Где был убит грибоедов посол. От грибоедова до карлова. послы россии и ссср, погибшие от рук убийц. А. С. Пушкин

НОВЫЕ МАТЕРИАЛЫ ОБ УБИЙСТВЕ А. С. ГРИБОЕДОВА

В архиве бывшего командира шахской казачьей бригады в Иране Косоговского сохранился чрезвычайно интересный материал, проливающий свет на события 30 января 1829 г. t в результате которых был убит в Тегеране А. С. Грибоедов. Материал, датированный 30 июля 1897 г., озаглавлен: “Сведения об убийстве в Тегеране российского императорского чрезвычайного посланника и полномочного министра при дворе персидском Грибоедова, доставленные сартипом (генералом - Г. П.) князем Сулейман-ханом Меликовым, которого родной дядя князь Сулейман-хан Меликов был убит в тот же день … вместе с покойным Грибоедовым и прочими членами русской миссии”. Эти сведения были записаны Мартирос-ханом, начальником штаба шахской казачьей бригады. В имеющейся литературе мы не встретили ссылки на эти показания 1 .

Вся литература по этому вопросу, как известно, написана главным образом на основании официальных данных и сведений б. первого секретаря посольства Мальцева 2 , единственного человека из всего состава посольства, которому удалось спастись. В литературе искажается как роль самого А. С. Грибоедова в качестве посланника, так и роль Фатх-Али-шаха, с ведома и одобрения которого было совершено убийство А. С. Грибоедова и почти всего состава посольства. Сугубо политический и неслыханный в истории международных отношений террористический акт стараниями и усилиями иранских вельмож и сановников царского правительства представлен так, что во всем оказался виноват сам А. С. Грибоедов.

При иных обстоятельствах правительство Николая I в ответ на убийство посла и почти всего состава посольства объявило бы Ирану войну. Но в то время Россия воевала с Турцией (1828-1829), и царское правительство не хотело начинать новой войны. Паскевич, главнокомандующий русских войск на Кавказе, писал по этому вопросу Нессельроде, государственному канцлеру: “Для сего должно будет объявить ему [шаху] войну непримиримую, но при теперешней войне с турками предпринять оную с надеждою успеха нет никакой возможности.

… Войск … недостаточно даже для ведения оборонительной войны с обеими державами … Начав наступательную войну с Персиею, надобно везти с собою огромные запасы провианта, артиллерийских зарядов и проч. в самое сердце Персии, но здешний край с 1826 года находится в военном положении и потому все способы снабжения войск и в особенности транспортировки истощены совершенно до того, что и при теперешней войне с турками с большими усилиями едва могу поднять все тягости, нужные мне для наступательных движений” 3 .

Кроме того, имелись серьезные опасения, что в связи с новой войной могли бы вспыхнуть на Кавказе восстания против царизма 4 .

Получив такое донесение, в Петербурге решили найти иную формулу для разрешения конфликта. Этому помог тот же Паскевич, который, возможно, оказал давление на Мальцова 5 и представил дело в таком свете, что вина иранского правительства могла быть заглажена путем дипломатических переговоров. Основанием для этого плана послужила позиция Мальцова, который в разговоре с шахскими сановниками и самим шахом из осторожности и из опасения “распроститься с жизнью притворился убежденным их речами” 6 . Другими словами, Мальцов в присутствии шаха согласился с теми обвинениями, которые выдвигали против А. С. Грибоедова в придворных иранских кругах. Автор одной из работ о Грибоедове, Мальшинский, замечал при этом: “Нет ничего невероятного в том, что “холодная струя благоразумной осторожности” увлекла Мальцова в присутствии шаха до обвинения Грибоедова в излишнем усердии” 7 .

Итак, Мальцов, руководствуясь личными интересами и движимый инстинктом самосохранения, лил воду на мельницу иранских правящих кругов. Это, разумеется, было использовано придворными сановниками и иранскими историками для сочинения официальной и совершенно неправильной версии об убийстве А. С. Грибоедова и почти всего состава русского посольства в Тегеране.

Во дворце Николая I эта версия об убийстве Грибоедова была желанной вестью: царь и его окружение были готовы “убедиться” в виновности А. С. Грибоедова и рассматривать его трагическую гибель в духе этой версии. С другой стороны, такие показания Мальцова были очень кстати и для Паскевича, который в них нуждался. Паскевич нашел в них подтверждение правильности своей позиции, чтобы убедить правительство Николая I в нецелесообразности объявления войны Ирану и в необходимости принятия торжественных извинений иранского правительства.

Таким образом, неверные показания Мальцова имели огромное значение для царского правительства, которое, будучи озабочено сохранением своего престижа, приняло за основу заведомо неверные сведения об убийстве А. С. Грибоедова и делало вид, что оно верит непричастности к этому делу шахского правительства, лишь бы не начинать новой войны, которая в иных политических условиях обязательно бы возникла. Как бы в благодарность за оказанную услугу Нессельроде в письме Паскевичу о Мальцове, указывая на “благоразумное его поведение в столь трудных обстоятельствах”, просил оставить его при своей особе 8 .

О Мальцеве мы скажем ниже, а сейчас обратим внимание на ту тенденциозную характеристику, которая давалась А. С. Грибоедову в оправдание позиции царского правительства перед лицом общественного мнения.

“Александр Сергеевич, - писал Мальшинский, - сам признавал себя недостаточно подготовленным к исполнению возложенных на него трудных обязанностей” 9 .

Нессельроде писал Паскевичу: “ ... сие происшествие должно приписать опрометчивым порывам усердия покойного Грибоедова” 10 .

А. Берже, председатель Кавказской археографической комиссии, сообщал: “Грибоедов “зашел слишком далеко” в своих требованиях - и в этом заключается главная ошибка его” 11 .

“Обвинители” А. С. Грибоедова не могли не знать, что он прекрасно знал обычаи и нравы той страны, в которой представлял интересы правительства России. Именно поэтому он, заслуженно считавшийся лучшим знатоком Ирана, был назначен на высокий пост посланника при дворе шаха. Талантливый дипломат, сознававший всю тяжесть ответственности, выпавшей на его долю, деликатный и вежливый, предвидевший последствия своей предстоящей деятельности в Иране 12 , проявлявший должную осторожность и предусмотрительность в своих действиях, он, конечно, не был таким, каким его представили интриганы и заговорщики, находившиеся при особе шаха, а вместе с ними и иранские историки, а также некоторые русские исследователи, о которых сказано выше. У последних повествование об убийстве А. С. Грибоедова получилось совсем в духе иранской историографии 13 .

Указанные выше “обвинители” всячески выгораживали роль иранского правительства в этом деле. Так, например, 30 марта 1829 г. Паскевич писал Нессельроде: “цель возмущения сего состояла не в том, чтобы учинить неслыханное над г. Грибоедовым злодеяние, а последовало оное собственно для истребления мирзы Якуба, который, находясь при шахе евнухом весьма долго, знал все его тайны и все происшествия его гарема” 14 .

Нессельроде отвечал Паскевичу: “Повидимому. . . двор персидский не питал никаких противу нас враждебных замыслов” 15 .

В официальном письме Нессельроде на имя Паскевича от 26 марта 1829 г. за № 605 эта мысль вновь подчеркивалась: “Не взирая на беспокойные слухи … государю императору приятно еще верить, что ни Фатх-Али-шах, ни Аббас-Мирза не причастны к злодейскому умерщвлению нашего министра в Тегеране” 16 .

В том же письме об этом сказано еще более утвердительно: “Мы не только далеки от мести, но твердо уверены в невинности персидского правительства и готовы принять его торжественное оправдание” 17 . В таком же духе писал Нессельроде Паскевичу в отношении от 26 марта 1829 г. за № 606 18 .

Берже, исследование которого считается наиболее авторитетным 19 , писал: “Фатх-Али-шах не только в нем [убийстве] не участвовал, но и не предвидел такого исхода” 20 . Даже исследователь деятельности Грибоедова в Грузии и Иране И. К. Ениколопов, который, казалось бы, должен располагать более полными и верными данными 21 , писал, что “события получили столь стремительное развитие, что трагический их конец не успел, очевидно, предусмотреть не только Аллаяр-хан, но и сам Грибоедов” 22 .

В таком виде литература представляла роль иранского правительства и его сановников в событиях 30 января 1829 г. в Тегеране.

Лицемерные заявления шаха Николаю I были рассчитаны на то, что инцидент будет исчерпан мирным путем. В письме императору, которое было вручено племянником шаха, Хесроу-Мирзой, шах спешил сообщить “правду об этом внезапном событии и неосведомленности о нем (курсив мой. - Г. П.) правителей этого (иранского. - Г. П.) государства” 23 .

В этом же письме Фатх-Али-шах уведомлял императора о мерах, принятых в отношении отдельных лиц: “Мы отстранили от должности, наказали и оштрафовали даже губернатора и районного надзирателя за то, что они так поздно узнали об этом событии и проявили нераспорядительность” 24 .

Но версия о непричастности иранского правительства к убийству А. С. Грибоедова не выдерживает никакой критики. Сам Фатх-Али-шах в течение не одного десятка лет вынашивал план войны Ирана с Россией, создавая атмосферу вражды и ненависти к России и находя в этом поддержку со стороны Англии, которая снабжала его деньгами, оружием и оказывала помощь своими военными специалистами 25 .

Известно, что еще согласно англо-иранскому договору 1809 г. Англия обязалась выплачивать Ирану ежегодно по 160 тыс. туманов в течение всего времени войны Ирана с Россией. Английское правительство при утверждении этого договора увеличило эту сумму до 200 тыс. туманов. В 1811 г. из Англии было доставлено в Иран 30 тыс. ружей, 20 орудий, оборудование для сорока оружейных мастерских. Тридцать английских инженеров и военных инструкторов были командированы в распоряжение иранского правительства 26 . После поражения Ирана в войне с Россией в 1804-1813 гг. активность английских агентов в Иране еще более усилилась. Англия преследовала цель разжечь в Иране реваншистские настроения, склонить правящие иранские круги к необходимости начать новую войну с Россией, вызвать ненависть народных масс к России и русским, подчинить внешнюю и внутреннюю политику правительства Ирана интересам Англии. Этим целям служил новый договор, заключенный Англией с Ираном в 1814 г. Пункт 4 этого договора предусматривал получение Ираном помощи (в виде военных сил или ежегодной субсидии в сумме 200 тыс. туманов) в случае, если Иран подвергнется нападению со стороны какой-либо европейской державы (подразумевалась, конечно, Россия). Смысл договоров 1809 и 1814 гг., заключенных Англией с Ираном, совершенно бесспорен и не вызывает никаких сомнений. Совершенно бесспорным является и то, что наследный принц Аббас-Мирза в полной мере использовал помощь англичан в целях укрепления иранской армии, которую он обучал “по европейскому образцу”, спешно готовя ее для новой войны против России. Не без участия английских агентов велась в Иране и идеологическая подготовка новой войны против России.

Фатх-Али-шах, поощряемый Англией, еще в 1808 г. призвал улемов дать фетву об объявлении “священной войны” против русских 27 . Согласно этому призыву, шейх Джафар-Неджефи, Ага-Сеид-Али-Исфагани, Мирза-Абуль-Касым, улемы Кашана, Исфагана, хаджи Мулла-Ахмед-Нерати-Ка-шани, шейх Джафар и другие улемы составили и подписали обращение об объявлении “священной войны” против русских 28 .

После заключения Гюлистанского договора (1813) враждебная деятельность со стороны правящих иранских кругов против России не прекращалась. В 1821 г. Абуль-Хасан-Мохаммед-Казим издал свою книгу 29 , в которой он, ссылаясь на коран и высказывания комментаторов, изложил подробнейшим образом основы и принципы ведения “священной войны” против русских, стараясь обосновать необходимость объявления такой войны.

В 1825 г. - за год до начала новой войны Ирана с Россией - Фатх-Али-шах, по советам и настояниям Ага-Сеид-Мохаммед моджтахеда, которого поддержали принцы и другие улемы, согласился с необходимостью объявления “священной войны” против России и отпустил из казны 300 тыс. туманов для этой цели 30 .

Главный советник шаха Асаф-эд-доуле, вступив в сговор с виднейшим представителем тегеранского духовенства мирзой Масих, спровоцировал нападение толпы на русскую миссию в Тегеране и организовал истребление почти всего состава ее во главе с А. С. Грибоедовым, что разоблачает не только враждебные действия иранского правительства того времени по отношению к России, но и политику Англии, которая в лице Асаф-эд-доуле имела одного из наиболее верных и надежных проводников своих планов в Иране. Следует обратить внимание на такое важное обстоятельство, что в 1826-1828 гг., когда шла война Ирана с Россией, Асаф-эд-доуле был премьером. Одного этого факта достаточно для того, чтобы представить себе, какую ценность представлял этот человек для английских политических агентов в Тегеране. Не случайной поэтому была и агрессивная позиция Асаф-эд-доуле на совещании у шаха, которое было созвано вскоре после первых неудач иранской армии для решения вопроса, продолжать ли войну или просить мира. В то время как многие участники совещания склонялись в пользу мира, Асаф-эд-доуле, выражавший мнение своих английских хозяев и питавший надежду на их дальнейшую поддержку, требовал продолжения войны 31 .

Таким образом, нет решительно никаких оснований верить в непричастность Фатх-Али-шаха и его правительства к убийству А. С. Грибоедова.

Фатх-Али-шах и его придворные были уверены в том, что Россия не может объявить войну Ирану. Если бы у шаха не было такой уверенности, он никогда не рискнул бы организовать убийство посла и почти всего состава русского посольства.

Показания Сулейман-хана Меликова полностью разоблачают роль иранского правительства во главе с Фатх-Али-шахом в деле А. С. Грибоедова. С другой стороны, они рисуют А. С. Грибоедова как мужественного человека, который стоял на посту до последней минуты своей жизни.

Эти же показания проливают свет и на роль Мальцова, первого секретаря посольства, который при желании мог бы спасти А. С. Грибоедова, если бы он вместе с ним, а не один воспользовался убежищем, предоставленным ему одним знакомым ханом, дом которого находился рядом с домом русского посольства. Кстати, таким же трусом оказался и русский консул в Тавризе Амбургер, который при первом известии об убийстве А. С. Грибоедова, несмотря на категорический запрет Паскевича, выехал из Тавриза в Нахичевань, оставив русскую колонию на попечение английского консула 32 .

Мальшинский приводит интересную деталь, помогающую разобраться в сути дела. Он указывает, что на вопрос, знал ли А. С. Грибоедов о предполагаемом нападении, Мальцов ответил: “Я не слыхал от него ни слова; никто из нас ничего не знал: вот почему не были сделаны приготовления к обороне” 33 .

С другой стороны, из показаний Сулейман-хана Меликова видно, что на рассвете 30 января 1829 г. А. С. Грибоедову было известно о готовившемся нападении, так как Сулейман-хан Меликов, работавший переводчиком в русском посольстве 34 , по поручению своего дяди Манучехр-хана, который занимал видный пост при дворе шаха, явился лично к А. С. Грибоедову и предупредил его о грозившей опасности. Было бы странным предположить, что переводчик посольства, зная об опасности и находясь в помещении посольства, не предупредил о ней других ответственных сотрудников посольства. Да и сам Мальцов видел утром 30 января 1829 г. Соломона (Сулейман-хана) Меликова 35 . Однако Мальцов извратил факт. Он писал в своем рапорте, что Меликов пришел уже в самый разгар событий, тогда как на самом деле тот прибыл в посольство до нападения на него толпы, на рассвете 30 января. Следовательно, Мальцов должен был знать о предстоявшей опасности. Ведь он, кроме того, был предупрежден о ней своим знакомым ханом. Вот что писал об этом Берже: “Рассказывают, что хан этот до того полюбил и привязался к Мальцову, что, предупрежденный об опасности, угрожавшей русскому посольству, решил спасти своего приятеля. В этих видах ему удалось уговорить Мальцова, в самый день убиения Грибоедова, перелезть через крышу и укрыться в его доме. Предложение было принято, и Мальцов избег роковой участи” 36 .

Элементарная обязанность Мальцова, повидимому, ранее всех осведомленного о готовившемся нападении на русское посольство, казалось бы, состояла в том, чтобы принять меры предосторожности и позаботиться о своих коллегах и в первую очередь, конечно, о посланнике. Если он этого не сделал, то, повидимому, потому, что воспользовался убежищем хана до начала событий. Поэтому Мальцов умолчал о том, предлагал ли он. А. С. Грибоедову или кому-либо другому из состава посольства воспользоваться услугами хана. Мальцов отсиделся в доме своего приятеля, затем он был переодет в сарбазскую (солдатскую) форму и под охраной доставлен во дворец шаха. Он не был очевидцем всех подробностей событий 30 января, так как не принимал никакого участия в обороне посольства.

Там ему был оказан хороший прием, и в результате он признал, что виновником событий 30 января 1829 г. был А. С. Грибоедов. После этого Мальцов был отправлен в Тавриз в сопровождении некоего Назар-Али хана урмийского, которому было поручено передать наместнику шаха, Аббас-Мирзе, приказание уведомить императора о непричастности правительства Ирана к событиям 30 января 37 . В Тавризе Мальцов был принят также с должными знаками внимания. Его отъезд в Тифлис был обставлен подобающей в таких случаях пышностью. Вместе с ним было отправлено письмо Паскевичу, в котором сообщалось о непричастности иранского правительства к убийству А. С. Грибоедова 38 .

К сожалению, В. Т. Пашуто в своей весьма интересной и обстоятельной работе “Дипломатическая деятельность А. С. Грибоедова” 39 не имел, повидимому, оснований критически отнестись к тем показаниям Мальцова, которые касались непосредственно событий 30 января 1829 г. Ведь Мальцов мог знать о них только понаслышке, главным образом в интерпретации пристрастных иранских политических деятелей, которым он, вольно пли невольно, помог своим поведением во дворце шаха.

Публикуемый ниже материал с замечаниями Косоговского, по нашему мнению, является наиболее достоверным. Он снимает завесу над инцидентом, который был покрыт мраком неизвестности, и с головой выдает действительных вдохновителей, организаторов и виновников этого убийства. Сановитые убийцы пытались спрятать концы в воду. Они думали скрыть от истории факты, взвалив обвинения на самого А. С. Грибоедова и на народ.

Самодержавное правительство Николая I, у которого с А. С. Грибоедовым были свои счеты, не только не способствовало раскрытию подлинных обстоятельств этого неслыханного преступления, не только не разоблачило действительных его виновников, а, наоборот, всячески замалчивало их и позволило явным преступникам именовать себя невольными свидетелями этого преступления. Оно предало “вечному забвению злополучное тегеранское происшествие”, 40 политическое значение которого тем не менее хорошо понимали в Петербурге.

ИЗ АРХИВА КОСОГОВСКОГО

Сведения об убийстве в Тегеране российского императорского чрезвычайного посланника и полномочного министра при дворе персидском Грибоедова, доставленные сартипом князем Сулейман-ханом Меликовым, которого родной дядя князь Сулейман-хан Меликов был убит в тот же день в русской императорской миссии вместе с покойным Грибоедовым и прочими членами русской миссии

Все, что я слышал от покойного отца моего кн. Давид-хана Меликова и от людей бескорыстных и знакомых с этим делом и от очевидцев по делу об убийстве Грибоедова, заключается в следующем.

Покойный Грибоедов был человек бесстрашный, очень смелый, честный, прямой и в высшей степени преданный своему отечеству и государству 41 . Никакими подкупами, никакой лестью нельзя было отклонить его от прямого пути и заставить пользоваться чьими-либо одолжениями. Он, как герой, защищал права и интересы русско-подданных и находившихся под покровительством России. Эти свойства и качества Грибоедова не нравились сановникам персидского правительства. Они постоянно злоумышляли против него, собирались вместе, советовались и придумывали средства, как бы выжить г. Грибоедова из Персии. Они всячески старались оклеветать или обвинить его в чем-нибудь. Но посланник не обращал никакого внимания на все эти козни и интриги. Он твердо и непоколебимо продолжал действовать в интересах своего государства и русско-подданных. Когда сановники персидского правительства увидели, что все их интриги и козни бесполезны, они, с одной стороны, тайно обратились к тогдашнему мусульманскому духовенству и клятвами и увещеваниями убедили духовенство, что если они допустят Грибоедова продолжать действовать, как он действовал до сих пор, то в недалеком будущем будет окончательно поругана их мусульманская религия и государство персидское пропадет окончательно. С другой стороны, они возбудили Фатх-Али-шаха против Грибоедова, и все вместе каждый день говорили шаху, что русский посланник не только в делах, касающихся русско-подданных и вообще России, неумолим, строг, взыскателен и нагл, но и по отношению к его шахскому величеству он не упускает ни одного случая, чтобы не нанести явного оскорбления и непочтения августейшей особе его величества. Мало-помалу они восстановили и шаха против Грибоедова. Шах, убежденный в необходимости отделаться от такого невыносимого посланника, изъявил свое согласие на изыскание средств к обузданию этого неукротимого человека.

В это время к Грибоедову обратился с прошением один христианин Тифлисской губернии по имени мирза Якуб, из пленных грузин, которого выложили (оскопили) и насильно заставили принять мухаммаданскую религию. Этот мирза Якуб заявил, что он из русской миссии не сделает ни одного шага, пока посланник не выхлопочет ему свободный пропуск на свою родину.

Грибоедов принял мирзу Якуба под свое покровительство и официальной нотой заявил персидскому правительству, что мирза Якуб, из пленных христиан, прибег в российскую императорскую миссию в бест и заявил, что его насильно заставили принять мусульманскую веру и что он желает вернуться на свою родину. В ноте Грибоедов напомнил персидскому правительству, что, по трактату, все пленные с обеих сторон свободны и никто не имеет права задерживать их. Персидское правительство не хотело удовлетворить требование Грибоедова и разными предлогами и пустыми, неосновательными доводами хотело заставить Грибоедова отказаться от этого требования и настаивало, чтобы Грибоедов выгнал из беста из русской миссии мирзу Якуба. Грибоедов настаивал на своем и во что бы то ни стало требовал свободы мирзы Якуба. Спустя несколько дней, когда вопрос этот еще не был решен, к покойному Грибоедову поступило другое прошение от одной пленной грузинки, которую Аллаяр-хан каджар Асаф-эд-доуле, дядя принца наследника Аббас-мирзы Наиб-эс-салтане, т. е. брат матери Аббас-мирзы, самый влиятельный из всех тогдашних государственных сановников, насильно обратил в мусульманскую веру, женился на ней. Она также заявила покойному Грибоедову, что ее насильно заставили принять мусульманскую веру и выйти замуж за Аллаяр-хана. Она умоляла Грибоедова освободить ее и отправить на родину. Покойный Грибоедов послал и это прошение Фатх-Али-шаху и потребовал или уговорить эту женщину оставить его, Грибоедова, в покое, т. е. взять добровольно назад свое прошение, или же освободить ее из плена и дать ей свободу с тем, чтобы она вернулась на свою родину. Аллаяр-хан, известный своим коварством, хитростью и ненавистью к России, просил дать ему отсрочку на 5 дней; будто он за эти пять дней исполнит требование русского посланника. Но вместо того, чтобы удовлетворить просьбу Грибоедова, он, с одной стороны, обратился к тогдашнему тегеранскому моджтахеду мирзе Масиху и уговорил его поднять народ к восстанию против покойного Грибоедова и русской миссии, а с другой стороны, явившись к Фатх-Али-шаху, доложил ему, что все тегеранское духовенство, имея во главе моджтахеда мирзу Масиха, решило единогласно поднять народ против Грибоедова. Фатх-Али-шах, который считал себя оскорбленным Грибоедовым, сказал, что и он не против этого и желал бы проучить немного этого человека. Эти слова шаха ободрили как Аллаяр-хана, так и моджтахеда мирзу Масиха, который, чтобы угодить и шаху и государственным сановникам, решил поднять народ против Грибоедова и русской миссии. Му"тамад-эд-доуле Манучехр-хан, из армян-заложников, привезенный в Тегеран из Тифлиса, выложенный, обращенный насильно в мусульманскую веру и заслуживший доверие Фатх-Али-шаха настолько, что шахом был назначен главным евнухом своего гарема, узнал об этом заранее и ночью тайно потребовал к себе моего отца как своего племянника, т. е. сына своей родной сестры, и приказал ему отправиться сейчас же в русскую миссию и передать г. Грибоедову все подробности этого заговора и уговорить, чтобы он и члены русской миссии на завтра ушли бы куда-нибудь из русской миссии, иначе все будут избиты толпой, которая завтра должна сделать нападение на русскую миссию. Когда мой отец пришел домой и сообщил эту новость, дядя мой, кн. Сулейман-хан Меликов, вызвался ехать к Грибоедову. Он взял с собой несколько человек из людей Му"тамад-эд-доуле Манучехр-хана и на рассвете отправился в русскую миссию и объяснил все это Грибоедову, уговаривая его, чтобы он собрал своих чиновников миссии и русских, живущих в миссии, отлучился бы из миссии и приглашал их к себе. Покойный Грибоедов к этим рассказам отнесся с насмешкой, не поверил и сказал, что никто не посмеет поднять руку против российской императорской миссии. Люди Му"тамад-эд-доуле, проводившие моего дядю в миссию, после рассказывали, до какой степени Грибоедов был упрям и настойчив в своем убеждении, что никто не посмеет поднять руку на русскую миссию. Они говорили, что так как кн. Сулейман-хан уж слишком настаивал, покойный Грибоедов даже рассердился на него и назвал его и всех армян трусами, объявив, что он не трус и ничего этого не боится. После того кн. Меликов, видя, что с Грибоедовым ничего не поделаешь, послал одного из сопровождавших его в миссию людей к Му"тамад-эд-доуле для доклада ему обо всем, что происходило между ним и покойным Грибоедовым, а сам решил не покидать Грибоедова и остался при нем в миссии. Между тем Му"тамад-эд-доуле, узнав о том, что моджтахед мирза Масих уже пошел в мечеть с целью собрать народ и повести его к русской миссии, поспешно вошел в гаремное отделение шаха и доложил ему об этом. Фатх-Али-шах сказал, что он уже знает об этом и уже отдал приказание Зилл-эс-султану Али-мирзе (одному из своих сыновей), чтобы на случай волнения в народе и если только народ нападет на русскую миссию, разогнать его. Му"тамад-эд-Доуле, который тщательно следил за ходом этого дела, узнал, что моджтахед мирза Масих уже был в мечети и после проповеди дал народу свой приговор о смерти Грибоедова, направился поспешно к шаху и доложил ему, что уже народ получил от мирзы Масиха смертный приговор и направился к русской миссии, а принц Зилл-эс-султан сейчас стоит у Тахте-поль (деревянный подъемный мост у ворот), занят своим делом и вовсе не думает итти к русской миссии. Он напомнил шаху, что если шах не примет сейчас мер к предупреждению этого скандала, то он будет в большой ответственности перед русским правительством. Фатх-Али-шах, разгневанный этими словами, быстро вышел из гарема, послал спешно своего фарраш-баши (начальника дворцовой стражи. - Г. Л.) Али-хана с толпой фаррашей к русской миссии для ее охраны, с приказанием разогнать народ, собравшийся у русской миссии, со строгим приказанием переловить всех зачинщиков этого беспорядка. Но и фарраш-баши или из боязни, или нарочно, подобно принцу Зилл-эс-султану, медлил. Злосчастный мой дядя, услыхав крики и шум разъяренной толпы, направлявшейся к русской миссии, советовал покойному Грибоедову собрать по крайней мере всех русских чиновников миссии на том же дворе, где жил сам Грибоедов, с тем, чтобы все вместе, общими силами оказывали бы сопротивление толпе, которая уже вламывалась в дом посла, впредь до прибытия помощи от шахского правительства. Но Грибоедов и на эту меру не согласился. Толпа народа, ворвавшись во дворы, где помещались члены русской миссии, перебив всех их, ограбила все их имущество, возвратилась во двор, где жил временно евнух мирза Якуб, и, убив его, ворвалась также в самый двор, где жил покойный Грибоедов. Грибоедов увидел, что дело дошло до крайности и при нем никого не оставалось, кроме моего дяди. Он начал отбиваться и защищаться выстрелами из двух ружей, которые были у него в комнате, а мой дядя, как это рассказывал один из людей Му"тамад-эд-доуле, заряжал эти ружья и подавал Грибоедову. Грибоедов убил до 18 человек из толпы, которая пыталась ворваться в его комнату. Когда люди увидели, что нет возможности ворваться в комнату через двери, они забрались на крышу и, сломав потолок комнаты, убили несчастного Грибоедова через отверстие, сделанное в потолке.

После того как Грибоедов был убит, мой дядя вышел из комнаты с целью уйти к себе домой. Толпа обступила его, отняла у него часы, забрала все его деньги и хотела отнять у него саблю, но он не хотел отдать ее. Тогда один из толпы, некий столяр, нанес ему сзади удар топором по голове и убил его.

Пишут и говорят, что тело Грибоедова и тела убитых были брошены в городской ров и целых 1 1/2 года, т. е. до приезда в Тегеран нового русского посланника, оставались во рву непогребенными. Это неправда. На второй день этой катастрофы покойный отец мой с разрешения Фатх-Али-шаха послал моего дядю хаджи Горгина Джульфинского за телом моего дяди. Он вынес тело из миссии и перенес его в армянскую церковь у Казвинских ворот и уложил в гроб впредь до отправки в Эчмиадзинский монастырь. На третий день Му"тамад-эд-доуле предложил шаху, чтобы он разрешил его племяннику, моему отцу, кн. Давид-хану, убрать и тело Грибоедова и вместе с телом моего дяди отправить в Россию. Он доложил шаху, что только в таком случае он может сказать, что этот несчастный случай произошел без ведома правительства и что как только правительство узнало об этом прискорбном событии, оно приняло все меры к удовлетворению и не дало тела убитых на поругание толпы.

Но государственные сановники отговаривали шаха и советовали как-нибудь скрыть тело посланника и тела чиновников миссии, а когда русское правительство потребует эти тела, то сказать, что их нет и что посланник и другие чиновники не убиты, а спаслись бегством, иначе, “если мы выдадим тела убитых, то уже больше не можем отказаться от того, что они убиты”. Фатх-Али-шах согласился с предложением своих сановников и отверг предложение Му"тамад-эд-доуле, который из боязни, чтобы его не подозревали в дружбе к России и в измене Персии, в этот день смолчал и ничего не возражал.

На четвертый день Му"тамад-эд-доуле явился к шаху в гарем и доложил, что его сановники ошибаются и находятся в заблуждении. Как можно скрыть убийство такого человека, как Грибоедов? Если шах не учинит честных похорон этих тел, то он может удвоить или утроить свою вину и еще более раздражит российского императора и русский народ. Тогда Фатх-Али-шах нашел, что Му"тамад-эд-доуле прав. Он приказал ему назначить того же человека, который убрал тело его племянника, т. е. моего дяди, пойти с нарочным со стороны шаха, убрать тело посланника и тела других и перенести их в армянскую церковь у Казвинских ворот. На четвертый день этой катастрофы ходжи Горгин Джульфинский, мой дядя, т. е. брат моей матери, вместе с нарочными от шаха пошли в русскую миссию, но сколько они ни рылись в телах убитых, тела Грибоедова не нашли и вернулись с пустыми руками. На пятый день они опять пошли в миссию и опять никак не могли отыскать тело Грибоедова. В это время один человек сказал хаджи Горгину под величайшим секретом, что тело Грибоедова с несколькими другими телами брошено в колодец или яму там же, во дворе, где жил сам посланник, и надо эти тела вытащить из колодца или ямы, которая была уже заделана. Хаджи Горгин сейчас же пригласил канатных мастеровых, которые нашли яму, раскрыли ее отверстие и, вытащив оттуда тело посланника и тела других, перенесли их в армянскую церковь у Казвинских ворот. Там эти тела обмыли, положили в гробы и оставили там впредь до новых распоряжений. Когда приехал новый посланник на место Грибоедова, тогда тело Грибоедова отправили в Россию. Остальные же тела похоронили за городом, в Тегеране же.

Пишут, что у Фатх-Али-шаха в гареме была одна пленная грузинка и покойный Грибоедов требовал от Фатх-Али-шаха выдачи ее, но он отговаривался, не хотел ее выдать, ссылаясь на то, что она сама не желает вернуться в Россию. Даже, будто бы Фатх-Али-шах препроводил эту грузинку в российскую императорскую миссию к покойному Грибоедову, чтобы он сам лично допросил ее, желает ли она вернуться на родину или желает остаться в Персии, и будто бы эта грузинка даже провела одну ночь в миссии. Это также неправда. Грузинка эта была та самая, которая была у Аллаяр-хана Асаф-эд-доуле, на которой он был женат. Ясно, что Аллаяр-хан Асаф-эд-доуле погубил ее.

Вот все, что я знаю. Ручаюсь, что, кроме этого, ничего другого не было, а если и рассказывают что-нибудь, кроме этого, то по неимению точных сведений.

ЗАМЕЧАНИЯ КОСОГОВСКОГО

сделанные им при чтении книги П. А. Риттиха “Политико-статистический очерк Персии” (СПб., 1896, стр. 239-246)

1. Сомнительно, чтобы настолько знал основательно персидский язык, но и вообще бывал ли в Персии ранее.

2. Грибоедов по своей инициативе не требовал пленных, а только лишь тех, которые к нему обращались с просьбой. Иначе он потребовал бы и Манучехр-хана Му"тамад-эд-доуле, начальника над всеми евнухами шаха, человека очень влиятельного и очень богатого, занимавшего долгое время место губернатора в Гиляне, нажившего огромные богатства во время моровой язвы: от вымиравших от язвы он брал себе их состояние; также он был наместником в Исфагане; был взят в плен при Ага-Мохаммед-хане, из тифлисских армян; затем его держали уже как заложника. Грибоедов не требовал и Юсуф-хана сепехдара (“сепя” - войско, “дар” - имеющий; титул, присущий только главнокомандующим или военным министрам) и многих других пленников.

3. Также сам не требовал и пленниц. Если обращались, - другое дело. Тело кн. Соломона Меликова было отправлено через Тавриз вместе с останками Грибоедова и следовало вместе вплоть до Эривани. Отсюда останки Грибоедова провезли в Тифлис (похоронен в монастыре св. Давида в Тифлисе), тело же кн. Соломона Меликова из Эривани отвезли; в Эчмиадзин.

Тело Грибоедова среди трупов было узнано родственником убитого Соломона Меликова (шурином его родного брата Давида Меликова): только по хорошо известным ему длинным ногтям Грибоедова, которые тот держал в большой холе 42 .

Князь Соломон Меликов высказывает такое мнение: рапорт г. Мальцова обвиняет во многом самого Грибоедова, тогда как кругом было виновато персидское правительство. Поэтому он высказывает мысль,. что, вероятно, на г. Мальцова было оказано давление в Грузии гр. Паскевичем-Эриванским, чтобы он не раздражал еще сильнее оголением истины императора Николая Павловича, в ту минуту слишком раздраженного, дабы дело не дошло до более тяжелых и пагубных последствий.

4. Неправильно и это: если сами обращались и просили, - другое дело.

5. Находились не две, а одна грузинка.

6. Они не были вызваны, но сами подали прошение Грибоедову.

7. Неправда. Посол им ничего не предлагал, а она (ибо только одна была, а не две) сама обратилась к послу.

8а. Неправда. Он их не выгонял. Он был человек очень вежливый и не такой, чтобы выгонять почтенных духовных лиц.

8б. Во всяком случае не “джами”, но или “джамо” - соборный, или “джома” - пятница, ибо по пятницам имам совершает в этой мечети общественную молитву.

8в. Тут противоречия нет, но это - факт, совершившийся при иных обстоятельствах, и потому требует подробного описания. (См. заметку Мартирос-хана со слов кн. Соломон-хан Меликова, родного племянника одного из убитых 30 января 1829 г. одновременно с Грибоедовым, тоже по имени кн. Соломона Меликова).

8г. Во-первых, Роузет-ус-сэфа (но не Рузат-уль-сафа, как написано у Риттиха на стр. 240), не имя историка, но название написанной им истории, которым историк 43 и озаглавил свое сочинение. Самими персами оно считается самым правдивым и беспристрастным, но насколько в действительности он беззастенчиво уклоняется от истины? Тот же кн. Меликов рассказывает, что этот самый историк, описывая войны в Хорасане, в одном месте говорит, что после победы, одержанной одним из персидских воителей, число убитого неприятеля равнялось “багче” (буквально - “садик”) в 120 человек стоячих мертвецов. А что это значит? Со времен Чингис-хана счет убитому неприятелю велся так: отсчитав 10 000 убитых, через каждые 10 000 ставили одного убитого прямо, подпирая его со всех сторон; стоячих мертвецов уподобляли деревьям и поле битвы с подобными вывесками называлось “багче”. Если стоячих мертвецов было 120, то, значит, убитых должно было быть 120 x 10 000 = 1 200 000, т. е. более, чем народонаселение всего Хорасана…

9. Это неправильно. Таких выражений шахи не употребляли, по крайней мере в то время, особенно Фатх-Али-шах, отличавшийся своей гордостью и самомнением.

10. В то время карет в Персии не было. Первую карету в Тегеран привез русский посланник Дюгамель уже при внуке Фатх-Али-шаха (сыне Аббаса-Мирзы) Мохаммед-шахе. И когда посланник Дюгамель был с Мохаммед-шахом в Исфагане, то … Дюгамель остановился там в доме кн. Давида Меликова, родного брата убитого одновременно с Грибоедовым кн. Соломона Меликова. За гостеприимство посланник Дюгамель подарил эту карету кн. Давиду Меликову. Он, в свою очередь, подарил эту карету своему дяде Манучехр-хану Му"тамад-эд-доуле, тогдашнему исфаганскому наместнику. Манучехр-хан, считая непристойным ездить в карете, когда у самого шаха не было кареты, выписал для Мохаммед-шаха карету из Индии (Калькутта), которая была второй каретой в Персии.

11. Му"тамад-эд-доуле Манучехр-хан при заключении Туркменчайского трактата был в Туркменчае в числе персидских представителей со стороны Фатх-Али-шаха и принимал большое участие и действовал в пользу русских, чем и навлек на себя негодование персидских вельмож, которые долгое время наговаривали на него Фатх-Али-шаху. Последний, наконец, сделал однажды Му"тамад-эд-доуле намек на это. My"тамад-эд-доуле ответил, что действительно он сделал все, но только для того, чтобы спасти шаха и его государство от пленения русскими.

12. Что передавали Грибоедову от имени шаха, будто “хадже” (но не хаджа), т. е. евнух, - все равно, что жена шахская, - это неправильно. Никогда никакой шах не позволит себе допустить сравнение хадже (евнуха) со своими женами. А если даже что-нибудь подобное и передавали Грибоедову, то бесстыдно сочиняли.

13а. Мирза Якуб явился в русскую миссию, имея при себе сундучок с драгоценностями и золотыми монетами. Дома же, т. е. в его помещении, в андеруне (гареме) шаха, оставались только ковры, мебель и еще кое-какой хлам. Что же касается до заявления, что он обворовал казну шахскую, то это неправильно: все, что было при нем в его сундучке, принадлежало ему самому и украдено не было.

13б. Сказано: “Прибегли к суду. Там (т. е., значит, в суде) ругали мирзу Якуба и плевали ему в лицо”. Это неверно, ибо с той минуты как мирза Якуб засел в миссии в бест, он уже не делал оттуда ни шагу вплоть до той минуты, покуда его убили. И каким образом персияне снова могли выпустить из суда мирзу Якуба и допустить, чтобы он снова возвратился в русскую миссию? Если бы его удалось вытащить оттуда, он был бы немедленно схвачен и никогда не попал бы вторично в русскую миссию.

14а. Снова повторяет. Грибоедов вступался лишь за тех пленных, которые сами к нему обращались.

15. Является ряд противоречий. Сначала говорилось, что в доме Аллаяр-хана Асаф-эд-доуле каджара находились, по словам историка Роузет-ус-сэфа, и две черноокие грузинки. Здесь же говорится “две армянки”. Затем, их было вовсе не две, а одна. Тегеранские же старожилы уверяют, что и эта одна вовсе не была приводима, но только подавала прошение Грибоедову.

16. Неправильно. Потолок не был сожжен, а был сломан.

17. Не “везир” (везир - значит министр), а фарраш-баши; просто Али-хан (но не “мирза Ахмед-Али-хан”), т. е. начальник шахских фаррашей (исполнительной власти). Этот фарраш-баши Али-хан, будучи послан шахом унять народ, медлил умышленно и потому опоздал…

18. Хосроу-мирза, один из сыновей валиахда (наследника) Аббас-мирзы, следовательно, внук Фатх-Али-шаха, явился к императору Николаю I с саблей, висящей на шее (знак рабской покорности), и с сапогами, наполненными землей (прахом), перекинутыми через плечи. Этот обычай подобного выражения знака покорности заимствован из древней религиозной истории шиитов. По преданию, некий Хор, первый из полководцев Иезида, который был назначен с войсками Иезида против имама Хусейна, раскаявшись, в такой самой форме изъявил покорность имаму Хусейну, со своим сыном и рабом были первыми жертвами за Хусейна и пошли за него сражаться.

Перед войной России с Персией из Кербелы прибыл в Тегеран какой-то моджтахед… Он возбуждал народ против русских… Фатх-Али-шах собрал на совет своих сановников. Аббас-Мирза, бывший в то время в Азербайджане, высказывался безусловно за войну Персии с Россией. В Тегеране же держали его сторону (т. е. за войну с Россией): 1. Асаф-эд-доуле Аллаяр-хан каджар, непримиримый враг России, и 2. Амин-эд-доуле. Напротив, Му"тамад-эд-доуле, бывший в то время главным евнухом и очень близким к шаху человеком, был против войны с Россией. Когда другие начали его обвинять как человека, преданного России, и говорили, что он не желает войны потому, что боится, как бы его родственников не привели пленными из России, то Му"тамад-эд-доуле подал в отставку и вышел из совета. Когда же стали получаться известия о поражениях персидской армии и шах начал просить у России мира, и после того как Асаф-эд-доуле и другие ничего не могли придумать, чтобы выпутать шаха из беды, тогда Фатх-Али-шах вспомнил слова Му"тамад-эд-доуле и послал за ним своего главного евнуха, и Му"тамад-эд-доуле был отправлен на театр военных действий, прибыл в Туркменчай, где и присутствовал при заключении мирного договора.

Асаф-эд-доуле был побит палками перед “дар-баче”, т. е. “дверь-малютка” (так назывался прежний узенький низенький вход в гарем шаха, ныне переделанный в роскошный “алмазный подъезд”), в присутствии самого Фатх-Али-шаха, но после нескольких ударов палками каджары, его соплеменники, бросились к нему и, прикрыв его своими телами, не допустили дальнейших побоев и вымолили ему у шаха помилование.

19. Контрибуции было 6 или 7 куруров туманов (1 курур = 500 000. В то время 1 туман был равен 3 золотым рублям, или 4 руб. 50 коп. кредитными. 1 курур туманов равнялся 2 1/4 миллионам кредитных рублей). Перед отправкой этих денег в Россию все золото и серебро предварительно собирали в доме Му"тамад-эд-доуле (ныне дом Хаким-уль-мулька против шахского дворца) и в бассейне этого дома мыли деньги. Затем все эти куруры действительно были отправлены в Россию, за исключением только одного курура, который потом был прощен Россией Персии перед Севастопольской войной.

20. “Каймакам” был титул великого везира (то же, что теперь садразам) во время царствования Фатх-Али-шаха и только один первый год царствования Мохаммед-шаха. Вместе с тем каймакам этот был и поэтом, писал стихи…

«Марта 27-го. В “Московских ведомостях” напечатано: получено из Тегерана письмо, что там почти вся русская миссия, во главе с посланником Грибоедовым, убита взбунтовавшимся народом, который в великом множестве ворвался в дом посланника и, несмотря на военный караул казаков и персиян, бывший в нём, разломав все двери, предал всех бывших в миссии мечу, кроме сумевших спастись немногих. Но что делали наши казаки? Об их гибели не сообщено! И откуда у народа взялись мечи?» Недоумение, высказанное по поводу событий в Тегеране в дневнике бывшего статс-секретаря Екатерины Великой Адриана Моисеевича Грибовского, в 1829 г. пребывавшего в глубокой опале и коротавшего свои помещичьи досуги за чтением официозов в глуши своего рязанского поместья, разрешения так и не нашло. Грибовский, в своё время правивший многие дела, «ведал» и персидскую политику, служа директором канцелярии всесильного фаворита Платона Зубова, последнего любимца Екатерины II. Теперь же, будучи давно уже отставлен, развлекал себя тем, что кропотливо записывал в дневник разнообразные новости, вычитанные им из газет, часто сопровождая их любопытными комментариями знатока политического и придворного закулисья. Но по поводу событий в Тегеране он написать ничего более не смог, да и не только он - в продолжение более чем тридцати последующих лет в России о гибели миссии в Персии не было написано ни строчки. Лишь когда Александра Сергеевича Грибоедова настигла посмертная слава стихотворца и драматурга, о гибели автора «Горя от ума» заговорили вновь.

Версий случившегося было высказано несколько, но самой живучей в России, по вполне понятным причинам, оказалась та, что считала гибель Грибоедова и его соратников «следствием возмущения толпы тегеранской черни, подстрекаемой к тому английскими агентами».

Английский след

Камень в сторону сынов туманного Альбиона брошен отнюдь не случайно! «Английский след» в этом деле имеется, да и как ему не быть, ежели из всех европейских миссий в Персии тогда существовали только две: русская и английская. Естественно, противоборство дипломатов существовало, как и взаимный шпионаж, и интриги.

Положение англичан в Персии было гораздо более прочным, чем у русских: они выполнили посредническую миссию на переговорах по заключению мирного договора, убедив русских не занимать Тегеран, хотя никаких препятствий военного характера тому не было, но существовала другая опасность - если бы пала правившая в то время в Персии династия (а это было более чем вероятно при таком развитии событий), это могло бы отозваться хаосом на огромных пространствах Азии. Хаосом, противостоять разрушительным последствиям которого ни у самой России, ни у Англии тогда не было ни сил, ни возможностей.

Позиция русских на Кавказе подкреплялась силой оружия, англичане же в Персии действовали не столь явно, но, тем не менее, весьма эффективно: они ссужали шаха деньгами, присылали инструкторов для армии, инженеров, врачей. Именно врачи, как это ни покажется странным, были в то время при дворах восточных владык сильнейшим орудием «тайной дипломатии» европейских держав. Сам Грибоедов, отлично об этом осведомлённый, собираясь отправиться с миссией в Тегеран и ещё находясь в Тифлисе, писал директору Азиатского департамента Министерства иностранных дел Родофинкину: «…Война отвлекла отсюда почти всех искусных врачей… это обстоятельство понуждает меня просить ваше превосходительство, чтобы вы обратили внимание на будущее положение наше в Персии, где в случае болезни моих чиновников или многочисленной прислуги мы уже совершенно должны отдаться на произвол климата и всех местных невыгодных обстоятельств. <…> При сём случае замечу ещё, что отдаваться российским чиновникам в руки английских врачей совершенно неприлично: 1) потому что мы можем не всегда находиться с ними в одном месте; 2) они уже там пользуются слишком большим влиянием и уважением, чтобы по первому требованию быть готовым к нашим услугам, и по большей части отказываются от платы за пользование, а сие налагает на российских чиновников некоторый род одолжения без всякой возможности быть им иначе полезным. Надлежит присовокупить также, что в политическом отношении учреждение врача при миссии было бы весьма полезно для большего сближения с самими персиянами, которые не чуждаются пособий европейских докторов, открывают им вход во внутренности семейств, и даже гаремов, никому прочим не доступным. Во всех восточных государствах англичане сим способом приобрели себе решительное влияние. <…>

В самой Персии нынче ирландец Кормик, лейб-медик Аббас-Мирзы, решительно владеет умом его и всеми настроениями. Доктор Макнил в Тегеране тем же кредитом пользуется во дворце самого шаха. Он теперь несколько дней находился в Тифлисе, и я, в частности с ним в разговорах, изумлялся глубокими познаниями этого человека о малейших интересах и соотношениях того государства, в котором он уже несколько лет пребывал в качестве доктора английской миссии и придворного врача Его Величества Шаха. Смело могу уведомить ваше превосходительство, что никакой дипломат не может достигнуть сего необыкновенными путями, без вспомогательных средств той полезной науки, которая г. Макнилу повсюду в Персии доставила вход беспрепятственный».

Фигура английского доктора, упомянутого Грибоедовым в письме, весьма любопытна для вящего уяснения «придворного дипломатического расклада» в тогдашней Персии.

Будущий лекарь шаха происходил из небогатого семейства, впрочем, сумевшего дать ему возможность закончить курс медицины в одном из английских университетов. На Восток молодой медик попал, польстившись большим жалованием, которое полагалось поступавшим на службу в Ост-Индскую компанию. После войны с Россией в Персии вспыхнула эпидемия чумы, одними из первых жертв которой сделались английские медики, прикомандированные к посольству, - они часто контактировали с заболевшими. Английский посланник потребовал присылки новых врачей и, среди прочих, в Персию был отправлен военный врач Джон Мак-Нейл. Здесь он проявил себя не только искусным медиком, но и весьма ловким дипломатом, или, если угодно, шпионом, что в те времена часто бывало одним и тем же. Англичанину повезло совсем как в русской поговорке: «Не было бы счастья, да несчастье помогло». Несчастье случилось у шаха - тяжело заболела его жена, и правитель Персии обратился за помощью к англичанам. Но заковыка заключалась в том, что шахиня не желала давать себя осматривать доктору-мужчине, да к тому же иностранцу, тем паче «гяуру»-христианину! Джону Мак-Нейлу пришлось призвать на помощь самого шаха, чтобы тот уговорил жену принять его. Мак-Нейл распознал болезнь, прописал лекарства, и в скором времени больной стало значительно лучше. Это очень расположило шахиню к Мак-Нейлу, и постепенно деликатный и умелый врач сумел завоевать её доверие.

Эта женщина уже не была «любимой женой» шаха - по гаремным меркам она уже была «старой» - но, обзаведясь молоденькими «утешительницами», старый шах не забывал своей старшей жены и встречался с ней очень часто. Они стали друзьями, верными и надёжными, и шах полностью ей доверял, часто спрашивал совета, а она, необычайно умная, мягкого и ровного нрава, легко разбирала нити придворных интриг и политических каверз, подводя к нужному решению своего мужа. Шахиня в совершенстве освоила науку влияния на супруга, а тот был убеждён, что его старшая жена «послана Богом» и является живым талисманом его счастья. Исцеление «живого талисмана», доверие шахини к доктору открыли для Джона Мак-Нейла двери во внутренние покои дворца, в «эндрун», куда и персиян-то не пускали. Он стал лекарем шахского гарема!

Танцовщица. Первая четверть XIX в.

Шахские жены, изнывавшие от скуки, познакомившись с человеком свежим и любопытным, видели в визитах англичанина известное развлечение и часто прикидываясь больными, чтобы позвать Мак-Нейла в гарем. Заполучив его в своё распоряжение, болтушки щебетали без умолку, так что очень скоро Мак-Нейл знал уже все секреты шахского дворца. Обычно после таких визитов в эндрун его приглашала к себе старшая жена, к которой частенько вечером заглядывал и сам шах. Застав в покоях подруги Мак-Нейла, он приказывал ужин подавать в покои шахини, и тогда они втроём, в тесной компании уважавших друг друга людей, проводили чудесные вечера, затягивавшиеся за беседами о всякой всячине далеко за полночь. По словам английского историка Дж. Гэджи, «Макнил пользовался полным доверием Шаха и лично знал всех жен гарема, а это мощный фактор влияния на мусульманском востоке».

Кроме того, доктор подружился со старшими евнухами, хранителями шахского сераля, влияние которых на политику было огромно. Первым евнухом был Манучер-хан, уроженец Тифлиса, происходивший из богатого армянского семейства Ениколопьянц. Его захватили в плен отряды персиян под Эриванью во время управления краем князем Цициановым (между 1802 и 1806 гг.). Претерпев плен и страдания, этот армянин не пал духом и довольно скоро освоился со своим новым положением. Тонкий, осторожный, прекрасно образованный человек, он сделал при дворе шаха огромную карьеру: достаточно сказать, что Манучер-хан имел свободный доступ к шаху и днём, и ночью. Вторым евнухом сераля был Мирза-Якуб, также из пленных армян, захваченных под Эриванью (фамилия его была Маркарьян). Хоть и начал он свою карьеру при персидском дворе лет на десять позже Манучер-хана, но также достиг немалого, став казначеем - «эндрунда», и был личностью также весьма влиятельной при персидском дворе.

Спору нет, влияние англичан на светских управителей Персии было велико. Более того, многие персидские вельможи получали от англичан деньги - как говорят, на одни взятки в Персии англичане израсходовали 9 кураров туманов (курар - 2 млн рублей серебром; русская контрибуция, требуемая с шаха, равнялась 10-ти курарам). Кроме того, они беспрестанно следили за деятельностью русских дипломатических миссий, строили по возможности козни и интриги, что нередко вредило интересам России. Всё это так. Но возмущение против русского посла было спровоцировано и возглавлено не светскими, а духовными лидерами Персии. Для мусульманского же духовенства англичане, как и русские, были христианами, такими же «гяурами», и влияние англичан на главу персидского шариатского суда, тегеранского меджтихида Мирзу-Мисиха, ставшего во главе бунта, было примерно такое же, как у татарских купцов на русского митрополита. Так что в этом отношении русские и англичане были в равных условиях.

После тегеранского погрома английский посланник, встревоженный событиями, невзирая на опасность, грозившую и его миссии, подал официальный протест персидскому правительству по поводу истребления русских и принял под своё покровительство остававшихся в Тавризе наших купцов.

Что же касается английских интриг и шпионажа, так ведь и Грибоедов отправился в Персию не на прогулку! С караваном русского посланника в Тегеран ехал князь Соломон Меликов, состоявший на русской службе в чине коллежского асессора, числясь в составе посольства чиновником для поручений и переводчиком. Этот князь Соломон приходился …родным племянником могущественному первому евнуху гарема Манучер-хану! Совсем не случайно встретился Грибоедов и с другом шаха, доктором Мак-Нейлом, когда последний был в Тифлисе.

Нина Чавчавадзе-Грибоедова

Грибоедов, недурно знавший Персию и её «театр политических действий», был осведомлён о том, что в английской миссии существовали две противоборствующие партии: одна представляла дипломатов из клана старой родовой аристократии, другая состояла из чиновников служащих в Ост-Индской компании или симпатизирующих ей. Грибоедов явно собирался затеять игру, делая ставку на «ост-индских», и в первую очередь, на могущественного Мак-Нейла, друга шаха, его старшей жены и управителей гарема. Племянник первого евнуха в этой игре становился связующим звеном между дядей, Грибоедовым и Мак-Нейлом. В этом треугольнике у каждой из сторон был свой интерес, тому подтверждением может служить выдержка из письма Грибоедова всё тому же директору азиатского департамента российского МИД Родофинкину, отправленного из Тавриза 30 октября 1828 г., фактически накануне отъезда в Тегеран: «Меня мучат с утра до глубокой ночи бестолковыми предложениями, просят неотступно о прощении, сперва 200, потом 100, потом 50 тысяч туманов (выплат по контрибуции. - Ред. ). Доводы их неоспоримы - они разорены кругом, а я, конечно, ни на что не соглашаюсь. Но дела пойдут вперёд. До моего сюда прибытия выколотил у них 200 тысяч, покуда ещё в Эривань не прибыл, да 100 с тех пор. Но коль скоро они услыхали, что я в Нахичевани, то решительно отказались платить более. Таково умоначертание здешнего народа и правительства: всякого новоприбывшего дипломатического агента они встречают, как человека, облечённого в обширную власть, который должен дать им от себя уступки, угождения, подарки и т.д. В 25 дней я у них смог изнасильствовать 50 тыс., сверх 300, а за 150 остальными еду в Тегеран, куда послан Аббас-мурзою Макнил, для того чтобы исходатайствовать ему взаймы, от отца его, 100 тыс. Действия Макнила я должен буду подкреплять моим настоянием при Шахе. Теперь ваше превосходительство сообразят трудность моего положения: война с Турцией не окончена, и теперь совсем не те обстоятельства, чтобы с ненадёжным соседом поступать круто и ссорится. Мало надеюсь на своё умение и много на русского Бога». Как мы видим, этими словами самого Грибоедова рушатся самые веские аргументы обвинения англичан, якобы науськивавших персов на русского посланника и тайного подстрекавших тегеранскую чернь к погрому. Англичанам не было никакого насущного интереса устраивать эти беспорядки. Как бы это ни звучало парадоксально, но наибольший успех миссии Грибоедова был выгоден именно англичанам. В этом лишний раз убеждаешься, читая письмо, особенно в той его части, где говорится о координированных действиях Мак-Нейла и Грибоедова по части выбивания долгов из правительства Персии. Русский посланник прибыл в Персию для контроля за исполнением пунктов Туркманчайского мирного трактата, главным из которых был тот, что обязывал Персию выплатить России гигантскую контрибуцию в десять кураров - 20 млн рублей! Аббас-Мирзу (сына персидского шаха Фатх-Али), наместника Тавриза (города, в котором располагалось русское посольство) и Азербайджана русские признали законным наследником шахского престола. В случае внутренних конфликтов при борьбе за престол после смерти шаха Фатх-Али этот принц мог полагаться на поддержку русских. Таким образом, Аббас-Мирза был во многом зависим от русской дипломатии, а потому легко шёл на все уступки, соглашаясь платить, приказав переплавить в золотые слитки даже дворцовые канделябры и украшения жён своего гарема. Англичане же были заинтересованы в том, чтобы русские финансово выпотрошили Персию, как повар курицу! Ведь деньги шах одалживал у них, и таким образом Персия плотно «подсаживалась» на английские субсидии, намертво связывая всю свою будущую политику с интересами Великобритании. Так что, пожалуй, англичанам стоило русского посла поберечь и всячески содействовать его трудам. Смерть же его не приносила им ровным счётом никакой пользы.

Недипломатические приёмы

Если не англичане, то кто? В XIX в., изучив персидские хроники, английские источники и отчёты выживших членов русской миссии, исследователи указывали на свиту посла как на первопричину его гибели. Персидские историки прямо говорят о неуважительном поведении посольства, русские авторы осторожно пеняют на необдуманный подбор Грибоедовым чиновников миссии, сделанный им во время пребывания в Тифлисе. Вот там-то, пожалуй, и произошла завязка событий и обстоятельств, приведших к гибели русского посланника…

По пути в Тегеран Грибоедов сделал остановку в Тифлисе, где неожиданно женился на молоденькой княжне Нине Чавчавадзе и, будучи другом её отца, князя Александра Чавчавадзе, набирал в свою свиту людей, пользуясь рекомендациями своих новых тифлисских родственников. Если отбросить весь тот романтическо-поэтический флёр, что прикипел к рассказам о событиях, случившихся в Тифлисе накануне отъезда Грибоедова в Персию, если попытаться исследовать их подоплёку, то откроются весьма простые, прозаически-житейские причины скоропалительной женитьбы и странной покладистости молодожёна Грибоедова.

Молодых благословили родственники после того, как в июле Грибоедов попросил руки княжны, - венчаться они должны были следующим летом, но вышло всё совсем не так. Возвращаясь к цитировавшемуся прежде письму Грибоедова Родофинкину, мы читаем: «Насчёт моей женитьбы - это вещь простая. Кабы я не заболел в Тифлисе, то она была бы отложена до будущего лета…» С каких это пор болезнь жениха ускоряла процесс женитьбы? Притом что сама по себе эта женитьба могла стоить Грибоедову карьеры: как чиновник, он не мог жениться без разрешения своего начальства на брак. Но на рапорт Грибоедова по этому поводу ответа не было слишком долго, а ждать было невозможно - иначе мог бы возникнуть скандал ещё больший, с самыми непредсказуемыми последствиями! Берём другое письмо, писанное другом, родственником и непосредственным начальником Грибоедова, письмо генерала Паскевича, управлявшего Грузией и всем Кавказом. Александр Сергеевич упросил его «объясниться» с министром иностранных дел графом Нессельроде, чтобы потом можно было доложить о его скандальной женитьбе императору, а сам отбыл в Персию. Паскевич написал Нессельроде следующее: «… статский советник Грибоедов перед отъездом своим женился на дочери генерал-майора, князя Чевчавадзе, одного из значительнейших здешних помещиков грузинских, не спросив на оное разрешение. Женитьба г. Грибоедова свершилась некоторым образом неожиданно, и по соединившимся разным обстоятельствам…» Вот уж точнее не скажешь!

Свадьба эта случилась так поспешно, что не дождались даже отца княжны: генерал Чавчавадзе управлял Эриванской областью и Нахичеванью, а Грибоедов попросил руки Нины на обеде в доме её крёстной, Прасковьи Николаевны Ахвердовой 16 июля 1828 г. Точнее, Александр Сергеевич поставил в известность родственниц: матушку, бабушку и крёстную мать невесты Прасковью Николаевну о своём намерении вступить в брак с княжной Ниной. По словам самой княжны, всё произошло как-то странно и неожиданно. Александр Сергеевич пригласил её в комнату, где в доме Ахвердовых стоял рояль - в прежние свои приезды в Тифлис жених учил дочь друга музыке. Как писала сама Нина, она подумала, что он хочет показать ей новую музыкальную пьесу. Но папин друг внезапно попросил у неё руки, поцеловал её и она, пролепетав «да», кинулась к родным с известием, что её руки просил Александр Сергеевич. Тут же явилось шампанское, началась поздравления и т.д.

У этого сватовства есть и ещё одна сторона: в Тифлисе все знали о чувствах к княжне Чавчавадзе Сергея Ермолова, сына бывшего наместника на Кавказе. Грибоедов служил под началом отца Сергея и служил не очень счастливо - медленно рос в чинах, получал небольшое жалование, чувствовал себя обойдённым. Что в точности служило причиной этого сватовства? Точнее, чем «стечением некоторых обстоятельств», их и впрямь не назовёшь!

Без благословения отца (что и в России-то не было принято) в доме грузинского князя, губернатора Нахичевани и Эриванской области ни «да» Нины, ни радость и согласие женщин семьи Чавчавадзе ровным счётом ничего не значили. Это было даже и незаконно - требовалось согласие именно отца на этот брак, потому что дочь, как и жена, формально числились членами семьи, и все бумаги выправлялись только на отца и мужа. По гражданскому закону Нина Чавчавадзе была именно «дочь князя Александра Чавчавадзе». Потому и решено было свадьбу отложить до будущего лета, когда приедет из Эривани князь, окончит свои дела в Персии жених, всё «как следует» подготовят - не празднуют князья свадьбы «на скорую руку». Но «обстоятельства» были слишком серьёзны, тянуть до следующего лета было никак нельзя - княжна Нина уже в начале сентября, когда она с мужем и его свитой выехала из Тифлиса, была беременна, а венчали их в конце августа. Получается, что «обстоятельство», ускорившее брак, было довольно банально: влюбленные были неосторожны, княжна забеременела, пришлось спешно «покрывать грех». Дожидаться следующего лета было уже невозможно - вышел бы страшный скандал: княжна Чавчавадзе родила от русского посланника вне брака?! Князь Александр никогда не простил бы этого Грибоедову. Он и так был раздосадован на нарушение традиций и, встретив чету молодых в Эривани, был грустен, хмурился и всё расспрашивал дочь о здоровье - Нина тяжело переносила беременность.

При стечении таких обстоятельствах просьбам новых родственников Грибоедов отказать не мог. За «шалость» пришлось платить покладистостью при наборе людей свиты - так в состав посольства попали многие тифлисские жители, грузины и армяне: «люди неблагонадёжные, чуждые всякому образованию и весьма сомнительной нравственности», как свидетельствуют источники. В результате во главе польского каравана и прислуги оказались князья Дадашев и Рустам-бек, но «строгого надзора за прислугой не было, и в особенности армяне и грузины раздражали свиту своим поведением».

Скандалы начались ещё в дороге, едва посольство вступило на персидскую землю. Снабжать караван послов всем необходимым должно было местное население и заведовавший хозяйственной частью каравана Рустам-бек вёл себя как настоящий завоеватель в покорённой стране: если припасов по его списку не могли дать в каком-нибудь селении, он требовал платить деньгами и, если не давали, приказывал бить палками. Русские историки склонны считать, что Грибоедов не знал об этих поборах, персидские крестьяне считали иначе, полагая, что Рустам-бек действует с ведома посла. Не добавило посольству популярности и то, что везде их встречали подарками, а посольство на них не отвечало. Это было следствием вопиющего российского разгильдяйства: подарки посольства сначала застряли в Астрахани, откуда были отправлены морем без надлежащего надзора и прибыли не в тот порт. Но для встречавших посольство объяснения подарков не заменяли, и впереди каравана Грибоедова побежала молва о его неуважении к традициям и жадности.

Первое столкновение с персами случилось ещё в городе Казвине. Там Грибоедов встретился с депутацией высших чиновников и военачальников. В честь русского посла был устроен обед, и, когда Александр Сергеевич пировал со знатными персами, Рустам-бек проведал, что в доме одного из слуг бывшего персидского губернатора Эривани живёт вывезенная из-под Тифлиса молоденькая немка-колонистка. Явившись к этому слуге, Рустам-бек потребовал её выдачи. Оказалось, что колонистку продали родственнику начальника духовных училищ, что она уже давно его жена и мать его двоих детей. Но это ничуть не остановило Рустам-бека. Явившись с казаками в дом «похитителя дев», бывшего к тому же «сеидом», т.е. потомком Пророка, Рустам-бек приказал вытащить его на площадь и бить палками (!), требуя выдачи немки. Жители Казвина страшно возмутились этим и от бунта в тот день город спас руководитель встречавшей русского посла персидской делегации Мирза-Наби, который, узнав об этой экзекуции на площади, успел её остановить, уговорив сеида привести жену и детей к русскому послу. Грибоедов спросил женщину: хочет ли она вернуться в Грузию? Получив отрицательный ответ, он распорядился отпустить её к мужу.

Русский посол (по тринадцатому пункту мирного трактата) мог брать под своё покровительство любых пленных, захваченных персами в ходе русско-персидских столкновений, начиная с 1795 г. По этому же пункту трактата Грибоедов имел право проводить розыск пленных, для чего к посольству было приставлено несколько персидских офицеров. Но персиян покоробило то, как проводились эти розыски…

Неуместный эпатаж

Прибыв ко двору шаха, Грибоедов был встречен с подобающими почестями. Сам же он при первом свидании с персидским владыкой отказался соблюдать придворный этикет. По установленному обычаю, перед тем, как пройти в аудиенц-залу, посланник должен был некоторое время провести в кишик-ханэ (комнате телохранителей и адъютантов), куда он и был приглашён с подобающей по протоколу вежливостью. Английские, турецкие и все прочие дипломаты, бывавшие при дворе шаха, не находили в этом обычае ничего дурного, но Грибоедов устроил скандал, возмутился, «выражался дерзко и высокомерно». Персидские авторы Мирхон-дом и Риза-кули в своей истории Персии («Роузет уссеф») сообщают: «Грибоедов, увлекшись успехами русского оружия в Азербайджане, держал себя надменно, гордо, и с Шахом обращался неблагопристойно». Выразилось это в том, что Грибоедов отказался снимать обувь и каждый раз входил к шаху обутым, что по персидским меркам было верхом неуважения. Кроме того, первый визит посланника был необычайно длинен и утомил шаха, принимавшего его в парадном облачении. Тяжёлые одежды, корона, неудобное сиденье трона - через час аудиенции всё это превращалось в пытку, а русский посланник, словно не понимая, что причиняет неудобство, всё сидел и сидел. Во время второй аудиенции шах не выдержал и прекратил аудиенцию словом «мураххас» (отпуск). Грибоедов счёл это оскорблением и обратился к министру иностранных дел с резкой нотой. В ней он употребил имя шаха без надлежащих титулов, что уже и вовсе всех возмутило. «Роузет уссеф» говорится: «Благоразумные и проницательные люди объясняли ему, что военное счастье царям изменяет нередко, указывая при этом на примеры неудач царя Петра Великого с турками и шведским королем Карлом Двенадцатым, и что ввиду этого обстоятельства посланникам подобает сохранять вежливость и почтительность к венценосцам, но Грибоедов советов не слушал и поведения своего не переменил». Поведение это было вовсе не случайно-ошибочным, всё было продумано, и Грибоедов неукоснительно своей линии следовал. «Прибыв в Тегеран, - как сообщает статья о нём в словаре Брокгауза и Ефрона, - он принялся воплощать жёсткую программу, желая импонировать высокоподнятому знамени русского имени, а потому нарушал этикет, высказывал самому Шаху как можно меньше уважения, принимал под своё покровительство многих и слишком далеко зашёл, действуя столь вызывающим образом».

Между двумя аудиенциями у шаха Грибоедов нанёс визит Эмин-эд-Дуалету, которого считал первым министром, через два дня посетил министра иностранных дел, и персам показалось очень странным, что посланник не хочет войти в сношения с верховным министром Мотемид-эд-Дуалетом. Когда же он решил навестить этого важнейшего чиновника, тот, обиженный непочтительностью русского посла, не захотел его принимать, но Грибоедов настоял(!) на свидании. При этих посещениях Грибоедова одаривали, а он, опять же, не мог ничего поднести в ответ - проклятые подарки ещё тащились обозом. Персидские придворные были очень недовольны и обсуждали поведение русского посла, дивясь его неучтивости и заносчивости. Понятия «секрет» в Персии не существовало: между важными государственными занятиями визири пили чай и кофе, куря кальяны, продолжали дебаты и прения. Для услужения при них всегда находились «пишхадметы» (прислуга), у которых имелись уши, а громогласные обрывки разговоров свободно проникали через открытые окна во двор, становясь достоянием жадных слушателей - «ферашей», дворовых служителей. Эти-то придворные слуги и разносили моментально новости из дворца по всему городу. В этом заключалась одна из выгод их ремесла: за пересказ новостей и сплетен их привечали в кофейнях и лавках, угощали и одаривали, желая послушать любопытные подробности «из жизни высших сфер».

Постоянным предметом возмущения в городе были и слуги посольства, особенно Рустам-бек и молочный брат Грибоедова, сын его кормилицы, Александр Дмитриев (в других источниках его называют Грибовым). Они вели себя дерзко, затевали на улицах и базарах драки. Пьяный Рустам-бек бегал по улицам Тегерана с обнаженной шашкой в руках и грозил персам. Трогать же русских из посольства строжайше запрещал шахский фирман, и недовольство копилось с каждым днём.

Дипломатические успехи Грибоедова были весьма скромны. Мирный трактат был ратифицирован сторонами, изменения в него вносить посланник был не уполномочен. Он должен был требовать уплаты контрибуции. Шах просил отсрочки выплат, указывал на невозможность сделать это немедленно. Грибоедов настаивал, а в ответ слышал новые просьбы. Пребывание Грибоедова в столице Персии становилось бесполезным, к тому же шаха заметно раздражали развязность и неучтивость посла, и вскоре в посольство были присланы прощальные подарки, ордена и медали. На прощальной аудиенции Грибоедов опять досиделся до возгласа «мураххас», но в этот раз, весьма довольный тем, что может ехать в Тавриз, к юной жене, скандала затевать не стал.

Вечером того дня, когда русскому посланнику была дана прощальная аудиенция, в ворота посольского дома постучал человек, заявивший, что желает воспользоваться правом пленника возвратиться на родину. Это был Мирза-Якуб Маркарьян, казначей, «эндрунда» внутренних покоев шахского дворца.

Роковой «эндрунда»

Грибоедов принял Мирзу-Якуба, но, выслушав, отправил его обратно, сказав, что по ночам убежища ищут только воры, а он, русский посланник, дарит своё покровительство днём. Утром Мирза-Якуб пришёл опять и снова просил оказать ему покровительство и вывезти на родину. Грибоедов имел с ним долгую беседу, пытаясь выяснить, что гонит «эндрунду» из страны, где его почёт и могущество столь велики, туда, где никто его не помнит и где даже жалкого подобия его положения в Персии ожидать не приходится. Якуб твердил одно - имею право просить защиты и хочу им воспользоваться. Александр Сергеевич не мог не понимать, чем он рискует, пытаясь вывезти из Персии одно из первых лиц гарема, доверенного человека, которому были известны все тайны тегеранской элиты.

Важнее Якуба по положению был только первый евнух, Манучер-хан, но, к глубокому сожалению русских дипломатов, он поддерживал англичан, и не исключено, что Грибоедов решил рискнуть, соблазнившись возможностью вывезти из персидских пределов фигуру почти равную Манучер-хану, чтобы воспользоваться если не влиянием, то хотя бы знаниями этого человека. Существует версия, что на решение посла повлиял доверенный чиновник Шах-Назаров: выжившие после резни в своих донесениях утверждали, что Мирза-Якуб дал Шах-Назарову взятку в 500 червонцев. Так это или нет, но Грибоедов объявил Мирзу-Якуба находящимся под своим покровительством.

Узнав об этом, в Тегеране ужаснулись: то, что так тщательно скрывалось персидскими владыками за стенами гаремов, все тайны, все интриги теперь оказывались в руках «гяуров»! Для восточных людей это было чрезвычайно болезненно. В шахском дворце посчитали, что русские переманили Якуба, «чтобы выведать у него о богатствах, драгоценностях и тайнах персидского правительства».

Первые ответные действия персиян были суетливы и бестолковы: арестовали багаж Якуба, который он собирался вывезти с собою в Эривань; в посольство раз двадцать являлись посланцы шаха, пытавшиеся объяснить, что евнух гарема для его владельца - всё равно что жена и увоз Якуба равносилен похищению жены шаха. В ответ посланцы слышали, что посол своего покровительства, раз объявленного, уже не отменяет, а посольские прихлебатели, слушая рассуждения о жёнах шаха, отпускали шуточки. Скандал получался грандиозный! Последний прибывший в тот день из дворца придворный объявил, что Мирза-Якуб должен шахской казне 50 тыс. туманов и теперь хочет скрыться от уплаты денег, используя право возвращения на родину. 1 туман был равен 4 руб., и сумма долга получалась огромной, но и это не поколебало позиции Грибоедова. До отъезда оставалось только шесть дней, уже готовились лошади и повозки.

Суд да дело

Персидская сторона предложила компромиссный вариант: посольство отправляется в Тавриз в полном составе, а Мирза-Якуб (под гарантии неприкосновенности) остаётся в Тегеране до разбирательства в суде и улаживания финансовых дел - его обещали отпустить позже. Но все прекрасно понимали, что жить евнуху в этом случае доведётся ровно столько, сколько потребуется времени, чтобы осела пыль на дороге, поднятая уходящим посольским караваном. Грибоедов отказался от этого варианта, предложив разобрать дело до отъезда посольства в присутствии русских чиновников. Персидская сторона, пребывавшая в явной растерянности, поручила это дело первому евнуху эндруна Манучер-хану.

На встречу с важным сановником Мирза-Якуб отправился в сопровождении переводчика посольства Шах-Назарова и титулярного советника Мальцова. Приняли их очень плохо: комната приёма была полна ходжами (совершившими хаджж - паломничество в Мекку. - Ред. ), которые, увидав Якуба, стали выкрикивать оскорбления и плевать в него, тот не остался в долгу и, отвечая на обвинения в предательстве, выкрикнул в адрес Манучер-хана одну исполненную загадочного смысла фразу: «Я виноват только в том, что первый отхожу от шаха, - кричал в ярости Якуб, - но ты сам вскоре за мною последуешь!» Возможно, в этом выкрике сокрыт ключ к истинной причине его поступков, какие-то обстоятельства, известные узкому кругу дворцовых интриганов… Но в тот момент над этим задумываться никто не стал, в приёмной едва не возникла драка, на Шах-Назарове, защищавшем Якуба, разодрали верхние одежды, а самого евнуха едва смогли увести обратно в посольство. После этого скандального визита в городе пошли многократно преувеличенные слухи об оскорблениях, нанесённых исламу «презренным перебежчиком, столько лет притворявшимся истинным мусульманином».

Грибоедов запросил частной аудиенции у шаха и получил её, но уладить дело не удалось. Шах был очень раздражён и сказал: «Продолжайте, господин посланник! Отнимите у меня всех жен моих, шах будет молчать! Но Наиб-Султан едет в Петербург и будет иметь случай жаловаться на вас лично Императору!»

Дело Мирзы-Якуба поручено было разобрать суду верховного муллы. Русское посольство предупредило, что в случае повторения скандала терпеть они не будут, поэтому и Мирзе-Якубу, и русским дипломатам была обещана почётная неприкосновенность. Заручившись этими уверениями, делегация посольства с обвиняемым в финансовых махинациях перебежчиком на следующий день прибыла в здание суда.

В начале разбирательства Манучер-хан предъявил переданные ему придворным казначеем, Зураб-ханом, расписки Мирзы-Якуба о получении им весьма приличных сумм и потребовал по этим распискам возврата денег. Говоривший от лица Якуба титулярный советник Мальцов, осмотрев расписки, объявил, что не может признать их заёмными письмами и векселями лично Мирзы-Якуба, находящегося под покровительством русского посольства. Из представленных документов, по словам титулярного советника, было видно, что Якуб деньги получал, но, по его утверждению, истратил их на нужды хозяйства эндруна и на иные расходы, на что у него имеются оправдательные документы. Однако эти документы были в его вещах, в тех самых, что были арестованы людьми, посланными досточтимым Манучер-ханом, и теперь предоставить их затруднительно. И если суд действительно беспристрастный, то нетрудно догадаться, почему: оправдательные документы обвиняемого долгое время были в руках обвиняющей стороны и, возможно, уже уничтожены.

Персидской стороне крыть было нечем, процесс был блестяще выигран, но это только усугубило ситуацию: персы поняли, что «законным путём» удержать Мирзу-Якуба им не удастся. В то же время их лазутчики, имевшиеся при посольстве, доносили о том, что Якуб, не стесняясь, рассказывает «гяурам» самые интимные вещи о жизни шаха, о гаремных приключениях и интригах и даже, смеясь, «вонзал жало своего суждения в святость духовного сана».

Новый виток скандала

Открывая в разговорах различные гаремные тайны, евнух-перебежчик рассказал посольским о нескольких армянках, грузинках и немках, вывезенных в Персию в качестве трофеев и живших в гаремах персидских вельмож. Часть посольской свиты во главе с Рустам-беком уговорили Грибоедова содействовать освобождению этих женщин. В отчётах попадаются сведения о том, что люди Рустам-бека действовали не бескорыстно, набрав взяток ещё в Тифлисе от родственников пленниц. Посол, поручив это дело именно Рустам-беку, который, вместе с несколькими «посольскими тифлисцами» и отрядом персидской полиции, во главе которого был помощник начальника шахской стражи, провёл обыски в нескольких домах высших сановников Персии. В доме знатного вельможи Али-Яр-хана нашли молодую женщину и тринадцатилетнюю девочку. Их спросили: «Хотите ли вы вернуться в Грузию?» Они ответили отрицательно. Но Рустам-бек громко заявлял, что всё равно заберет их. Али-Яр-хан, вместе с несколькими уважаемыми тегеранцами, обратился к Грибоедову, предупреждая донос Рустам-бека. Но несмотря на это, Рустам-бек явился к нему на следующий день с письменным требованием посла о присылке пленниц в посольство «для личного убеждения посланника Грибоедова». Обе были приведены в сопровождении жениха девицы и нескольких слуг. Впрочем, мужчины на территорию посольства допущены не были, а женщин, хотя они с самого начала выражали желание остаться в Тегеране, Рустам-бек уговорил день или два пожить в посольстве. Обе они были переданы на попечение Якуба, опытного в обхождении с дамами. Слуги Али-Яр-хана были возмущены, но ушли ни с чем.

Персияне, служившие при посольстве, стали просить Грибоедова немедленно отпустить женщин, поскольку знали: в городе говорят о том, что таких, как они, собралось в посольстве множество, причём их оторвали от законных мужей. То же пытались втолковать Грибоедову и шахский секретарь, и министр иностранных дел, которые виделись с послом по делу Якуба. Но тщетно!

Когда до отбытия посольства из Тегерана оставалось два дня, обеих женщин повели в баню, располагавшуюся в одном из отделений посольства. По мнению персидского автора, «это было верхом безрассудства». На обратном пути их попытались похитить слуги Али-Яр-хана, посольские нападение отбили, но вышел шум и крик. Женщины кричали о том, что их изнасиловали и виноват в этом молочный брат посла Александр Дмитриев, проникнувший в их комнату с ведома Мирзы-Якуба. Ситуацию подогрела и драка, случившаяся в тот день на базарной площади, участниками которой были опять же Дмитриев и Рустам-бек. Словом всё, одно к одному, накаляло страсти вокруг русского посольства.

Бунт

Мусульманское духовенство было, безусловно, возмущено действиями «гяурского посла», но до поры никак не могло решиться возглавить возмущение народа - надежда на возможность договориться тлела до последнего часа. Были посланы несколько мулл к шаху, и эта делегация потребовала от правителя решительно воспрепятствовать бесчинству русских в Тегеране, намекнув на возможность гибельных последствий дальнейшего сдерживания возмущения черни. Ситуация складывалась так, что гнев персиян мог обратиться против самого шаха, а это было на руку интриганам, добивавшимся смещения династии с престола, что после военного поражения войск шаха в войне с «гяурами» было вполне вероятно. К тегеранскому наместнику Али-шаху была послана другая депутация мулл, которая прямо заявила, что, ежели Мирза-Якуб и женщины не будут выданы русскими, народ возьмёт их силой. Али-хан просил удержать жителей от выступления до решения посланника. Об этом дали знать медику русского посольства Мирзе-Нариману, но тот только посмеялся. Во вторник, 29 января, верховный министр, позабыв все обиды, причинённые ему непочтительностью Грибоедова, пожелал увидеться с ним, с тем «чтобы воспрепятствовать разрыву двух государств и спасти от смерти нескольких честных людей».

Надвигающаяся катастрофа пугала всех, но странно беспечен был лишь русский посланник. С ним тоже беседовали двое мулл, с увещанием, с попыткой разъяснить ситуацию. Но едва почтенные богословы начали свои речи, как Грибоедов бесцеремонно прервал их и в довольно грубых выражениях потребовал, чтобы они ушли. Фактически с того момента, как эту пару выставили вон из посольства, бунт в Тегеране и начался.

На рассвете в среду 30 января михмандар, т.е. персидский чиновник, приставленный к посольству для оказания услуг послу, и Мирза-Нариман получили приглашение немедленно явиться по весьма важному делу к наместнику; но Грибоедов ещё почивал, а беспокоить его не решились, и только через два часа Мирза-Нариман смог получить от него инструкции. Михмандр, более свободный в своих поступках, отправился к наместнику сразу же. В это время у главной мечети города уже собралось немало народа, на базаре не открылась ни одна лавка. К толпе собравшихся обратились несколько мулл, говоривших о попрании ислама и обычаев Персии, они призывали пойти к русскому посольству… но не для убийства, а для того чтобы потребовать от русского посла выдачи Мирзы-Якуба и женщин. Как уже говорилась, надежда ещё была, ситуацию держали под контролем муллы, ставшие во главе толпы. Главный евнух Манучер-хан, по приказанию самого шаха Аббаса, спешно послал известить Грибоедова о положении дел своего племянника, князя Соломона Меликова, прибывшего вместе с посольским караваном Грибоедова, чтобы навестить дядю. Манучер-хан просил посланника отказаться от защиты укрываемых в посольстве.

Они не успели! Мирза-Нариман не успел покинуть посольства, а князь Меликов едва вошёл в ворота, как к посольской усадьбе приблизилась толпа человек в пятьсот, вооружённых чем попало, во главе которой бежали уличные мальчишки. На посольский двор обрушился град каменьев, вокруг раздавались неистовые крики. Насмотревшись на картинки «палестинской интифады», мы можем весьма живо представить, что творилось в тот день на окраине Тегерана, вокруг дома, возле Шах-Абдул-Азисских ворот города. Помещения, в которых жил при посольстве Мирза-Якуб и содержались женщины, были ближе ко входу, и толпа, не встретив серьёзного сопротивления, ворвавшись, захватила их первыми. Нападавшими управлял какой-то мулла, приказавший схватить Мирзу-Якуба и идти назад. Захваченного евнуха тут же закололи кинжалами, а слуги Али-Яр-хана отбили женщин. Во время короткой схватки во дворе посольства были убиты ненавидимый персами князь Дадашев, казак и двое слуг, а персы потеряли убитыми троих.

Ревущая толпа потащила по улицам тело Мирзы-Якуба, трупы персиян отнесли в мечеть. Возникла пауза в событиях, во время которой многие уже облегчённо перевели дух, полагая, что опасность миновала - толпа удовлетворилась тем, чего требовала. Казаки и слуги «на всякий случай» приготовлялись к обороне, но посольские больше рассчитывали на то, что армия вот-вот подавит беспорядки. Однако через полтора часа толпа, многократно возросшая, вернулась к посольству, а войск ещё не было. Более того, в толпе были видны солдаты, а в руках у людей появилось огнестрельное оружие.

Второй акт драмы

Как оказалось, возбуждённые успехом люди, ходившие к посольству, распалились до истерики. Они напали на солдат, присланных для усмирения, но не имевших приказа стрелять. Разоружив военных и от того ещё более уверившись в собственной непобедимости и безнаказанности, теперь они возвращались к посольству убивать всех. Толпа была уже неуправляема, вырвавшись из-под всякого контроля, она была движима только одним порывом: крушить и убивать. Видя это, посольские оборонялись с отчаянной храбростью, рассчитывая затянув осаду, дать возможность шаху собраться с силами и подавить бунт. Но персидская стража разбежалась в самом начале повторного нападения, а защитников посольства было слишком мало.

Первые атаки были отбиты, и казакам даже удалось очистить на время двор посольства от персов. Но потом, под ружейным и каменным обстрелом, всем пришлось отступить. Рубясь на крышах и в переходах посольства, в его дворах большинство оборонявшихся были убиты. Оставшиеся в живых собрались в спальне посла, готовясь к последней обороне и всё ещё надеясь на присылку войск. Проникнуть через окна и двери персы не сумели, их расстреливали из пистолетов и рубили саблями. Но когда они, проломив потолок комнаты, стали через эту дыру стрелять и первыми выстрелами убили тёзку и молочного брата посла, Александра Дмитриева, осаждённые вынуждены были перебежать в гостиную, потеряв при этом ещё двоих. Грибоедов был ранен в голову камнем, лицо было окровавлено. Таким его в последний раз увидел перс, служивший в посольстве. Этому человеку удалось смешаться с толпой, и в роли «нападавшего» он был буквально внесён в гостиную. Там, по его словам, он увидел семнадцать трупов посольских чиновников. Грибоедов был поражён несколькими сабельными ударами в левую сторону груди, рядом с ним умирал казачий урядник, до конца прикрывавший его. Из ведущих чиновников посольства выжил только титулярный советник Мальцов, сумевший укрыться на той половине усадьбы, где жила туземная прислуга и куда нападавшие не пошли. Говорят, для того чтобы спасти русского чиновника, его закопали в уголь. Позже Мальцова вывел из посольства отряд военных, присланный наместником Али-шахом.

Но почему?

Гордость, внушённая «победами русского оружия», советы недобросовестных помощников и даже английская интрига, возможно, подтолкнули развитие ситуации к столь печальному финалу. Но именно подтолкнули, ибо все эти причины не стоили бы ровным счётом ничего, кабы не поведение самого посла. Отчего опытный дипломат, слывший знатоком Персии, вёл себя столь странно, необдуманно, если не сказать преступно легкомысленно? О личности Александра Сергеевича принято отзываться всегда лестно, непременно находя его поэтический дар - восхитительным, ум - государственным, образование - блестящим. Эти его хрестоматийные аттестации давно стали мифами, укрывающими многое не столь очевидное. Мифы буквально окутали Грибоедова, и второй причиной гибели, сразу после «английской версии», из описания в описание кочует рассказ о том, что назначение Грибоедова в Персию было «почётной ссылкой», что подозреваемый в связях с декабристами Грибоедов был в немилости у царя, который отправил его едва ли не на верную смерть. Задумайтесь: полномочный посол в ранге министра при дворе разбитой в войне державы - «почётная ссылка», немилость?

А.С. Грибоедов Портрет В. Машкова. 1827 г.

Для приобретения некоего иммунитета от назойливых «мифических версий» обратимся к суровой прозе документов, и прежде всего пройдёмся по послужному списку Александра Сергеевича, составленному в 1829 г., беря его как бы за основу исследования. Итак: «Статский советник Александр Сергеев сын Грибоедов от роду имеет 39 лет. Полномочный министр при Персидском дворе. Из дворян. За матерью его состоит в разных губерниях 1 000 душ. По выпуске из императорского Московского Университета кандидатом прав 12-го класса вступил в службу в формировавшийся графом Салтыковым Московский гусарский полк корнетом в 1812 году, июля 26-го числа. По расформировании онаго полка поступил в Иркутский гусарский полк тем же чином декабря 7-го дня. Из онаго полка, вследствие прошения его, высочайшим приказом уволен от военной службы для определения к статским делам с прежним статским чином
1816-го года, марта 25-го числа. Определён в ведомство Коллегии иностранных дел, губернским секретарём 1817 года, июля 9-го. Произведён в переводчики того же года, декабря 31-го. Определён секретарём Персидской миссии 1818 году. Пожалован в титулярные советники того же года июля 17-го числа…» Прервёмся, пожалуй, на этом месте, ибо мы подошли к тому моменту карьеры Александра Сергеевича, который условно можно назвать «почётной ссылкой», - к первому из трёх его вояжей в Персию.

Причина тогдашнего удаления Грибоедова из столицы не имела абсолютно никакой «политической подоплёки», а скорее уж уголовную. Рассказывая о великом русском поэте, как-то всё забывают упомянуть о том, что был он «изрядный шалун», не знавший никакого удержу в своих проделках.

Живя в Петербурге, Грибоедов вёл жизнь весьма бурную, что и привело к печальным последствиям: «Петербургский период жизни, полный увлечений, шалостей, серьёзных помыслов и литературной работы, внезапно оборвался, когда Грибоедов принял участие в качестве секунданта в возмутившей всех ожесточённостью противников дуэли Шереметьева с Завадовским. Было известно, что предполагалась дуэль и между секундантами. Мать Александра Сергеевича потребовала немедленного удаления сына из Петербурга, и, несмотря на протесты последнего, фактически помимо его воли Грибоедова определили на место секретаря русского посольства в Персии». Эта первая персидская командировка и считалась «почётной ссылкой». Однако за краткостью этого рассказа, приведённого в энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона, ускользают очень многие чёрточки портрета классика литературы.

Вину за эту дуэль, ставшую настоящей кровавой драмой, стараниями многих исследователей возлагали на всех кого угодно, только не на самого Грибоедова, хотя он приложил к делу свою руку. Не будет большим преувеличением утверждение, что именно его «шалости» во многом спровоцировали скандал, стоившей жизни одному из участников и потерей карьеры остальным. Сколь бы выдающимся русским поэтом ни был Александр Сергеевич Грибоедов, но его поведение в этой истории было, скажем так, непорядочным. Впрочем, судите сами…

По выходе из военной службы в отставку Александр Грибоедов, служа в Коллегии Иностранных дел, жил у своего приятеля, камер-юнкера Александра Петровича Завадовского, известного игрока и кутилы, наследника одного из самых крупных состояний России. Очень скоро он стяжал себе в Петербурге славу волокиты, не пропускавшего мимо себя ни одной хорошенькой женщины, не особенно разбирая при этом - замужем она или нет. Завадовский же в тот период был «тяжело» влюблён во властительницу дум тогдашнего мужского населения Петербурга - Авдотью Истомину, которую увековечил Пушкин в «Евгении Онегине». Но у Завадовского был счастливый соперник - штаб-ротмистр Шереметьев. Стараниями исследователей творчества Грибоедова, Шереметьева регулярно рядили в «дурака и упрямого забияку». На самом деле штаб-ротмистр любил ветреную балерину, страшно мучился подозрениями и ревностью, тем более что и прошлое балерины, и её обычный образ жизни подавали к тому не один повод. Немудрено, что Шереметьев и Истомина частенько ссорились. Однажды после очередной сцены ревности рассерженный штаб-ротмистр напросился в служебную командировку и выехал из города по делам службы, дабы прийти в себя. Грибоедов, пользуясь размолвкой этой пары,
3 ноября 1817 г. после спектакля пригласил Истомину на квартиру к Завадовскому выпить чаю. Истомина поехала и … «чаёк» затянулся на двое суток. Что происходило в те дни в квартире Завадовского, догадаться несложно. По крайней мере, вернувшийся в город Шереметьев, которому тут же сообщили «о пикантном анекдоте», предположил первое, что просилось на ум, зная Авдотью и хозяев квартиры. О «чайном марафоне» на квартире Завадовского Шереметьев узнал от своего друга, Якубовича, корнета лейб-уланского полка, которого с тех пор не раз обзывали подлецом и шпионом, свалив всю вину за организацию дуэли. Логика таких авторов восхитительна: «Промолчал бы он, ничего бы и не было!» Но они забывают, что в узеньком кругу петербургского высшего света и театрального закулисья подобную тайну не удержишь, и почему, собственно, Шереметьев должен был мириться с титулом рогоносца, неприемлемым для офицера гвардии? За невызов на дуэль при данных обстоятельствах офицеры полка могло бойкотировать «провинившегося» и принудить его уйти в отставку.

Разбираться в обстоятельствах дела он не пожелал, направив вызов Завадовскому как хозяину квартиры. Советчиком и секундантом в этом деле выступил корнет лейб-уланского полка Якубович, секундантом Завадовского стал, конечно же, Грибоедов. После первого поединка предполагалось стреляться секундантам. Местом дуэли назначили Волково поле, временем - 12 ноября 1817 г.

Когда к барьеру вышли Шереметьев и Завадовский, первым стрелял Шереметьев, и его пуля вспорола воротник противника. Завадовский ответил точным выстрелом, ранив Шереметьева в живот. Дальнейшее излагается в нескольких версиях: Якубович утверждал, что требовал продолжения поединка с Завадовским, т.к. дал слово умиравшему Шереметьеву отомстить обидчикам и убийцам, а когда те отказались, он с досады выстрелил и попал в шляпу Завадовскому. По другим рассказам, Якубович сам отказался стреляться, т.к. нужно было доставить тяжело раненного, уже умиравшего Шереметьева в город. Словом, дуэль была приостановлена. Шереметьев умер от раны, Завадовский вынужден был скрыться за границей, а Якубовича и Грибоедова арестовали. Вот тут-то хлопотами матери Александр Сергеевич и был включён в состав посольства, направлявшегося в Персию. Якубович был выслан на Кавказ, и менее чем через год дороги их снова пересеклись.

Здесь нехудо будет обратиться к дневникам Николая Николаевича Муравьёва, служившего тогда в Тифлисе в штабе генерала Ермолова. Муравьёв к тому времени успел поучаствовать в войне с Наполеоном, состоял в чине капитана генерального штаба гвардии и слыл человеком прямым и честным. По крайней мере, именно его выбрал в доверенные лица Якубович, узнавший о том, что вместе с дипломатической миссией Мазаровича едет в Персию через Тифлис Грибоедов. Итак, 1818 г., осень в Тифлисе: «7-е октября: Якубович рассказал мне в подробности поединка Шереметьева в Петербурге…»

21 октября: «Якубович объявил нам, что Грибоедов, с которым он должен стреляться, приехал, что он с ним переговорил и нашёл его согласным кончить начатое дело. Якубович просил меня быть его секундантом. Я не должен был отказаться, и мы условились, каким образом сие сделаем.

Дуэлянты договорились стреляться, имея меж собой по восьми шагов до барьера, с правом отступить на два шага каждому. Место подобрал Муравьёв - в овраге, возле монумента на татарской могиле близ селения Куки, мимо которого проходила дорога в Кахетию.

«Якубович тотчас же подвинулся к барьеру смелым шагом и, дошедши, выстрелил в Грибоедова. Он целил ему в ногу, потому что не хотел убивать Грибоедова, но пуля попадала в левую кисть руки. Грибоедов поднял окровавленную руку и показал её нам, а потом направил пистолет на Якубовича. Он имел право придвинуться к барьеру, но, заметив, что Якубович целил ему в ногу, не захотел использовать преимущества - он не подвинулся и выстрелил. Пуля пролетела совсем рядом с головою противника и ударилась о землю», - продолжает Муравьёв.

Далее в его записках отдаётся должное мужеству и джентльменству раненого Грибоедова, который, сутки отлежавшись у него на квартире, перебрался к себе. Он не жаловался на рану и все страдания переносил очень стойко. Участники, дабы скрыть ранение на дуэли, распустили слух, что ездили они на охоту и якобы там Грибоедов упал с лошади и та наступила ему на руку.

Но слух о дуэли всё же дошёл до начальства, которое, впрочем, ограничилось лишь тем, что уже 27 октября отправило Якубовича в полк, расквартированный под Карагачем. Остальные участники дуэли отделались тем, что их слегка пожурили.

Отношения с Грибоедовым у Муравьёва продолжились, они бывали друг у друга в гостях, и даже наступавший 1819 г. встретили в одной компании на квартире у Грибоедова. Но вот минуло всего одиннадцать дней, и в дневнике Муравьёва появилась следующая запись: «11-го января 1819-го года - Был я у Алексея Петровича (Ермолова. - Ред. ), который говорил мне очень много о разделе Польши, с таким красноречием и с такими познаниями, что мы все, удивленные, заслушались его. Грибоедов производит с ним всё те же штуки, которые он со мною делал, и надувает Алексея Петровича, который, верно, полагает в нём пространные и глубокие знания и сведения…» Вот так?! Что за «штуки» выделывает Грибоедов в Тифлисе? В чём надувает Ермолова? Вернёмся к тексту Муравьева: «…Грибоедов умён и умеет так осторожно действовать, что все речи его двусмысленны, и он только тогда даст утвердительное мнение своё, когда Алексей Петрович своё скажет, так что никогда ему не противоречит и повторяет слова Алексея Петровича, а все думают, что этот предмет хорошо знал. Я уже был надут и видел ход его действий». О-ля-ля! Автор знаменитых строк: «Служить бы рад, прислуживаться тошно», оказывается, был «немножечко Молчалин»?! Кто бы мог подумать! Но дальше - больше… Муравьёв пишет о том, что Грибоедов становится и вовсе несносен. 16 января 1819 г.: «Мне кажется, Грибоедов придирается ко мне и что у нас не обойдётся ладно. Вчера я обедал в трактире и Грибоедов тоже. Пришёл туда тот самый толстый Степанов, с которым я раз виделся на его квартире и который отказался от своих слов и просил извинения. Грибоедов не знал его. Увидав Степанова, Грибоедов спросил меня, та ли это особа, про которую говорено было и которого я побоялся? - “Как побоялся? - спросил я. - Кого это я буду бояться?” - “Да его наружность страшна!” - “Он может быть страшен для вас, но совершенно не для меня!”»

Меня очень рассердило это маленькое происшествие. Я дождался, когда Степанов уйдёт, и потом, подозвав к себе Амбургера (того самого секунданта, обещавшего матери Грибоедова добиваться отмены дуэли. - Ред. ), спросил у него громко, при всех - слыхал ли он суждение Грибоедова, находившего наружность Степанова грозной? Грибоедов немного потерялся и не умел иначе поправиться, чем как сказать, что он её грозной назвал потому, что Степанов громаден. Тем и кончилось. Грибоедов чувствовал свою ошибку, и всё крутился вокруг меня». А ведь в этом случае в Александре Сергеевиче вдруг промелькнул и Загорецкий! Вы не находите?

22 января 1819 г.: «Обедал у Алексея Петровича. Грибоедов отличался глупейшей лестью, и временами я не понимаю, как Алексей Петрович может так долго ошибаться в нём? Он, кажется, ещё очень хорошо к нему расположен, и мне кажется за счастие, что Грибоедов не остаётся в Тифлисе, а уезжает с Мазаровичем».

28 января 1819 г.: «Уехал отсюда с Мазаровичем в Персию, к величайшему удовольствию всех, Грибоедов, который умел заслужить всеобщую нелюбовь.

Грибоедов сумел разочаровать тифлисское общество, которое восприняло его отъезд с облегчением. Что же касается автора записок, его трудно было обвинить в пристрастности - он был воплощением всего лучшего, что заключено в словах «русский офицер», - Муравьёв начал службу в 17 лет, пройдя все походы войны 1812-1814 гг.; служа на Кавказе, исполнял ответственные задания командования; про него в словаре Брокгауза и Ефрона сказано так: «Один из самых образованных офицеров русской армии. Военный талант. Строгий к самому себе и подчиненным, был скуп на награды, считая исполнение воинского долга прямой обязанностью военного человека, не требующей награждения. Прямолинейность и резкость его характера создала Николаю Николаевичу множество врагов». Вот уж кто не способен был прислуживаться!

Что же касается Якубовича, его по сию пору обвиняют бог знает в каких некрасивых поступках (в частности, ему приписывают провал восстания в декабре 1825-го - Якубович был в числе заговорщиков, но в день выступления сохранил верность если не присяге, то долгу офицера, ответственного за судьбы тех, кем он командует, и не вывел своих подчинённых из казармы; это особенно эффектно сочетается с рассуждением о его «шпионстве в пользу Шереметьева»). Кроме того, он честно воевал на Кавказе.

Но Бог с ними, со свидетелями из стана недоброжелателей Грибоедова. Для того, чтобы быть до конца честными, попробуем обратиться к характеристикам людей, открыто восхищавшимся Александром Сергеевичем. Грибоедов был желанным гостем в семействе русских театральных актеров Каратыгиных, один из членов которого оставил по себе записки. Их автор, Пётр Каратыгин, родился в 1805 г. и, когда в двадцатых годах Грибоедов бывал у них в доме, обучался ещё в Петербургском театральном училище и на Грибоедова взирал снизу вверх, как на взрослого, увенчанного талантами и очень «модного человека». Как-то раз, когда Александр Сергеевич музицировал на фортепьяно, Петр Каратыгин воскликнул: «Ах, Александр Сергеевич! Сколько Бог вам дал талантов: вы и поэт, и музыкант, лихой кавалерист, отличный лингвист, знающий пять языков европейских, да арабский с персидским». Польщённый этим искренним выражением восхищения, Грибоедов, улыбнувшись, сказал ему: «Поверь мне, Петруша, у кого много талантов, у того нет ни одного». Но тот же Пётр Каратыгин в тех же записках отметил: «Он (Грибоедов. - Ред. ) был скромен и снисходителен в кругу друзей, но сильно вспыльчив, заносчив и раздражителен, когда встречал людей не по душе… Тут он был готов придраться к любому пустяку, и горе тому, кто попадал к нему на зубок - его сарказмы были неотразимы!» Далее Каратыгин приводит пример «атаки» на человека, «пришедшегося не по душе» Грибоедову. Случилось это в тот период, когда он приехал в Петербург, привезя с собою свою уже успевшую стать сенсацией комедию в стихах. Издавать, как и ставить на сцене, её никто бы не решился, потому автора попросили почитать её в узком кругу поклонников. Служивший позже чиновником особых поручений при петербургском генерал-губернаторе, затем правителем канцелярии генерал-губернатора, затем смоленским губернатором, известный драматург Николай Иванович Хмельницкий жил тогда в Петербурге барином, в собственном доме на Фонтанке, и взялся организовать читку - устроил по этому поводу обед, пригласив весь литературный бомонд. «Обед был роскошен, весел и шумен, - пишет далее Каратыгин. - После обеда все вышли в гостиную, куда подали кофе, и закурили сигары. Грибоедов положил рукопись на столик, гости стали сдвигать стулья, старясь занять место поближе. Среди гостей был Василий Михайлович Фёдоров, сочинитель драмы «Лиза и торжество благодарности» и других, теперь уже давно забытых пьес. Он был человеком очень добрым и простым, но имел претензию на остроумие. Физиономия ли его не приглянулась Грибоедову или, может, старый шутник «пересолил», рассказывая за обедом неостроумные анекдоты, только хозяину и гостям пришлось пережить неприятную сцену. Покуда Грибоедов прикуривал сигару, Фёдоров, подойдя к столику, на котором лежала рукопись (переписанная довольно размашисто), покачал её на руке и, простодушно улыбаясь, сказал:

Ого! Какая полненькая! Это стоит моей «Лизы»!

Грибоедов посмотрел на него из-под очков и отвечал сквозь зубы:

Я пошлостей не пишу!

Такой ответ огорошил Фёдорова, и он, стараясь показать, что принимает этот резкий ответ за шутку, улыбнулся и тут же поторопился прибавить:

Никто в этом не сомневается, Александр Сергеевич! Я не только не хотел обидеть вас сравнением со мной, но, право, сам первый готов смеяться над своими произведениями!

Да, над своими можете смеяться сколько угодно, а я над собой никому не позволю!

Фёдоров покраснел до ушей и в эту минуту походил на провинившегося школьника. Хозяин был, очевидно, поставлен в щекотливое положение меж двух гостей, не зная, чью сторону принять, и всеми силами старался притушить возникшую ссору. Но Грибоедов был непреклонен и ни за что не соглашался читать при Фёдорове. Нечего делать… Бедный автор добродетельной Лизы взял свою шляпу, и, подойдя к Грибоедову, сказал: «Очень жаль, Александр Сергеевич, что моя невинная шутка была причиной такой неприятной сцены, и я, чтобы не лишить хозяина и его гостей удовольствия слушать вашу комедию, ухожу отсюда».

На это Грибоедов с жестоким хладнокровием ответил ему: “Счастливого пути!”

Фёдоров скрылся… По уходе Фёдорова чтение началось - нужно ли говорить, какой эффект произвела комедия на слушателей!»

Всё это как нельзя лучше характеризует отношение к Грибоедову и по сей день: слёз покладистого старика Фёдорова никто не подумал утереть, когда тот брёл домой, публично униженный молодым светским львом, и час спустя литературная публика уже восхищалась Грибоедовым как литератором. При этом сам он был о собратьях по перу весьма невысокого мнения, называя их «литературной сволочью» - так он выразился о петербургских литераторах в письме к своему другу Фаддею Булгарину. Впрочем, и о нём он, наверное, думал неважно, наставляя Булгарину развесистые рога с его женой Леночкой.

Вообще же талантом его восхищались многие, но как человека не любили. Грибоедов полагал, что так к нему относятся из зависти. Но Пушкин находил этот ум озлобленным, а характер своего тёзки меланхолическим. Позже Блок охарактеризует его так: «Грибоедов - петербургский чиновник с лермонтовской желчью и злостью в душе»; «Неласковый человек, с лицом холодным и тонким ядовитого насмешника и скептика».

Впрочем, сколько людей, столько и мнений. Продолжим, пожалуй, исследовать карьеру Александра Сергеевича, в иероглифах записей послужного списка которого сокрыто много странного и любопытного.

Посольская служба пошла Грибоедову на пользу, он «остепенился», взялся за дело, изучая язык, обычаи и нравы Персии. Там пришли первые успехи, произошёл карьерный рост. Самой большой его удачей, впрочем, было возвращение 70-ти бывших дезертиров обратно в Россию. Эта удача нашла отражение в послужном списке чиновника Грибоедова: «Произведён в коллежские асессоры высочайшим указом 1822-го года, января 3-го. Получил дозволение носить персидский орден “Льва и солнца” II степени, марта 10-го. Выбыл из миссии персидской и по высочайшему повелению определён по дипломатической части к главноуправляющему в Грузии, февраля 19-го. Уволен по дипломатическим делам в Москву и Петербург на 4 месяца - 1823-го года, марта 23-го. С высочайшего соизволения, по представлению генерала Ермолова отпущен за границу к минеральным водам, до излечения, 1824-го года, мая
1-го. По высочайшему повелению, объявленного начальником главного штаба, произведён в надворные советники 1826-го года, июня 8-го. По представлению генерала Паскевича, всемилостивейше произведён в коллежские советники, 1827-го года, декабря 6-го. Награждён чином статского советника, орденом Св. Анны II степени, с алмазными знаками и 4 тыс. рублей, марта 14-го. Назначен полномочным министром при Персидском дворе 1828-го года, апреля 25-го». Остановим своё внимание на последних записях, взявши для рассмотрения прежде всего ту, в которой говорится о произведении его в чин, последовавший в 1826 г., о котором было объявлено через посредство начальника главного штаба.

Согласно распространённой байке, Грибоедов был якобы некоторым образом причастен к тайному обществу, проще говоря, к декабристам. Но это никак не отражено в его служебном формуляре! Он действительно был арестован по подозрению к принадлежности к тайному обществу, ввиду многочисленности его личных знакомств с заговорщиками. Иначе и быть не могло, ибо заговор плёлся фактически среди его знакомых и родственников - например, троюродный брат Якушкин, с которым он воспитывался в детстве, на собраниях заговорщиков вызывался убить царя, но это же не значит, что и Грибоедов был причастен к планируемому цареубийству. Остальные его связи с заговорщиками были примерно такие же. Как и всякий тогдашний воспитанник Университетского пансиона, как выпускник Московского университета того времени, Грибоедов состоял членом масонской ложи «Соединённые друзья». После событий 14 декабря это обстоятельство также бросало на него тень подозрения. Очень любят повторять и басню о том, что он, предупреждённый едва ли не самим Ермоловым, успел сжечь некие компрометирующие его бумаги и тем спасся. Скорее всего, это были документы ложи, а относительно заговора мнение Грибоедова было весьма скептическое: достаточно широко известно, что о планах заговорщиков он отозвался как об «убийственной болтовне», а о них самих - как о «ста прапорщиках, которые хотят перевернуть Россию». Само выступление 14 декабря Грибоедов назвал «брожением умов, ни в чём не твёрдых». Неудивительно, что человек подобных настроений, просидев 4 месяца на гауптвахте, получил «очистительный аттестат», ибо «оказался неприкосновенным к делу», почему и был выпущен из крепости с награждением чином.

Весьма любопытен его карьерный взлёт в Тифлисе, где он продолжил службу в 1827 г., уже под началом генерала Паскевича. Новый правитель Кавказа приходился ближайшим родственником Александру Сергеевичу - он был мужем его двоюродной сестры - можно сказать, кузеном Грибоедова. К тому же Паскевич не очень здорово владел пером, и как раз составлением-то деловых бумаг у него и ведал родственник, естественно, писавший весьма бойко!

Через неделю после принятия Отдельного Кавказского корпуса под своё начало, вступив в управление Грузией, генерал-адъютант Паскевич приказал надворному советнику Грибоедову взять на себя заведование заграничных сношений его канцелярии с Турцией и Персией. Но в ту пору Грибоедов формально служил под началом Мазаровича, главы миссии в Персии, занимавшегося политическими вопросами и дипломатическими сношениями при управлении генерала Ермолова. Тогда, 13 апреля 1827 г. за подписью Паскевича появляется следующий документ, направленный графу Нессельроде: «Милостивый государь мой Карл Васильевич! При вступлении моём в должность я нужным счёл удержать при себе и употребить с пользой тех из чиновников, служивших при моём предместнике, на которых способности и деятельность можно положиться. В числе их иностранной коллегии надворного советника Грибоедова. С 1818 г. он был секретарём при Персидской миссии, сюда назначен в 1822 г. к главноуправляющему для политической переписки, по высочайшему указу, объявленному Вашим сиятельством, с некоторым успехом занимался он восточными языками, освоился с здешним краем, по долговременному в нём пребыванию, и я надеюсь иметь в нём усердного сотрудника по политической части. Прошу покорнейше Ваше сиятельство испросить высочайшего соизволения, чтобы впредь находиться ему при мне для заграничных сношений с турецкими пашами, с Персией и с горскими народами…» Далее в тексте были зачеркнуты такие строчки: « Я нашёл, что его (Грибоедова. - Ред. ) здесь мало поощряли к ревностному продолжению службы. Два раза получил он чин за отличие, когда уже выслужил срочные годы, других же награждений ему никаких не было». Вместо этого было написано: «Всё, что Вам угодно будет для него сделать, я вменю себе в личное одолжение. На первый раз представляя его благосклонному Вашему вниманию, прошу убедительнейше Ваше сиятельство назначить ему жалование, которое обеспечивало бы его насчёт издержек при нынешних военных обстоятельствах, находясь при мне для заведования моими письменными делами. Таковое жалование на днях упразднится по отбытии г. Мазаровича, подавшего прошение моему предшественнику об увольнении его отсюда». Далее следовала подпись Паскевича.

Известный исследователь Н.Я. Эйдельман, работавший непосредственно с этим архивным документом, заподозрил в нём авторство самого Грибоедова, находя слог бумаги лёгким, быстрым и изящным. «Хорошо было известно, - пишет Н.Я. Эйдельман, - что Иван Фёдорович Паскевич писал туго, без излишней грамотности, часто предпочитая французский язык, чтобы не были видны огрехи русского, и старался оформлять свои мысли с помощью опытных секретарей. По армии ходила острота Ермолова: “Паскевич пишет без запятых, но говорит с запятыми”. Знаток кавказской старины Верже уверенно писал, что “Грибоедов и другие не только составляли приказы и реляции Паскевича, но даже писали частные его письма”». Сличение почерка письма с образчиками почерка Грибоедова, произведённое Н.Я. Эйдельманом, позволило уверенно заявить, что письмо Нессельроде писал он, а самим Паскевичем поставлена только подпись! Как мы помним, по представлению Паскевича министру иностранных дел Нессельроде Грибоедов был произведён в коллежские советники, а сочинил представление к награде сам награждённый! И получается, что Грибоедов, от лица Паскевича, сам о себе пишет как об усердном и способнейшем сотруднике «по политической части», указывает на то, что при Ермолове его не замечали и не поощряли (вспомним фрагменты дневника Муравьёва: Ермолов всё же «раскусил» Грибоедова и в чинах не повышал).

Паскевич при дворе «был в милости», и в столице поняли его «заботу о близких». Карьера Грибоедова именно с этого момента стремительно пошла в гору: получив повышение в чине, он был включён в группу по выработке Туркманчайского мирного трактата. Причём, прекрасно зная Персию и кавказские дела, он отличился, фактически написав пункты трактата. Впрочем, большинство донесений о необычайных дипломатических способностях и успехах Грибоедова на этом поприще исходили из канцелярии наместника за подписью Паскевича, а сколь они объективны и кем писались, теперь сказать сложно. Но, чьи бы эти реляции ни были, а своё дело они сделали, и успехи дипломата Грибоедова заметили при дворе: он удостоился аудиенции императора, был награждён орденом и деньгами, после чего ему было предложено продолжить карьеру в Персии в ранге полномочного министра.

Было ли это «деликатное удаление из страны талантливого писателя, посмевшего заступиться за декабристов», как принято писать об этом назначении? Был ли он опасен царю? Подумайте сами: в 1828 г. Грибоедов, чиновник V класса, служащий под началом у кузена и от его имени просящий чинов и орденов, - угроза империи? Полно, господа! Не пахнет тут опалой. Для опасных и неугодных путь лежал не в министерские чины, не в Персию, а несколько северо-восточнее: в Сибирь, в малопочтенном ранге каторжанина.

Где он, тот меланхоличный «борец с крепостничеством», образ которого столько лет и так старательно выписывают многие авторы? Что-то не видно его, скажем, в этом послании: «Ещё вам доказательство, что у меня Государево дело первое и главное, а мои собственные ни в грош не ставлю. Я два месяца как женат, люблю жену без памяти, а между тем бросаю её одну, чтобы поспешить к шаху за деньгами в Тегеран, а может быть, и Исфагань, куда он на днях отправляется» - цитата из письма Грибоедова к Родофинкину. Во всех его посланиях той поры видны азарт политического игрока, усердного служаки, радеющего о «деле Государя». И как напыщен, как горд посланник Грибоедов в Персии, как пренебрежителен к обычаям страны, в которую когда-то, спасаясь от уголовного преследования и мести, въехал посольским секретарём. В последний же раз он прибыл как «баскак», собирающий дань с поверженной державы! Как не вяжутся между собой эти два образа!

Азарт карьериста пришёл к нему, когда Грибоедов вернулся на Кавказ, хотя он не хотел ехать в Персию в тот, в последний раз. Он хотел заниматься литературой, но матушка его, положившая столько сил, чтобы «вывести его в люди», видела в этом занятии баловство, блажь, а потому настояла и даже принудила поклясться перед иконой в Иверской часовне Божией Матери, что он поедет послом в Персию и не оставит службы. Александру Сергеевичу хотелось ехать в Европу, путешествовать, писать стихи, наблюдать жизнь, а вместо того его засунули, по его же словам, «в центр застоя, самоуправства и фанатизма». Но это был только один Грибоедов. В нём же совмещалось несколько натур, плохо ладивших между собою. Похоже, что Грибоедов-поэт, живший в петербургском чиновнике Грибоедове, хандрил, кривясь от одной мысли о предстоящей ему службе, но холодный и желчный ум карьериста, честолюбца, желавшего возвысится над толпой, обитавшего в том же теле, гнал его туда, в Персию. Грибоедову предстояло первое большое самостоятельное дело, командовал в котором только он, никому не подчиняясь.

Избежать этого дипломатического назначения ему было проще простого: выйти в отставку «по семейным обстоятельствам», - желающих занять его место отыскали бы быстро. Сам он был далеко не нищий, да за княжной Ниной тоже дали бы не малое приданое, мог бы жить барином, получая приличный пенсион, доходы с имений, ожидать наследств. Счастливая размеренная жизнь, любимая жена, путешествия, сочинительство стихов и музыки… Мог ли он зажить такой жизнью? Желал ли её? Если да, то почему не остановился?

Последствия

Оставление этого «тегеранского инцидента» без последствий породило ещё один миф - якобы вина персов за убийство русского посла была искуплена ими поднесением русскому императору редкого алмаза «Шах». Действительно, «Шах» привезён был в Россию внуком шаха Фатх-Али, принцем Хосров-мирзой, который был прислан в Петербург с чрезвычайным посольством. Он доставил письмо от своего деда русскому императору, в котором шах извещал о печальных событиях, случившихся в последние дни января в Тегеране. Шах сетовал на «неумолимость судьбы» и на внезапность мятежа черни, «несоблюдение обычаев которой со стороны посольской свиты и вызвало возмущение». Там же сообщалось, что всех замеченных в погроме шах приказал казнить, наместника Тегерана за непринятие должных мер «удалить вовсе со службы», а ставшего главой мятежа Мирзу-Масиха «сослать в один из отдалённых городов нашего государства в заточение».

Алмаз «Шах» был поднесён персидским принцем русскому императору совсем не в качестве дара за голову посла. У этого подношения была важная, но вместе с тем сугубо прозаическая цель: Хосров-мирза просил об облегчении бремени контрибуции. Кроме алмаза «Шах», привезены были также: жемчужное ожерелье, два кашмирских ковра, два десятка старинных манускриптов, сабли в дорогой отделке и прочие «восточные штучки». Дары, вполне благотворно повлиявшие на мнение русского самодержца: император Николай I отказался от одного курара контрибуции, а выплату другого отсрочил на пять лет. Тем дело и закончилось.

Впрочем, нет, не закончилось! По представлению генерал-адъютанта Паскевича-Эриванского в январе 1830 г. император Николай I распорядился положить матери и вдове Александра Сергеевича Грибоедова пожизненный пенсион: в год по 5 тыс. руб. ассигнациями каждой, кроме того, единовременно им было выдано по 30 тыс. руб. пособия.

Валерий ЯРХО

При подготовке публикации использованы следующие материалы: Русский архив. 1872. № 3; № 7-8, и 1874. № 1; Русская старина. 1872. № 8; Московские ведомости. 1886. № 52; Энциклопедический словарь Ф. Брокгауза и И. Ефрона. 1890-1907, разные тома; Грибовский А.М. Записки // Русский архив. 1886. Кн. 3; Муравьёв-Карский Н.Н. Записки // Там же.

В октябре 1828 г. в самый разгар русско-турецкой войны император Николай I через своего канцлера и министра иностранных дел графа Карла Нессельроде предписал российскому послу в Иране А. Грибоедову взыскать с Ирана очередной взнос в счет контрибуции, отклонив совет Грибоедова вести в Иране более гибкую политику. Грибоедов, видя бедственное положение Ирана, пытался уговорить российское правительство принять вместо денег хлопок, шелк, скот, драгоценности, но канцлер российского императора приказал точно выполнить условия Туркманчайского договора и дал ему царские инструкции, которые предписывали жесткую позицию в вопросах о сроках выплаты контрибуции и при осуществлении покровительства бывшим пленникам, желавшим вернуться на родину. В условиях войны России с Турцией такая инструкция ставила Грибоедова в затруднительное положение.

Иранский шах Фатх-Али надеялся, что Россия надолго увязнет в войне с Турцией. Правительство Ирана нарушало сроки выплаты контрибуции и препятствовало выдаче пленных. В стране были введены новые налоги, которые обосновывались необходимостью выплате долгов России. В мечетях и на базарах иранской столицы проходили многочисленные митинги, на которых звучали антироссийские выступления. Жертвой таких настроений в иранском обществе стал российский посол Александр Грибоедов, который в начале 1829 г. выехал из Тебриза (где находилась его миссия) в Тегеран для урегулирования спорных вопросов с шахом Ирана. Здесь против него была развязана ожесточенная кампания. Особенную активность проявляли приверженцы Аллаяр-хана, опального шахского министра. Гри­боедова изображали виновником введения новых налогов, предназначенных для уплаты контрибуции, обвиняли в укрывательстве у себя армян.

Грибоедов действительно предоставил в здании российской миссии в Тегеране убежище троим армянам, обратившимся к нему, согласно с 13 статьей Туркманчайского трактата, с просьбой об отправке их в Северную часть Армении, находящуюся на территории России. Среди этих армян был евнух Мирза-Якуб, служивший ранее главным хранителем шахских бриллиантов и знавший все тайны шахской казны.

11 февраля 1829 г., когда Грибоедов, получив у шаха Фатх-Али прощальную аудиенцию, уже собирался уезжать из Тегерана, возле большой тегеранской мечети собралась многочисленная толпа. Главный муджтехид(представитель высшего духовенства) обратился к толпе с призывом начать священную войну против «неверных». Разъяренная толпа бросилась к зданию российской миссии, жестоко расправилась с А.С. Грибоедовым (разрубив его на части) и его сотрудниками. Спастись удалось только секретарю миссии. И это все случилось при полном попустительстве шахских властей.

Сообщая об этом трагическом событии в Петербург, генерал И.Паскевич отмечал, что «англичане не вовсе были чужды участия в возмущении». Но Николай I предпочел признать официальную иранскую версию о том, что «происшествие должно приписать опрометчивым порывам усердия покойного Грибоедова». Не желая осложнять отношений с Ираном в напряженный момент русско-турецкой войны, когда на присоединенных к России территориях Закавказья вспыхнули народные восстания, российское правительство удовлетворилось официальным извинением шаха. Царь милостиво принял от присланного шахом-Фатх-Али посланника шахской крови Хозрева-Мирзы в подарок ценный бриллиант Надир-Шах, удовлетворившись формальными извинениями иранского принца и его высказываниями недовольства в адрес покойного Грибоедова. Николай I отсрочил Ирану на несколько лет очередной взнос выплаты контрибуции.

В Иране продолжилась борьба за влияние между Россией и Великобританией, которая вылилась в Гератский конфликт 1837г.

Драматург, поэт, дипломат Александр Сергеевич Грибоедов родился 4 (15) января 1795 года в Москве в дворянской семье. В пятнадцать лет окончил Московский университет. Во время наполеоновского вторжения был зачислен в армию и прослужил два года в кавалерийском полку. В июне 1817 года Грибоедов поступил на службу в коллегию иностранных дел; в августе 1818 года он был назначен секретарем русской дипломатической миссии в Персии.

С 1822 по 1826 год Грибоедов служил на Кавказе при штабе А.П.Ермолова, с января по июнь 1826 года находился под арестом по делу декабристов.

С 1827 года он при новом наместнике Кавказа И.Ф.Паскевиче ведал дипломатическими сношениями с Турцией и Персией. В 1828 году после заключения Туркманчайского мира, в котором Грибоедов принял активное участие и текст которого привез в Петербург, он был назначен «полномочным министром» в Персию для обеспечения выполнения условий договора.

В том же году в августе Александр Грибоедов женился на старшей дочери своего друга - грузинского поэта и общественного деятеля Александра Чавчавадзе - Нине, которую он знал с детства, часто занимался с ней музыкой. Повзрослев, Нина вызвала в душе Александра Грибоедова, человека уже зрелого, сильное и глубокое чувство любви.

Говорят, она была красавица: стройная, грациозная брюнетка, с приятными и правильными чертами лица, с темно-карими глазами, очаровывающая всех своей добротой и кротостью. Грибоедов называл ее Мадонной Мурильо. 22 августа 1828 года в Сионском соборе в Тифлисе их венчали. В церковной книге сохранилась запись: "Полномочный министр в Персии Его императорского Величества статский советник и Кавалер Александр Сергеевич Грибоедов вступил в законный брак с девицею Ниною, дочерью генерал-майора князя Александра Чавчавадзева...". Грибоедову было 33 года, Нине Александровне не было еще и шестнадцати.

После свадьбы и нескольких дней торжеств молодые супруги уехали в имение А. Чавчавадзе в Кахетии в Цинандали. Затем молодая чета отправилась в Персию. Не желая подвергать Нину опасности в Тегеране, Грибоедов на время оставил жену в Тавризе - своей резиденции полномочного представителя Российской империи в Персии, и поехал в столицу на представление шаху один. В Тегеране Грибоедов очень тосковал по своей молодой жене, беспокоился о ней (Нина очень тяжело переносила беременность).

30 января 1829 года толпа, подстрекаемая мусульманскими фанатиками, разгромила русскую миссию в Тегеране. При разгроме посольства русский посланник Александр Сергеевич Грибоедов был убит. Бесчинствующая толпа таскала его изуродованный труп по улицам несколько дней, а потом бросила в общую яму, где уже лежали тела его товарищей. Позже его опознали лишь по изуродованному на дуэли мизинцу левой руки.

Ожидавшая мужа в Тавризе Нина не знала о его смерти; беспокоясь о ее здоровье, окружающие скрывали страшную весть. 13 февраля по настоятельной просьбе матери она покинула Тавриз и поехала в Тифлис. Только здесь ей сказали, что муж мертв. От стресса у нее случились преждевременные роды.

30 апреля прах Грибоедова привезли в Гергеры, где гроб видел A.C. Пушкин, упоминающий об этом в своем "Путешествии в Арзрум". В июне тело Грибоедова прибыло наконец в Тифлис, и 18 июня 1829 года было предано земле близ церкви Св. Давида, согласно желанию Грибоедова, который как-то шутя сказал жене: "Не оставляй костей моих в Персии; если умру там, похорони меня в Тифлисе, в монастыре Св. Давида". Нина исполнила волю мужа. Похоронила его там, где он просил; на могиле мужа Нина Александровна поставила часовню, а в ней - памятник, изображающий молящуюся и плачущую перед распятием женщину - эмблему ее самой. На памятнике следующая надпись: "Ум и дела твои бессмертны в памяти русской; но для чего пережила тебя любовь моя?"

Юрий ХЕЧИНОВ

Кавказ. 1850-е годы. К. Н. Филиппов. Масло, холст. По таким же дорогам проходили маршруты А. Грибоедова.

Москва. Памятник А. С. Грибоедову. 1959 год. Скульптор А. А. Мануйлов, архитектор А. А. Заварзин.

Н. А. Грибоедова (урожденная Чавчавадзе). 1820-е годы. Художник Э. Ф. Дессэе (?) запечатлел юную княжну вскоре после свадьбы, но передать всей ее прелести ему не удалось.

Наука и жизнь // Иллюстрации

Грузия. Цинандали. Вид дома и гостиной (справа) в имении тестя А. С. Грибоедова - князя А. Г. Чавчавадзе. (Ныне - Дом-музей.)

Сдача персами контрибуционных сумм в городе Тебрец 10 февраля 1828 года. К. П. Беггров с оригинала В. И. Мошкова. 1829 год.

Предполагаемый портрет секретаря И. Мальцова, уцелевшего после разгрома фанатиками русского посольства в Тегеране. 1830-е годы. Художник П. Ф. Соколов.

"Баге-Ильчи" ("Сад посла") в Тегеране - место, где был убит А. С. Грибоедов. Фотография начала ХХ века.

Тбилиси. Гора Мтацминда. Памятник на могиле Грибоедова у подножия церкви святого Давида. Скульптор В. И. Демут-Малиновский.

СЧАСТЛИВЫЙ ГОД

Первые дни пребывания на Кавказе А. С. Грибоедов посвятил изучению дипломатической почты, касающейся восточной политики, официальным визитам к военному губернатору Сипягину, тифлисскому гражданскому губернатору генерал-майору Ховену, подробному рапорту о своем прибытии и служебных новостях директору Азиатского департамента Родофиникину. Лишь после этого Грибоедов навестил Прасковью Ахвердову и всю полюбившуюся ему компанию принцесс, о каждой из которых он часто вспоминал в письмах к своей тифлисской приятельнице.

Теперь пред ним предстала уже другая Нина - стройная, черноглазая красавица-княжна. Она оставалась такой же приветливой и веселой без кокетства и жеманства, разговорчивой и умной без напыщенности и самовлюбленности, как и прежде, бесхитростной и доверчивой - и все же это была другая Нина.

Пользовавшийся успехом у женщин Грибоедов никогда не испытывал глубокой и сильной привязанности. Но очарованный Ниной, он не отводил взгляда от ее темно-карих глаз, обрамленных длинными ресницами и излучавших доброту и кротость. Трепетные чувства впервые овладели им.

Вернувшись в свою квартиру, он стал собираться в дорогу, чтобы как можно скорее выехать в действующую армию на встречу с генералом Паскевичем и получить от него наставления по поводу последних сношений с Тавризом и Тегераном.

13 июля 1828 года он покинул Тифлис, но... застрял в Шулаверах. Ливневые дожди, прошедшие накануне, полностью размыли и без того испорченные дороги до такого состояния, что сделали немыслимым любое передвижение. Экипажи вязли в грязи, а лошади не слушались ездоков. Пришлось повернуть назад.

Оказавшись волею судеб в городе, он поспешил к Ахвердовой.

Дальнейшее, что произошло в доме у вдовы, Грибоедов описал в письме к Фаддею Булгарину: "Это было 16-го. В этот день я обедал у старой моей приятельницы Ахвердовой, за столом сидел против Нины Чавчавадзе... все на нее глядел, задумался, сердце забилось, не знаю, беспокойства ли другого рода, по службе, теперь необыкновенно важной, или что другое придало мне решительность необычайную, выходя из стола, я взял ее за руку и сказал ей: Venez avec moi, j"ai quelque chose a vous dire" ("Пойдемте со мной, я хотел что-то сказать вам (фр.)").

Она меня послушалась, как и всегда, верно думала, что я ее усажу за фортепьяно, вышло не то, дом ее матери возле, мы туда уклонились, взошли в комнату, щеки у меня разгорелись, дыхание занялось, я не помню, что я начал ей бормотать, и все живее и живее, она заплакала, засмеялась, я поцеловал ее, потом к матушке ее, к бабушке, к ее второй матери Прасковье Николаевне Ахвердовой, нас благословили..."

В тот же день влюбленные в письме к отцу Нины попросили его благословения. Александр Чавчавадзе находился тогда в Эривани.

18 июля в письме из Тифлиса Грибоедов делится новостью с Амбургером, назначенным на должность генерального консула в Тавризе: "Дружески поздравьте меня. Я жених, но вернусь за женой не ранее зимы. Если она вполовину любит меня, как я ее, то, конечно, она сделает меня счастливым".

Но на следующий же день Грибоедов вынужден был покинуть свою невесту и отправиться в Гумри. Там, получив сообщение, что в тылу действуют отряды турецких партизан, он взял под свое командование две роты Карабинерского полка и сотню солдат и вместе с Мальцовым двинулся на подмогу Паскевичу.

К тому моменту, когда Грибоедов присоединился к Паскевичу, войска уже взяли осажденный Ахалкалаки. Обсудив важнейшие вопросы, Александр Сергеевич вновь вернулся в Тифлис, где тяжелый приступ лихорадки приковал его к постели. Он так исхудал, что даже не решался показываться на глаза своей невесте, и попросил в письме Прасковью Николаевну объяснить Нине причину исчезновения и нежно поцеловать ее. Но как только юная княжна узнала о болезни жениха, она тотчас поспешила к нему и не отходила от постели больного, пока ему не стало легче.

В середине августа в Тифлис, несмотря на жару, прибыл секретарь английской миссии, врач по профессии, Джон Макниль с супругой, чтобы навестить Грибоедова, с которым он был знаком, и поздравить его с новым назначением, а заодно справиться о здоровье и познакомиться с очаровательной невестой.

Едва оправившись от болезни, Грибоедов поспешил закончить все необходимые приготовления к свадьбе. Венчание состоялось 22 августа 1828 года в Сионском соборе. Во время обряда, из-за вновь скрутившей его лихорадки, Александр едва устоял на ногах. Его рука не удержала обручальное колечко, которое жених пытался надеть невесте. Оно упало на каменный пол. Но вздох сожаления и тревога, которые неслышно пронеслись среди присутствовавших в соборе, не смогли изменить царившее праздничное настроение.

Торжества продолжались на новой квартире Грибоедова, куда гостей пригласили на ужин. Аделунг, находившийся в это время в городе, сообщил отцу о событиях, связанных с женитьбой Грибоедова: "Весь Тифлис проявляет живейшее сочувствие к этому союзу; он любим и уважаем всеми без исключения; она же очень милое, доброе создание, почти ребенок, так как ей только что исполнилось 16 лет..." (На самом деле до 16 лет ей недоставало двух с половиной месяцев. - Прим. Ю. Х. )

Двоюродный брат Нины, Роман Чавчавадзе, увез молодоженов в Цинандали, родовое имение, и сдержал слово, данное отцом. Дело в том, что 4 ноября 1812 года в честь рождения дочери Александр Герсеванович велел наполнить лучшим вином зарытый в землю большой глиняный кувшин, а распить его в день свадьбы.

Именно это вино и откупорили в цинандальской усадьбе князя и рог за рогом наполняли золотистым кахетинским 16-летней выдержки.

Наутро Нину и Александра благословили фамильной иконой с изображением святой Марии в небольшой церквушке, которую воздвиг рядом с домом еще Герсеван Чавчавадзе, знаменитый дед Нины, бывший посол Грузии в России во времена царствования Ираклия II.

Целый день молодожены в сопровождении знатных кахетинцев любовались окрестнос тями, а вечером вновь предались шумному застолью и грузинским песнопениям, мелодии которых так нравились Грибоедову. Иногда, в свободные от празднества минуты, он даже наигрывал их на фортепьяно, стоявшее в гостиной князя.

Оставалось несколько дней до отъезда в Тавриз. Нина решила выехать в Персию вместе с мужем. Ее мать Саломэ взялась сопровождать дочь до Эривани, где в то время находился Александр Чавчавадзе.

Пока Мальцов и Аделунг, собираясь в дорогу, подбирали лошадей, навьючивали их подарками персидскому шаху и его приближенным, а также казенным скарбом, Грибоедов совершал с молодой супругой пешие и конные прогулки.

Излюбленным местом стал у них подъем от Сололакского ручья вверх к горе Мтацминда, откуда открывался прекрасный вид на долину Куры, вдоль которой разрастался новый город. Как-то во время одной из прогулок Грибоедов, обняв Нину, надолго задумался, ушел в себя, а затем промолвил:

Любовь моя, Нинули, если что случится со мной, дай слово, похорони останки мои вот здесь. Это самое пиитическое место!

О, нет, мой Александр, - горячо возразила она. - Оставь печаль, мы будем жить вечно. И любовь наша не померкнет, как не померкнет твой поэтический дар.

ПЕРСИДСКИЙ УЗЕЛ

Переполненный новым сильным чувством, оттеснившим тревогу, Грибоедов пишет Варваре Миклашевич: "...Женат, путешествую с огромным караваном, 110 лошадей и мулов, ночуем под шатрами на высотах гор, где холод зимний. Нинуша моя не жалуется, всем довольна, игрива, весела; для перемены бывают нам блестящие встречи, конница во весь опор несется, пылит, спешивается и поздравляет нас с счастливым прибытием туда, где бы вовсе быть не хотелось. Нынче нас принял весь клир монастырский в Эчмиадзине, с крестами, иконами, хоругвями, пением...

Но мне простительно ли, после стольких опытов, стольких размышлений, вновь бросаться в новую жизнь, предаваться на произвол случайностей, и все далее от успокоения души и рассудка. А независимость! которой я такой был страстный любитель, исчезла, может быть навсегда, и как ни мило и утешительно делить все с прекрасным, воздушным созданием, но это теперь так светло и отрадно, а впереди так темно! Неопределенно!! Всегда ли так будет!!. - и добавляет в конце письма: - Наконец, после тревожного дня, вечером уединяюсь в свой гарем; там у меня и сестра, и жена, и дочь, все в одном милом личике... Полюбите мою Ниночку. Хотите ее знать? В Malmaison, в Эрмитаже, тотчас при входе, направо, есть Богородица в виде пастушки Murillo - вот она".

Столица Армении устроила путешественникам торжественную встречу. Когда караван подходил к городу, от городских стен навстречу им двинулись кавалькада всадников и экипажи. Грибоедов пересел на лошадь и поскакал со своей свитой вперед.

Эриванский плац-адъютант, желая показать свои познания в русском языке, при встрече высокого гостя произнес:

Эриванское ханье поздравляет Ваше превосходительство на армянской земле!

После проезда по каменному мосту через Зангу Грибоедова встретило армянское и русское духовенство с хоругвями, иконами, свечами и кадильницами. Посланник соскочил с лошади, приложился к кресту, который протянул ему архиерей, и под приветственные возгласы горожан вошел в город. Два дня каждый из знатных ханов считал своей честью пригласить гостей на званые обеды и ужины.

А впереди Нину, Саломэ и Александра ждала новая встреча, желанная и трогательная. Она произошла 21 сентября 1828 года. "Рано утром, - писал Аделунг уже из Эривани своему отцу, - когда все еще спали, приехал из Баязета князь Чавчавадзе, отец мадам Грибоедовой, чтобы увидеть молодоженов до их отъезда в Персию: он начальник армянской провинции и поэтому не живет в Тифлисе..."

В Эривани генерал-майор, кавалер и участник Отечественной войны 1812 года, впервые увидел своего зятя, хотя и имел с ним до этого деловую переписку.

23 сентября Грибоедов направил Паскевичу служебное послание, в котором извещал о превратном истолковании местными чиновниками обеих сторон некоторых статей Туркманчайского договора и просил генерала предписать циркуляром всем пограничным начальникам Эривани, Карабага, Талыша и прочих областей неуклонно соблюдать принципы, направленные на пользу России. Из Эривани он отослал еще несколько отношений, касающихся подробностей антишахского бунта, поднятого в Хоросане одним из ханов, продвижений дел по уплате части суммы 8-го курура, а также об орденах и подарках, которыми российский император удостоил английского министра Джона Макдональда и других чиновников миссии. Из числа награжденных выпал секретарь капитан Джон Кемпбел. В своем послании Грибоедов просит исправить досадное упущение и наградить секретаря наравне с другими, что, по его мнению, будет с благодарностью воспринято всей английской миссией. Кроме того, он доводит до сведения Паскевича, что чрезвычайный посол России в Лондоне не сделал до сих пор никакого сообщения английскому двору о наградах, пожалованных российским государем, и просил поставить о том в известность вице-канцлера Нессельроде.

Недомогание, которое преследовало посланника на всем пути, вынуждало его часто задерживаться в дороге по нескольку дней, поэтому к переправе у Джульфы караван добрался лишь 1 октября 1828 года. Воспользовавшись остановкой, Грибоедов направил Паскевичу подробное письмо, в котором излагал веские соображения относительно непродуманной политики переселения армян в Нахичеванскую область, вызвавшей справедливые нарекания местных старожилов. В самой Нахичевани ранее бывшие в значительном меньшинстве армянские семьи после прибытия переселенцев из Персии заметно превысили по количеству проживающих там старожилов - мусульман. "Здесь армянам, пришельцам, лучше, нежели в ином месте, где я их встречал, - сообщал он Паскевичу, - но брожение и неудовольствие в умах татарских доходит до высочайшей степени..."

Грибоедов предлагает дипломатическое решение сложной и грозящей конфликтом проблемы: переселить часть армянских семей в другие места, тем более, что большинство из них испытывали стесненность в жилье, а отсюда и многие неудобства. "Но гораздо менее неудобства заслужить ропот 100 или 150 семейств, нежели целой провинции, новоприобретенной и пограничной, которую мы, наконец, заставили вздыхать о прежнем персидском правлении, известном вашему сиятельству своими неотеческими чувствами к подданным; я даже опасаюсь, - продолжал он, - что это все скоро явится в иностранных газетах, и не слишком в нашу пользу... У беков и ханов мы власть отнимаем, а в замену даем народу запутанность чужих законов".

В его предложениях уже виделся не только зрелый дипломат, но и государственный деятель, проникнутый уважением к законам и обычаям местных народностей, присоединенных к России, и радеющий о международном престиже своей отчизны. "Еще раз повторяю, - доказывал он правоту своих суждений, - что нельзя дать себя уразуметь здешнему народу иначе, как посредством тех родовых начальников и духовных особ, которые давно уже пользуются уважением и доверием, присвоенными их званиям..."

Подобные соображения мог высказать человек, глубоко изучивший местные обычаи во время длительной работы в Персии, на Кавказе, во время частых деловых поездок по этим краям. Для него главным желанием стало найти согласие не ценой бряцания оружием, а доверительным отношением и законной справедливостью к перешедшим на сторону России народам.

Различие во взглядах с Ермоловым, который считал основным орудием усмирения горских народов Кавказа силу и устрашение, с годами у Грибоедова упрочилось, а став министром -посланником, он окончательно убедился в неприемлемости карательных мер и необходимости уважительного отношения к аборигенам. Законность, справедливость и привлечение на сторону россиян старейшин и местной знати - вот к чему призывал правителя Кавказа Грибоедов, делая первые шаги на поприще дипломатической службы в новой должности.

"По ту сторону Аракса я был принят с большим почетом, - сообщал он уже 20 октября 1828 года вице-канцлеру, - так же, как и в Тавризе. Но всего более понравилась мне та добрая память, которую оставили наши войска в сельском народе. Войско михмандара, присланное ко мне от имени шаха, раздражало крестьян своими притеснениями и грубым обращением; бедные люди громко упрекали этих солдат в их несходстве с русскими, которые и справедливы, и ласковы, так что народ очень был бы рад их возвращению".

Не менее обстоятельно разъяснил он положение дел с уплатой 8-го курура, за которым стояли неразрешимые, с его точки зрения, трудности, связанные с обедневшим до крайности народом, которому нечего было передавать сборщикам доходов: "Аббас-Мирза отдал нам в заклад все свои драгоценности, - докладывал Грибоедов Нессельроде, - его двор, его жены отдали даже бриллиантовые пуговицы от своих платьев. Словом, крайность выше всякого описания".

Обремененный категорическим требованием российского правительства, МИДа и царского наместника на Кавказе графа Паскевича-Эриванского заполучить требуемые по Туркманчайскому трактату куруры, Грибоедов не соглашался на просьбы Аббас-Мирзы смягчить условия контрибуции. В послании к Нессельроде он приводил даже свой диалог с ним: "Точно вы не знаете, - говорил он мне, - что шах и слышать не хочет об этих деньгах и что оба курура падут на мою ответственность". Я возражал, что не обязан знать, какие у него домашние расчеты с отцом, что шах подписал и ратифицировал договор, а мое дело блюсти за исполнением его..."

Понимая бедственное положение персиян, новый посланник просил согласия Нессельроде заменить денежный долг и принять на ту же сумму товаров: хлопчатой бумаги, шелка, драгоценных вещей - или закупить лошадей, хлеба и прочих продуктов. "Извините, граф, - писал он Паскевичу, - что я так распространился об этом предмете, но я опасаюсь ответственности, в которую так легко попасть, когда дело идет о деньгах и когда нельзя ожидать ни откровенности, ни податливости от тех людей, с которыми мне приходится иметь дело".

Как это ни покажется странным, но Грибоедову приходилось обращаться и с просьбами, касавшимися бытовых условий своих сотрудников: "Мы живем здесь в таких условиях, что все от этого болеют, - информировал он Нессельроде. - Любой английский офицер живет в гораздо лучших условиях, чем я. Я уже издержал 900 дукатов на ремонт и меблировку комнат, которые я занимаю... Мой дом переполнен; кроме моих людей, в нем живут пленники, которых мне удалось отыскать, и их родственники, приехавшие за ними. Все они люди бедные, и у них нет другой возможности найти крышу над головой, кроме как в помещении миссии. До настоящего времени все мои люди, исключая меня и генерального консула, то есть секретари, переводчики, 10 казаков, которых я взял с собой, вынуждены квартировать в хибарах, из которых были выселены их владельцы, что, разумеется, не способствует поддержанию хорошего отношения к нам со стороны местных жителей".

В этом письме, охарактеризовав и свое унизительное положение, и положение остальных сотрудников российской миссии, Грибоедов впервые поставил вопрос о необходимости выделения некоторой суммы, по его скромным подсчетам, не превышающей 3000 туманов, а для обустройства посольства в Тегеране - еще дополнительно 7000 туманов.

Император счел просьбу посланника обоснованной, однако положительный ответ был облечен в поистине иезуитскую форму: "Государь всемилостивейше разрешил употребить 10 тысяч туманов на постройки и приличное обзаведение для помещения миссии нашей в упомянутых городах. Сию сумму, как экстраординарную, представляется вам заимствовать из денег 9 или 10 курура, имеющих впредь поступать от Персии в уплату контрибуции по договору Туркманчайскому".

Этот ответ ставил посланника в очень сложное положение. Из него следовало: чтобы обеспечить сотрудникам миссии приличествующий уровень жизни, Грибоедов должен после окончания и без того трудного сбора 8-го курура направить все усилия на обеспечение скорейших поступлений от 9-го курура. Лишь в этом случае он мог бы употребить часть суммы во благо своих сотрудников. Желание выполнить волю государя и условия Туркманчайского трактата подталкивало к скорейшему отъезду в Тегеран. Грибоедов временно отсрочил его, узнав об отсутствии в столице шаха.

Приезд Романа - брата Нины - в Тавриз внес радостное оживление в ее жизнь. До сего времени приятной отдушиной для нее служили лишь встречи с Джоном Макдональдом и его семьей, доброжелательно относившимися и к русскому посланнику, и к его молодой жене. В одном из писем к Родофиникину, сообщая о всех трудностях по сбору денег, с которыми пришлось столкнуться, Грибоедов в оправдание своей ревностной службы писал: "Еще вам доказательство, что у меня государево дело первое и главное, а мои собственные ни в грош не ставлю. Я два месяца как женат, люблю жену без памяти, а между тем бросаю ее здесь одну, чтобы поспешить к шаху за деньгами в Тегеран, а может и в Испаган, куда он на днях отправляется".

Тогда поездка отложилась, но в начале декабря она стала реальностью.

3 декабря 1828 года Грибоедов продолжил не отправленное им два с половиной месяца назад письмо, адресованное Миклашевич: "Верно, сами догадаетесь, неоцененная Варвара Семеновна, что я пишу к вам не в обыкновенном положении души. Слезы градом льются..."

Страдания Нины, вызванные мучительной беременностью, и та безропотность, с которой она переносила их, и грустные воспоминания об Александре Одоевском, томящемся в сибирской ссылке, были тому виной: "Сейчас пишу к Паскевичу, - сообщает он близкой приятельнице, - коли он и теперь ему не поможет, провались все его отличия, слава и гром побед, все это не стоит избавления от гибели одного несчастного и кого!!"

Обращаясь в тот же день к Паскевичу, Грибоедов писал: "Благодетель мой бесценный. Теперь, без дальних предисловий, просто бросаюсь к вам в ноги и, если бы с вами был вместе, сделал бы это, и осыпал бы руки ваши слезами...

Помогите, выручите несчастного Александра Одоевского. Вспомните, на какую высокую степень поставил вас Господь Бог. Конечно, вы это заслужили, но кто вам дал способы для таких заслуг? Тот самый, для которого избавление одного несчастного от гибели гораздо важнее грома побед, штурмов и всей нашей человеческой тревоги... Сделайте это добро единственное и оно вам зачтется у Бога неизгладимыми чертами небесной его милости и покрова. У его престола нет Дибичей и Чернышевых, которые бы могли затмить цену высокого, христианского, благочестивого подвига. Я видел, как вы усердно Богу молитесь, тысячу раз видал, как вы добро делаете. Граф Иван Федорович, не пренебрегите этими строками. Спасите страдальца".

Строки, адресованные приближенному ко двору и обласканному им генералу, больше напоминали крик души, последнее желание человека, перед тем как броситься в бездну неизвестности, и просящего выполнить его волю.

9 декабря 1828 года, трогательно попрощавшись с женой, сотрудниками миссии и четой Макдональдов, Грибоедов покинул Тавриз, обещая скоро вернуться.

ГИБЕЛЬ ПОСЛАННИКА

Придворный астролог, составляя для шаха календарь на предстоящий месяц, отметил движение небесного светила к созвездию Скорпиона, а это предвещало серьезные потрясения. Тревожный прогноз он доложил Фетх-Али-шаху.

"Инш, Аллах", - промолвил стареющий властелин страны, предоставив все судьбе, но тем не менее приказал усилить охрану дворца...

В это время Грибоедов со свитой преодолевал Кафланку, горный хребет на пути в Тегеран. Ранняя стужа и выпавший обильный глубокий снег, из-за которого застревали лошади, делали путешествие медленным, утомительным и трудным. Русская миссия помимо посланника, Мальцова, Аделунга, врача и двух заведующих прислугой состояла из 30 человек - мусульман, русских, грузин и армян. Свиту сопровождал конный конвой из 16 кубанских казаков.

Преодолев заснеженный горный перевал, они вступили в город Зенджан, где их торжественно встретили высокие чиновники. На следующий день состоялся прием в честь прибытия высокого русского гостя, во время которого хозяин, принц Абдул-Мирза, подарил Грибоедову отличную лошадь. Кроме того, он передал посольству 15 лошадей взамен утомившихся в пути (которыми их снабдил в Тавризе наследный принц Аббас-Мирза). Столь дорогие подарки и знаки внимания, которыми персидские чиновники одаривали русскую миссию на всем протяжении долгого и трудного пути от Тавриза до Тегерана, предполагали ответные шаги со стороны российского посланника.

Грибоедов же, стесненный казенными деньгами, о чем он информировал и Паскевича и Нессельроде, не имея возможности отвечать тем же, вынужден был ограничиться одним или двумя червонцами, которыми расплачивался с хозяевами домов, где им случалось останавливаться на ночлег.

Мало того, ему приходилось по пути забирать у проезжающих купцов лошадей, взамен уставших, с обещаниями позже расплатиться с ними. И то и другое вызывало у многих заметное всем неудовольствие. Сам же Грибоедов очень надеялся, что основные и щедрые дары шаху от государя российского уже достигли Тегерана, куда они должны были прибыть морем из Астрахани.

Торжественный въезд в персидскую столицу совпал с днем, когда Солнце вошло в созвездие Скорпиона, что астролог счел неблагоприятным знаком. На следующий день Грибоедов нанес официальный визит министру иностранных дел Мирзе-Абдул-Хассан-хану и другим важным персидским чиновникам.

И лишь через день, после согласования церемониала приема русского посланника, состоялась его встреча с шахом, на которой Грибоедов вручил верительные грамоты. Персидский шах восседал на троне в полном праздничном облачении и в тяжелом украшенном камнями головном уборе, как этого требовал этикет.

Переговоры конечно же касались наиболее острых и болезненных для персиян проблем: возврата пленных, бывших российских подданных, полной уплаты 8-го курура и окончательной суммы контрибуции, определенной условиями Туркманчайского трактата, а также устранения препятствий торговле, которые чинили порой русским купцам персидские чиновники.

В знак уважения шах прислал русскому посланнику прекрасную лошадь с золотой уздечкой, ценные подарки и наградил его орденом Льва и Солнца I степени. Не забыты были и остальные члены русской миссии: чиновники получили подарки и ордена Льва и Солнца II степени, все остальные, включая казаков, охранявших русскую миссию, тоже удостоились подарков и золотых медалей.

А сам Грибоедов отправил жене красиво инкрустированный чернильный прибор, купленный им в одной из тегеранских лавок. На лицевой стороне чернильницы были изображены ангелы, а на тыльной стороне крышки по его просьбе выгравировали надпись на французском языке. Перевод ее гласил: "Пиши мне чаще, мой ангел Нинули, навеки твой А. Г. 15 января 1829 г. Тегеран".

Ничто тогда не предвещало трагической развязки, даже несговорчивость Грибоедова во время официальных встреч с шахскими чиновниками, когда речь заходила о денежной контрибуции или о скрываемых у них пленных заложниках (за что его называли даже жестокосердным).

За несколько дней до отъезда в Тавриз, с которым Грибоедов так спешил и к которому даже заблаговременно подготовился, заказав дорожных волов и лошадей, в российское посольство пожаловал некий Мирза-Якуб и заявил о желании возвратиться на родину, в Армению. Грибоедов, выяснив все обстоятельства дела, принял в судьбе Мирза-Якуба деятельное участие, оставив его при миссии, что вызвало неудовольствие шаха.

Негодовал и шахский двор, требуя от русского посланника выдачи Мирзы-Якуба, который был к тому же, как оказалось, казначеем и главным евнухом, а значит, знал многие тайны личной жизни шаха. Мирза-Якуб мог огласить их, что считалось святотатством, а потому и вызывало всеобщее возмущение.

Ситуация еще более усугубилась тем, что во дворе посланника находились две грузинки, вывезенные ранее из Грузии. По требованию родственников они возвращались домой. Знатные хозяева настаивали на передаче им пленниц. Среди них был и Аллаяр-хан.

Грибоедов попал в сложный водоворот хитросплетений. Пылкое сердце гражданина и патриота на этот раз возобладало над холодным рассудком дипломата.

Чтобы как-то уладить разгорающийся конфликт, Грибоедов согласился на встречу Мирзы-Якуба с Манучар-ханом. Казалось, что все шло к примирению сторон, но... Мирза-Якуб в самый последний момент принял окончательное решение остаться под покровительством русского посланника, чем вызвал бурю негодования и проклятий в свой адрес.

"Продолжайте, отнимайте у меня и всех моих жен. Шах будет молчать, - восклицал по этому поводу властелин, оскорбленный неуступчивостью Грибоедова, - но мой сын наиб-султан едет в Петербург и будет лично на вас жаловаться Императору". Слова шаха во время последней аудиенции не возымели на Грибоедова никакого действия.

Местный чиновник, благосклонно относившийся к русскому посланнику, предупреждал о грозящей опасности, но Грибоедов стоял на своем: "Никому не дозволено поднять руку на посланника великой державы".

Однако наступившее утро 30 января оказалось роковым. Со стороны улиц, примыкавших к русскому посольству, стали доноситься зловещий топот и гул толпы, которая приближалась к ограде. Вскоре у ворот сгрудились люди, выкрикивавшие гневные проклятия. Многие из них вооружились палками, камнями, кинжалами, палашами...

Персидские стражники, приставленные к охране русского посольства, не в силах были воспрепятствовать напору толпы, которая, взломав ворота, ворвалась во двор: "Бекош ура! Бекош ура!! (Убей его!)" - неслось отовсюду, возбуждая в толпе фанатическую ярость.

Русские казаки, защищаясь, открыли стрельбу, но это лишь разъярило толпу, которая ворвалась в здание, растекаясь по помещениям, круша все на своем пути. Кто-то уже взламывал крышу, на помощь им спешили другие. Остановить лавину погромщиков и головорезов не было никаких сил. Местная стража, расступившись перед разъяренной толпой, осталась немым свидетелем свершившегося.

Облаченный в мундир русского посланника, Грибоедов с оружием в руках, в окружении свиты, пал после короткой схватки от рук убийц. Погибли и Аделунг, и доктор Мальберг, и канцелярист Кабулов, и переводчики, и Мирза-Якуб, и две грузинки, и камердинер Александр Грибов, и охранявшие посольство русские казаки...

"Дорогу послу, дорогу послу", - юродствовала толпа, выволакивая на улицу обезображенный труп русского дипломата, чтобы протащить его по персидской столице для всеобщего обозрения. Полуденное январское солнце отражалось в бликах, отбрасываемых очками, которые зацепились дужкой за его камзол.

Единственный, кто мог пролить свет на подробности разыгравшейся трагедии, - секретарь русского посольства Иван Мальцов, но он, заплатив сотню червонцев персидским стражникам, приставленным к его дверям, находился все это время в глубине другого помещения и мало что мог видеть.

Перебив охрану и прислугу, бесчинствующая толпа занялась мародерством, вытаскивая во двор одежду, стулья, диваны, шкафы, втаптывая в грязь бумаги, письма, служебные записки и черновые наброски. Студеный ветер еще долго раскидывал по опустевшему двору обрывки каких-то листков... и среди них, возможно, принадлежавшие перу поэта и дипломата, которые уже никогда не увидят свет.

Лишь под покровом ночи персидские сарбазы, переодев Мальцова в солдатскую одежду персидского воина, перевели его в шахский дворец.

Ужасная весть о гибели русского посланника и всей российской миссии в Тегеране достигла Тавриза 6 февраля, а уже 8 февраля Джон Макдональд направил письмо генералу Паскевичу: "...Бедная madame Грибоедова, дочь князя Чавчавадзе, только что вышедшая замуж, до сих пор не сознает той несправедливой потери, какую она понесла со смертью самого любящего и любимого из всех супругов. Она живет теперь с нами, Ваше сиятельство, и ее убитые горем родители могут быть уверены, что ей будет оказана самая нежная забота и внимание".

Русский консул Амбургер, которого Грибоедов перед отъездом просил уделить внимание Нине, узнав о трагедии и опасаясь за собственную жизнь, не дожидаясь распоряжения свыше, покинул Тавриз и переехал в Нахичевань под защиту русского оружия. Беспокоясь за участь дочери, начальник Эриванской области генерал-майор Александр Чавчавадзе поспешил испросить разрешение у графа Паскевича срочно выехать из Армении в Тавриз, но получил отказ.

Подчинившись требованию Паскевича не пересекать русско-персидской границы, обеспокоен ный за судьбу дочери, князь направил в Персию своего племянника Романа Чавчавадзе.

В ПОИСКАХ ИСТИНЫ

Только Мальцов мог прояснить истинную картину событий, произошедших в Тегеране, и это хорошо понимал Паскевич, который с нетерпением ждал его возвращения и был признателен английскому послу Джону Макдональду за проявленные хлопоты.

В письме к Нессельроде от 9 марта 1829 года граф сообщал: "Английская миссия в Персии во всяком случае проявляет все признаки тонкого вежливого приличия со времени несчастного дела Грибоедова. Заботы Макдональда о безопасности Мальцова и о том, чтобы он вернулся поскорее к нам, делают ему честь, и в моем последнем письме я приношу ему искреннюю благодарность".

Среди циркулярных писем, разосланных Министерством иностранных дел Российской империи в русские посольства европейских стран в связи с неслыханной трагедией в Тегеране, было и письмо к графу Христофору Ливену. В нем вице-канцлер уведомлял русского посла в Великобритании о том, что российский император остался доволен действиями британской миссии в Тавризе, последовавшими за гибелью русского посланника и всего посольства, и в первую очередь Макдональдом, который незамедлительно послал своего брата с официальной нотой протеста по поводу случившегося варварского акта.

Благодаря вмешательству английского посла находившегося под арестом в шахском дворце секретаря миссии Мальцова освободили, под конвоем доставили к Джульфинской переправе и передали российской стороне.

В первом донесении (18 марта 1829 года) из Нахичевани Мальцов объяснил подробности своего спасения и пребывания в шахском дворце, возлагая вину за кровавую расправу, учиненную чернью, на духовного лидера аятоллу Мирзу-Масих-Муджтехида не без подстрекательства Аллаяр-хана и других персидских чиновников, призывавших в главной тегеранской мечети вызволить из рук неверных якобы насильно удерживаемых там женщин и расправиться с главным возбудителем шахского спокойствия Мирзой-Якубом, уроженцем Эриванской области армянином Маркаряном.

В следующем послании он добавлял: "Аббас-Мирза показался мне истинно огорченным всем случившимся в Тегеране, ибо знает, что по ту сторону Кафланку все его ненавидят и он без пособия России никогда не может быть Шахом... Аббас-Мирза говорит, что он готов объявить войну Турции, если только это будет приятно Императору".

Когда Мальцов узнал о том, что его назначили генеральным консулом в Тавризе вместо неожиданно покинувшего город Амбургера, он обратился с частным письмом: "Из донесений моих, - писал он Паскевичу, - Ваше Сиятельство усмотреть изволите, que j"ai joue ruse pour ruse avec les Persans (что я отвечал хитростью на хитрость персиян (фр.). - Прим. Ю. Х. ) - и этим только сохранил я жизнь свою. Теперь нахожусь я на почве, осененной неизмеримым крылом двуглавого российского орла и говорю сущую правду своему начальству: этого персияне мне никогда не простят, и за все, что случится для них неприятного, будут питать личную злобу на меня".

Он просил Паскевича заступиться за него перед вице-канцлером и не возвращать к прежней работе, а по возможности подыскать "какое-нибудь секретарское место при одной из европейских наших миссий".

Гибель русского посланника в Тегеране резко изменила политическую ситуацию в регионе.

Уже 23 февраля 1829 года граф Паскевич сообщал вице-канцлеру Нессельроде в Петербург: "Дерзость турок и ныне простирается уже до того, что отряд их войск, пробравшись из Арзрума в Ахалцихский пашалык, невзирая на суровость зимы и непроходимые горные дороги, возмутил жителей разных санджаков и в числе от 12 до 15 тысяч человек с четырьмя пушками и мортирою явился в 20 верстах от Ахалциха и намеревался атаковать сей город.

С другой стороны, ужасное происшествие, случившееся с Полномочным Министром нашим в Персии г. Грибоедовым, о ком имел я честь известить Ваше Сиятельство в депеше № 18, угрожает войною с сею последнею Державою, ибо если ни Шах, ни Аббас-Мирза не участвовали в злодейском с г. Грибоедовым поступке, то несчастный сей случай, объясняя, до какой степени простирается буйство и неистовство персидской черни, показывает, сколь легко может вспыхнуть в Персии всеобщая революция противу тамошнего Правительства, если же оная случится, то, конечно, и наши границы не останутся неприкосновенными.

Теперь, когда обстоятельства столь разительно изменились не в пользу нашу, я решаюсь испрашивать не более как тех же самых подкреплений, о коих ходатайствовал прежде..."

Сообщения о приготовлениях в отдельных провинциях к войне против русских, а также намерения помочь туркам в их войне с Россией не могли не беспокоить Паскевича. Поэтому донесение Мальцова, в котором "усматривалась" непричастность шаха и его наследного принца к трагическим событиям, произошедшим в Тегеране, определили позицию генерала и дальнейший план действий. Главным в нем являлось предотвращение войны на два фронта: с Персией и Турцией.

Паскевич считал необходимым заручиться мнением самого государя, а не действовать самостоятельно в этой внезапно обострившейся и без того сложной обстановке. В конце марта главноуправляющий в Грузии наконец-то получил ответ от вице-канцлера. В нем Нессельроде излагал реакцию Николая I на трагические события и условия примирения сторон: "Ужасное происшествие в Тегеране поразило нас до высочайшей степени. Отношение вашего Сиятельства ко мне по сему предмету Государь Император изволил читать с чувством живейшего прискорбия о бедственной участи, столь внезапно постигшей Министра нашего в Персии и всю почти его свиту, сделавшихся жертвою неистовства тамошней черни. Достоинству России нанесен удар сильный, он должен быть торжественно изглажен явным признанием верховной Персидской власти в совершенной ей невиновности по означенному случаю.

При сем горестном событии Его Величеству отрадна была бы уверенность, что Шах Персидский и наследник Престола чужды гнусному и бесчеловечному умыслу, и это сие происшествие должно приписать опрометчивым порывам усердия покойного Грибоедова, не соображавшего поведение свое с грубыми обычаями и понятиями тегеранской черни, а с другой стороны, известному фанатизму и необузданности сей самой черни, которая одна вынудила Шаха в 1826 году начать с нами войну..."

Далее вице-канцлер сообщал Паскевичу согласие государя на приезд в Петербург либо Аббас-Мирзы, либо сына его с извинительным письмом от шаха в качестве единственного шага, "дабы в глазах Европы и всей России оправдать Персидский двор". Решение об отсрочке платежа 9-го и 10-го куруров, о которой так настаивал в свое время Грибоедов, Николай I предоставлял принять самому Паскевичу.

Ни сам вице-канцлер, никто другой из чиновников, ни тот же Паскевич не обмолвились и словом, в какие жесткие условия поставили Грибоедова, требуя от него неукоснительный сбор денежных средств, не считаясь с возможностями персиян и не соглашаясь с отсрочкой или со смягчением условий контрибуции. Так и не дождавшись приемлемых советов и решений, Грибоедов вынужденной несговорчивостью навлек на себя негодование персидской стороны.

Состояние же самого Паскевича можно было понять. Злодеяние, свершившееся в Тегеране, требовало отмщения, но сложившаяся обстановка, когда войска вели войну с Турцией, не позволяла ему ввергнуться в пределы другой страны без достаточного подкрепления.

Шахский двор тоже пребывал в большом замешательстве: с одной стороны, ожидая отмщения России, а с другой _ хотя и желал угодить северному соседу, все же боялся предпринять суровые меры против подстрекателей и виновников убийства русского посланника, чтобы не восстановить против себя мусульманское духовенство и не спровоцировать очередной народный бунт.

Некоторую ясность в намерения и действия персидской стороны вносит содержание письма министра иностранных дел Мирзы-Абдул-Хассан-хана к английскому посланнику, который выразил в ноте протеста свое крайне отрицательное отношение к произошедшим в Тегеране кровавым событиям.

В нем сообщалось, "что после внезапного и горестного убиения Российского Посланника Его Величество Шах в сердце своем положил непременное намерение наказать всех виновников и причастных к сему делу и ожидал только возвращения сына своего Рюхне Довлета, который по прибытию сюда представлением своим ускорил исполнение сего Шахского намерения выслать из Тегерана Муджтехида-Мирзу-Масиха, который собирал черный народ и приводил оный в волнение. Чернь хотела противиться выезду Муджтехида и произвести бунт в столице, но мы, всеусердные слуги Шахского Величества, старанием своим успели рассеять народные сборища и сокрушить все буйные замыслы... Поверьте, почтеннейший благоприятель, - завершал свое письмо министр, - что Шах слишком высоко ценит дружбу России, чтобы оставить без внимания должного сей Державы удовлетворение..."

В начале мая стало известно о согласии шаха послать своего внука Хозров-Мирзу в Петербург с официальными извинениями по поводу случившегося, и тогда Паскевич сразу же отправил в Тавриз князя Кудашева, который передал Аббас-Мирзе письмо, объясняющее причину выезда своего адъютанта навстречу Хозров-Мирзе: "дабы тем успокоить Родительское сердце Ваше и доказать вашему Высочеству, что я не упускаю из виду все то, что может послужить и спокойному следованию пути сына вашего, и тем доказать вам истинную мою приверженность".

От молодой Нины Грибоедовой старались всячески скрыть истину. Роман Чавчавадзе, приехавший в Тавриз, сумел убедить ее в том, что Грибоедов жив, и вселил в нее призрачную надежду. Ему даже удалось уговорить ее выехать в Тифлис, якобы по просьбе самого мужа, который собирался следом за ней вернуться домой.

Между тем весь Тифлис пребывал в трауре, и утаивать дальше такую ошеломляющую новость становилось невозможным. Сама же Нина в письме к жене английского посланник а 22 апреля 1829 года делилась своими переживаниями после возвращения в Тифлис: "Через несколько дней после моего приезда, тяжелых дней, проведенных в борьбе с тоской, охватившей меня, в борьбе с неясной тревогой и мрачными предчувствиями, все более раздиравшими меня, было решено, что лучше сразу сорвать покрывало, чем скрывать от меня ужасную правду. Свыше моих сил пересказывать вам все то, что я перенесла; я взываю к вашему сердцу любящей супруги, чтобы вы смогли оценить мою скорбь, я уверена, что вы поймете меня: мое здоровье не могло противостоять этому ужасному удару. Переворот, произошедший во всем моем существе, приблизил минуту моего избавления. Опустошенная душевными страданиями более, нежели страданиями физическими, лишь через несколько дней я смогла принять новый удар, который мне готовила судьба: мой бедный ребенок прожил час, а потом соединился со своим несчастным отцом - в мире, где, я надеюсь, будут оценены и их достоинства, и их жестокие страдания. Однако его успели окрестить, ему дали имя Александр в честь его бедного отца".

А в марте, когда весть о гибели Грибоедова долетела до России, его оплакивали и Петербург и Москва. "Смерть, постигшая его посреди смелого, неравного боя, не имела для Грибоедова ничего ужасного, ничего томительного. Она была мгновенна и прекрасна", - так написал А. С. Пушкин спустя несколько лет после случившегося в "Путешествии в Арзрум".

1 мая на Джульфинскую переправу конный эскорт из 50 персидских сарбазов во главе с офицером шахской охраны перевез тело убиенного полномочного российского министра Александра Грибоедова, чтобы передать его российской стороне. Навстречу им к переправе были посланы из Аббас-Абада православный священник и один батальон Тифлисско го пехотного полка с двумя полевыми орудиями. Среди тех, кто встречал тело Грибоедова, были генерал-майор Мерлини, полковник Эксан-хан, Андрей Амбургер, Роман Чавчавадзе, Петр Григорьев и другие.

"Когда мы встретили тело, батальон выстроился в два ряда. Гроб, содержавший бренные останки покойного Грибоедова, - докладывал Амбургер в письме Паскевичу, - находился в тахтиреване, сопровождаемом 50-тью конными, под начальством Келб-Али-султана, который остановился посередине. Когда вынули гроб из тахтиревана и уверились, сколько возможно, что он содержит тело покойного министра, отдали ему воинскую честь и отпели вечную память..."

Со слов Д. А. Смирнова, собирателя сведений о поэте и автора "Биографических известий о Грибоедове", известно, что сестра покойного Мария Сергеевна уверяла, что узнать его между мертвыми не было возможности, а потому якобы "в гроб положили первого попавшегося и с разными почестями привезли в русские владения".

Эту версию совершенно опровергает вдова Грибоедова. "Слухи, дошедшие до Марии Сергеевны, что тело А. С. (Грибоедова) не было найдено, несправедливы, - отвечала она в письме тому же Смирнову от 7 мая 1847 года. - Я знаю от людей верных, которые сопровождали его гроб, что тело его доставлено в Тифлис. Правда, говорили, что по лицу узнать его было нельзя, но он был узнан по мизинцу, сведенному от раны на дуэли".

Отдавая распоряжения по организации похорон, генерал Паскевич, находившийся в действующей армии на территории Турции, писал: "Поручаю сделать распоряжение, чтобы оное встречено приличной сану покойного почестью и с равной почестью предано земле в Тифлисе же, в церкви святого Давида..."

На этом месте настаивала Нина, выполняя тем самым волю своего покойного супруга.

Погребение назначили на 18 июля 1829 года, а отпевание решили провести в Сионском соборе, где несколькими месяцами ранее венчались влюбленные.

Рядом с облаченными в траур вдовой и ее родственниками находились военный губернатор Тифлиса генерал-адъютант Стрекалов, недавно назначенный на эту должность вместо внезапно скончавшегося генерала Сипягина, гражданский губернатор и коллега покойного по экономическим проектам Завилейский, генералы, офицеры и почетные жители Тифлиса. Кафедральный собор не смог вместить всех желающих присутствовать на панихиде, которую совершал сам экзарх Грузии, митрополит Иона.

Казалось, все население города вызвалось проводить в последний путь "русского зятя". В скорбном молчании, с горестными лицами шли они за гробом покойного. Все самое высшее и благородное сословие наряду с обычными горожанами участвовало в этой печальной процессии, отдавая последний долг поэту, министру-посланнику и мужу княжны Нины Александровны Чавчавадзе.

В книге записей Сионского собора, в части третьей об умерших в 1829 году и зарегистрированных тифлисским кафедральным Успенским собором, существует и поныне дата погребения Александра Сергеевича Грибоедова: 18 июля, а в графе "Кто, какою болезнью помер" значится: "Убит персиянами в Тегеране".

Матери и вдове покойного было выделено единовременное пособие в размере 60 тысяч рублей за причиненный ущерб. Самой же вдове назначили пожизненную пенсию в 5 тысяч рублей ассигнациями.

ПРИМИРЕНИЕ СТОРОН

Вице-канцлера Нессельроде помимо опасений, о которых высказывался Паскевич, волновали прерванные из-за неожиданного отъезда в Нахичевань генерального консула Амбургера сношения с Персией в тот самый неподходящий момент, когда мир с такой крупной южной державой особенно был необходим. В конце марта 1829 года в Петербурге решили отправить в Персию генерал-майора Долгоруко ва. В инструкции от 5 апреля, составленной в МИДе России для нового посланника, отмечалось, что "бедственная смерть нашего министра в Тегеране причинила вредную обстановку в приязненных сношениях наших с сею Державою, между тем как ныне дружба ея особенно нужна для нас по военным обстоятельствам с Оттоманской Портою".

Петербург остановил свой выбор на личности князя Долгорукова потому, что в последнюю Персидскую кампанию генерал-майор лично познакомился с наследником престола Аббас-Мирзой и в некоторой степени приобрел его благосклонность.

В первых же донесениях Долгоруков сообщал вице-канцлеру в Петербург о том, что уже знал Паскевич: о тех действиях, которые предпринял старший сын шаха Рюхне Довлет. "Давно обещанное наказание виновников катастрофы, постигшей посольство в Тегеране, наконец, состоялось, - писал он графу Нессельроде. - ...Шах приложил все свое старание к поимке тех, кто участвовал в избиении чиновников нашего посольства.

Более 1500 из них понесли, наконец, должное за их преступление кару: одних казнили смертью, другим рубили руки или резали носы и уши, около тысячи семейств прогнаны из Тегерана; кроме того, приняты строжайшие меры к поимке виновных, которые искали спасения в бегстве из столицы..."

Главный же подстрекатель персидской черни городской духовник аятолла Мирза-Масих -Муджтехид, несмотря на протесты мусульманского духовенства, в том числе и просителей из Исфагана, был с позором изгнан из страны и нашел приют в Карбеле - священном городе мусульман-шиитов в Азиатской Турции.

После завершения переговоров Хозров-Мирза со своей многочисленной свитой направился в Петербург с извинительными письмами к российскому императору от Фетх-Али-шаха и наследного принца Аббас-Мирзы и с подарками царскому двору.

Одно из шахских напутствий внуку перед его отъездом - навестить в Москве по пути следования в российскую столицу мать убиенного посланника Настасью Филипповну Грибоедову и просить у нее извинения.

В знак примирения Хозров-Мирза преподнес Николаю I загадочной формы и невиданных размеров алмаз "Шах", на гранях которого имелись превосходно выполненные арабской вязью надписи, первая из них датирована 1591 годом от Рождества Христова.

Лишь в середине октября 1829 года Хозров-Мирза со свитой покинул Петербург и отправился обратно в Персию, увозя надежду на долгий мир.

Та помпезность, с которой Хозров-Мирзу встретили в российской столице, нужна была России, чтобы еще более заручиться дружбой с недавно поверженным противником и обеспечить тем самым его нейтралитет в русско-турецкой войне. Смерть русского посланника оказалась лишь разменной монетой в политической игре. В ответном письме императора Николая I к наследному принцу Аббас-Мирзе сообщалось: "Мы надеемся, что принятие принца Хозров-Мирзы в Государстве Российском и почести, кои Ему были оказаны во время его пребывания здесь, Монаршее Наше доброжелательство к Государю Персидскому... Между тем, как для восстановления доверия и для водворения взаимной дружбы, для Нашего Государства необходимо соединиться с Нами узами приязни.

Мы со вниманием прочли извинения, изъявленные в полученном письме Вашем, и желая доказать наше расположение, Мы согласились на то, чтобы платеж двух курур, кои вы по Трактату обязались заплатить нам, был отсрочен еще на пять лет..."

Запоздалая просьба полномочного министра-посланника Александра Грибоедова смягчить, отсрочить уплату оставшихся двух куруров наконец была удовлетворена, а затем долг и вовсе простили.

Получив через князя Долгорукова высочайшую грамоту императора российского, предающую забвению трагический инцидент и примиряющую две соседствующие на юге державы, наследник престола Аббас-Мирза поспешил с ответом: "...Я до такой степени обрадован и утешен щедротами Вашего Величества и благосклонностью Вашею, столь осчастливлен и возвышен при Дворе Персидского Государства и других стран света, что не в силах описать и объяснить... В Высочайшей Грамоте Вашего Величества подтверждено, что Правительство Персидское не участвовало в несчастии, случившемся с прежним посланником, то я считаю долгом воздать хвалу Богу за то, что истина открыта взорам Вашего Величества".

БЕССМЕРТИЕ ЛЮБВИ

Власть смирилась с потерей гения, но молодая вдова оставалась безутешной в своем горе. Первые шаги ее были направлены на то, чтобы воздвигнуть на его могиле подобающий памятник, и 23 апреля 1830 года она обратилась с письмом к Фаддею Булгарину, прося у него совета, как у близкого друга покойного мужа: "До сего времени я не могла сделать никакого распоряжения о сооружении памятника над могилой покойного, при том же здесь и нет возможности исполнить сие согласно с моим желанием, - объяснила она причину своего обращения. - Уверена, что Вы не оставите поручить сие художнику, который мог бы изобразить достоинства Александра Сергеевича, несчастную его кончину и горесть друзей его..."

К письму она прилагала архитектурный рисунок предполагаемого места, где должен быть сооружен мавзолей.

На все издержки, в том числе и доставку памятника в Тифлис, Нина полагала вложить 10 тысяч рублей ассигнациями. Более значительная сумма требовалась для разборки скалы, сооружения мавзолея, обрамленного гранитом, и часовни над ним.

С этой целью она с отцом выезжала в Петербург, а затем остановилась ненадолго в Москве, чтобы обсудить планы с матерью и сестрой покойного мужа. Скульптурную композицию надгробия поручили выполнить известному в то время в Петербурге скульптору Демут-Малиновскому, а изготовить его - в мастерской итальянца Кампиони, которая находилась в Москве, у Кузнецкого моста, на Неглинной.

Полностью осуществить замысел Нине так и не удалось. В 1832 году раскрылся антиправительственный заговор, в котором участвовали грузины, мечтавшие о независимости страны. К ним причислили и генерал-майора Александра Чавчавадзе, еще в молодости его как неблагонадежного сослали в Тамбов, но вскоре простили и разрешили переехать в Петербург. На этот раз отставного генерала и признанного в Грузии поэта, в кругу которого бывали в числе других и "заговорщики", вновь отправили в ссылку, но уже в Костромскую губернию. Возникшие при этом материальные затруднения вынудили Нину обратиться к тифлисскому гражданскому губернатору Нико Палавандишвили с просьбой о содействии перед экзархом Грузии Моисеем, который сменил экзарха Иону: "Хотя прежде и имела я намерение возобновить всю Мтацминдскую церковь Святого Давида на свой счет, но как предположение сие не было утверждено в свое время духовным начальством, то и в имевшихся у меня к тому средствах последовала значительная перемена, и я не только воздвигнуть новую церковь, но и исправить вполне старую не имею уже возможность.

Посему я ныне принуждена ограничиться сооружением только памятника над прахом покойного мужа моего, статского советника Грибоедова, на что и покорнейше прошу Ваше сиятельство испросить мне благословение Высокопреосвященного экзарха Грузии".

Ответ оказался неутешительным, о чем Палавандишвили поставил в известность Нину Грибоедову: "Высокопреосвященный Моисей, архиепископ экзарх Грузии, видя из сообщенного мне отзыва Вашего, милостивая государыня, что по изменившимся обстоятельствам вы принуждены ныне ограничиться сооружением только памятника над прахом покойного мужа вашего, отношением от 27 февраля № 235 отвечал мне, что при настоящем положении ветхой Мтацминдской церкви никак предлагаемого памятника устроить не можно, дабы тяжестью оною и совсем не разрушить оной".

Священнослужители стояли на своем. Нина была в отчаянии. В довершение всего она получила известие из Москвы, из которого следовало, что памятник, заказанный ею, уже находится в пути.

Тогда она вновь, заручившись поддержкой тифлисского губернатора, обратилась к военному начальству с просьбой освидетельствовать место захоронения супруга и дать заключение по поводу устойчивости основания церкви святого Давида во время проведения работ по установке памятника. Она сама сопровождала тифлисского офицера, который занимался расширением Военно-Грузинской дороги и имел богатый опыт по этой части. После осмотра местности и скального грунта он дал удовлетворивший вдову ответ.

И вот наконец в июне 1833 года, после заключения инженеров-специалистов о том, что установка памятника на могиле не грозит, как утверждали духовные лица, разрушению Мтацминдс кой церкви, экзарх Грузии дал свое соизволение на его установку.

Пьедестал из черного мрамора и бронзовое изваяние плачущей вдовы, охватившей руками крест, и поныне находятся над могилой Александра Грибоедова. "Ум и дела твои бессмертны в памяти русской, но для чего пережила тебя любовь моя" - гласит до боли трогательная надпись на восточной грани пьедестала, а на западной - "Незабвенному его Нина".

13 июня 1857 года Нина Грибоедова, обращаясь в письме к Николаю Муравьеву-Карскому, с супругой которого она воспитывалась в доме Ахвердовой, благодарила за присланные ей из Италии подарки и одновременно сообщала об отъезде сестры Катеньки из Тифлиса к себе в Мегрелию, куда и она в скором времени собирается, намереваясь погостить у нее в Зугдиди.

Судьба же распорядилась иначе. Разразившаяся в грузинской столице холера не только нарушила все планы, но и оборвала ее жизнь.

Три дня Нина пылала жаром, но и в полубреду не подпускала к себе никого, боясь за близких ей людей. На четвертый день ее не стало.

4 июля газета "Кавказ" с прискорбием сообщала: "Наше тифлисское общество понесло значительную потерю. В прошлую пятницу, июня 28, после краткой болезни скончалась Нина Александровна Грибоедова, урожденная Чавчавадзе. Отпевание тела ея происходило в прошлое воскресенье в Кашветской Георгиевской церкви, при стечении всех уважавших прекрасную личность покойной, бывшей всегда украшением лучших тифлисских салонов и столь рано похищенной смертью из их круга. Тело ея отнесено на руках в монастырь Святого Давида и положено в одном склепе рядом с ея супругом".

Вдоль Дворцовой улицы, мимо здания русского наместника медленно взбиралась на гору скорбящая толпа. Ни беспощадная эпидемия, ни жаркое июльское солнце, ни крутой подъем не остановили тех, кто пришел проститься с этой благородной и прекрасной женщиной, до конца жизни остававшейся преданной любимому мужу.

Глубоко переживая кончину сестры, не прожившей и 45 лет, Екатерина Дадиани сообщала тогда Николаю Муравьеву-Карскому в Рим, где пожилой генерал и друг семьи Чавчавадзе отдыхал с женою Софьей и детьми: "Дорогой и многоумещающей сестры моей Нины уже нет. Я лишилась моего ангела... В Тифлисе холера у меня похитила ее и тем лишила единственного моего друга".

Получив печальное известие, Муравьев-Карский, глубоко соболезнуя о кончине близкого ему человека, в конце ответа Екатерине сделал приписку: "Я не знал в жизни женщины более кроткой и добродетельной, чем Нина Грибоедова".