вдвоем отправились в путешествие, где его догнала весть о том, что Мари больна. На его письмо с выражением сочувствия она не ответила, с головой уйдя в последние свои любовные приключения. Вернувшись, Александр был просто «убит» известием о том, что его возлюбленная скончалась от чахотки. Как все, кого судьба сводила с прекрасной куртизанкой, он не смог позабыть ее. Спустя несколько месяцев опечаленный Дюма-сын принес отцу на чтение свое первое настоящее произведение, которое назвал «Дама с камелиями».
На большую любовь, а тем более трагическую, у читателей всегда есть спрос. Не стала исключением и «Дама…». «В ней была видна непорочная девушка, которую ничтожный случай сделал куртизанкой, и куртизанка, которую ничтожный случай мог превратить в самую любящую, самую чистую женщину», - так отзывался о своей возлюбленной Дюма. Многие понимали, что это, скорее всего обман, невозможно быть одновременно непорочной девой и куртизанкой. Но именно в это так хотели верить парижские, да и не только парижские проститутки. Пусть они занимаются ремеслом, осуждаемым обществом, но в душе каждая из них непорочная дева. Надо ли говорить, что вскоре Дюма-сына окрестили «адвокатом проституток»?!
И роман, и написанная вслед за этим пьеса, принесли автору шумный успех. Но нужен ли он был ему без Мари? Хотя, какое-то время молодой писатель был опьянен славой, он строчил одну книгу за другой, за короткое время написал порядка 12 романов. Но практически в каждом из них присутствовали две темы: куртизанки и незаконнорожденные дети. Александр Дюма-младший понимал, что он вольно или невольно становится «рабом лампы», но ничего не мог с собой поделать. Тем более в обществе, где женщина не могла разрушить брак, даже уличив мужа в измене, эти вопросы стояли очень остро. Неверные мужья, неверные жены, девушки, вынужденные идти на панель, чтобы выжить, все это жило рядом, волновало. «Я сочувствовал отчаянию, принимал исповеди, видел, как среди всех этих фальшивых радостей текут потоки искренних горючих слез…»
Однажды, уже в зрелом возрасте, он попытался помирить отца с матерью. Но было уже слишком поздно. Катрин была нездорова, да и потом: как вступить в ту же реку сорок с лишним лет спустя? Она скончалась первой, ненадолго пережил ее и Александр Дюма-отец. К тому времени сын уже остепенился, женился на русской княжне Надежде Нарышкиной, едва дождавшись смерти ее мужа, но сладким этот плод казался только в соседском огороде. Надежда была страшно ревнивой. Ее подозрения обрели под собой почву лишь через много лет супружества, когда Александр неожиданно влюбился в молодую женщину. Жена покинула его, однако просить у нее развода Дюма не счел возможным. Только после ее смерти он женился на своей пассии, но прожил всего пять месяцев в новом браке и скончался в 71 год.
В общем, Дюма-сын получился практически весь в отца. Он, скорее, приносил женщинам несчастья, чем радости.