Записки одного молодого человека герцен краткое содержание. Автобиографическое повествование в повестях «Записки одного молодого человека» и «Из записок человека

Вступление

Твое предложение, друг мой, удивило меня. Несколько дней я думал о нем. В эту грустную, томную, бесцветную эпоху жизни, в этот болезненный перелом, который еще бог весть чем кончится, «писать мои воспоминания». Мысль эта сначала испугала меня; но когда мало-помалу образы давно прошедшие наполнили душу, окружили радостной вереницей, – мне жаль стало расстаться с ними, и я решился писать, для того чтоб остановить, удержать воспоминания, пожить с ними подольше; мне так хорошо было под их влиянием, так привольно… Сверх того, думалось мне, пока я буду писать, подольется вешняя вода и смоет с мели мою барку.

А странно! С начала юности искал я деятельности, жизни полной; шум житейский манил меня; но едва я начал жить, какая-то bufera infernale завертела меня, бросила далеко от людей, очертила круг деятельности карманным циркулем, велела сложить руки. Мне пришлось в молодости испытать отраду стариков: перебирать былое и вместо того, чтоб жить в самом деле, записывать прожитое. Делать нечего! Я вздохнувши принялся за перо, но едва написал страницу, как мне стало легче; тягость настоящего делалась менее чувствительна; моя веселость возвращалась; я оживал сам с прошедшим: расстояние между нами исчезало. Моя работа стала мне нравиться, я увлекался ею и, как комар Крылова, «из Ахиллеса стал Омаром»; и почему же нет, когда я прожил свою илиаду?.. Целая часть жизни окончена; я вступил в новую область; тут другие нравы, другие люди – почему же не остановиться, перейдя межу, пока пройденное еще ясно видно? Почему не проститься с ним по-братски, когда оно того стоит? Каждый день нас отдаляет друг от друга, а возвращения нет. Моя тетрадка будет надгробным памятником доли жизни, канувшей в вечность. В ней будет записано, сколько я схоронил себя. Но скучна будет илиада человека обыкновенного, ничего не совершившего, и жизнь наша течет теперь по такому прозаическому, гладко скошенному полю, так исполнена благоразумия и осторожности еtc., etc. Я не верю этому; нет, жизнь столько же разнообразна, ярка, исполнена поэзии, страстей, коллизий, как житье-бытье рыцарей в средних веках, как житье-бытье римлян и греков. Да и о каких совершениях идет речь? Кто жил умом и сердцем, кто провел знойную юность, кто человечески страдал с каждым страданьем и сочувствовал каждому восторгу, кто может указать на нее и сказать: «вот моя подруга», на него и сказать: «вот мой друг», – тот совершил кое-что. «Каждый человек, – говорит Гейне, – есть вселенная, которая с ним родилась и с ним умирает; под каждым надгробным камнем погребена целая всемирная история», – и история каждого существования имеет свой интерес; это понимали Шекспир, Вальтер Скотт, Теньер, вся фламандская школа: интерес этот состоит в зрелище развития духа под влиянием времени, обстоятельств, случайностей, растягивающих, укорачивающих его нормальное, общее направление.

Какая-то тайная сила заставила меня жить; тут моего мало: для меня избрано время, в нем мое владение; у меня нет на земле прошедшего, ни будущего не будет через несколько лет. Откуда это тело, крепости которого удивлялся Гамлет, я не знаю. Но жизнь – мое естественное право; я распоряжаюсь хозяином в ней, вдвигаю свое «я» во все окружающее, борюсь с ним, раскрываю свою душу всему, всасываю ею весь мир, переплавляю его, как в горниле, сознаю связь с человечеством, с бесконечностью, – и будто история этого выработывания от ребяческой непосредственности, от этого покойного сна на лоне матери до сознания, до требования участия во всем человеческом, самобытной жизни – лишена интереса? Не может быть!

Но довольно:

Ihr naht euch wieder, schwankende Gestalten,

Die früh sich einst dem trüben Blick gezeigt;

Versuch’ ich wohl euch diesmal festzuhalten?

С восхищеньем переживу я еще мои 25 лет, сделаюсь опять ребенком с голой шеей, сяду за азбуку, потом встречусь с ним там, на Воробьевых горах, и упьюсь еще раз всем блаженством первой дружбы; и тебя вспомню я, «старый дом»:

В этой комнатке счастье былое,

Дружба родилась и выросла там,

А теперь запустенье глухое,

Паутины висят по углам.

Потом и вы, товарищи аудитории, окружите меня, и с тобою, мой ангел, встречусь я на кладбище…

О, с каким восторгом встречу я каждое воспоминание… Выходите ж из гроба. Я каждое прижму к сердцу и с любовью положу опять в гроб…

Владимир-на-Клязьме.

Автобиографическое повествование в повестях «Записки одного молодого человека» А. И. Герцена и «Из записок человека» А. Д. Галахова

Доклад студента 4 курса СПбГУ Виктории Воробьевой

В 40-е годы XIX века в русской литературе происходит формирование автобиографической традиции, которую мы рассмотрим на материале текстов, печатавшихся на страницах «Отечественных записок». В журнале в эти годы публикуются мемуары только прошлого столетия, однако вместе с тем в «Отечественных записках» появляются два произведения, в которых обыгрываются стратегии автобиографического текста. Это «Записки одного молодого человека» А. И. Герцена (1840-41) и «Из записок человека» А. Д. Галахова (1847-48).

В докладе мы рассмотрим, особенности и значение автобиографических стратегий, используемых в этих текстах. При анализе мы будем опираться на теоретические работы Филиппа Лежена и Л. Я. Гинзбург, посвященные особенностям автобиографического повествования. Как пишет Гинзбург, автобиографическому повествованию присуща «установка на подлинность» [Гинзбург 1999: 7], на ощущение реально бывшего, возникающее у читателя за счет референциальности авторского «я». Выражение «установка на подлинность» соотносится с термином Лежена «автобиографический пакт», представляющий собой своеобразный контракт с читателем, заключающийся в утверждении в тексте идентичности автора, нарратора и протагониста , фактически довольно условное.

Обратимся к «Запискам одного молодого человека» Герцена. Эта повесть не раз привлекала внимание исследователей как произведение противоречивое и разнородное. Одни авторы называли ее автобиографией [Долинин], другие – социально-философской повестью [Усакина], некоторые – и тем и другим сразу [Мельникова]. Попробуем понять, что в тексте дает возможность для разных трактовок.

Автобиографический характер первой части «Записок…» почти ни у кого не вызывает сомнений. В начале мы встречаем привычную для жанра мотивировку автобиографического письма, поясняющую причину написания записок, затем следуют детские и юношеские воспоминания героя. В описании детства большинство событий и их детское восприятие комментируются с позиций сознания взрослого, иронического, и герой, таким образом, предстает одновременно как субъект и объект повествования, что свойственно автобиографии.

Так, например, в воспоминании о смерти Наполеона:

«Помню смерть Наполеона. Радовались, что бог прибрал это чудовище, о котором было предсказано в апокалипсисе, проницательные не верили его смерти; более проницательные уверяли, что он в Греции. Всех больше радовалась одна богомольная старушка, скитавшаяся из дома в дом по бедности и не работавшая по благородству, - она не могла простить Наполеону пожар в Звенигороде, при котором сгорели две коровы ее, связанные с нею нежнейшей дружбой» [Герцен: 260].

Установку на «реально бывшее» создают указания на конкретных людей, на реальные имена в примечаниях, которые, впрочем, появились в позднем издании «Записок…» в 1862 г.

Однако уже здесь мы сталкиваемся с определенного рода многоплановостью автобиографического повествования, возникающей с появлением мотива найденной тетради, содержащей текст «Записок…», и фигуры «Нашедшего тетрадь». Благодаря появлению этого нового рассказчика имеет место подчеркнутое отделение от позиции субъекта воспоминания:

«Тетрадь, в которой описываются похождения любезного молодого человека, попалась мне в руки совершенно нечаянно и - чему не всякий поверит - в Вятке, окруженной лесами и черемисами, болотами и исправниками, вотяками и становыми приставами, - в Вятке, засыпанной снегом и всякого рода делами, кроме литературных» [Герцен: 280].

Разделение этих позиций подчеркивается еще и потому, что дальнейшее восторженное повествование «Молодого человека» контрастирует с иронической манерой «Нашедшего тетрадь»:

«Поза, Поза! где ты, юноша-друг, с которым мы обручимся душою, с которым выйдем рука об руку в жизнь, крепкие нашей любовью?» [Герцен: 280].

Появление фигуры Нашедшего тетрадь совершается именно на завершающих страницах первой части, являясь определенным композиционным приемом, что таким образом осложняет структуру повествования: возникает иная точка зрения, отличная от позиции главного героя.

Возвращаясь к особенностям автобиографического повествования, выделенным Леженом, заметим, что ввиду подобного раздвоения «я» довольно сложно говорить об идентичности автора, нарратора и протагониста. Таким образом, в первой части «Записок…» стратегии автобиографического текста скорее обыгрываются, чем воспроизводятся.

Вторая часть «Записок одного молодого человека» вызывает у исследователей наибольшие сомнения в своем автобиографическом характере. Она представляет собой путевой дневник, который начинает вести герой, приезжая в уездный город Малинов. Форма дневника здесь довольно условна, ведь герой почти не говорит о себе, о своих чувствах, а больше обличает нравы жителей города. К тому же в конце повести Нашедший тетрадь прямо заявляет, что впоследствии намерен рассказать о жизни одного из героев подробнее, и потому мы не можем говорить о какой-либо «установке на подлинность».

Таким образом, «Записки одного молодого человека» представляют собой повесть, в которой обыгрываются автобиографические стратегии; нарушение канона связано со сложной системой нарраторов в произведении.

Теперь обратимся ко второму тексту – «Запискам человека» Галахова. Обычно считается, что это произведение является мемуарами, что кажется справедливым, если учесть, что один из поздних мемуарных отрывков Галахова 1876 г. (имеющий такое же название) включает в себя цитаты из ранних записок, которые существуют внутри этих текстов как сугубо автобиографический материал.

Однако текст «Записок человека» 47-48 гг. был напечатан в отделе «Словесность» журнала «Отечественные записки», где публиковались произведения художественные. Например, в выпуске за декабрь 1847 года вместе с «Записками человека» были также помещены повесть Ф. М. Достоевского «Хозяйка» и часть романа «Домби и сын» Ч. Диккенса. К тому же, В. Г. Белинский, ознакомившись с произведением, назвал его как «повесть не повесть, даже рассказ не рассказ, и рассуждение не рассуждение» [Белинский: 445].

Попробуем понять, есть ли в этом тексте нарушения автобиографического канона, как в повести Герцена. Здесь мы также встречаем мотивировку автобиографического письма, затем рассказ о «предках» – родителях и бабушке и дедушке героя, что само по себе не является необычным для автобиографической традиции. Детских воспоминаний героя мы здесь почти не встречаем, как и каких-либо конкретных деталей, имен и топонимов, которые обычно создают «установку на подлинность», необходимую для автобиографического текста.

Как мы уже заметили, рассказ о представителях рода для автобиографии не новость, однако в тексте Галахова это сделано особенным образом, на чем мы остановимся подробнее. Например, рассказ о бабушке больше построен как характеристика людей типа героини Простаковой комедии Д. И. Фонвизина (неслучайно, к тому же, в тексте характеристика любви бабушки к внукам как «простаковской»):

«Все, противное тем обычаям, посреди которых она [бабушка] выросла и состаре́лась, казалось ей смешным; на каждое нарушение преданий она смотрела как на преступление. Она неприветливо встретила мать мою, молодую жену своего сына, увидав ее в чепце: “Что это ты, малушка <...>, нарядилась? Ты бы просто повязала платок, по-нашему”» [Галахов: 309].

Рассказы и о других членах семьи почти лишены конкретных детских воспоминаний, а представляют скорее описание их нравов. Объяснение построения текста таким образом нам видится в следующем. В начале произведения мы находим следующий пассаж:

«Но если везде поступательное движение общества было то же самое, какое оно было в трех генерациях нашей родовой линии, то нельзя не подивиться величине расстояний, лежащих между дедом, его сыном и внуком <...>. Только у нас понятно явление, что между дедом и внуком, отцом и сыном нет ничего общего по образованию. В других странах <...> между ними нет крайней разрозненности, доходящей до противоположности, нет такого резкого отчуждения, при котором родные по плоти становятся посторонними по духу» [Галахов: 307-308].

Как представляется, именно подтверждению этой прогрессистской идеи развития и подчинено развертывание текста Галахова. На эту идею и «работает» автобиографический материал. Малограмотная, чтущая предания бабушка, дедушка, который «потешался двумя забавами: дракою гусей да узкими сапогами», затем идут родители, стоящие «несколькими ступенями выше и по врожденным дарам, и по известному образованию», но расстроившие, однако, имение. И третье поколение, приводящего унаследованные качества в систему, чтобы избавиться от унаследованных же пороков. А личные качества героя важны, как элемент историософской схемы, хотя в мемуарах они представляют самоценный объект описания.

Таким образом, Герцен и Галахов в 40-е годы создают тексты, в которых по-разному используются стратегии автобиографии. Это не единственное сходство этих двух текстов. Сравним мотивировки автобиографического письма. В тексте Герцена она следующая:

«Но скучна будет илиада человека обыкновенного, ничего не совершившего, и жизнь наша течет теперь по такому прозаическому, гладко скошенному полю, так исполнена благоразумия и осторожности etc., etc. – Я не верю этому <...>. Кто жил умом и сердцем, кто провел знойную юность, кто человечески страдал с каждым страданьем и сочувствовал каждому восторгу <...>, – тот совершил кое-что. <...> история каждого существования имеет свой интерес <...>; интерес этот состоит в зрелище развития духа под влиянием времени, обстоятельств, случайностей, растягивающих, укорачивающих его нормальное, общее направление [Герцен: 258]» .

Довольно похожую мотивировку мы встречаем и в тексте Галахова:

«Жалею очень, что не имею счастья принадлежать к тем великим личностям, в которых жизнь человека является на высоте красоты и могущества: тогда мои записки получили б несравненно более интереса <...>. Если мы любуемся устройством простого растения, то, конечно, ливанский кедр или суристанская роза привлекают сильнее внимательные взоры: такое же отношение между человеком обыкновенным, который ничем не возбудил общественного движения, и человеком необыкновенным, который глубиною мысли или силою воли двигал людей. Но в этой скромной обыкновенности есть своего рода достоинство – тождество его жизни с жизнью других, общность признаков которыми наделено большинство рода <...>. Много перечувствовать есть также подвиг. Кто пережил ряд мыслей, тот может сказать, что он не только жил, но и жил долго <...>. Но могут ли быть любопытны записки одного, и притом обыкновенного человека, рассказ о жизни единицы?.. Отчего же нет? В одном есть также откровение целого» [Галахов: 306].

Таким образом, в начале этих текстов постулируется установка на изображение «развития духа», душевной жизни субъекта, что является, по всей видимости, ориентацией на метод «Исповеди» Руссо. Это не является удивительным, ведь, как отмечает Л. Я. Гинзбург, «мемуаристы, ставившие перед собой задачу раскрытиях тайников душевной жизни, бесстрашного самоанализа, обычно ссылались на Руссо, отправлялись от Руссо, спорили с Руссо, наконец» [Гинзбург 1957: 77].

Примечательным также является схожесть формулировок в двух текстах. Например, «Кто жил умом и сердцем <...>, – тот совершил кое-что» у Герцена и «Кто пережил ряд мыслей, тот может сказать, что он не только жил, но и жил долго» у Галахова. Последний, будучи в сороковые годы сотрудником «Отечественных записок», наверняка был знаком с текстом Герцена, и «Записки человека» могли быть реакцией на герценовское произведение.

И Герцен, и Галахов в начале своих произведений указывают модель автобиографического повествования, на которую они ориентируются, – модель Руссо. Однако в своих произведениях они предлагают разные интерпретации этой модели. Герцен создает повесть в форме автобиографии, которая согласуется с его пониманием человека в истории или «апофеозом личности» [Шпет: 53], а Галахов использует автобиографические стратегии с целью развертывания своей историко-философской концепции прогрессивного развития.

Герцен и Галахов, предлагающие разные интерпретации, отличаются вместе с тем от того же Белинского, который требует от мемуаров некой «исторической объективности» и на Руссо не опирается.

Литература

Белинский: Письмо // Белинский. собр. соч.: В 13 т. Т. 12. М.: Изд-во Академии наук СССР, 1956. С. 442-447.

Галахов: Записки человека. М.: Новое литературное обозрение, 1999. 448 с.

Герцен: Собр. соч.: В 30 т. Т. 1: Произведения 1829-1841 годов / Под ред. . М.: Изд-во Академии наук СССР, 1954. 574 с.

Гинзбург 1957: «Былое и думы» . М.: Гослитиздат. Ленингр. отд-ние, 1957. 374 с.

Гинзбург 1999: О психологической прозе. М.: INTRADA, 1999. 415 с.

Долинин: Герцен и Белинский (К вопросу о философских основах критического реализма сороковых годов) // Учен. зап. Ленингр. пед. ун-та. 1954. Т. 9. Фак. языка и лит. Вып. 3. С. 39-76.

Мельникова: «Записки одного молодого человека». Замысел и обретение жанровой завершенности. Киров: Изд-во ВГПУ, 1998. 72 с.

Усакина: Повесть Герцена «Записки одного молодого человека» // Проблемы изучения Герцена. М.: Изд-во Академии наук СССР, 1963. С. 147-171.

Шпет: Шпет Г. Философское мировоззрение Герцена. Петроград: Колос, 1921. 106

Lejeune: Lejeune Ph. On autobiography // Theory and History of Literature, Vol. 52. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1989. 320 p.

А. И. Герцен

ЗАПИСКИ ОДНОГО МОЛОДОГО ЧЕЛОВЕКА

(Отрывок)

Поклонение юной литературе сделалось безусловно, - да она и могла увлечь именно в ту эпоху, о которой идет речь. Великий Пушкин явился царем-властителем литературного движения; каждая строка его летала из рук в руки; печатные экземпляры «не удовлетворяли», списки ходили по рукам. «Горе от ума» наделало более шуму в Москве, нежели все книги, писанные по-русски, от «Путешествия Коробейникова к святым местам» до «Плодов чувствований» князя Шаликова . «Телеграф» начинал энергически свое поприще и неполными, угловатыми знаками своими быстро передавал европеизм; альманахи с прекрасными стихами, поэмы сыпались со всех сторон; Жуковский переводил Шиллера , Козлов - Байрона , и во всем, у всех была бездна надежд, упований, верований горячих и сердечных. Что за восторг, что за восхищение, когда я стал читать только что вышедшую первую главу «Онегина» ! Я ее месяца два носил в кармане, вытвердил на память. Потом, года через полтора, я услышал, что Пушкин в Москве. О боже мой, как пламенно я желал увидеть поэта! Казалося, что я вырасту, поумнею, поглядевши на него. И я увидел наконец, и все показывали, с восхищением говоря: «Вот он , вот он »......

Повесть Герцена, написанная в реалистической манере, намечала путь дальнейшего развития его творчества, который приведет писателя к реализму «натуральной школы» и к «Былому и думам».

Один из подлинных «героев времени», человек, шедший рядом с В. Г. Белинским впереди своих современников, попытался рассказать о себе, о своих идейных исканиях, об условиях своего умственного и нравственного развития, об огромных трудностях, стоявших на пути. Правда, очерк характера оказался незавершенным и недостаточно обобщенным. Большой ущерб полноте раскрытия идейных настроений героя нанесла невозможность в подцензурном произведении сколько-нибудь откровенно рассказать о революционных взглядах юноши, о его резко критическом отношении к николаевскому режиму. Однако Герцен сумел с беспощадной иронией показать безобразное и смешное, с чем столкнулся его герой в жизни русской провинции (Малинов – Вятка). В этом он сближался с Н. В. Гоголем и предвосхищал «Губернские очерки» М. Е. Салтыкова-Щедрина. Герцен смог наметить перспективы развития нового в русской жизни и литературе героя, вступившего в конфликт с самодержавно-крепостническим режимом и уже успевшего против своей воли разлучиться с родной Москвой (ссылка героя). Любопытен и выведенный в «Записках» образ помещика Трензинского, в душе которого возобладал «скептицизм жизни, убитой обстоятельствами». Это роднит Трензинского с другим героем или, вернее, жертвой времени – лермонтовским Печориным.

Одновременно с «Героем нашего времени» появляется другое произведение, в котором была сделана попытка обрисовать духовный мир и вскрыть социальный генезис молодого человека той же эпохи Это была повесть А. И. Герцена «Записки одного молодого человека» (1840), напечатанная в том же журнале, в котором появились главы из романа М. Ю. Лермонтова. По художественному значению повесть Герцена, носящая следы творческой незрелости и фрагментарности, не идет ни в какое сравнение с шедевром Лермонтова. Но как явление литературы она знаменательна. Повесть Герцена автобиографична, в этом ее интерес.

Портал образования Конспект наблюдения на прогулке в младшей группе за воробьями. Интеграция образовательных областей: познавательно-речевое развитие, художественно- эст...