Иосиф бродский конец прекрасной эпохи читать
Сочинения Иосифа Бродского.
Пушкинский фонд.
Санкт-Петербург, 1992.
Конец прекрасной эпохи
Иосиф Бродский
Потому что искусство поэзии требует слов,
я - один из глухих, облысевших, угрюмых послов
второсортной державы, связавшейся с этой,-
не желая насиловать собственный мозг,
сам себе подавая одежду, спускаюсь в киоск
за вечерней газетой.
Ветер гонит листву. Старых лампочек тусклый накал
в этих грустных краях, чей эпиграф - победа зеркал,
при содействии луж порождает эффект изобилья.
Даже воры крадут апельсин, амальгаму скребя.
Впрочем, чувство, с которым глядишь на себя,-
это чувство забыл я.
В этих грустных краях все рассчитано на зиму: сны,
стены тюрем, пальто, туалеты невест - белизны
новогодней, напитки, секундные стрелки.
Воробьиные кофты и грязь по числу щелочей;
пуританские нравы. Белье. И в руках скрипачей -
деревянные грелки.
Этот край недвижим. Представляя объем валовой
чугуна и свинца, обалделой тряхнешь головой,
вспомнишь прежнюю власть на штыках и казачьих нагайках.
Но садятся орлы, как магнит, на железную смесь.
Даже стулья плетеные держатся здесь
на болтах и на гайках.
Только рыбы в морях знают цену свободе; но их
немота вынуждает нас как бы к созданью своих
этикеток и касс. И пространство торчит прейскурантом.
Время создано смертью. Нуждаясь в телах и вещах,
свойства тех и других оно ищет в сырых овощах.
Кочет внемлет курантам.
Жить в эпоху свершений, имея возвышенный нрав,
к сожалению, трудно. Красавице платье задрав,
видишь то, что искал, а не новые дивные дивы.
И не то чтобы здесь Лобачевского твердо блюдут,
но раздвинутый мир должен где-то сужаться, и тут -
тут конец перспективы.
То ли карту Европы украли агенты властей,
то ль пятерка шестых остающихся в мире частей
чересчур далека. То ли некая добрая фея
надо мной ворожит, но отсюда бежать не могу.
Сам себе наливаю кагор - не кричать же слугу -
да чешу котофея...
То ли пулю в висок, словно в место ошибки перстом,
то ли дернуть отсюдова по морю новым Христом.
Да и как не смешать с пьяных глаз, обалдев от мороза,
паровоз с кораблем - все равно не сгоришь от стыда:
как и челн на воде, не оставит на рельсах следа
колесо паровоза.
Что же пишут в газетах в разделе "Из зала суда"?
Приговор приведен в исполненье. Взглянувши сюда,
обыватель узрит сквозь очки в оловянной оправе,
как лежит человек вниз лицом у кирпичной стены;
но не спит. Ибо брезговать кумполом сны
продырявленным вправе.
Зоркость этой эпохи корнями вплетается в те
времена, неспособные в общей своей слепоте
отличать выпадавших из люлек от выпавших люлек.
Белоглазая чудь дальше смерти не хочет взглянуть.
Жалко, блюдец полно, только не с кем стола вертануть,
чтоб спросить с тебя, Рюрик.
Зоркость этих времен - это зоркость к вещам тупика.
Не по древу умом растекаться пристало пока,
но плевком по стене. И не князя будить - динозавра.
Для последней строки, эх, не вырвать у птицы пера.
Неповинной главе всех и дел-то, что ждать топора
да зеленого лавра.
Потому что искусство поэзии требует слов,
я - один из глухих, облысевших, угрюмых послов
второсортной державы, связавшейся с этой, -
не желая насиловать собственный мозг,
сам себе подавая одежду, спускаюсь в киоск
за вечерней газетой.
Ветер гонит листву. Старых лампочек тусклый накал
в этих грустных краях, чей эпиграф - победа зеркал,
при содействии луж порождает эффект изобилья.
Даже воры крадут апельсин, амальгаму скребя.
Впрочем, чувство, с которым глядишь на себя, -
это чувство забыл я.
В этих грустных краях всё рассчитано на зиму: сны,
стены тюрем, пальто, туалеты невест - белизны
новогодней, напитки, секундные стрелки.
Воробьиные кофты и грязь по числу щелочей;
пуританские нравы. Бельё. И в руках скрипачей -
деревянные грелки.
Этот край недвижим. Представляя объём валовой
чугуна и свинца, обалделой тряхнёшь головой,
вспомнишь прежнюю власть на штыках и казачьих нагайках.
Но садятся орлы, как магнит, на железную смесь.
Даже стулья плетёные держатся здесь
на болтах и на гайках.
Только рыбы в морях знают цену свободе; но их
немота вынуждает нас как бы к созданью своих
этикеток и касс. И пространство торчит прейскурантом.
Время создано смертью. Нуждаясь в телах и вещах,
свойства тех и других оно ищет в сырых овощах.
Кочет внемлет курантам.
Жить в эпоху свершений, имея возвышенный нрав,
к сожалению, трудно. Красавице платье задрав,
видишь то, что искал, а не новые дивные дивы.
И не то чтобы здесь Лобачевского твёрдо блюдут,
но раздвинутый мир должен где-то сужаться, и тут -
тут конец перспективы.
То ли карту Европы украли агенты властей,
то ль пятёрка шестых остающихся в мире частей
чересчур далека. То ли некая добрая фея
надо мной ворожит, но отсюда бежать не могу.
Сам себе наливаю кагор - не кричать же слугу -
да чешу котофея...
То ли пулю в висок, словно в место ошибки перстом,
то ли дёрнуть отсюдова по морю новым Христом.
Да и как не смешать с пьяных глаз, обалдев от мороза,
паровоз с кораблём - всё равно не сгоришь от стыда:
как и чёлн на воде, не оставит на рельсах следа
колесо паровоза.
Что же пишут в газетах в разделе «Из зала суда»?
Приговор приведён в исполненье. Взглянувши сюда,
обыватель узрит сквозь очки в оловянной оправе,
как лежит человек вниз лицом у кирпичной стены;
но не спит. Ибо брезговать кумполом сны
продырявленным вправе.
Зоркость этой эпохи корнями вплетается в те
времена, неспособные в общей своей слепоте
отличать выпадавших из люлек от выпавших люлек.
Белоглазая чудь дальше смерти не хочет взглянуть.
Жалко, блюдец полно, только не с кем стола вертануть,
чтоб спросить с тебя, Рюрик.
Зоркость этих времён - это зоркость к вещам тупика.
Не по древу умом растекаться пристало пока,
но плевком по стене. И не князя будить - динозавра.
Для последней строки, эх, не вырвать у птицы пера.
Неповинной главе всех и дел-то, что ждать топора
да зелёного лавра.
- - - -
Вернуться к списку произведений автора
Бродский Иосиф
* * *
Конец прекрасной эпохи
Потому что искусство поэзии требует слов,
я – один из глухих, облысевших, угрюмых послов
второсортной державы, связавшейся с этой,-
не желая насиловать собственный мозг,
сам себе подавая одежду, спускаюсь в киоск
за вечерней газетой.
Ветер гонит листву. Старых лампочек тусклый накал
в этих грустных краях, чей эпиграф – победа зеркал,
при содействии луж порождает эффект изобилья.
Даже воры крадут апельсин, амальгаму скребя.
Впрочем, чувство, с которым глядишь на себя,-
это чувство забыл я.
В этих грустных краях все рассчитано на зиму: сны,
стены тюрем, пальто, туалеты невест – белизны
новогодней, напитки, секундные стрелки.
Воробьиные кофты и грязь по числу щелочей;
пуританские нравы. Белье. И в руках скрипачей –
деревянные грелки.
Этот край недвижим. Представляя объем валовой
чугуна и свинца, обалделой тряхнешь головой,
вспомнишь прежнюю власть на штыках и казачьих нагайках.
Но садятся орлы, как магнит, на железную смесь.
Даже стулья плетеные держатся здесь
на болтах и на гайках.
Только рыбы в морях знают цену свободе; но их
немота вынуждает нас как бы к созданью своих
этикеток и касс. И пространство торчит прейскурантом.
Время создано смертью. Нуждаясь в телах и вещах,
свойства тех и других оно ищет в сырых овощах.
Кочет внемлет курантам.
Жить в эпоху свершений, имея возвышенный нрав,
к сожалению, трудно. Красавице платье задрав,
видишь то, что искал, а не новые дивные дивы.
И не то чтобы здесь Лобачевского твердо блюдут,
но раздвинутый мир должен где-то сужаться, и тут –
тут конец перспективы.
То ли карту Европы украли агенты властей,
то ль пятерка шестых остающихся в мире частей
чересчур далека. То ли некая добрая фея
надо мной ворожит, но отсюда бежать не могу.
Сам себе наливаю кагор – не кричать же слугу –
да чешу котофея…
То ли пулю в висок, словно в место ошибки перстом,
то ли дернуть отсюдова по морю новым Христом.
Да и как не смешать с пьяных глаз, обалдев от мороза,
паровоз с кораблем – все равно не сгоришь от стыда:
как и челн на воде, не оставит на рельсах следа
колесо паровоза.
Что же пишут в газетах в разделе "Из зала суда"?
Приговор приведен в исполненье. Взглянувши сюда,
обыватель узрит сквозь очки в оловянной оправе,
как лежит человек вниз лицом у кирпичной стены;
но не спит. Ибо брезговать кумполом сны
продырявленным вправе.
Зоркость этой эпохи корнями вплетается в те
времена, неспособные в общей своей слепоте
отличать выпадавших из люлек от выпавших люлек.
Белоглазая чудь дальше смерти не хочет взглянуть.
Жалко, блюдец полно, только не с кем стола вертануть,
чтоб спросить с тебя, Рюрик.
Зоркость этих времен – это зоркость к вещам тупика.
Не по древу умом растекаться пристало пока,
но плевком по стене. И не князя будить – динозавра.
Для последней строки, эх, не вырвать у птицы пера.
Неповинной главе всех и дел-то, что ждать топора
да зеленого лавра.
Судья: Ваш трудовой стаж?
Бродский: Примерно…
Судья: Нас не интересует «примерно»!
Бродский: Пять лет.
Судья: Где вы работали?
Бродский: На заводе. В геологических партиях…
Судья: Сколько вы работали на заводе?
Бродский: Год.
Судья: Кем?
Бродский: Фрезеровщиком.
Судья: А вообще какая ваша специальность?
Бродский: Поэт, поэт-переводчик.
Судья: А кто это признал, что вы поэт? Кто причислил вас к поэтам?
Бродский: Никто. (Без вызова). А кто причислил меня к роду человеческому?
Судья: А вы учились этому?
Бродский: Чему?
Судья: Чтобы быть поэтом? Не пытались кончить вуз, где готовят… где учат…
Бродский: Я не думал… я не думал, что это даётся образованием.
Судья: А чем же?
Бродский: Я думаю, это… (растерянно) от Бога…
Судья: У вас есть ходатайства к суду?
Бродский: Я хотел бы знать: за что меня арестовали?
Судья: Это вопрос, а не ходатайство.
Бродский: Тогда у меня нет ходатайства.
Этот отрывок диалога Бродского и судьи был законспектирован Фридой Вигдоровой и распространялся в самиздате. Первое заседание Бродского в суде по обвинению в тунеядстве пришлось на его молодые годы, ему было всего двадцать лет. Через некоторое время после второго заседания поэт был сослан в Архангельскую область. Через годы, в интервью, он назовет годы ссылками счастливыми, но было ли это справедливо? Из ссылки И.Бродский возвращается поэтом с отточенным пером, со своим индивидуальным стилем.
А до этого жуткого периода советской расправы, Иосиф Александрович сменил много профессий, закончив всего восемь классов. Не очень-то легко по сравнению с другими детьми.
В 1972 году поэт был поставлен перед выбором: эмиграция или «горячие денечки», что означало ссылки, обследования в псих-больницах и преследование властями. Выбор был очевиден. В СССР его держала семья. В самые трудные времена на их пути стояла власть. Это противостояние дорого далось Бродскому: в тюрьме у поэта случился сердечный приступ, а после переезда (сначала в Вену, а затем в США), он пережил 4 инфаркта. Его родители двенадцать раз подавали заявление на просьбу встретиться с сыном, но в выездной визе им было отказано. Больше семья так и не собралась вместе. Мать умерла в 1983, и не более года после неё умер отец. На похороны поэту приехать запретили.
В творчестве Бродского родителям посвящены книга «Часть Речи», стихотворения «Мысль о тебе удаляется, как разжалованная прислуга…», «Памяти отца: Австралия», эссе «Полторы комнаты».
Как Бродский получил «Нобелевскую премию»?
О том, что Бродский получил нобелевкую премию, сам поэт узнал неожиданно, сидя за ланчем в пригороде Лондона Хэмпстеде, в скромном китайском ресторанчике, куда его привел Джон Ле Kappe, автор шпионских романов. По словам Ле Kappe, они выпивали, закусывали и болтали о пустяках «в духе Иосифа – о девушках, о жизни, обо всем». Жена Бренделя отыскала их в ресторане и сообщила, что дом осажден телерепортерами – Иосифу присудили Нобелевскую премию. «Выглядел он совершенно несчастным, – продолжает Ле Kappe. – Так что я ему сказал: „Иосиф, если не сейчас, то когда же? В какой-то момент можно и порадоваться жизни“. Он пробормотал: „Ага, ага…“ . Когда мы вышли на улицу, он по-русски крепко обнял меня и произнес замечательную фразу…» Фраза Бродского, которая так понравилась англичанину: «Now for a year of being glib», идиоматична и поэтому трудно поддается переводу. Glib – это «болтливый», а также «поверхностный» или – «поверхностно-болтливый», «трепотливый». «A year of being / living» – стандартный литературный оборот: «год, когда живешь…» – далее подставляется необходимое наречие или деепричастный оборот. Бродский боялся, что в ближайшие месяцы придется тратить все время на поверхностную болтовню с журналистами и т. п.
В дипломе Бродского стояло: «За всеобъемлющую литературную деятельность, отличающуюся ясностью мысли и поэтической интенсивностью». Представляя лауреата, постоянный секретарь Шведской академии, профессор Стуре Аллен начал речь словами: «Для нобелевского лауреата Иосифа Бродского характерна великолепная радость открытия. Он находит связи (между явлениями), дает им точные определения и открывает новые связи. Нередко они противоречивы и двусмысленны, зачастую это моментальные озарения, как, например: «Память, я полагаю, есть замена хвоста, навсегда утраченного в счастливом процессе эволюции. Она управляет нашими движениями…».
На родине поэта об этом достижении соотечественника узнали только во времена перестройки, и придавали этому политический смысл и провокационный оттенок.
История публикации сборника «Конец прекрасной эпохи»
В 1977 году американским издательством «Ардис» опубликован Сборник «Конец прекрасной эпохи» и состоит из стихотворений написанных Бродским до отъезда из Советского Союза. Сборник составлен самим автором в сотрудничестве с его друзьями Карлом и Эллендеей Проффер, создателями «Ардиса». В этом издательстве в течение долгих лет публиковались многие важные произведения русской литературы, чье издание в Советском Союзе в те годы не представлялось возможным, в том числе, именно «Ардисом» были изданы все авторские сборники стихотворений Бродского. Вынесенное в заглавие сборника название одного из стихотворений - «Конец прекрасной эпохи», приобретает дополнительный иронический смысл на обложке книги с последними написанными на родине стихами.
Анализ стихотворения «Конец Прекрасной эпохи»
Главное стихотворение «Конец прекрасной эпохи» представляет нам взгляд человека «с возвышенным нравом», который честно реагирует на происходящее в стране. «В этих грустных краях, чей эпиграф – победа зеркал, при содействии луж порождает эффект изобилья» — это напоминает сказку «Королевство кривых зеркал», где всё перевёрнуто с ног на голову, всё абсурдно и этот абсурд только распространяется, неузнанный никем. «Пуританские нравы. Белье. И в руках скрипачей – деревянные грелки» — в этой стране ты больше не свободен, если твоё любимое дело — писать стихи или играть на скрипке, будь добр пиши о том, как прекрасна советская власть, а не то обвинят, подставят, очернят и исковеркают жизнь. «Зоркость этих времен – это зоркость к вещам тупика».
Бродскому ненавистна тоталитарная власть и такая жизнь. Стихотворение написано уставшим, замученным человеком, в нем перекликается едва уловимая ирония «сам себе подавая одежду, спускаюсь в киоск за вечерней газетой» и всеобъемлющий ужас, в осознании которого лирический герой полностью одинок «обыватель узрит сквозь очки в оловянной оправе, как лежит человек вниз лицом у кирпичной стены; но не спит. Ибо брезговать кумполом сны продырявленным вправе». И он никак не сможет с этим смириться. В 1970 году Бродский напишет стихотворение Якову Гордину, это поздравление с Днём Рождения, но в нём есть строки, которые много говорят о Бродском как о человеке, о том, что он не конформист, и мириться с происходящим не может.
«Другой мечтает жить в глуши,
Бродить в полях и всё такое.
Он утверждает: цель – в покое
И в равновесии души.А я скажу, что это – вздор.
Пошёл он с этой целью к чёрту!
Когда вблизи кровавят морду,
Куда девать спокойный взор?»
Как Бродский стал поэтом?
В 1959 Бродский знакомится со сборником стихотворений Е.А.Баратынского, после чего укрепляется в желании стать поэтом: «Читать мне было нечего, и когда я нашел эту книжку и прочел ее, тут-то я все понял, чем надо заниматься…».
Первые стихи Бродского, по его собственному признанию, возникли «из небытия»: «Мы пришли в литературу Бог знает откуда, практически лишь из факта своего существования, из недр» (Беседа Бродского с Дж.Глэдом). Бродский обращался к стихотворениям Серебряного века. Но, например, Пастернака он не «понимал» до 24 лет, до тех же пор не читал Мандельштама, почти не знал (до личного знакомства) лирики Ахматовой. Очень ценной для него была лирика М.Цветаевой. Бродский демонстративно предпочитает лирику Е.Баратынского, К.Батюшкова и П.Вяземского пушкинским традициям, дабы быть не похожим на всех, проявить индивидуальность.
Как и когда к поэту приходит литературная слава?
Уже к 1963 его творчество становится более известным, стихи Бродского начинают активно ходить в рукописях. Несмотря на отсутствие весомых публикаций, у него была репутация, скандальная для того времени и известность поэта «самиздата».
Основным жанром в творчестве Бродского становится длинная элегия, такая полупоэма – афористичная, меланхоличная, иронически рефлексивная, с ломким синтаксисом, устремленным к обновлению устойчивого языка.
В доэмигрантский период творчества Бродского трагическая ирония неизменно оттеняется щедрым восприятием мира и эмоциональной открытостью. В дальнейшем пропорции между этими началами будут существенно меняться. Эмоциональная открытость уйдет, ее место займет готовность стоически принять трагичность бытия.
Умер Иосиф Александрович в ночь на 28 января 1996 года. На письменном столе рядом с очками лежала раскрытая книга: двуязычное издание греческих эпиграмм. Сердце, по мнению медиков, остановилось внезапно - инфаркт.