Григорий бакланов навеки девятнадцатилетние. Григорий бакланов "навеки-девятнадцатилетние" - анализ книги. Навеки – девятнадцатилетние

Бакланов Григорий

Навеки девятнадцатилетние

Григорий Бакланов

Навеки девятнадцатилетние

Эта книга о тех, кто не вернулся с войны, о любви, о жизни, о юности, о бессмертии. В нашем поколении из каждых ста, ушедших на фронт, с войны вернулось не больше трех.

Параллельно в книге идет фоторассказ. Людей, которые на этих фотографиях, я не встречал на фронте и не знал. Их запечатлели фотокорреспонденты и, может быть, это все, что осталось от них.

Блажен, кто посетил сей мир

В его минуты роковые!

Ф. Тютчев

А мы прошли по этой жизни просто,

В подкованных пудовых сапогах.

Живые стояли у края вырытой траншеи, а он сидел внизу. Не уцелело на нем ничего, что при жизни отличает людей друг от друга, и невозможно было определить, кто он был: наш солдат? Немец? А зубы все были молодые, крепкие.

Что-то звякнуло под лезвием лопаты. И вынули на свет запекшуюся в песке, зеленую от окиси пряжку со звездой. Ее осторожно передавали из рук в руки, по ней определили: наш. И, должно быть, офицер.

Пошел дождь. Он кропил на спинах и на плечах солдатские гимнастерки, которые до начала съемок актеры обнашивали на себе. Бои в этой местности шли тридцать с лишним лет назад, когда многих из этих людей еще на свете не было, и все эти годы он вот так сидел в окопе, и вешние воды и дожди просачивались к нему в земную глубь, откуда высасывали их корни деревьев, корни трав, и вновь по небу плыли облака. Теперь дождь обмывал его. Капли стекали из темных глазниц, оставляя черноземные следы; по обнажившимся ключицам, по мокрым ребрам текла вода, вымывая песок и землю оттуда, где раньше дышали легкие, где сердце билось. И, обмытые дождем, налились живым блеском молодые зубы.

Накройте плащ-палаткой,-- сказал режиссер. Он прибыл сюда с киноэкспедицией снимать фильм о минувшей войне, и траншеи рыли на месте прежних давно заплывших и заросших окопов.

Взявшись за углы, рабочие растянули плащ-палатку, и дождь застучал по ней сверху, словно полил сильней. Дождь был летний, при солнце, пар подымался от земли. После такого дождя все живое идет в рост.

Ночью по всему небу ярко светили звезды. Как тридцать с лишним лет назад, сидел он и в эту ночь в размытом окопе, и августовские звезды срывались над ним и падали, оставляя по небу яркий след. А утром за его спиной взошло солнце. Оно взошло из-за городов, которых тогда не было, из-за степей, которые тогда были лесами, взошло, как всегда, согревая живущих.

В Купянске, орали паровозы на путях, и солнце над выщербленной снарядами кирпичной водокачкой светило сквозь копоть и дым. Так далеко откатился фронт от этих мест, что уже не погромыхивало. Только проходили на запад наши бомбардировщики, сотрясая все на земле, придавленной гулом. И беззвучно рвался пар из паровозного свистка, беззвучно катились составы по рельсам. А потом, сколько ни вслушивался Третьяков, даже грохота бомбежки не доносило оттуда.

Дни, что ехал он из училища к дому, а потом от дома через всю страну, слились, как сливаются бесконечно струящиеся навстречу стальные нити рельсов. И вот, положив на ржавую щебенку солдатскую шинель с погонами лейтенанта, он сидел на рельсе в тупичке и обедал всухомятку. Солнце светило осеннее, ветер шевелил на голове отрастающие волосы. Как скатился из-под машинки в декабре сорок первого вьющийся его чуб и вместе с другими такими же вьющимися, темными, смоляными, рыжими, льняными, мягкими, жесткими волосами был сметен веником по полу в один ком шерсти, так с тех пор и не отрос еще ни разу. Только на маленькой паспортной фотокарточке, матерью теперь хранимой, уцелел он во всей своей довоенной красе.

Лязгали сталкивающиеся железные буфера вагонов, наносило удушливый запах сгоревшего угля, шипел пар, куда-то вдруг устремлялись, бежали люди, перепрыгивая через рельсы; кажется, только он один не спешил на всей станции. Дважды сегодня отстоял он очередь на продпункте. Один раз уже подошел к окошку, аттестат просовывал, и тут оказалось, что надо еще что-то платить. А он за войну вообще разучился покупать, и денег у него с собой не было никаких. На фронте все, что тебе полагалось, выдавали так, либо оно валялось, брошенное во время наступления, во время отступления: бери, сколько унесешь. Но в эту пору солдату и своя сбруя тяжела. А потом, в долгой обороне, а еще острей -- в училище, где кормили по курсантской тыловой норме, вспоминалось не раз, как они шли через разбитый молокозавод и котелками черпали сгущенное молоко, а оно нитями медовыми тянулось следом. Но шли тогда по жаре, с запекшимися, черными от пыли губами-- в пересохшем горле застревало сладкое это молоко. Или вспоминались угоняемые ревущие стада, как их выдаивали прямо в пыль дорог...

Пришлось Третьякову, отойдя за водокачку, доставать из вещмешка выданное в училище вафельное полотенце с клеймом. Он развернуть его не успел, как налетело на тряпку сразу несколько человек. И все это были мужики призывного возраста, но уберегшиеся от войны, какие-то дерганые, быстрые: они из рук рвали, и по сторонам оглядывались, готовые вмиг исчезнуть. Не торгуясь, он отдал брезгливо за полцены, второй раз стал в очередь. Медленно подвигалась она к окошку, лейтенанты, капитаны, старшие лейтенанты. На одних все было новенькое, необмятое, на других, возвращавшихся из госпиталей, чье-то хлопчатобумажное БУ-- бывшее в употреблении. Тот, кто первым получал его со склада, еще керосинцем пахнущее, тот, может, уже в землю зарыт, а обмундирование, выстиранное и подштопанное, где его попортила пуля или осколок, несло второй срок службы.

Вся эта длинная очередь по дороге на фронт проходила перед окошком продпункта, каждый пригибал тут голову: одни хмуро, другие-- с необъяснимой искательной улыбкой.

Следующий! -- раздавалось оттуда.

Подчиняясь неясному любопытству, Третьяков тоже заглянул в окошко, прорезанное низко. Среди мешков, вскрытых ящиков, кулей, среди всего этого могущества топтались по прогибающимся доскам две пары хромовых сапог. Сияли припыленные голенища, туго натянутые на икры, подошвы под сапогами были тонкие, кожаные; такими не грязь месить, по досочкам ходить.

Хваткие руки тылового солдата -- золотистый волос на них был припорошен мукой-- дернули из пальцев продовольственный аттестат, выставили в окошко все враз: жестяную банку рыбных консервов, сахар, хлеб, сало, полпачки легкого табаку:

Следующий!

А следующий уже торопил, просовывал над головой свой аттестат.

Выбрав теперь место побезлюдней, Третьяков развязал вещмешок и, сидя перед ним на рельсе, как перед столом, обедал всухомятку и смотрел издали на станционную суету. Мир и покой были на душе, словно все, что перед глазами-и день этот рыжий с копотью, и паровозы, кричащие на путях, и солнце над водокачкой,-- все это даровано ему в последний раз вот так видеть.

Хрустя осыпающейся щебенкой, прошла позади него женщина, остановилась невдалеке:

Закурить угости, лейтенант! Сказала с вызовом, а глаза голодные, блестят. Голодному человеку легче попросить напиться или закурить.

Садись,-- сказал он просто. И усмехнулся над собой в душе: как раз хотел завязать вещмешок, нарочно не отрезал себе еще хлеба, чтобы до фронта хватило. Правильный закон на фронте: едят не досыта, а до тех пор, когда-все.

Она с готовностью села рядом с ним на ржавый рельс, натянула край юбки на худые колени, старалась не смотреть, пока он отрезал ей хлеба и сала. Все на ней было сборное: солдатская гимнастерка без подворотничка, гражданская юбка, заколотая на боку, ссохшиеся и растресканные, со сплюснутыми, загнутыми вверх носами немецкие сапоги на ногах. Она ела, отворачиваясь, и он видел, как у нее вздрагивает спина и худые лопатки, когда она проглатывает кусок. Он отрезал еще хлеба и сала. Она вопросительно глянула на него. Он понял ее взгляд, покраснел: обветренные скулы его, с которых третий год не сходил загар, стали коричневыми. Понимающая улыбка поморщила уголки тонких ее губ. Смуглой рукой с белыми ногтями и темной на сгибах кожей, она уже смело взяла хлеб в замаслившиеся пальцы.

Вылезшая из-под вагона собака, худая, с выдранной клоками шерстью на ребрах, смотрела на них издали, поскуливала, роняя слюну. Женщина нагнулась за камнем, собака с визгом метнулась в сторону, поджимая хвост. Нарастающий железный грохот прошел по составу, вагоны дрогнули, покатились, покатились по рельсам. Отовсюду через пути бежали к ним милиционеры в синих шинелях, прыгали на подножки, лезли на ходу, переваливаясь через высокий борт в железные платформы -- углярки.

Крючки,-- сказала женщина.-- Поехали народ чеплять.

И оценивающе оглядела его:

Из училища?

Волосы у тебя светлые отрастают. А брови те-ом-ные... Первый раз туда? Он усмехнулся:

Последний!

А ты не шуткуй так! Вот у меня брат был в партизанах...

1923–2009

Повесть-реквием

Когда думаешь о каком-то произведении художника – в данном случае о повести Г. Бакланова «Навеки – девятнадцатилетние», – то мысль неизбежно обращается к первым вещам этого автора. Тем более что для меня они имели огромное значение и их влияние я ощущаю и сейчас.

Помню, что, когда я мучительно искал не то что форму своих будущих «Ржевских тетрадей» – не в форме, наверное, было дело, – я долго думал: как мне писать о пережитом?… То, что появлялось тогда в печати о войне, плохо соответствовало моему личному опыту. Война, о которой я хотел рассказать, происходила на небольшом пятачке, была не очень-то известной многим, к тому же трудной и безудачной. Как написать о ней? Бои местного значения… Безуспешные, но кровавые наши наступления, разведки с обеих сторон, минометные обстрелы, бомбежки, вражеские снайперы – и подразделения таяли вместе с мартовскими и апрельскими снегами; к маю, как сошли те, в ротах почти не осталось людей… Ну, как писать об этом?! А писать хотелось. Ржев держал меня уже за горло и не отпускал…

И вдруг «Пядь земли»!.. Читаю и думаю – пядь… пядь земли. Ведь как верно! Война для каждого из нас именно и происходила на «пяди». Один воевал на «пяди» Северо-Западного фронта, второй – Калининского, третий – Сталинградского, другой – Юго-Западного фронта, кто-то на «пяди» под Берлином. Может, так и сложилась вся война? Тем более что о своей войне каждый, наверное, может рассказать предельно правдиво, предельно искренно, не упустив ни одной мелочи, ни одной приметы того времени, потому что это была твоя «пядь», где ты оставил часть души и которая теперь уж в памяти навечно. Это твои три-четыре товарища, с которыми и из одного котелка пшенку, и один сухарь пополам, и одну цигарку слюнявишь, – твоя война …

И скажу прямо, баклановская «Пядь земли» была для меня тогда откровением. Я уже перестал сомневаться: а нужно ли мне писать о своей войне, заслуживает ли она этого? И показалось мне тогда, как, кстати, думается и сейчас, что вот из таких «пядей», из таких «малых» войн, может быть, и будет черпать будущий автор «Войны и мира». Лишь бы мы всё написали без утайки, все как было , не приукрашивая и не позабыв ничего… Скроем что-нибудь, умолчим – и подведем будущего Толстого полуправдой, которую невольно сможет повторить и он. А тогда не быть и «Войне и миру» о нашей Великой Отечественной войне. Не быть! И виноваты будем мы, непосредственные свидетели и участники, имевшие мужество воевать, но почему-то не нашедшие его, чтобы сказать об этой войне только правду, всю правду, и ничего, кроме правды.

В «Пяди земли» Бакланова была определенная смелость и дерзость: после «эпических полотен» вдруг «пядь», всего несколько действующих лиц, никаких особо эпохальных сражений, броских геройств, а у читателя (особенно воевавшего) сжимается сердце, его душит боль, потому что так было и все похоже на его собственную войну.

Не всем тогда это понравилось.

Даже в фильме, который через несколько лет появился, стали кое-что «исправлять». Декоративные окопы сделали, укрепили, как положено, стенки досками, не подумав опрометчиво, что такая вот «мелочь» убивает правду… Где же, откуда в степи доски? Но в студийной мастерской их навалом – и сделали! Вот так иной раз мы и уходим от правды войны. А нам ли не помнить, сколько пришлось нашему поколению заплатить, прежде чем мы поняли и уразумели, что же такое настоящая война…

Я к тому говорю все это, что в повести «Навеки – девятнадцатилетние» Г. Бакланов остался верен себе: все в ней правда, густо замешанная на событиях, самим автором пережитых, прочувствованных…

Как ни странно, но о быте войны не так много написано. То ли потому, что не всеми «военными» писателями этот быт самолично испытан, то ли потому, что часто не придавалось ему значения. А он меж тем того стоит!.. Потому как вся война из этого быта и состояла. Сами бои составляли не главную часть жизни человека на войне. Быт был неимоверно трудный, связанный и с лишениями, и с огромными физическими перегрузками.

Пока солдат доходил до «передка», он был уже измучен, вымотан ночными маршами, когда в грязь и распутицу, когда в мороз и метель, а придя на передовую, с ходу начинал копать окопы, землянки… И существовали в том быте детали вроде бы незначительные, но без которых тем не менее рассказ о войне оказывается неполон. Вот не довелось мне, например, нигде прочитать о такой, казалось бы, мелочи: где носил солдат-пехотинец капсюли от гранат?… Как малую саперную лопату приспосабливал в атаках?… А носил он капсюли в левом кармане гимнастерки, а почему – прошу подумать и догадаться. А лопатку при атаке приспосабливал так, чтобы защитить живот. Не велика железяка, а все-таки пуля вдруг и отрикошетит…

Так вот – о быте войны у Бакланова в этой повести сказано очень много и очень подробно. И это, думается, не случайно. Углубление военной прозы идет не только в плане психологическом, но и в более полном охвате самих тех условий, в которых человек жил и воевал. Это важно потому, что все эти мелочи быта, которые способен знать только воевавший человек, могут уйти. Их уже не восстановить потом писателю другого времени. Никогда!.. Да и нам, живущим сейчас в немыслимом для тех лет комфорте, которым даже трудно представить, как люди могли спать в снегу при двадцатиградусном морозе, спать не в спальном мешке, а в протертой шинелишке, полезно об этом вспомнить, а тем, кто не знает, узнать.

И в повести Бакланова мы месим грязь вместе с лейтенантом Третьяковым, спим кое-как и кое-где, хлебаем второпях похлебку, стоим под хлипким мостом, по которому проходят трактора с орудиями, мерзнем, мечемся под огнем, теряем товарищей, корчимся от боли в палатке медсанбата… Через все это проводит нас автор, заботясь лишь об одном – не упустить бы ничего из того, что пришлось испытать самому и его герою, не забыть ни одной мельчайшей подробности, потому что все это для него очень важно, потому что он пишет войну такой, какой она и была. И если бы в повести было только это, то и тогда она заслуживала бы нашего внимания, но есть в повести и другое…

Удивительно даже, что такая вот строгая, реалистичная вещь, лишенная всякой сентиментальности, вещь, вроде бы совершенно беспафосная, в то же время обладает огромной эмоциональной силой: я, например, не помню ни одного произведения о войне – хотя в каждом из них мучились и погибали люди, – в котором было бы так ярко выражено чувство великой, непроходимой скорби о загубленных войной жизнях… Да, конечно, потери в войне неизбежны, порой необходимы, но, что скрывать, припоминаются и бесконечные бои за какие-нибудь высотки, деревеньки, бои заведомо обреченные, которые прибавили к потерям неизбежным потери, которых могло бы и не быть…

Русская классическая литература не боялась, а даже стремилась всегда вызвать у читателя жалость, сострадание к своим героям… И не одно поколение русских людей училось сострадать именно у наших классиков. Можно вспомнить целый ряд произведений, прочитанных еще в детстве, которые на всю жизнь дали заряд доброты. Так, не прочитав, быть может, тургеневскую «Муму», многие из нас что-то потеряли в своей человечности.

Сейчас, читая «Навеки – девятнадцатилетние», я с первых же страниц отдаюсь этому чувству: мне жалко полудевчонку-полуженщину, с которой делится Третьяков едой, а потом отчаянно целуется в машине, жалко, потому что за ней – женские, порушенные войной судьбы. Мне жалко пехотного ротного, которого и «на один бой не хватило», жалко убитых Паравяна и Насруллаева, жалко слепого Ройзмана, издерганного, израненного Старых, печального Атраковского, мальчишку Гошу, в восемнадцать лет ставшего инвалидом; мне почему-то жалко всех, кого встречаю в повести, кончая совсем эпизодической фигурой девушки-санинструктора, привычно прикурившей от цигарки ездового, закашлявшейся после первой затяжки, – жалко, хотя автор совсем не старается разжалобить читателя. Он пишет обо всем скупо, жестко, без надрыва, даже спокойно пишет, но атмосфера всей повести такова, что, повторяю, более щемящего чувства боли и сострадания не вызывало во мне ни одно произведение о войне.

И этот эмоциональный настрой – новое не только в прозе Бакланова, но и вообще в нашей военной прозе…

Видно, пришло время просто по-человечески пожалеть всех тех, кто не вернулся с войны… Повесть Бакланова к этому нас и зовет. И думаю, что, вспомнив, пожалев всех, кому не довелось дожить до победы, мы не унизим их своей жалостью, а, проникшись этим чувством, сами станем и лучше и чище…

Вот в свете этого общего, пронизывающего всю повесть чувства становится ясно, почему образ главного героя повести лейтенанта Третьякова вроде бы лишен автором ярко выраженных индивидуальных черт: он уже не живой с самого начала, он легкой, почти бестелесной тенью проходит по повести как символ нашего погибшего поколения. Он такой, какими были все юноши войны, и каждая мать, потерявшая сына на фронте, может найти в Володе Третьякове черты своего Жени, Вани, Саши, Кости, потому что он так же честен, храбр, верен воинскому долгу, как и ее сын. И не знаю, будь Третьяков задуман автором другим, более реальным, может быть, и не создалось бы того ощущения общности его со всем тем поколением, какое есть сейчас.

Чувства горечи, боли и сострадания, захватывающие читателя повести, усиливаются еще и тем, что Бакланов лишает нас наивной, но успокаивающей совесть иллюзии, что каждая солдатская смерть на войне что-то привнесла, чем-то приблизила нашу победу… Увы, смерти были и случайны, нелепы, и смерть Третьякова, уже раненного, направляющегося в санбат, – прямое тому доказательство.

Не каждому солдату удалось, как Матросову, гибелью принести прямую, реальную помощь своему подразделению, спасти жизнь товарищей. Это горькая истина, но она необходима нам, чтобы еще глубже понять трагедию войны…

Размышления писателя о произведении другого писателя редко носят характер литературной критики. Не стремлюсь к ней и я, а только хочу сказать, что эта повесть-реквием, очевидно, должна была появиться в нашей литературе, чтобы вместе с другими книгами о войне тревожить наши сердца и заставить нас еще и еще раз возвратиться и мыслью и чувством к тому великому, чем была для нашего народа Отечественная война.

В. Кондратьев

Навеки – девятнадцатилетние

Тем, кто не вернулся с войны.

И среди них – Диме Мансурову,

Володе Худякову – девятнадцати лет.

Блажен, кто посетил сей мир
В его минуты роковые!

Ф. Тютчев

А мы прошли по этой жизни просто,
В подкованных пудовых сапогах.

С. Орлов

ГЛАВА I

Ж ивые стояли у края вырытой траншеи, а он сидел внизу. Не уцелело на нем ничего, что при жизни отличает людей друг от друга, и невозможно было определить, кто он был: наш солдат? Немец? А зубы все были молодые, крепкие.

Что-то звякнуло под лезвием лопаты. И вынули на свет запекшуюся в песке, зеленую от окиси пряжку со звездой. Ее осторожно передавали из рук в руки, по ней определили: наш. И должно быть, офицер.

Пошел дождь. Он кропил на спинах и на плечах солдатские гимнастерки, которые до начала съемок актеры обнашивали на себе. Бои в этой местности шли тридцать с лишним лет назад, когда многих из этих людей еще на свете не было, и все эти годы он вот так сидел в окопе, и вешние воды и дожди просачивались к нему в земную глубь, откуда высасывали их корни деревьев, корни трав, и вновь по небу плыли облака. Теперь дождь обмывал его. Капли стекали из темных глазниц, оставляя черноземные следы; по обнажившимся ключицам, по мокрым ребрам текла вода, вымывая песок и землю оттуда, где раньше дышали легкие, где сердце билось. И, обмытые дождем, налились живым блеском молодые зубы.

– Накройте плащ-палаткой, – сказал режиссер. Он прибыл сюда с киноэкспедицией снимать фильм о минувшей войне, и траншеи рыли на месте прежних, давно заплывших и заросших окопов.

Взявшись за углы, рабочие растянули плащ-палатку, и дождь застучал по ней сверху, словно полил сильней. Дождь был летний, при солнце, пар подымался от земли. После такого дождя все живое идет в рост.

Ночью по всему небу ярко светили звезды. Как тридцать с лишним лет назад, сидел он и в эту ночь в разрытом окопе, и августовские звезды срывались над ним и падали, оставляя по небу яркий след. А утром за его спиной взошло солнце. Оно взошло из-за городов, которых тогда не было, из-за степей, которые тогда были лесами, взошло, как всегда, согревая живущих.

ГЛАВА II

В Купянске орали паровозы на путях, и солнце над выщербленной снарядами кирпичной водокачкой светило сквозь копоть и дым. Так далеко откатился фронт от этих мест, что уже не погромыхивало. Только проходили на запад наши бомбардировщики, сотрясая все на земле, придавленной гулом. И беззвучно рвался пар из паровозного свистка, беззвучно катились составы по рельсам. А потом, сколько ни вслушивался Третьяков, даже грохота бомбежки не доносило оттуда.

Дни, что ехал он из училища к дому, а потом от дома через всю страну, слились, как сливаются бесконечно струящиеся навстречу стальные нити рельсов. И вот, положив на ржавую щебенку солдатскую шинель с погонами лейтенанта, он сидел на рельсе в тупичке и обедал всухомятку. Солнце светило осеннее, ветер шевелил на голове отрастающие волосы. Как скатился из-под машинки в декабре сорок первого вьющийся его чуб и вместе с другими такими же вьющимися, темными, смоляными, рыжими, льняными, мягкими, жесткими волосами был сметен веником по полу в один ком шерсти, так с тех пор и не отрос еще ни разу. Только на маленькой паспортной фотокарточке, матерью теперь хранимой, уцелел он во всей своей довоенной красе.

Лязгали, сталкиваясь, железные буфера вагонов, наносило удушливый запах сгоревшего угля, шипел пар, куда-то вдруг устремлялись, бежали люди, перепрыгивая через рельсы; кажется, только он один не спешил на всей станции. Дважды сегодня отстоял он очередь на продпункте. Один раз уже подошел к окошку, аттестат просовывал, и тут оказалось, что надо еще что-то платить. А он за войну вообще разучился покупать, и денег у него с собой не было никаких. На фронте все, что тебе полагалось, выдавали так либо оно валялось, брошенное во время наступления, во время отступления: бери сколько унесешь. Но в эту пору солдату и своя сбруя тяжела. А потом в долгой обороне, а еще острей – в училище, где кормили по курсантской тыловой норме, вспоминалось не раз, как они шли через разбитый молокозавод и котелками черпали сгущенное молоко, а оно нитями медовыми тянулось следом. Но шли тогда по жаре, с запекшимися, черными от пыли губами – в пересохшем горле застревало сладкое это молоко. Или вспоминались угоняемые ревущие стада, как их выдаивали прямо в пыль дорог…

Пришлось Третьякову, отойдя за водокачку, доставать из вещмешка выданное в училище вафельное полотенце с клеймом. Он развернуть его не успел, как налетело на тряпку сразу несколько человек. И все это были мужики призывного возраста, но уберегшиеся от войны, какие-то дерганые, быстрые: они из рук рвали и по сторонам оглядывались, готовые вмиг исчезнуть. Не торгуясь, он отдал брезгливо за полцены, второй раз стал в очередь. Медленно подвигалась она к окошку – лейтенанты, капитаны, старшие лейтенанты. На одних все было новенькое, необмятое, на других, возвращавшихся из госпиталей, чье-то хлопчатобумажное БУ – бывшее в употреблении. Тот, кто первым получал его со склада, еще керосинцем пахнущее, тот, может, уже в землю зарыт, а обмундирование, выстиранное и подштопанное, где его попортила пуля или осколок, несло второй срок службы.

Вся эта длинная очередь по дороге на фронт проходила перед окошком продпункта, каждый пригибал тут голову: одни хмуро, другие – с необъяснимой искательной улыбкой.

– Следующий! – раздавалось оттуда.

Подчиняясь неясному любопытству, Третьяков тоже заглянул в окошко, прорезанное низко. Среди мешков, вскрытых ящиков, кулей, среди всего этого могущества топтались по прогибающимся доскам две пары хромовых сапог. Сияли припыленные голенища, туго натянутые на икры, подошвы под сапогами были тонкие, кожаные, такими не грязь месить, по досочкам ходить.

Хваткие руки тылового солдата – золотистый волос на них был припорошен мукой – дернули из пальцев продовольственный аттестат, выставили в окошко все враз: жестяную банку рыбных консервов, сахар, хлеб, сало, полпачки легкого табаку:

– Следующий!

А следующий уже торопил, просовывал над головой свой аттестат.

Выбрав теперь место побезлюдней, Третьяков развязал вещмешок и, сидя перед ним на рельсе, как перед столом, обедал всухомятку и смотрел издали на станционную суету. Мир и покой были на душе, словно все, что перед глазами – и день этот рыжий с копотью, и паровозы, кричащие на путях, и солнце над водокачкой, – все это даровано ему в последний раз вот так видеть.

Хрустя осыпающейся щебенкой, прошла позади него женщина, остановилась невдалеке:

– Закурить угости, лейтенант!

Сказала с вызовом, а глаза голодные, блестят. Голодному человеку легче попросить напиться или закурить.

– Садись, – сказал он просто. И усмехнулся над собой в душе: как раз хотел завязать вещмешок, нарочно не отрезал себе еще хлеба, чтобы до фронта хватило. Правильный закон на фронте: едят не досыта, а до тех пор, когда – все.

Она с готовностью села рядом с ним на ржавый рельс, натянула край юбки на худые колени, старалась не смотреть, пока он отрезал ей хлеба и сала. Все на ней было сборное: солдатская гимнастерка без подворотничка, гражданская юбка, заколотая на боку, ссохшиеся и растресканные, со сплюснутыми, загнутыми вверх носами немецкие сапоги на ногах. Она ела, отворачиваясь, и он видел, как у нее вздрагивает спина и худые лопатки, когда она проглатывает кусок. Он отрезал еще хлеба и сала. Она вопросительно глянула на него. Он понял ее взгляд, покраснел: обветренные скулы его, с которых третий год не сходил загар, стали коричневыми. Понимающая улыбка поморщила уголки тонких ее губ. Смуглой рукой с белыми ногтями и темной на сгибах кожей она уже смело взяла хлеб в замаслившиеся пальцы.

Вылезшая из-под вагона собака, худая, с выдранной клоками шерстью на ребрах, смотрела на них издали, поскуливала, роняя слюну. Женщина нагнулась за камнем, собака с визгом метнулась в сторону, поджимая хвост. Нарастающий железный грохот прошел по составу, вагоны дрогнули, покатились, покатились по рельсам. Отовсюду через пути бежали к ним милиционеры в синих шинелях, прыгали на подножки, лезли на ходу, переваливаясь через высокий борт в железные платформы – углярки.

– Крючки, – сказала женщина. – Поехали народ чеплять. – И оценивающе оглядела его: – Из училища?

– Волосы у тебя светлые отрастают. А брови те-ом-ные… Первый раз туда?

Он усмехнулся:

– Последний!

– А ты не шуткуй так! Вот у меня брат был в партизанах…

И она стала рассказывать про брата, как он вначале тоже был командир, как из окружения пришел домой, как пошел в партизаны, как погиб. Рассказывала привычно, видно было, не в первый раз, может быть, и врала: много он слышал таких рассказов.

Остановившийся поблизости паровоз заливал воду; струя толщиной в столб рушилась из железного рукава, все шипело.

– Я тоже была партизанская связная! – прокричала она. Третьяков кивнул. – Теперь только ничего не докажешь!..

Пар из тонкой трубки позади трубы бил, как палкой, по железному листу, ничего вблизи не было слышно.

– Пошли напьемся? – прокричала она в самое ухо.

– Вон колонка!

Он подхватил вещмешок:

– А потом закурим, да? – наперед уславливалась она, поспевая за ним.

Только у колонки спохватились: шинель оставил! Она вызвалась охотно:

– Я принесу!

И побежала в своих коротких сапогах, перепрыгивая через рельсы. Принесет? Но и бежать за ней было стыдно. Пущенный издали маневровым паровозом, сам собою катился по рельсам товарный вагон, заслонил ее на время.

Она принесла. Вернулась гордая, неся на руке его шинель, пилотку гребешком посадила себе на голову. По очереди они напились из колонки, и смеялись, и брызгали друг в друга водой. Надавив рычаг, он смотрел, как она пьет, зажмуриваясь, отхватывая ртом от ледяной струи. Волосы ее сверкали водяными брызгами, а глаза на солнце оказались светло-рыжие, искристые.

И с удивлением увидел он, что лет ей, наверное, столько же, сколько ему. А вначале показалась немолодой и сумрачной: голодная была очень.

Она помыла сапоги под струей: мыла и на него взглядывала. Сапоги заблестели. Ладонью отряхнула брызги с юбки. Через всю станцию она провожала его. Шли рядом, он закинул за плечо вещмешок, она несла его шинель. Словно это сестра его провожала. Или была она его девушкой. Уже прощаться стали, когда оказалось, что им по пути.

Он остановил на шоссе военный грузовик, подсадил ее в кузов. Став сапогом на резиновый скат, она никак не могла перекинуть ногу через высокий борт: мешала узкая юбка. Крикнула ему:

– Отвернись!

И когда застучали наверху каблуки по доскам, он одним махом впрыгнул в кузов.

Уносилась назад дорога, заволакивалась известковой пылью. Третьяков развернул шинель, закинул им за спины. Накрытые ею от ветра с головами, они целовались как сумасшедшие.

– Останься! – говорила она.

Сердце у него колотилось, из груди выскакивало. Машину подбрасывало, они стукались зубами.

– На денек…

И знали, что ничего им кроме не суждено, ничего, никогда больше. Потому и не могли оторваться друг от друга. Они обогнали взвод военных девчат. Ряд за рядом появлялся строй, отставая от машины, а сбоку маршировал старшина, беззвучно разевал рот, в который неслась пыль. Все это увиделось и заволоклось известковым облаком.

Слезина Виктория

Работа Слезиной Виктории «Образ Владимира Третьякова - защитника Родины в повести Г. Бакланова «Навеки - девятнадцатилетние» посвящена раскрытию героического характера главного героя повести. Автор поставила перед собой цель раскрыть основные черты характера защитника Родины в повести Г. Бакланова «Навеки - девятнадцатилетние».
Актуальность данной работы велика, так как 9 мая 2015 года празднуется юбилейная дата - 70 лет Победы в Великой Отечественной войне. Подвиг воинов - защитников Отечества - должен жить в памяти народа. Подрастающее поколение должно воспитываться на примерах героических и самоотверженных характеров молодых людей, беззаветно любивших свою страну и защищавших её, не жалея своей жизни.
Достоинством работы является то, что ученица самостоятельно проанализировала образ литературного героя Владимира Третьякова в повести Г. Бакланов «Навеки - девятнадцатилетние», выделив этапы роста самосознания героя. Составила таблицу, в которой отразила черты характера героя-защитника родной земли. А также провела параллели образов воинов Великой Отечественной войны с характерами защитников родной земли в войне на Украине

Скачать:

Предварительный просмотр:

Школьно – студенческая научно – практическая конференция

им. Е.А. Зубчанинова

Секция «Литература»

Образ Владимира Третьякова – защитника Родины

в повести Г. Бакланова «Навеки – девятнадцатилетние»

Выполнила

Слезина Виктория,

ученица 7 «Б» класса МБОУ СОШ №176

г.о. Самара

Научный руководитель

Низова Алла Валентиновна,

учитель русского языка и литературы

Самара 2015

Введение 3

Глава 1. "Не потому ли я живу, что умерли они"

1.1. Судьба писателя и горе Родины 4

1.2. Книга о бессмертии целого поколения 5

Глава 2. Образ Владимира Третьякова – защитника Родины в повести Г. Бакланова «Навеки - девятнадцатилетние»

2.1. Обычный парень 7

2.2. Война 8

2.3. Качества характера, появляющиеся на войне. Ответственность

за порученное дело 8

2.4. Отвага и мужество в боях 10

2.5. Неприкрашенная правда о войне 11

2.6. Философские размышления Третьякова 14

2.7. Любовь Володи Третьякова 15

2.8. Гибель Третьякова 15

2.9. Поколение, оставшееся навеки девятнадцатилетними 17

Г. Бакланова «Навеки – девятнадцатилетние», с характерами защитников родной земли, воюющих сейчас на Украине 20

Заключение 25

Список литературы 26

Введение

Одной из центральных тем в литературе была и остается тема молодых на войне. Мы, сегодняшние читатели, сопереживаем своим сверстникам, защищавшим родную землю и погибшим во имя мирной жизни. Они, как и мы, мечтали, строили планы, верили в счастливое будущее. И все это разрушилось в один миг. Война изменила все.

Я обращаюсь к данной теме, потому что хочу на примере повести

Г. Бакланова проанализировать, какими были эти молодые ребята, погибшие на войне.

Актуальность данной работы велика, так как 9 мая 2015 года празднуется юбилейная дата - 70 лет Победы в Великой Отечественной войне. Подвиг воинов - защитников Отечества - должен жить в памяти народа. Также в работе прослеживаются характеры героев-защитников родной земли двух войн: Великой Отечественной и современной войны на Украине.

Объект исследования - повесть Г. Бакланова «Навеки - девятнадцатилетние» и публицистические статьи о современной войне на Украине.

Предмет исследования - патриотизм, героизм воинов Великой Отечественной войны и современной войны на Украине.

Цель – Раскрыть героический характер главного героя повести Г. Бакланова « Навеки – девятнадцатилетние»

Задачи:

1. Подобрать и проанализировать литературу по данной теме;
2. Провести исследовательскую работу по образу главного героя повести Г. Бакланова;
3. Раскрыть основные черты характера защитника Родины в повести Г. Бакланов «Навеки - девятнадцатилетние»;
4. Сопоставить образ В. Третьякова, главного героя повести

Г. Бакланова «Навеки – девятнадцатилетние», с характерами защитников родной земли, воюющих сейчас на Украине.

Методы исследования:

1. Наблюдение;
2. Теоретический анализ.

Структура реферата:

Реферат состоит из введения; 1-й главы, в которой я кратко рассматриваю биографию Г. Бакланова и делаю акцент на том, что автор в своём произведении рассказывает о пережитом им и его сверстниками на войне, воссоздаёт подлинную картину, которую видели участники боевых действий; 2 главы, в которой я постаралась раскрыть основные черты характера главного героя повести

Г. Бакланова «Навеки - девятнадцатилетние»; 3 главы, в которой я попыталась сопоставить образ В. Третьякова, главного героя повести Г. Бакланова «Навеки – девятнадцатилетние», с характерами защитников родной земли в войне на Украине; заключения, списка литературы.

Глава 1. «Не потому ли я живу, что умерли они»

1.1. Судьба писателя и горе Родины

Григорий Яковлевич Бакланов родился в Воронеже в 1923 году. Рано потерял родителей и воспитывался в семье дяди. Война для него стала началом взрослой жизни. В 1941 году со школьной скамьи он ушел добровольцем на фронт, тяжелым был путь его от рядового до начальника разведки дивизиона. Командовал батареей до конца войны на Юго-Западном фронте.

После окончания войны Г. Бакланов считал своим долгом рассказать о пережитом, о тех, кто, защищая Родину, обессмертил себя красотой подвига.

После окончания в 1951 году Литературного института им. А.М. Горького сосредоточился на военной тематике. Автор повестей «Южнее главного удара», «Пядь земли», «Мертвые сраму не имут», которые оказались в центре критических дискуссий об «окопной правде», «лейтенантской прозе». В 1964 году опубликовал повесть «Июль 41-го года». Повесть «Навеки – девятнадцатилетние» в 1979 году удостоена Государственной премии СССР.

С 1986 по 1996 год возглавлял редколлегию журнала «Знамя».

В 1988 году вышла книга рассказов «Свет вечерний», в 1993 - сборник повестей и рассказов «Свой человек», в 1995 - книга «Я не был убит на войне».

1.2. Книга о бессмертии целого поколения

Для Г. Бакланова рассказ о войне – это рассказ о своем поколении. Из двадцати ребят-одноклассников, ушедших на фронт, он вернулся один. Автор в своём произведении рассказывает о пережитом им и его сверстниками, воссоздаёт подлинную картину, которую видели только фронтовики. «Навеки – девятнадцатилетние» - книга о бессмертии целого поколения. Г. Бакланов говорил: «Это достойное поколение, гордое, с острым чувством долга. Почти все оно осталось на полях битв. Я думаю об этих юношах - святых, честных, самоотверженно исполнивших свой долг - я думаю о них с отеческим чувством, мне больно, что так рано оборвались их жизни. Не по возрасту тяжкая, страшная ответственность легла на их плечи».

О том, как навеки остались молодые ребята девятнадцатилетними, я узнала, прочитав одноимённую повесть Г.Бакланова. Читая это произведение, понимаешь смысл жизни девятнадцатилетних той поры. Автор посвящает повесть тем, кто остался девятнадцатилетним, тем, чья жизнь оборвалась на полях сражений. Они не открыли дверь в родимый дом, их так и не дождались близкие. На их пути встала война.

Эмоциональным толчком к написанию книги стал случай, происшедший во время съемок фильма «Пядь земли». Съемочная группа наткнулась на останки, засыпанного в окопе война: «… Вынули на свет запекшуюся в песке, зеленую от окиси пряжку со звездой. Ее осторожно передавали из рук в руки, по ней определили: наш. И, должно быть, офицер». И долгие годы томила писателя мысль: кто был он, этот безызвестный офицер. Может быть, однополчанин? Перед нами, современными читателями, неизвестный погибший солдат. Кто он? И страшно, и жутко от этой картины. Взошло солнце, согревая живущих, но оно бессильно согреть того, кто тридцать с лишним лет назад погиб здесь, защищая Отчизну.

Бесспорно, главный фигурой войны всегда был и остается солдат. Повесть «Навеки – девятнадцатилетние» - это рассказ о молодых лейтенантах на войне. Им приходилось отвечать и за себя, и за других без каких-либо скидок на возраст. Попавшие на фронт прямо со школьной скамьи, они, как хорошо сказал однажды Александр Твардовский, «выше лейтенантов не поднимались и дальше командиров полка не ходили» и «видели пот и кровь войны на своей гимнастерке». Ведь это они, девятнадцатилетние взводные, первыми поднимались в атаку, воодушевляя солдат, подменяли убитых пулеметчиков, организовывали круговую оборону. А самое главное – несли груз ответственности: за исход боя, за составление взвода, за жизнь вверенных людей, многие из которых годились по возрасту в отцы. Лейтенанты решали, кого послать в опасную разведку, кого оставить прикрывать отход, как выполнять задачу, потеряв по возможности меньше бойцов. Хорошо сказано об этом чувстве лейтенантской ответственности в повести Бакланова: «Все они вместе и по отдельности каждый отвечали и за страну, и за войну, и за все, что есть на свете и после них будет. Но за то, чтобы привести батарею к сроку, отвечал он один». Вот такого храброго верного чувству гражданского долга и офицерской чести лейтенанта, совсем еще юношу, и представил нам писатель в образе Владимира Третьякова. Герой Бакланова становится обобщенным образом целого поколения. Вот почему в заголовке повести стоит множественное число - девятнадцатилетние.

Глава 2. Образ моего ровесника – защитника Родины в повести

Г. Бакланова «Навеки - девятнадцатилетние»

2.1. Обычный парень

Герой повести – Владимир Третьяков – со школьной скамьи, неся груз ответственности, без каких-либо скидок на возраст, был призван на фронт: «На фронт пошел сам, когда их год еще не призывали».

В госпитале Третьяков встречает одноклассника. Воспоминания о мирной жизни вперемешку с событиями военными нахлынули на героя: «Что-то знакомое почудилось Третьякову в солидном человеке, которого начхоз пропускал вперед, в его манере подымать плечи. Олег сел на ребро кровати, полой халата прикрыл полное колено, обтянутое суконным галифе. Военная форма, погоны под халатом, портупея, ремень. А в стеклах очков те же кроткие, домашние глаза. Бывало, стоит Олег у доски, весь перепачканный мелом, потный от стыда: «Спросите у мамы, я, честное слово, учил. …Знаешь, кого я здесь встретил на базаре? - Олег надел очки, взгляд за стеклами прояснился.- Мать Сони Батуриной, помнишь ее? Она еще голову тебе бинтовала на уроках военного дела. По-моему, Соня была в тебя немножко влюблена. Она ведь убита, ты не знал? … А помнишь, как у меня на галерее мы играли в солдатики? У тебя была японская армия, а у меня были венгерские гусары. Помнишь, какие красивые были у меня венгерские гусары?

Из-за стекол очков с широкого мужского лица смотрели на Третьякова детские глаза, в которых время остановилось. Они смотрели на него из той жизни, когда все они еще были бессмертны. Умирали взрослые, умирали старые люди, а они были бессмертны» .

2.2. Война

Война изображена жестокой, страшной, разрушающей силой. Война - это гибель, это смерть. До войны Третьяков жил, как все обычные люди. Мальчишка был счастлив, любил отца и мать, но война отняла у него все. «Третьяков смотрел и волновался, и мысли всякие, как впервые... Восемь месяцев не был на фронте, отвык, заново надо привыкать. Это в первые месяцы на фронте он стыдился себя, думал, он один так. Все так в эти минуты, каждый одолевает их с самим собой наедине: другой жизни ведь не будет. Вот в эти минуты, когда как будто ничего не происходит, только ждешь, а оно движется необратимо к последней своей черте, ко взрыву, и уже ни ты, никто не может этого остановить, в такие минуты и ощутим неслышный ход истории. Чувствуешь вдруг ясно, как вся эта махина, составившаяся из тысяч и тысяч усилий разных людей, двинулась, движется не чьей-то уже волей, а сама, получив свой ход, и потому не остановимо» .

2.3. Качества характера, проявляющиеся на войне. Ответственность за порученное дело.

Характер лейтенанта выявлен через конкретные факты: сам голодный, делится пайком с девушкой, мог остаться при штабе, а идет на передовую, чтобы убедить в безопасности других, рискуя жизнью, становится под мост. Жизнь солдат, исход операции зависят от его умения, терпения и рациональности действий. Он уверенно командует взводом, все беспрекословно выполняют его приказы, потому что за исход операции всю ответственность он берёт на себя: «- Командиры орудий, трактористы, ко мне! – приказал Третьяков, тем отделяя их от батареи. - Фамилия? - А что фамилие, товарищ лейтенант? Семакин мое фамилие. - Ты, Семакин, поведешь первое орудие. - Я, товарищ лейтенант, поведу! - звонко заговорил Семакин и рукой махнул отчаянно: мол, ему себя не жаль.- Я поведу. Я приказания всегда выполняю! - При этом он отрицательно тряс головой.- Только трактор чем будем вытаскивать? Ему под мостом лежать. И орудие тож самое... Он говорил, подпираемый сочувственным молчанием батарейцев. Все они вместе и по отдельности каждый отвечали и за страну, и за войну, и за все, что есть на свете и после них будет. Но за то, чтобы привести батарею к сроку, отвечал он один» .

Когда все сомневались в прочности моста и боялись перевозить орудия, Третьяков опять проявляет требовательность к выполнению приказа, потому что именно он и в срок должен доставить батарею к месту боя: « - Давай! - махнул рукой, крикнул он снизу, хоть там, рядом с трактором, слышать его не могли. И как в свою судьбу вошел под мост.

Все прогибалось над головой, над поднятым вверх лицом, с бревна на бревно передавая катившуюся тяжесть. Показалось, опоры оседают. И тут пушка въехала на мост. Застонал, зашатался мост. «Рухнет!»- даже дыхание перехватило. Бревна терлись друг о друга, сверху сыпалась труха. Мигая запорошенными глазами, не видя ничего, он протирал их шершавыми пальцами, пытался разглядеть ослеплено, что над ним, но все мерцало. И сквозь выхлопы мотора слышен был треск дерева. Не разглядев, он почувствовал, как вся эта огромная тяжесть съехала с моста на земную твердь, и мост вздохнул над ним. Только теперь и ощутил он, какая сила давила сверху: по своим напрягшимся мускулам ощутил, будто он сам спиной подпирал мост» . Я считаю, что герой достойно ведёт себя, берёт ответственность, не теряясь в трудной смертельной обстановке, и выполняет приказ.

2.4. Отвага и мужество в боях

Страшные картины войны заставляют содрогнуться. «Минометная батарея вела губительный беглый огонь, мины рвались на том самом поле между посадкой и подсолнухами, где лежала наша распластанная пехота». «В логу немцы вдруг кинулись от минометов. Подали на бегу, распластывались кто где. Долгий, бесконечный миг ожидания длился. Отчетливо видел сейчас Третьяков в бинокль брошенную огневую позицию: ящики с минами, задранные вверх стволы минометов, блеск солнца на пыльных стволах - пусто, время остановилось. Один минометчик не выдержал, вскочил с земли... И тут рвануло из низины. - Батарее три снаряда - беглый огонь! - кричал Третьяков. И пока там рвалось и взлетало, под ним дрожала крыша, на которой он лежал.

А когда опала выкинутая взрывами земля, когда дым потащило ветром, на огневой позиции, открывшейся вновь, ничего не было. Только перепаханная земля, воронки» . «…его ударило, сбило с ног. Комья земли рушились сверху, били по согнутой спине, по голове, когда он, стоя на коленях над аппаратом, сдерживал тошноту. Тягучая слюна текла изо рта, он рукавом вытирал ее. Подумал: «Вот оно...» И поразился: не страшно.

На дне траншеи ничком лежал чубатый сержант, выкинув перед собой руку. Пальцы на ней шевелились. А там, где только что комбат кричал и тряс козырьком, дымилась рыхлая воронка» .

Героя ранят в тот момент, когда он пытается спасти рядового Насруллаева. Третьяков ведет себя героически. Он не прячется за спинами друзей, теперь солдаты верят ему. Автор показывает, что победа складывается из действий тех, кем усеяно поле боя. Это они заслонили, закрыли грудью Родину. В этих боях погиб почти весь взвод Третьякова. «Пахотное поле, на котором из года в год сеяли и убирали пшеницу, стало для них последним полем боя» . И вот по этому полю живые, с трудом вытаскивая из чернозема сапоги, ходили, разыскивая и узнавая убитых, а они, убитые, «лежали в облепленных пудами чернозема сапогах». Этот факт в читательском сознании связывается со словами героя: «Живые всегда виноваты перед теми, кого нет».

2.5. Неприкрашенная правда о войне

Повесть реалистична. Автор изображает страшные картины боев, где гибнут ни в чем неповинные люди. «Блестели на солнце лужи, и среди них по всему полю лежали убитые. В шинелях, впитавших в себя воду, в мокрых ватниках, окоченелые, лежали они там, где настигла их смерть. Пахотное поле у хутора Кравцы, на котором из года в год сеяли и убирали пшеницу и куда каждую осень выгоняли на стерню гусей, стало для них последним полем боя» .

Г. Бакланов точно рисует подробности фронтового бытия. Особенно важны детали психологические, создающие эффект нашего присутствия там, в те годы, рядом с лейтенантом Третьяковым: «Все это время над лесом подвывало с шуршанием в вышине: наша тяжелая артиллерия била с закрытых позиций, слала снаряды, и от взрывов осыпалась листва с деревьев. Выйдя на опушку леса, он спрыгнул в песчаную обрушенную во многих местах траншею и чуть на ноги не наступил пехотинцу, лежавшему на дне. Во всем снаряжении, подпоясанный, лежал тот, будто спал. Но бескровным было желтое его нерусское лицо, неплотно прижмуренный глаз тускло блестел. И вся осыпана землей остриженная под машинку черная, круглая голова: уже убитого, хоронил его другой снаряд. …Он смотрел в бинокль, соображал, как в сумерках, когда сядет солнце за курганом, потянет он отсюда связь в пехоту, если будет приказано туда идти, где лучше проложить провод, чтобы снарядом не перебило его. А когда уходил, наткнулся еще на одного убитого пехотинца. Он сидел, весь сползший на дно. Шинель на груди в свежих сгустках крови, а лица вообще нет. На песчаном бруствере траншеи кроваво-серые комки мозга будто вздрагивали еще. Много видел Третьяков за войну смертей и убитых, но тут не стал смотреть. Это было то, чего не должен видеть человек. А даль впереди, за стволами сосен, вся золотая, манила, как непрожитая жизнь» .

Реалистично описаны и минуты затишья перед атакой: «Вот они, последние эти необратимые минуты. В темноте завтрак разносили пехоте, и каждый хоть и не говорил об этом, а думал, доскребая котелок: может в последний раз… С этой мыслью и ложку вытертую прятал за обмотку: может, больше и не пригодится» . Вытертая ложка за обмоткой – деталь фронтового быта. Но то, что каждый думал о необратимости этих минут, уже сегодняшнее, обобщенное видение.

Г. Бакланов придирчиво точен в любых деталях фронтового быта. Он справедливо считал, что без правды малых фактов нет правды великого времени: «Он смотрел на них, живых, веселых вблизи смерти. Макая мясо в крупную соль, насыпанную в крышку котелка, рассказывал, к их удовольствию, про Северо-Западный фронт. И солнце подымалось выше над лесом, а своим чередом в сознании приходило иное. Неужели только великие люди не исчезают вовсе? Неужели только им суждено и посмертно оставаться среди живущих? А от обычных, от таких, как они все, что сидят сейчас в этом лесу до них здесь так же сидели на траве неужели от них ничего не останется? Жил, зарыли, и как будто не было тебя, как будто не жил под солнцем, под этим вечным синим небом, где сейчас властно гудит самолет, взобравшись на недосягаемую высоту. Неужели и мысль невысказанная и боль – все исчезает бесследно? Или все же отзовется в чей-то душе? И кто разделит великих и не великих, когда они еще пожить не успели? Может быть, самые великие – Пушкин будущий, Толстой – остались в эти годы на полях войны безымянно и никогда ничего уже не скажут людям. Неужели и этой пустоты не ощути жизнь?» . Эти строки звучат как философское обобщение, как вывод, как мысль самого Бакланова.

2.6. Философские размышления Третьякова

«С верхних нар Третьяков смотрел, смотрел на эту осеннюю красоту мира, которую мог бы уже не увидать. Ненамного хватило его на этот раз, на один бой и то не до конца. А на душе спокойно. Сколько же это надо народу, если война длится третий год и одному человеку в ней так мало отмерено?» … Этот вопрос рождается в мыслях Третьякова, а у нас, читателей, появляется чувство боли, сожаления и ненависти к тем, кто разжег войну.

«Ночь эту, остаток ее, Третьяков просидел в землянке у командира роты, которого ему предстояло поддерживать огнем. Не спали. «…»

Третьяков слушал его, сам говорил, но вдруг странно становилось, словно всё это происходит не с ним: вот они сидят под землей, пьют чай, ждут часа. И на той стороне, у немцев, тоже, может быть, не спят, ждут. А потом как волной подхватит, и выскочат из окопов, побегут убивать друг друга... Странно все это покажется людям когда-нибудь» . В этих словах автора заключается вся бессмысленность, жестокость поведения людей на войне.

И в госпитале раненые не перестают вспоминать о сражениях. На фронте солдат не успевал передохнуть между боями, у него не было времени оценить происходящее, посмотреть на себя со стороны, а в госпитале времени много. Поэтому каждый раненый, в том числе и Третьяков, заново «прокручивал» свою военную жизнь, бои за высотку, круговую оборону, атаки с ходу. В госпитале Володе представилась возможность думать, оценивать, размышлять о гибели миллионов, об общем счете войны и неизбежности случайных потерь. Эти сцены помогают увидеть мощь, масштабность народных страданий.

2.7. Любовь Володи Третьякова

Органично вплетается в настроение повести любовь Володи Третьякова. Та самая, к которой едва-едва смогли прикоснуться или совсем не успели познать эти «нецелованные» лейтенанты, шагнувшие со школьной скамьи в смертную круговерть.

Ярким событием в жизни Третьякова стала встреча с Сашей. Ему нравились её ресницы в снегу, весёлый смех, немного детские повадки, но взрослые, повидавшие довольно много за еще не начавшуюся жизнь. Третьяков был готов ради неё на всё: не раз сбегал из госпиталя, чтобы увидеть её, достал машину дров, чтобы Саше не приходилось собирать уголь под поездами. Между Третьяковым и Сашей возникает чувство, первое, робкое, но очень искреннее.

2.8. Гибель Третьякова

«Гаснет звезда, но остается поле притяжения» - эти слова слышит в госпитале Третьяков. Поле притяжения, которое создано тем поколением и которое возникает как главное и цельное настроение повести. О поколении, а не об одном герое хотел рассказать Г. Бакланов. Как на фронте вся жизнь порой умещалась в одно мгновение, так и в одной фронтовой судьбе воплотились черты поколения. Поэтому смерть Третьякова не возвращает нас к началу повести: к тем останкам, обнаруженным в засыпанном окопе на берегу Днестра. Смерть как бы вводит героя в кругооборот жизни, в вечно обновляющееся и вечно длящееся бытие: «Он не слышал автоматной очереди: его ударило, подбило под ним ногу, оторвавшись от повозки, он упал. Все произошло мгновенно. Лежа на земле, он видел, как понесли лошади под уклон, как санинструктор, девчонка, вырывала у ездового вожжи, взглядом измерил расстояние, уже отделившее его от них. И выстрелил наугад. И тут же раздалась автоматная очередь. Он успел заметить, откуда стреляли, подумал еще, что лежит неудачно, на дороге, на самом виду, надо бы в кювет сползти. Но в этот момент впереди шевельнулось. Мир сузился. Он видел его теперь сквозь боевую прорезь. Там, на мушке пистолета, на конце вытянутой его руки, шевельнулось вновь, стало подыматься на фоне неба дымчато-серое. Третьяков выстрелил. Когда санинструктор, оставив коней, оглянулась, на том месте, где их обстреляли и он упал, ничего не было. Только подымалось отлетевшее от земли облако взрыва. И строй за строем плыли в небесной выси ослепительно белые облака, окрыленные ветром» , будто поднявшие бессмертную память о них, девятнадцатилетних. Навсегда герои повести Бакланова, писателя-фронтовика, как и их прототипы, останутся молодыми. Ощущение красоты и цены жизни, острое чувство ответственности перед павшими за все, что происходит на земле вот такой душевный настрой остается поле прочтения повести «Навеки –девятнадцатилетние».

2.9. Поколение, оставшееся навеки девятнадцатилетними

Вот такого храброго, верного чувству гражданского долга и офицерской чести лейтенанта, совсем еще юношу, и представил нам писатель в образе Владимира Третьякова.

В повети Г. Бакланов обращается к военным будням: «Война шла третий год, и, что непонятно, стало привычно и просто». Из мирного далека писатель всматривается в ту войну, которую после выхода его книги назовут «лейтенантской прозой», т.е. увиденной не из генеральных штабов, а с поля боя молодыми людьми, только что ставшими лейтенантами,- «честными, чистыми мальчиками», отдавшими свои жизни в сражениях. В этой повести как бы сконцентрировались главные достоинства прозы Бакланова. Критика писала о Г. Бакланове: «Ничего многозначительного, мнимо философического... Он всегда старается говорить просто и откровенно. Он умеет остро переживать происходящее с миром и человеком» . «Лейтенанты» - молодые герои Бакланова - обостренно чувствуют ценность каждого прожитого дня, каждого мгновения. Герои Бакланова ведут свой отсчет времени; они оценивают его теми мгновениями радости, которые успели пережить в довоенном прошлом, вспоминают когда-то изучаемые в школе столетия и тысячелетия древней истории и потому ярче воспринимают каждый прожитый, каждый выжитый на фронте день. «Навеки девятнадцатилетний» Третьяков запоминает все мгновения жизни - случайный поцелуй девушки, зимний свет за окном, ветку дерева под снегом. Война изменяет само ощущение жизни, где рядом и смерть, и счастье бытия, и красота. Гибель героя усиливает неповторимость и трагичность жизни. Отсюда сила художественной детали у Бакланова. Писатель доказывает художественную правду не логикой. Для него человек импульсивен, выбор сиюминутен, подчинен мгновенному действию, но заложенному в герое изначально или подготовленному всей предшествующей жизнью. Человек таков, каков он есть сейчас, в данную минуту. Но таким его сделало прошлое, вот почему память об этом прошлом так важна в книгах писателя.

Навсегда герои повести Бакланова, писателя-фронтовика, как и их прототипы, останутся молодыми. Ощущение красоты и пены жизни, острое чувство ответственности перед павшими за все, что происходит на земле, - вот такой душевный настрой остается поле прочтения повести «Навеки - девятнадцатилетние».

Анализируя образ Владимира Третьякова, я выделила такие черты характера героя:

Черты характера главного героя	Анализируемый материал. Цитаты из текста
Обычный парень	«На фронт пошел сам, когда их год еще не призывали, если он все прошел, как положено, так ведь это отец его воспитал».
Война отняла у героя всё	«…другой жизни ведь не будет. Вот в эти минуты, когда как будто ничего не происходит, только ждешь, а оно движется необратимо к последней своей черте, ко взрыву, и уже ни ты, никто не может этого остановить, в такие минуты и ощутим неслышный ход истории. Чувствуешь вдруг ясно, как вся эта махина, составившаяся из тысяч и тысяч усилий разных людей, двинулась, движется не чьей-то уже волей, а сама, получив свой ход, и потому не остановима ».
Качества характера, проявившиеся на войне:
Ответственность за порученное дело	«Он говорил, подпираемый сочувственным молчанием батарейцев. Все они вместе и по отдельности каждый отвечали и за страну, и за войну, и за все, что есть на свете и после них будет. Но за то, чтобы привести батарею к сроку, отвечал он один »
Отвага и мужество в боях	«Минометная батарея вела губительный беглый огонь, мины рвались на том самом поле между посадкой и подсолнухами, где лежала наша распластанная пехота, … Отчетливо видел сейчас Третьяков в бинокль брошенную огневую позицию. …Его ударило, сбило с ног. Комья земли рушились сверху, били по согнутой спине, по голове, когда он, стоя на коленях над аппаратом, сдерживал тошноту. Тягучая слюна текла изо рта, он рукавом вытирал ее. Подумал: «Вот оно...» И поразился: не страшно».
Они закрыли грудью Родину	В этих боях погиб почти весь взвод Третьякова. «Пахотное поле, на котором из года в год сеяли и убирали пшеницу, стало для них последним полем боя». И вот по этому полю живые, с трудом вытаскивая из чернозема сапоги, ходили, разыскивая и узнавая убитых, а они, убитые, «лежали в облепленных пудами чернозема сапогах».

Глава 3. Аналогия образа В. Третьякова, главного героя повести

Г. Бакланова «Навеки – девятнадцатилетние», с характерами защитников родной земли в войне на Украине

Ты погляди, как много в жизни зла!
Как ненависть клокочет по планете...
В двадцатом веке злоба превзошла
отметки предыдущих всех столетий.

И правы все. Неправых больше нет.
И кто кому не перегрыз бы горло -
у всех готов затверженный ответ:
"Во имя справедливости и долга".

И я боюсь, что через некий срок
одержат полную победу люди:
и будет справедливость, будет долг -
а вот людей-то на земле не будет.

Ю.С. Белаш

В юго-восточной Украине сейчас идёт война. «Сейчас ведутся ожесточенные боевые действия. Ополченцев пытаются уничтожить из артиллерии и самолетов, стараются окружить. Воины Армии Новороссии стоят смертным боем за свою родную землю и не позволяют неонацистам реализовать приказ из Вашингтона по зачистке Донбасса.

Настроения у жителей города разные. Кто-то поддерживает ополчение целиком, а кто-то смотрит на него настороженно, ведь война – страшная вещь и непросто видеть людей с оружием. Но в целом, безусловно, местное население полностью на стороне своих защитников» .

За что же воюют воины Армии Новороссии? «… За русский язык и свой дом. Обычные мужики, некоторые даже не служили в армии. Каждый из них сделал выбор, и обратного пути для них нет, поэтому они и не скрывают ни имен, ни лиц. Помню, один сказал: «Может, и придется погибнуть, но уверен - сын будет мною гордиться...» А другой: «Как-то жил и не задумывался, что я русский, пока за это не стали убивать. А теперь понял, кто я, - вернулся в семью». Огромное, особое значение обрели воспоминания о Великой Отечественной: партизаны, каратели, Большая земля… » .

«Свинцовые тучи проплывают над донецкой степью и все вокруг наполнено криками, стонами и воплями разрывов снарядов, плачем Новороссии – идет бой не на жизнь, а на смерть с воспрянувшей гадиной фашизма, которая воскресла в умах обезумевшего поколения двухтысячных.

Она, эта обезглавленная гидра в победном сорок пятом, снова ожила в умах очумелой молодежи на радость их покровителей и идейных вдохновителей кровавого, украинского национализма, и их заокеанских хозяев. …И вот результат – гражданская война, но, по мнению ополченцев, которых вынудили взять в руки оружие, это не гражданская, это война священная, война с воспрянувшим фашизмом. Для жителей Луганской, Донецкой областей, для всей Новороссии, это война за память своих отцов и дедов, которые сложили свои головы в донецких степях, освобождая свои земли от коричневой чумы, освобождая многострадальную Украину от немецко-фашистских захватчиков. И сейчас умирают молодые воины Новороссии с гордо поднятой головой, их души переполнены осознанием великой миссии. Вот только один крик души ополченца о своем погибшем товарище:

«Сорок дней, как его нет с нами. Сорок дней, как принял он свой последний бой – один против полутора десятков эсбэушников, каинов, продавших души свои за тридцать сребреников, предавших идеалы своих отцов и дедов и будущее своих детей.

Они уже дорого заплатили за смерть нашего боевого брата. Остальные ещё заплатят за тысячи искалеченных и замученных в застенках СБУ, в городах и сёлах Донбасса, за слёзы детей и матерей, за ужасы войны.

Сегодня фашисты изощряются в зверствах – вырывают ногти, выжигают звёзды, ломают кости, убивают детей. Им служат – кто из страха, кто по холуйской привычке, кто по алчности своей. Кем бы они ни были – военнослужащими, милиционерами, эсбэушниками, прокурорами, судьями, чиновники всех рангов, бизнесменами или просто торгашами – им никогда не избавиться от клейма палачей и проклятия народа.

На могиле Антона нет креста православного, потому как нет и самой могилы – он погиб в оккупированном фашистскими последышами городе на оккупированной ими земле. И приняла его земля русская, древняя наша многострадальная земля, политая кровью наших предков, а теперь и его. Верю, что придет время и улицы городов, а может быть и новые города будут названы именами тех, кто по зову сердца и совести встал на защиту земли русской и пал в неравной схватке за веру нашу православную.

Погиб Антон, но не сломлен дух сопротивления, не погибла вера наша исконная, жива Россия. Мы освободим Украину, как освободили её в сорок третьем наши отцы и деды. Мы спасём тебя, многонациональный народ Украины.

Царствие небесное воину православному Антону и вечный покой душе его!»

Такие слова нельзя выдумать, их можно только выстрадать, и тот ополченец, который написал эти строчки, по всей вероятности, также готов отдать свою жизнь за великую правду, эта правда питает этих людей, дает силу и могучую волю. Таких людей нельзя победить» . Сравнительная характеристика героя-защитника родной земли в Великой Отечественной войне и героев воинов Новороссии в современной войне на Украине

Для сочинения был выбран текст писателя Григория Бакланова. Как всегда, что, на мой взгляд, неправомерно, название произведения, откуда взят экзаменационный текст, не указано. Но в эпоху Интернета проблема решается быстро. Произведение это - «Навеки - девятнадцатилетние». Я перечитал его.
Дня через три текст экзаменационной работы я прочел в Интернете. Нет-нет, это не похищенная информация, о которой до экзамена знать не положено. Просто в Интернете выложили все отрывки из произведений Бакланова, которые были использованы на экзаменах. Не знаю, как тут обстоит дело с авторским правом. Но, когда я спросил одного писателя, давал ли он разрешение на использование его произведения в утилитарных целях, то оказалось, что обо всем этом он узнал только от меня. В этой подборке я встретил и статью Бакланова о литературе, о которой писали уже давно мои ученики. Но я ее запомнил, потому что один из учеников не согласился с тем, что писатель написал о Льве Толстом с восхищением: «Толстой едет на голод вместе с дочерью, ходит по избам, где тиф. Ну ладно сам, но дочь! По-другому совесть не разрешает». «Какая совесть, когда речь идет о жизни дочери!» - возмутился один из моих учеников. Но раз мы говорили обо всем этом на уроке, значит, это был не экзамен, а очередной мониторинг, как их тогда называли, попросту репетиция экзамена, коих было до четырех в течение учебного года.
В книге повесть Бакланова занимает 170 страниц. На экзамене перед учениками были две страницы, то есть 1,7% повести. Возникает вопрос: а можно ли судить о книге, если ты знаешь только самую малую долю ее? Думаю, что, может быть, только в том случае, если выбранный эпизод находится в эпицентре повествования и дает возможность судить о герое книги. Во всяком случае то, о чем должен писать ученик на экзамене, должно предстать перед ним как некое законченное целое.
Теперь обратимся к тексту Бакланова, каким он был предложен на экзамене.
Перед этим не могу не сказать, что начало его совершенно непонятно. Можете проверить на себе:
«Весь в пару подвинулся к перрону поезд. Обындивелые крыши вагонов, натеки льда с крыш, белые слепые окна. И, словно это он нанес с собой ветер, помело с крыш вокзала. В снежном вихре, в пару метались люди от дверей к дверям, бежали вдоль состава.
Каждый раз вот так бегают с вещами, с детишками, а везде все закрыто, ни в один вагон не пускают.
Санитар, стоявший рядом, тоже смотрел. Осторожно выплюнул гвозди в горсть».
Вы что-нибудь поняли? А все очень просто. Раненые открыли окна в своей госпитальной палате, что было очень опасно для их здоровья. Санитар пришел, чтобы забить окна. Рядом с ним стоит главный герой повести Владимир Третьяков. А все остальное они видят через окно.
Теперь о самом главном. Лейтенант, девятнадцатилетний Владимир Третьяков, мучительно думает об одном и том же. Выпишу только самое основное.
«Какая надобность не для кого-то, а для самой жизни в том, чтобы люди, батальонами, полками, ротами погруженные в эшелоны, спешили, мчались, терпя в дороге голод и многие лишения, шли скорым пешим маршем, а потом эти же люди валялись по всему полю, порезанные пулеметами, разметанные взрывами, и даже ни убрать их нельзя, ни похоронить?.. И какая надобность жизни в том, чтобы столько искалеченных людей мучились по госпиталям?..
На фронте воюет солдат, и ни на что другое не остается сил. Сворачиваешь папироску и не знаешь, суждено ли тебе докурить; ты так хорошо расположился душой, а он прилетел - и накурился… Но здесь, в госпитале, одна и та же мысль не давала покоя: неужели когда-нибудь окажется, что этой войны могло не быть? Что в силах людей было предотвратить это? И миллионы остались бы живы… Двигать историю по ее пути - тут нужны усилия всех, и многое должно сойтись. Но чтобы скатить колесо истории с его колеи, может быть, не так много и надо, может быть, достаточно камешек подложить?»
Поймите выпускника школы, который только что все это прочел и который должен обо всем этом написать, ответив на вопрос, на который и легион политологов, философов, политиков вряд ли может явно и однозначно ответить. Если в смятении девятнадцатилетний лейтенант, который уже многое увидел и пережил на фронте, то что же должен перечувствовать наш ученик, который о таких материях даже и не подозревал… Я знаю об одном выпускнике, которого доконал вот этот самый камешек перед колесом истории.
Но дело не только в этом. В 1979 году, когда Бакланов работал над повестью, он написал: «Я думаю, сейчас время как раз и надо использовать на то, чтобы рассказать правду о войне. Это иллюзия, что ее знают. Только художественная литература, лучшие книги о войне расскажут, как это было».
В тексте, который прочли наши ученики на экзамене, рассказано о важнейшей части этой правды о войне. Здесь сказано о ее трагедии, о муках, страданиях, гибели людей.
Но повесть Бакланова не только об этом. Третьяков задает себе неразрешимые вопросы, но он и отвечает себе на главный вопрос: «Когда уже оно (колесо истории. - Л.А.) и пошло с хрустом по людям, по костям, тут выбора не оставлено, тут только одно: остановить, не дать ему и дальше катиться по жизни людей. Но неужели могло этого не быть? …Сейчас война идет, война с фашистами, и нужно воевать. Это единственное, что ни на кого другого не переложишь. А все равно думать себе не запретишь, хоть и ни к чему это». Но этот абзац в экзаменационный текст не вошел.
А между тем повесть Бакланова о том, как воевал, останавливал этот смертоносный поезд, и о том, как погиб навеки девятнадцатилетний лейтенант Владимир Третьяков.
Ограничусь лишь одной цитатой. «Все они вместе и по отдельности каждый отвечали и за страну, и за войну. И за все, что есть на свете и после них будет. Но за то, чтобы привести батарею к сроку, отвечает он один». И без этой правды тоже нет правды о войне. Но о ней ничего не сказано в экзаменационном задании.
Но это еще не все. Нашему ученику еще нужно сформулировать одну из проблем, поставленных автором в этом тексте. Но тут возникают два вопроса.
Открываю «Энциклопедический словарь юного литературоведа», написанный уважаемыми профессионалами. Читаю: «Понимание литературного произведения становится более ясным, если его содержание предстает как ряд острых жизненных противоречий (проблем), стоящих перед художником и его персонажами и настоятельно требующих своего разрешения в сюжетном действии».
Проблема, проблематика - это категория, связанная с художественным произведением как целым. И вряд ли возможно говорить о проблеме произведения на материале пусть и очень важном, но все же маленькой части всего произведения. Но и это не главное.
Итак, нужно назвать проблему, поставленную автором. Но кто сказал, что эту проблему поставил писатель Бакланов? Далее ученику придется ответить и на такой вопрос: «Напишите, согласны ли Вы с точкой зрения автора приведенного текста». Но кто сказал, что в том, что представлено на экзамене, выражена точка зрения автора? Не надо путать автора и его героя.
Но, боже мой, какая скука
С больным сидеть и день и ночь,
Не отходя ни шагу прочь!
Какое низкое коварство
Полуживого забавлять,
Ему подушки поправлять,
Печально подносить лекарства,
Вздыхать и думать про себя:
«Когда же черт возьмет тебя!»
Но ведь «так думал молодой повеса», а не Александр Сергеевич Пушкин. Писателю Бакланову его герой близок, он дорог ему, в нем во многом воплощена молодость писателя. Но все-таки весь эпизод, данный на экзамене, - это смятения девятнадцатилетнего героя, а не пятидесятилетнего писателя Бакланова. Думал ли так девятнадцатилетний Бакланов на фронте или в госпитале, думал ли сам обо всем этом, когда писал повесть, я не знаю. Бедные ученики должны это знать и об этом написать. Случайно я натолкнулся в Интернете на переписку одиннадцатиклассников. Нет-нет, не во время экзамена. Там всюду указано время. Это был вечер. Обсуждался только один вопрос - верно ли они сформулировали эту самую проблему.
Проблема понимания войны. Влияние войны на жизнь человека. Человек на войне. И - не раз повторено - бессмысленность войны. Да, да той самой, которую мы называем и Великой, и Отечественной.
Лишь раз точное попадание по формуле: «Могут ли люди предотвратить войну». Но это, конечно, не проблема, поставленная автором. Тут школьник абсолютно не виноват. Ему дан набор отмычек, и ничем другим он пользоваться не может.
Кстати, не нужно нам все время повторять: «равенство всех детей при соблюдении единых требований ЕГЭ». Какое равенство, какие единые требования! В тех же классах одни писали по тексту Юрия Бондарева о роли детства в жизни человека (текст тоже есть в Интернете), а другие решали судьбу мира, войны и человечества. Так мы подошли к самому главному.
В последний раз вернемся к тексту Бакланова. «Неужели только великие люди не исчезают вовсе? Неужели только им суждено и посмертно оставаться среди живущих? А от обычных, от таких, как они все, что сидят сейчас в этом лесу, - до них здесь так же сидели на траве, - неужели от них ничего не останется?.. Неужели и мысль невысказанная и боль - все исчезает бесследно? Или все же отзовется в чьей-то душе?» (Курсив мой. - Л.А.)
Вот это и есть самое главное.
Я вижу, как отзывается наше трагическое прошлое в Бессмертном полку. Но когда думаю о школе, то понимаю, что здесь все гораздо сложнее.
Сам я всю жизнь помню, как из нашего детского дома в городе Вольске уходили поздней осенью 1941 года старшие на войну.
Хорошо помню и русскую деревню, в которой расположился наш маленький отряд московских четырнадцатилетних грибников. Мы должны были собирать по четыре килограмма грибов, за это нас кормили, а карточки оставались у наших мам. Я увидел деревню без мужчин, не считая парнишек и старых дедов.
И много десятилетий на моем книжном шкафу лежала скрипка, которую оставил до своего возвращения один из маминых друзей, уходя на фронт.
В январе 1953 года вместе с небольшой группой мальчиков мы шли в лыжный поход с направлением на Бородинское поле. Проходя через Петрищево, мы попросили сказать нам, где бы мы могли переночевать. Нам предоставили дом, в котором свою последнюю ночь провела Зоя Космодемьянская.
В классе, в котором учились эти ребята, в первом моем учительском классе, у девяти учеников родители погибли на войне; двое вернулись, но вскоре умерли; четверо были в оккупации, и один из них играл с найденным патроном, он взорвался, и ученик мой остался без одного глаза. На фронте погиб и муж Ольги Петровны, их классного руководителя и учителя математики.
Шло время, и расстояние между войной и современной жизнью увеличивалось. В декабре 1984 года классы, в которых я работал, - два десятых и один одиннадцатый - писали домашнее сочинение на тему «Как война прошла через нашу семью». Только несколько человек сказали, что написать это сочинение они не смогут: все связи с войной у них в семьях порваны.
У меня тогда училась внучка Григория Чухрая. Мы тогда же все по телевизору посмотрели его фильм «Баллада о солдате». Я попросил Чухрая, когда он пришел к нам в школу, посмотреть эти сочинения. Они взволновали его. Особенно одно: «Когда дед приехал домой с фронта после госпиталя буквально на час, то увидел следующее: дети худые, жена усталая, на ногах не стоит. Мой отец рассказывает, что, хотя он был маленький, но запомнил в тот день одно: когда деда посадили за стол и дали ему щи из лебеды, то он ел, хвалил, а у самого текли слезы, когда он смотрел на детей. Он говорил: «Как вкусно…» А сам плакал».
Сочинения Чухрая потрясли. Он передал мне письмо: «Взволновало меня то, что ваши ученики, сами того не осознавая, показали, как глубоко, как органично живет в них память о прошлой войне. Некоторые шедевры из их сочинений взволновали меня до слез. Какие точные, какие емкие детали отобрала народная память! (Например, то, как отец ел суп из лебеды, хвалил, а сам плакал. Такого не придумаешь, хоть проглоти перо!) Задание, которое вы дали своим ученикам, помогло им задуматься, что значит для них - для них лично - история их страны. Многие из них поняли, что она не абстракция, что она восходит к ним от родителей, а от них перейдет к детям».
Переход к детям оказался куда более сложным.
Когда-то одна моя ученица написала мне в сочинении по литературе: «Я вам пишу не как ученица, а как человек». Это единственно верный подход в методике сочинений. Но введение ЕГЭ здесь многое изменило. Экзамен стал для моих учеников и их родителей судьбоносным: попадет, не попадет, удастся ли на бюджет - на платное отделение нет денег. Ученические успехи и достижения стали главными. Ученик заслонил человека. Сегодня это понимают все.
Выступая на XV съезде российских омбудсменов, глава Следственного комитета РФ Александр Бастрыкин рассказал, как он был в школе на родительском собрании: «Вот на последних родительских собраниях ни слова о детях не прозвучало! Все полтора часа учителя говорили только о рейтингах!»
На том же съезде прозвучал и тревожный голос уполномоченного по правам ребенка Анны Кузнецовой: «К сожалению, многие папы и мамы на первое место ставят чисто формальные достижения своих отпрысков, придавая слишком большое значение результатам ЕГЭ, победам на олимпиадах и так далее. Между тем нужно учить ребенка быть счастливым независимо от полученных отметок, количества набранных на экзаменах баллов и занятых на соревнованиях мест». Все так, но на самом деле все сложнее. К тому же об успехах школы судят не по количеству счастья, приходящегося на каждую ребячью душу, а по этим самым чисто формальным достижениям.
Больше всего все эти деформации и смешения действуют именно на школьные сочинения. Баллы стали выше смыслов.
Я ограничусь лишь одним примером. Вот уже десять лет я изучаю то, что предлагает Интернет в подготовке к экзаменам по русскому языку, ЕГЭ по литературе, итоговым сочинениям. Я прочел массу книг на эту же тему. Сейчас мы говорим о войне, и я приведу примеры того, как готовят к сочинениям о ней.
Большая, почти в четыреста страниц книга, изданная большим тиражом. «Полное собрание литературных аргументов. Сочинения на ОГЭ. Сочинения на ЕГЭ. Итоговое выпускное сочинение». Сотни и сотни этих самых аргументов. Берутся достойные, прекрасные произведения. Но посмотрите, как они опошляются, подстригаются под гребенку одних и тех же шаблонов, примитивизируются. Судите сами.
К.М.Симонов «Жди меня», «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины…».
Я цитирую все. Вот что достаточно для ученического сочинения:
«Имя поэта Константина Михайловича Симонова было хорошо известно уже в годы Великой Отечественной войны. Прошедший всю войну, хорошо знавший ее героев, он просто и искренне писал стихи, дающие надежду, вселяющие веру в победу, исцеляющие боль. Его стихотворения «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины…», «Жди меня» и другие призывали солдат к мужеству и стойкости, верности и готовности выполнить свой долг».
Ну и где же здесь стихи Симонова? Их нет, но они и не нужны. И это выпущено одним из ведущих издательств страны. И какой казенный, пустой, бездушный язык!
А я помню, как мы с другом-семиклассником в 1944 году пробились в Коммунистическую аудиторию МГУ, где выступал Симонов. И что это была за встреча! И как волновали его стихи…
Б.Л.Васильев «А зори здесь тихие…».
«В повести Б.Васильева юная девичья чистота сталкивается с бесчеловечными и жестокими силами фашизма. В этом столкновении пять девушек, выступающих против матерых немецких диверсантов, погибают.
Да, враг был задержан, но эта маленькая победа достается ценой пяти юных жизней. Небольшая повесть стала гимном женственности, символом вечного обаяния, душевного богатства и красоты пятерых девчат. Б.Васильев с горечью описывает, как суровая и жестокая действительность войны вступает в борьбу со всем прекрасным, что есть в героинях».
А мы еще удивляемся, откуда язык, стиль, содержание многих и многих экзаменационных сочинений, приносящих нужные баллы…
А.Т.Твардовский «Василий Теркин».
«Описывая картины голода и холода, поэт говорит, что на войне «жить без пищи можно сутки, можно больше», но каждый день нужно быть готовым к смерти. И все тяготы солдаты выносят терпеливо и достойно».
Простите мня, но все это звучит просто кощунственно. Да, здесь есть цитата из поэмы. Сейчас я вам покажу, как она звучит в самой поэме.

Жить без пищи можно сутки,
Можно больше, но порой
На войне одной минутки
Не прожить без прибаутки,
Шутки самой немудрой.

Не прожить, как без махорки,
От бомбежки до другой
Без хорошей поговорки
Или присказки какой, -
Без тебя, Василий Теркин,
Вася Теркин - мой герой.

А всего иного пуще
Не прожить наверняка -
Без чего? Без правды сущей,
Правды, прямо в душу бьющей.
Да была б она погуще,
Как бы ни была горька.

Нет этой правды во всех этих самых аргументах про войну. Сейчас я читаю последнюю изданную книгу Даниила Гранина «Чужой дневник». Мне там понравилось одно выражение - «включенность в историю». Так вот все эти аргументы и часто сами сочинения выключаются из истории, не рождая соприкосновения с ней.
И наконец последнее. Как вы знаете, проверяющим написанное выпускниками предоставляется «информация о тексте», материал для сочинения. С этой информацией и сверяются тексты самих учеников. Проверяющие уже знают и какова проблема предложенного текста, и в чем состоит позиция автора. К сожалению, в первый раз за весь период экзаменов я не смог с этим документом ознакомиться. Мне сказали, что проверка шла под строгим оком следящих камер. Хотя, конечно, было очень интересно, как там отвечено на все вопросы. Но для меня это ничего не меняет. Для учеников это все вопросы жизни и судьбы.
В последние годы даже официальные лица стали называть тесты угадайками. Тесты из экзаменов убрали. Но угадывать приходится то, что там написали в ФИПИ для проверяющих. Я уже говорил, что случайно наткнулся в Интернете на переписку выпускников после экзамена. Все по этой теме, только о ней. Вопросы, встревоженные и растерянные: «А так сойдет?», «А вот это можно?», «Эту формулировку примут?» О самом навеки девятнадцатилетнем они забудут сразу же после экзамена. Тем более они и так не знают, из какой книги все взято. Желания прочесть эту книгу уже поэтому не возникнет ни у кого. К тому же каждый из них на этом трагическом тексте, перед тем как приступить к сочинению, выполнял грамматические задания. И для них что занятия по грамматике, что рассказ о мучительных размышлениях юного лейтенанта - все одно: задания, которые должны приносить баллы.
Все это мы уже проходили. Почти 50 лет назад вышел фильм Г.Полонского и С.Ростоцкого «Доживем по понедельника». И там Генка Шестопал сказал о том, что есть сочинения искренние, и есть те, что написаны по принципу «У-2»: первое «у» - угадать, второе «у» - угодить. «Когда чужие мысли, дома подготовленные, и пятерочки, можно сказать, в кармане».
Но вот в чем дело. Любой текст всегда открыт. Критики, литературоведы по-разному анализируют одно и то же произведение. Конституционный суд решает, соответствует ли Конституции то или иное решение. И даже богословы расходятся в толковании библейских текстов. Очевидно, что в трактовке текстов, вынесенных на экзамен, в том числе текстов из русской литературы, у ФИПИ нет монополии на истину. Особенно если учесть, что об этой истине прочтения текста судят и те, кто в школе последний раз работал на заре туманной юности. Между тем я сам знаю множество случаев, когда выпускник пишет умно, тонко, абсолютно верно по сути, но у него снимают баллы за то, что его мыли не входят в перечень санкционированных. В итоге часто именно лучшие теряют свои кровные баллы.
И почему после единственного экзамена для всех по всем регионам и по всем вариантам не сообщают о том, что же хотели увидеть в работах учеников при выполнении этого задания? Это нужно знать самим ученикам, их учителям, родителям, всей нашей общественности.
Я хорошо понимаю, что после всего того, что было, прежде всего нужно было навести порядок. Он наведен достаточно жестко, и иного быть не могло. Теперь главным становится наведение порядка в сфере изготовления экзаменационных материалов. Но без широкого и открытого привлечения учителей эту задачу не решить.

Григорий Бакланов

Навеки - девятнадцатилетние

Блажен, кто посетил сей мир
В его минуты роковые!

Ф. Тютчев

А мы прошли по этой жизни просто,
В подкованных пудовых сапогах.

С. Орлов

Живые стояли у края вырытой траншеи, а он сидел внизу. Не уцелело на нем ничего, что при жизни отличает людей друг от друга, и невозможно было определить, кто он был: наш солдат? Немец? А зубы все были молодые, крепкие.

Что-то звякнуло под лезвием лопаты. И вынули на свет запёкшуюся в песке, зеленую от окиси пряжку со звездой. Её осторожно передавали из рук в руки, по ней определили: наш. И, должно быть, офицер.

Пошёл дождь. Он кропил на спинах и на плечах солдатские гимнастёрки, которые до начала съёмок актёры обнашивали на себе. Бои в этой местности шли тридцать с лишним лет назад, когда многих из этих людей ещё на свете не было, и все эти годы он вот так сидел в окопе, и вешние воды и дожди просачивались к нему в земную глубь, откуда высасывали их корни деревьев, корни трав, и вновь по небу плыли облака. Теперь дождь обмывал его. Капли стекали из тёмных глазниц, оставляя чернозёмные следы; по обнажившимся ключицам, по мокрым рёбрам текла вода, вымывая песок и землю оттуда, где раньше дышали лёгкие, где сердце билось. И, обмытые дождём, налились живым блеском молодые зубы.

Накройте плащ-палаткой, - сказал режиссёр. Он прибыл сюда с киноэкспедицией снимать фильм о минувшей войне, и траншеи рыли на месте прежних давно заплывших и заросших окопов.

Взявшись за углы, рабочие растянули плащ-палатку, и дождь застучал по ней сверху, словно полил сильней. Дождь был летний, при солнце, пар подымался от земли. После такого дождя все живое идёт в рост.

Ночью по всему небу ярко светили звезды. Как тридцать с лишним лет назад, сидел он и в эту ночь в размытом окопе, и августовские звезды срывались над ним и падали, оставляя по небу яркий след. А утром за его спиной взошло солнце. Оно взошло из-за городов, которых тогда не было, из-за степей, которые тогда были лесами, взошло, как всегда, согревая живущих.

В Купянске, орали паровозы на путях, и солнце над выщербленной снарядами кирпичной водокачкой светило сквозь копоть и дым. Так далеко откатился фронт от этих мест, что уже не погромыхивало. Только проходили на запад наши бомбардировщики, сотрясая все на земле, придавленной гулом. И беззвучно рвался пар из паровозного свистка, беззвучно катились составы по рельсам. А потом, сколько ни вслушивался Третьяков, даже грохота бомбёжки не доносило оттуда.

Дни, что ехал он из училища к дому, а потом от дома через всю страну, слились, как сливаются бесконечно струящиеся навстречу стальные нити рельсов. И вот, положив на ржавую щебёнку солдатскую шинель с погонами лейтенанта, он сидел на рельсе в тупичке и обедал всухомятку. Солнце светило осеннее, ветер шевелил на голове отрастающие волосы. Как скатился из-под машинки в декабре сорок первого вьющийся его чуб и вместе с другими такими же вьющимися, тёмными, смоляными, рыжими, льняными, мягкими, жёсткими волосами был сметён веником по полу в один ком шерсти, так с тех пор и не отрос ещё ни разу. Только на маленькой паспортной фотокарточке, матерью теперь хранимой, уцелел он во всей своей довоенной красе.

Лязгали сталкивающиеся железные буфера вагонов, наносило удушливый запах сгоревшего угля, шипел пар, куда-то вдруг устремлялись, бежали люди, перепрыгивая через рельсы; кажется, только он один не спешил на всей станции. Дважды сегодня отстоял он очередь на продпункте. Один раз уже подошёл к окошку, аттестат просовывал, и тут оказалось, что надо ещё что-то платить. А он за войну вообще разучился покупать, и денег у него с собой не было никаких. На фронте все, что тебе полагалось, выдавали так, либо оно валялось, брошенное во время наступления, во время отступления: бери, сколько унесёшь. Но в эту пору солдату и своя сбруя тяжела. А потом, в долгой обороне, а ещё острей - в училище, где кормили по курсантской тыловой норме, вспоминалось не раз, как они шли через разбитый молокозавод и котелками черпали сгущённое молоко, а оно нитями медовыми тянулось следом. Но шли тогда по жаре, с запёкшимися, чёрными от пыли губами - в пересохшем горле застревало сладкое это молоко. Или вспоминались угоняемые ревущие стада, как их выдаивали прямо в пыль дорог…

Пришлось Третьякову, отойдя за водокачку, доставать из вещмешка выданное в училище вафельное полотенце с клеймом. Он развернуть его не успел, как налетело на тряпку сразу несколько человек. И все это были мужики призывного возраста, но уберёгшиеся от войны, какие-то дёрганые, быстрые: они из рук рвали, и по сторонам оглядывались, готовые вмиг исчезнуть. Не торгуясь, он отдал брезгливо за полцены, второй раз стал в очередь. Медленно подвигалась она к окошку, лейтенанты, капитаны, старшие лейтенанты. На одних все было новенькое, необмятое, на других, возвращавшихся из госпиталей, чьё-то хлопчатобумажное БУ - бывшее в употреблении. Тот, кто первым получал его со склада, ещё керосинцем пахнущее, тот, может, уже в землю зарыт, а обмундирование, выстиранное и подштопанное, где его попортила пуля или осколок, несло второй срок службы.

Вся эта длинная очередь по дороге на фронт проходила перед окошком продпункта, каждый пригибал тут голову: одни хмуро, другие - с необъяснимой искательной улыбкой.

Следующий! - раздавалось оттуда.

Подчиняясь неясному любопытству, Третьяков тоже заглянул в окошко, прорезанное низко. Среди мешков, вскрытых ящиков, кулей, среди всего этого могущества топтались по прогибающимся доскам две пары хромовых сапог. Сияли припыленные голенища, туго натянутые на икры, подошвы под сапогами были тонкие, кожаные; такими не грязь месить, по досочкам ходить.

Хваткие руки тылового солдата - золотистый волос на них был припорошен мукой - дёрнули из пальцев продовольственный аттестат, выставили в окошко все враз: жестяную банку рыбных консервов, сахар, хлеб, сало, полпачки лёгкого табаку:

Следующий!

А следующий уже торопил, просовывал над головой свой аттестат.

Выбрав теперь место побезлюдней, Третьяков развязал вещмешок и, сидя перед ним на рельсе, как перед столом, обедал всухомятку и смотрел издали на станционную суету. Мир и покой были на душе, словно все, что перед глазами - и день этот рыжий с копотью, и паровозы, кричащие на путях, и солнце над водокачкой, - все это даровано ему в последний раз вот так видеть.