Зайцево читать краткое содержание. Краткое повествование о происхождении ценсуры. Сцена прощания отца с детьми

Арина Петровна – зажиточная помещица, хозяйка имения Головлево. С непутевым, безответственным и праздным супругом она вырастила четырех детей. Единственная дочь Анна разочаровала мать, сбежав с беспутным офицером, родила двух дочерей Анниньку и Любиньку и вскоре умерла. Внучки перешли под опеку Арины Петровны, и барыня ругала погибшую дочь, оставившую у нее на шее «своих щенков».

Степка – абсолютно бесхарактерный и безвольный человек, проиграл все свое состояние, ни с чем вернулся в родительский дом, где запил и умер. Павел, живя в одиночестве в своей деревне, также ушел в запой. После его смерти единственным наследником семейного состояния стал Порфирий – циничный, жадный и лицемерный человек.

Сестры Аннинька и Любинька выпорхнули из тоскливой деревни в Москву, мечтая стать актрисами. Но вскоре мечты о славе разбились, и они начали за гроши ездить по гостиницам, развлекая богатых приезжих. Любинька не вынесла такой ноши и покончила с собой, выпив яда. Аннинька не нашла в себе сил последовать за сестрой и вернулась в Головлево, где начала все чаще выпивать. К концу своей жизни Иудушка понимает, что на его совести много смертей родных людей. Он вспоминает двух сыновей, каждому из которых он отказал в свое время в помощи, и в итоге Владимир покончил с собой, а Петр умер в сибирской ссылке. От злости на свою жизнь, от осознания ее непутевости Порфирий пьет еще больше. Почувствовав скорый конец, он просит прощения у Анниньки за все произошедшее и идет к могиле Арины Петровны, но умирает прямо на дороге. Аннинька же тоже слегла с горячкой.

Автор в своем произведении показал, к какому исходу приводит «головлевщина». Несмотря на трагичность развязки романа, Салтыков-Щедрин дает понять, что в самом опустившемся, лживом и выжившем из ума человеке возможно пробуждение совести.

Читать краткое содержание рассказа Салтыков-Щедрина Господа Головлевы по главам

Глава 1. Семейный суд

Бурмистр Антон Васильев пришёл с докладом к барыне Арине Головлевой. Передав все дела, он замялся, и после вопросов хозяйки, поведал нехотя и робко, что ее сын Степан Владимирович продал московский дом за 8 тысяч рублей для того, чтобы рассчитаться с должниками. Барыня сильно разозлилась, так этот дом был её материнским благословением сыну, она подарила его Стёпке-балбесу, чтобы избавить себя от его дальнейших имущественных притязаний.

Арине Петровне было уже под 60 лет, но в ней чувствовалась бодрость духа и своеволие. Она стала грозной хозяйкой и лихо управляла огромным имением Головлевых. Жизнь в поместье проходила очень уединенно, так как с соседями тёплых отношений не сложилось. Она была и строгой матерью: все её дети шагу не могли ступить без мысли, как на это посмотрит маменька. Арина Петровна, несмотря на то, что называла себя вдовой, была супругой легкомысленного и весёлого человека, любителя выпить. Они были полными противоположностями: деловая расчетливая супруга и муж-озорник. К детям Арина Петровна испытывала какое-то равнодушие.

Старший Стёпка сызмальства был в доме кем-то вроде шута из-за своего озорного характера. Будучи похожим на отца, он быстро стал его любимчиком, а от этого неприязнь матери к первенцу лишь усилилась. Мать часто ругала его, грозилась убить и выселить, чем сломала характер сына. К 20 годам балбес, закончив учебу в гимназии, пошёл в университет. За время его студенчества мать высылала так мало денег, что он жил впроголодь. Тут в нем обнаружилась нелюбовь к труду и страх одиночества: он постоянно нуждался в чьей-то компании. После учебы мать купила за 12 тысяч рублей сыну дом в Москве. Беспечное обращение с деньгами привело к разорению, и пришлось идти в ополчение. Но и тут он сделался картежником, проигрался в пух и прах, ходил бродяжничал по богатым крестьянам Арины Петровны, к 40 годам понял, что так больше нельзя, и был вынужден отправиться в Головлево.

Второй в семье появилась дочка Аннушка, правда, о ней старались не говорить дома. У матери были свои планы на будущее Анны, но та пошла против ее воли и устроила грандиозный скандал: тайком вышла замуж за какого-то офицера и убежала из родительского дома. Решив отвязаться от своевольной дочери, мать выбрасывает ей деревушку и 5 тысяч рублей. У молодых родились девочки-близнецы, материнские деньги быстро кончились, офицер исчез, оставив супругу и детей одних. Вскоре Анна умерла, и Арине Петровне пришлось забрать внучек к себе без всякого на то желания.

Третьим ребенком в семье стал Порфирий, которого как только в семье не называли из-за его лицемерия и подхалимства: и Иудушка, и Кровопийца. Сейчас он был вдовцом и жил в Петербурге. С ранних лет он наушничал маменьке ради своей выгоды, но Арина Петровна сама видела в нём все эти черты, и ее это даже немного пугало.

Самый младший Павел был его полной противоположностью. У него не было интереса ни к чему, он сторонился всех людей, предпочитая находиться в угрюмом одиночестве.

Арина Петровна понимает, что старший балбес собирается въехать в родительский дом, и очень этого не хочет. Но мысль о людских пересудах заставляет ее задуматься, и она решает вызвать двух других сыновей и вместе решить, что делать со Степкой. Она вновь начинает причитать перед ними, как много она вложила времени и сил в семейное состояние, через что ей пришлось пройти, чтобы накопить его. Павел не стал осуждать Степана, а Порфирий предложил разрешить жить брату в Головлеве и не выделять ему деревню. Барыня вновь с опаской размышляла о моральных качествах Иудушки, готового, казалось, оставить родного братца на улице.

Насоветовав маме, как следует поступить со Степкой, братья уезжают обратно в Петербург. Балбес же вернулся и поселился в имени. Правда, в доме ему комнату не выделили, пришлось жить в конторке, и за общий стол тоже не сажали, а выдавали объедки с хозяйской кухни. От такой жизни Степан начал пить, вскоре его охватила болезнь и как-то раз он просто пропал из поместья. Барыня отыскала сына и вернула в дом, но с этого момента он не молвил ни слова и погрузился в мрачное и тягостное состояние. Прошло какое-то время, и Степан ожидаемо умер. Мать пишет Порфирию полное лицемерия письмо о своей печали, не забывая упомянуть обо всех дорогих службах, которые она отслужила после смерти сына.

Глава 2. По-родственному

Как только Степана не стало, имущество было разделено между двумя братьями. Само поместье Головлево отошло к Иудушке, но Арина Петровна еще какое-то время управляла им и вела по привычке все расчеты. Но увидев, до какой степени доходит жадность и скупердяйство Порфирия, она решает переехать к Павлу. Улита, которая вела все дела в поместье Павла, доносила обо всем происходящем в доме Порфирию. В делах был непорядок, многое воровалось. Павел, как обычно, угрюм, молчалив, к тому же он начал пить и вскоре заболел. Арина Петровна, не желавшая, чтобы его имущество отошло к Порфирию, просит сына составить завещание, но тот отказывается и умирает. Иудушка быстро приехал к брату якобы проведать о его здоровье. Его сыновья рассказывают бабушке Арине об ужасном характере отца. Поместье Павла и все его состояние отошло к Порфирию, и Арине Петровне вместе с внучками приходится уехать в Погорелку, деревню, когда-то отданную дочери Анне. Порфирий не забыл напомнить, что тележка, на которой мать и племянницы уехали, была собственностью Павла, а теперь принадлежит ему, и стоит её при первой же возможности отдать хозяину.

Глава 3. Семейные итоги

Прошли годы, Арина Петровна сильно постарела и чувствовала, что не может более жит одна в Погорелке. Внучки разъехались от деревенской тоски и стали актрисами. К тому же, отменили крепостное право, и стало накладно содержать прислуг. Все больше барыня думает о том, что следует вернуться в Головлево, и начинает часто навещать сына. Иудушка же овдовел и, чтобы управляться с хозяйством, нанял экономку Евпраксею. Нрав его стал намного хуже, лицемерие и жадность с возрастом только обострились. Все свободное время он сидит за своими бумагами с расчетами, где фиксирует каждый кустик, принадлежащий ему. Племянниц он осуждает, считая актерское мастерство недостойным и унизительным занятием для благородных девиц.

Петр, сын Порфирия, служил в полке, но спустил казенные деньги, за что его могли отправить в далекую сибирскую ссылку. В отчаянии он обращается к отцу за помощью, но получает отказ. Вместо того, чтобы протянуть руку помощи родному сыну, Иудушка советует ему обратиться к богу и уповать на его помощь. Петр припомнил судьбу своего брата Володи, осмелившегося вступить в брак без отцовского благословения: в свое время Порфирий так же отказался помочь сыну, и Володя счел счеты с жизнью. Назвав отца убийцей, Петр удаляется. Арина Петровна, ставшая свидетелем их разговора, проклинает сына, зная, что больше всего Иудушка боится материнского проклятия.

Глава 4. Племяннушка

Но оказалось, что ее проклятие не впечатлило Порфирия. Мать уехала обратно в Погорелку, где вскоре слегла от болезни. Порфирий приезжает узнать о ее здоровье и навестить старушку, но та отказывается его принять. Все это приводит его в замешательство, так как он не был готов к ее смерти и еще не рассчитал, сколько он получит с наследства. Вскоре Арина Петровна представилась, и всё принадлежащее ей имущество перешло к Иудушке. Сын забрал с Погорелки все, что можно.

Петр написал письмо, где интересовался, может ли он рассчитывать на отцовскую помощь, когда его отправят в Сибирь. Иудушка настрочил ответ, полный праведного гнева, где высокопарно рассуждал о неизбежности справедливого наказания и советовал сына смиренно перенести его. Вскоре до него дошли известия о смерти Петра.

Объявилась Аннинька – это была красивая молодая девушка, даже Порфирий не мог не отметить ее прелестного вида. Она осуждает дядю за то, что он забрал все, даже иконы Арины Петровны. Он пытается помешать ей вернуться к актерскому ремеслу, говоря о его недостойности. Девушка, став актрисой, получила доступ к вольготной и свободной жизни, но о многом ей было стыдно вспоминать. Она понимала, что ее новая жизнь полна суеты и пошлости, и в какой-то момент сильно захотела вернуться в свои родные края, чтобы напомнить себе, что она барыня. Но по приезду она быстро вспомнила ту тоску, от которой когда-то бежала, и захотела скорее уехать в Москву. Порфирий уговаривает ее остаться жить с ним, но такая перспектива пугает юную девушку. Наконец, она села в повозку, крикнула, что никогда больше не возвратится, и уехала.

Глава 5. Недозволенные семейные радости

Арина Петровна во время одного из своих визитов к Иудушке поняла, что его экономка в интересном положении. Она начала расспрашивать сына, пытаясь понять щекотливую ситуацию, но тот лишь увиливал от прямых ответов. Но неожиданно для всех Арина Петровна начинает подготовку к скорому рождению ребенка, находит даже повитуху, но вскоре умирает. Иудушка, опасающийся слухов о своей связи с девкой, отрицает свое отцовство и с Евпраксеей более не общается. Как только родился мальчик, Иудушка посылает повитуху отдать ребёнка в казенный дом.

Глава 6. Выморочный

Порфирий понял, что остался в пустоте: кто-то умер, кто-то ушел. Сильно обидевшаяся Евпраксеюшка, лишенная своего ребенка, начала назло Иудушке погуливать с молодыми ребятами, игнорировать свои обязанности и грозиться уехать из поместья. Порфирий все чаще сбегал от всех проблем в свой кабинет. Оба его брата умерли от запойного пьянства, и тот же недуг достиг сейчас Порфирия, только это был несколько другой запой: часами он сидел один, предаваясь своим фантазиям, вел в своём воображении беседы, убегая таким образом из реальности.

Глава 7. Расчет

Вновь появилась как ниоткуда Аннинька. Она была разорена, истощена и больна. Любинька, ее сестра, покончила с собой, не вынеся праздной и бесполезной жизни. Успеха на государственной сцене не получилось, так как у сестриц не было влиятельного покровителя. Катаясь по мелким сценкам, они разорились, потеряв все накопления и подарки. Вскоре девушки «пошли по рукам»: их начали за унизительную сумму возить по гостиничным номерам. Любинька достала яд, решив, что пора покончить с этим позором, и выпила его первая. Аннинька, увидев мертвую сестру, пугается и не решается. Аннинька поселилась с Иудушкой, но в памяти постоянно всплывали фрагменты из прошлой актерской жизни. Желая забыться, она начинает выпивать с дядей.

Таким образом, все семейство Головлевых объединяет праздный образ жизни, нелюбовь к труду, запойное пьянство. Лишь Арина Петровна отличалась от всех: она была деловита, энергична, сумела приумножить семейное состояние. Но ни одно из ее качеств не унаследовали ее детки.

За рюмкой водки Аннинька все чаще припоминает дяде про Степана, Павла, мать, Владимира и Петра, обвиняя его в их смертях. Иуда понимает, что прожил свою жизнь бесполезно и сейчас остался совершенно один. Все, что он получил к старости – ненависть. От злости он пьет еще больше. В один день он пришел к Анниньке и попросил прощения за всех мертвых. Порфирий понимает, что вскоре сам отправиться к ним, поэтому решает попросить прощения у Арины Петровны. Наутро у дороги, ведущей к могиле, нашли застывшее тело Порфирия.

Надежда Ивановна – родственница Головлевых. Все это время она терпеливо выжидала смерти Порфирия, зорко следя за всеми событиями, происходящими в поместье. Она, как когда-то и Порфирий, желает стать единственной наследницей имущества Иудушки.

Однажды бурмистр из дальней вотчины, Антон Васильев, окончив барыне Арине Петровне Головлевой доклад о своей поездке в Москву для сбора оброков с проживающих по паспортам крестьян и уже получив от нее разрешение идти в людскую, вдруг как-то таинственно замялся на месте, словно бы за ним было еще какое-то слово и дело, о котором он и решался и не решался доложить.

Арина Петровна, которая насквозь понимала не только малейшие телодвижения, но и тайные помыслы своих приближенных людей, немедленно обеспокоилась.

– Что еще? – спросила она, смотря на бурмистра в упор.

– Все-с, – попробовал было отвильнуть Антон Васильев.

– Не ври! еще есть! по глазам вижу!

Антон Васильев, однако ж, не решался ответить и продолжал переступать с ноги на ногу.

– Сказывай, какое еще дело за тобой есть? – решительным голосом прикрикнула на него Арина Петровна, – говори! не виляй хвостом… сумб переметная!

Арина Петровна любила давать прозвища людям, составлявшим ее административный и домашний персонал. Антона Васильева она прозвала «переметной сумуй» не за то, чтоб он в самом деле был когда-нибудь замечен в предательстве, а за то, что был слаб на язык. Имение, которым он управлял, имело своим центром значительное торговое село, в котором было большое число трактиров. Антон Васильев любил попить чайку в трактире, похвастаться всемогуществом своей барыни и во время этого хвастовства незаметным образом провирался. А так как у Арины Петровны постоянно были в ходу различные тяжбы, то частенько случалось, что болтливость доверенного человека выводила наружу барынины военные хитрости прежде, нежели они могли быть приведены в исполнение.

– Есть, действительно… – пробормотал наконец Антон Васильев.

– Что? что такое? – взволновалась Арина Петровна.

Как женщина властная и притом в сильной степени одаренная творчеством, она в одну минуту нарисовала себе картину всевозможных противоречий и противодействий и сразу так усвоила себе эту мысль, что даже побледнела и вскочила с кресла.

– Степан Владимирыч дом-то в Москве продали… – доложил бурмистр с расстановкой.

– Продали-с.

– Почему? как? не мни! сказывай!

– За долги… так нужно полагать! Известно, за хорошие дела продавать не станут.

– Стало быть, полиция продала? суд?

– Стало быть, что так. Сказывают, в восьми тысячах с аукциона дом-то пошел.

Арина Петровна грузно опустилась в кресло и уставилась глазами в окно. В первые минуты известие это, по-видимому, отняло у нее сознание. Если б ей сказали, что Степан Владимирыч кого-нибудь убил, что головлевские мужики взбунтовались и отказываются идти на барщину или что крепостное право рушилось, – и тут она не была бы до такой степени поражена. Губы ее шевелились, глаза смотрели куда-то вдаль, но ничего не видели. Она не приметила даже, что в это самое время девчонка Дуняшка ринулась было с разбега мимо окна, закрывая что-то передником, и вдруг, завидев барыню, на мгновение закружилась на одном месте и тихим шагом поворотила назад (в другое время этот поступок вызвал бы целое следствие). Наконец она, однако, опамятовалась и произнесла:

– Какова потеха!

После чего опять последовало несколько минут грозового молчания.

– Так ты говоришь, полиция за восемь тысяч дом-то продала? – переспросила она.

– Так точно.

– Это – родительское-то благословение! Хорош… мерзавец!

Арина Петровна чувствовала, что, ввиду полученного известия, ей необходимо принять немедленное решение, но ничего придумать не могла, потому что мысли ее путались в совершенно противоположных направлениях. С одной стороны, думалось: «Полиция продала! ведь не в одну же минуту она продала! чай, опись была, оценка, вызовы к торгам? Продала за восемь тысяч, тогда как она за этот самый дом, два года тому назад, собственными руками двенадцать тысяч, как одну копейку, выложила! Кабы знать да ведать, можно бы и самой за восемь-то тысяч с аукциона приобрести!» С другой стороны, приходило на мысль и то: «Полиция за восемь тысяч продала! Это – родительское-то благословение! Мерзавец! за восемь тысяч родительское благословение спустил!»

– От кого слышал? – спросила наконец она, окончательно остановившись на мысли, что дом уже продан и что, следовательно, надежда приобрести его за дешевую цену утрачена для нее навсегда.

– Иван Михайлов, трактирщик, сказывал.

– А почему он вовремя меня не предупредил?

– Поопасился, стало быть.

– Поопасился! вот я ему покажу: «поопасился»! Вызвать его из Москвы, и как явится – сейчас же в рекрутское присутствие и лоб забрить! «Поопасился»!

Хотя крепостное право было уже на исходе, но еще существовало. Не раз случалось Антону Васильеву выслушивать от барыни самые своеобразные приказания, но настоящее ее решение было до того неожиданно, что даже и ему сделалось не совсем ловко. Прозвище «сумб переметная» невольно ему при этом вспомнилось. Иван Михайлов был мужик обстоятельный, об котором и в голову не могло прийти, чтобы над ним могла стрястись какая-нибудь беда. Сверх того, это был его приятель душевный и кум – и вдруг его в солдаты, ради того только, что он, Антон Васильев, как сумб переметная, не сумел язык за зубами попридержать!

– Простите… Ивана-то Михайлыча! – заступился было он.

– Ступай… потатчик! – прикрикнула на него Арина Петровна, но таким голосом, что он и не подумал упорствовать в дальнейшей защите Ивана Михайлова.

Но прежде, нежели продолжать мой рассказ, я попрошу читателя поближе познакомиться с Ариной Петровной Головлевой и семейным ее положением.

Здесь выложена бесплатная электронная книга Господа Головлевы автора, которого зовут Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович . В библиотеке АКТИВНО БЕЗ ТВ вы можете скачать бесплатно книгу Господа Головлевы в форматах RTF, TXT, FB2 и EPUB или же читать онлайн книгу Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович - Господа Головлевы без регистраци и без СМС.

Размер архива с книгой Господа Головлевы = 243.67 KB

Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин
Господа Головлевы
СЕМЕЙНЫЙ СУД
Однажды бурмистр из дальней вотчины, Антон Васильев, окончив барыне Арине Петровне Головлевой доклад о своей поездке в Москву для сбора оброков с проживающих по паспортам крестьян и уже получив от нее разрешение идти в людскую, вдруг как-то таинственно замялся на месте, словно бы за ним было еще какое-то слово и дело, о котором он и решался и не решался доложить.
Арина Петровна, которая насквозь понимала не только малейшие телодвижения, но и тайные помыслы своих приближенных людей, немедленно обеспокоилась.
- Что еще? - спросила она, смотря на бурмистра в упор.
- Все-с, - попробовал было отвернуть Антон Васильев.
- Не ври! еще есть! по глазам вижу!
Антон Васильев, однако ж, не решался ответить и продолжал переступать с ноги на ногу.
- Сказывай, какое еще дело за тобой есть? - решительным голосом прикрикнула на него Арина Петровна, - говори! не виляй хвостом… сума переметная!
Арина Петровна любила давать прозвища людям, составлявшим ее административный и домашний персонал. Антона Васильева она прозвала «переметной сумой» не за то, чтоб он в самом деле был когда-нибудь замечен в предательстве, а за то, что был слаб на язык. Имение, в котором он управлял, имело своим центром значительное торговое село, в котором было большое число трактиров. Антон Васильев любил попить чайку в трактире, похвастаться всемогуществом своей барыни и во время этого хвастовства незаметным образом провирался. А так как у Арины Петровны постоянно были в ходу различные тяжбы, то частенько случалось, что болтливость доверенного человека выводила наружу барынины военные хитрости прежде, нежели они могли быть приведены в исполнение.
- Есть, действительно… - пробормотал наконец Антон Васильев.
- Что? что такое? - взволновалась Арина Петровна.
Как женщина властная и притом в сильной степени одаренная творчеством, она в одну минуту нарисовала себе картину всевозможных противоречий и противодействий и сразу так усвоила себе эту мысль, что даже побледнела и вскочила с кресла.
- Степан Владимирыч дом-то в Москве продали… - доложил бурмистр с расстановкой.
- Ну?
- Продали-с.
- Почему? как? не мни! сказывай!
- За долги… так нужно полагать! Известно, за хорошие дела продавать не станут.
- Стало быть, полиция продала? суд?
- Стало быть, что так. Сказывают, в восьми тысячах с аукциона дом-то пошел.
Арина Петровна грузно опустилась в кресло и уставилась глазами в окно. В первые минуты известие это, по-видимому, отняло у нее сознание. Если б ей сказали, что Степан Владимирыч кого-нибудь убил, что головлевские мужики взбунтовались и отказываются идти на барщину или что крепостное право рушилось, - и тут она не была бы до такой степени поражена. Губы ее шевелились, глаза смотрели куда-то вдаль, но ничего не видели. Она не приметила даже, что в это самое время девчонка Дуняшка ринулась было с разбега мимо окна, закрывая что-то передником, и вдруг, завидев барыню, на мгновение закружилась на одном месте и тихим шагом поворотила назад (в другое время этот поступок вызвал бы целое следствие). Наконец она, однако, опамятовалась и произнесла:
- Какова потеха!
После чего опять последовало несколько минут грозового молчания.
- Так ты говоришь, полиция за восемь тысяч дом-то продала? - переспросила она.
- Так точно.
- Это - родительское-то благословение! Хорош… мерзавец!
Арина Петровна чувствовала, что, ввиду полученного известия, ей необходимо принять немедленное решение, но ничего придумать не могла, потому ч о мысли ее путались в совершенно противоположных направлениях. С одной стороны, думалось: «Полиция продала! ведь не в одну же минуту она продала! чай, опись была, оценка, вызовы к торгам? Продала за восемь тысяч, тогда как она за этот самый дом, два года тому назад, собственными руками двенадцать тысяч, как одну копейку, выложила! Кабы знать да ведать, можно бы и самой за восемь-то тысяч с аукциона приобрести!» С другой стороны, приходило на мысль и то: «Полиция за восемь тысяч продала! Это - родительское-то благословение! Мерзавец! за восемь тысяч родительское благословение спустил!»
- От кого слышал? - спросила наконец она, окончательно остановившись на мысли, что дом уже продан и что, следовательно, надежда приобрести его за дешевую цену утрачена для нее навсегда.
- Иван Михайлов, трактирщик, сказывал.
- А почему он вовремя меня не предупредил?
- Поопасился, стало быть.
- Поопасился! вот я ему покажу: «поопасился»! Вызвать его из Москвы, и как явится - сейчас же в рекрутское присутствие и лоб забрить! «Поопасился»!
Хотя крепостное право было уже на исходе, но еще существовало. Не раз случалось Антону Васильеву выслушивать от барыни самые своеобразные приказания, но настоящее ее решение было до того неожиданно, что даже и ему сделалось не совсем ловко. Прозвище «сума переметная» невольно ему при этом вспомнилось. Иван Михайлов был мужик обстоятельный, об котором и в голову не могло прийти, чтобы над ним могла стрястись какая-нибудь беда. Сверх того, это был его приятель душевный и кум - и вдруг его в солдаты, ради того только, что он, Антон Васильев, как сума переметная, не сумел язык за зубами попридержать!
- Простите… Ивана-то Михайлыча! - заступился было он.
- Ступай… - потатчик. - прикрикнула на него Арина Петровна, но таким голосом, что он и не подумал упорствовать в дальнейшей защите Ивана Михайлова.
Но прежде, нежели продолжать мой рассказ, я попрошу читателя поближе познакомиться с Ариной Петровной Головлевой и семейным ее положением.
***
Арина Петровна - женщина лет шестидесяти, но еще бодрая и привыкшая жить на всей своей воле. Держит она себя грозно: единолично и бесконтрольно управляет обширным головлевским имением, живет уединенно, расчетливо, почти скупо, с соседями дружбы не водит, местным властям доброхотствует, а от детей требует, чтоб они были в таком у нее послушании, чтобы при каждом поступке спрашивали себя: что-то об этом маменька скажет? Вообще имеет характер самостоятельный, непреклонный и отчасти строптивый, чему, впрочем, немало способствует и то, что во всем головлевском семействе нет ни одного человека. со стороны которого она могла бы встретить себе противодействие. Муж у нее - человек легкомысленный и пьяненький (Арина Петровна охотно говорит об себе, что она - ни вдова, ни мужняя жена); дети частью служат в Петербурге, частью - пошли в отца и, в качестве «постылых», не допускаются ни до каких семейных дел. При этих условиях Арина Петровна рано почувствовала себя одинокою, так что, говоря по правде, даже от семейной жизни совсем отвыкла, хотя слово «семья» не сходит с ее языка и, по наружности, всеми ее действиями исключительно руководят непрестанные заботы об устройстве семейных дел.
Глава семейства, Владимир Михайлыч Головлев, еще смолоду был известен своим безалаберным и озорным характером, и для Арины Петровны, всегда отличавшейся серьезностью и деловитостью, никогда ничего симпатичного не представлял. Он вел жизнь праздную и бездельную, чаще всего запирался у себя в кабинете, подражал пению скворцов, петухов и т. д. и занимался сочинением так называемых «вольных стихов». В минуты откровенных излияний он хвастался тем, что был другом Баркова и что последний будто 6ы даже благословил его на одре смерти. Арина Петровна сразу не залюбила стихов своего мужа, называла их паскудством и паясничаньем, а так как Владимир Михайлыч собственно для того и женился, чтобы иметь всегда под рукой слушателя для своих стихов, то понятно, что размолвки не заставили долго ждать себя. Постепенно разрастаясь и ожесточаясь, размолвки эти кончились, со стороны жены, полным и презрительным равнодушием к мужу-шуту, со стороны мужа - искреннею ненавистью к жене, ненавистью, в которую, однако ж, входила значительная доля трусости. Муж называл жену «ведьмою» и «чертом», жена называла мужа - «ветряною мельницей» и «бесструнной балалайкой». Находясь в таких отношениях, они пользовались совместною жизнью в продолжение с лишком сорока лет, и никогда ни тому, ни другой не приходило в голову, чтобы подобная жизнь заключала в себе что-либо противоестественное. С течением времени озорливость Владимира Михайлыча не только не уменьшилась, но даже приобрела еще более злостный характер. Независимо от стихотворных упражнений в барковском духе, он начал попивать и охотно подкарауливал в коридоре горничных девок. Сначала Арина Петровна отнеслась к этому новому занятию своего мужа брезгливо и даже с волнением (в котором, однако ж, больше играла роль привычка властности, нежели прямая ревность), но потом махнула рукой и наблюдала только за тем, чтоб девки-поганки не носили барину ерофеича. С тех пор, сказавши себе раз навсегда, что муж ей не товарищ, она все внимание свое устремила исключительно на один предмет: на округление головлевского имения, и действительно, в течение сорокалетней супружеской жизни, успела удесятерить свое состояние. С изумительным терпением и зоркостью подкарауливала она дальние и ближние деревни, разузнавала по секрету об отношениях их владельцев к опекунскому совету и всегда, как снег на голову, являлась на аукционах. В круговороте этой фанатической погони за благоприобретением Владимир Михайлыч все дальше и дальше уходил на задний план, а наконец и совсем одичал. В минуту, когда начинается этот рассказ, это был уже дряхлый старик, который почти не оставлял постели, а ежели изредка и выходил из спальной, то единственно для того, чтоб просунуть голову в полурастворенную дверь жениной комнаты, крикнуть: «Черт!» - и опять скрыться.
Немного более счастлива была Арина Петровна и в детях. У нее была слишком независимая, так сказать, холостая натура, чтобы она могла видеть в детях что-нибудь, кроме лишней обузы. Она только тогда дышала свободно, когда была одна со своими счетами и хозяйственными предприятиями, когда никто не мешал ее деловым разговорам с бурмистрами, старостами, ключницами и т. д. В ее глазах дети были одною из тех фаталистических жизненных обстановок, против совокупности которых она не считала себя вправе протестовать, но которые тем не менее не затрогивали ни одной струны ее внутреннего существа, всецело отдавшегося бесчисленным подробностям жизнестроительства. Детей было четверо: три сына и дочь. О старшем ныне и об дочери она даже говорить не любила; к младшему сыну была более или менее равнодушна и только среднего, Порфишу, не то чтоб любила, а словно побаивалась.
Степан Владимирыч, старший сын, об котором преимущественно идет речь в настоящем рассказе, слыл в семействе под именем Степки-балбеса и Степки-озорника. Он очень рано попал в число «постылых» и с детских лет играл в доме роль не то парии, не то шута. К несчастию, это был даровитый малый, слишком охотно и быстро воспринимавший впечатления, которые вырабатывала окружающая среда. От отца он перенял неистощимую проказливость, от матери - способность быстро угадывать слабые стороны людей. Благодаря первому качеству, он скоро сделался любимцем отца, что еще больше усилило нелюбовь к нему матери. Часто, во время отлучек Арины Петровны по хозяйству, отец и подросток-сын удалялись в кабинет, украшенный портретом Баркова, читали стихи вольного содержания и судачили, причем в особенности доставалось «ведьме», то есть Арине Петровне. Но «ведьма» словно чутьем угадывала их занятия; неслышно подъезжала она к крыльцу, подходила на цыпочках к кабинетной двери и подслушивала веселые речи. Затем следовало немедленное и жестокое избиение Степки-балбеса. Но Степка не унимался; он был нечувствителен ни к побоям, ни к увещаниям и через полчаса опять принимался куролесить. То косынку у девки Анютки изрежет в куски, то сонной Васютке мух в рот напустит, то заберется на кухню и стянет там пирог (Арина Петровна, из экономии, держала детей впроголодь), который, впрочем, тут же разделит с братьями.
- Убить тебя надо! - постоянно твердила ему Арина Петровна, - убью - и не отвечу! И царь меня не накажет за это!
Такое постоянное принижение, встречая почву мягкую, легко забывающую, не прошло даром. Оно имело в результате не озлобление, не протест, а образовало характер рабский, повадливый до буффонства, не знающий чувства меры и лишенный всякой предусмотрительности. Такие личности охотно поддаются всякому влиянию и могут сделаться чем угодно: пропойцами, попрошайками, шутами и даже преступниками.
Двадцати лет, Степан Головлев кончил курс в одной из московских гимназий и поступил в университет. Но студенчество его было горькое. Во-первых, мать давала ему денег ровно столько, сколько требовалось, чтоб не пропасть с голода; во-вторых, в нем не оказывалось ни малейшего позыва к труду, а взамен того гнездилась проклятая талантливость, выражавшаяся преимущественно в способности к передразниванью; в-третьих, он постоянно страдал потребностью общества и ни на минуту не мог оставаться наедине с самим собой. Поэтому он остановился на легкой роли приживальщика и pique-assiette"а и, благодаря своей податливости на всякую штуку, скоро сделался фаворитом богатеньких студентов. Но богатенькие, допуская его в свою среду, все-таки разумели, что он им не пара, что он только шут, и в этом именно смысле установилась его репутация. Ставши однажды на эту почву, он естественно тяготел все ниже и ниже, так что к концу 4-го курса вышутился окончательно. Тем не меньше, благодаря способности быстро схватывать и запоминать слышанное, он выдержал экзамен с успехом и получил степень кандидата.
Когда он явился к матери с дипломом, Арина Петровна только пожала плечами и промолвила: дивлюсь! Затем, продержав с месяц в деревне, отправила его в Петербург, назначив на прожиток по сту рублей ассигнациями в месяц. Начались скитания по департаментам и канцеляриям. Протекции у него не было, охоты пробить дорогу личным трудом - никакой. Праздная мысль молодого человека до того отвыкла сосредоточиваться, что даже бюрократические испытания, вроде докладных записок и экстрактов из дел, оказывались для нее непосильными. Четыре года бился Головлев в Петербурге и наконец должен был сказать себе, что надежда устроиться когда-нибудь выше канцелярского чиновника для него не существует. В ответ на его сетования Арина Петровна написала грозное письмо, начинавшееся словами: «я зараньше в сем была уверена» и кончавшееся приказанием явиться в Москву. Там, в совете излюбленных крестьян, было решено определить Степку-балбеса в надворный суд, поручив его надзору подьячего, который исстари ходатайствовал по головлевским делам. Что делал и как вел себя Степан Владимирыч в надворном суде - неизвестно, но через три года его уж там не было. Тогда Арина Петровна решилась на крайнюю меру: она «выбросила сыну кусок», который, впрочем, в то же время должен был изображать собою и «родительское благословение». Кусок этот состоял из дома в Москве, за который Арина Петровна заплатила двенадцать тысяч рублей.
В первый раз в жизни Степан Головлев вздохнул свободно. Дом обещал давать тысячу рублей серебром дохода, и сравнительно с прежним эта сумма представлялась ему чем-то вроде заправского благосостояния. Он с увлечением поцеловал у маменьки ручку («то-то же, смотри у меня, балбес! не жди больше ничего!» - молвила при этом Арина Петровна) и обещал оправдать оказанную ему милость. Но, увы! он так мало привык обращаться с деньгами, так нелепо понимал размеры действительной жизни, что сказочной годовой тысячи рублей достало очень ненадолго. В какие-нибудь четыре-пять лет он прогорел окончательно и был рад-радехонек поступить, в качестве заместителя, в ополчение, которое в это время формировалось. Ополчение, впрочем, дошло только до Харькова, как был заключен мир, и Головлев опять вернулся в Москву. Его дом был уже в это время продан. На нем был ополченский мундир, довольно, однако ж, потертый, на ногах - сапоги навыпуск и в кармане - сто рублей денег. С этим капиталом он поднялся было на спекуляцию, то есть стал играть в карты, и невдолге проиграл все. Тогда он принялся ходить по зажиточным крестьянам матери, жившим в Москве своим хозяйством; у кого обедал, у кого выпрашивал четвертку табаку, у кого по мелочи занимал. Но, наконец, наступила минута, когда он, так сказать, очутился лицом к лицу с глухой стеной. Ему было уже под сорок, и он вынужден был сознаться, что дальнейшее бродячее существование для него не по силам. Оставался один путь - в Головлево.
После Степана Владимирыча, старшим членом головлевского семейства была дочь, Анна Владимировна, о которой Арина Петровна тоже не любила говорить.
Дело в том, что на Аннушку Арина Петровна имела виды, а Аннушка не только не оправдала ее надежд, но вместо того на весь уезд учинила скандал. Когда дочь вышла из института, Арина Петровна поселила ее в деревне, в чаянье сделать из нее дарового домашнего секретаря и бухгалтера, а вместо того Аннушка, в одну прекрасную ночь, бежала из Головлева с корнетом Улановым и повенчалась с ним.
- Так, без родительского благословения, как собаки, и повенчались!сетовала по этому случаю Арина Петровна. - Да хорошо еще, что кругом налоя-то муженек обвел! Другой бы попользовался - да и был таков! Ищи его потом да свищи!
И с дочерью Арина Петровна поступила столь же решительно, как и с постылым сыном: взяла и «выбросила ей кусок». Она отделила ей капитал в пять тысяч и деревнюшку в тридцать душ с упалою усадьбой, в которой изо всех окон дуло и не было ни одной живой половицы. Года через два молодые капитал прожили, и корнет неизвестно куда бежал, оставив Анну Владимировну с двумя дочерьми-близнецами: Аннинькой и Любинькой. Затем и сама Анна Владимировна через три месяца скончалась, и Арина Петровна волей-неволей должна была приютить круглых сирот у себя. Что она и исполнила, поместив малюток во флигеле и приставив к ним кривую старуху Палашку.
- У бога милостей много, - говорила она при этом, - сиротки хлеба не бог знает что съедят, а мне на старости лет - утешение! Одну дочку бог взял - двух дал!
И в то же время писала к сыну Порфирию Владимирычу: «Как жила твоя сестрица беспутно, так и умерла, покинув мне на шею своих двух щенков…»
Вообще, как ни циничным может показаться это замечание, но справедливость требует сознаться, что оба эти случая, по поводу которых произошло «выбрасывание кусков», не только не произвели ущерба в финансах Арины Петровны, но косвенным образом даже способствовали округлению головлевского имения, сокращая число пайщиков в нем. Ибо Арина Петровна была женщина строгих правил и, раз «выбросивши кусок», уже считала поконченными все свои обязанности относительно постылых детей. Даже при мысли о сиротах-внучках ей никогда не представлялось, что со временем придется что-нибудь уделить им. Она старалась только как можно больше выжать из маленького имения, отделенного покойной Анне Владимировне, и откладывать выжатое в опекунский совет. Причем говорила:
- Вот и для сирот денежки прикапливаю, а что они прокормлением да уходом стоят - ничего уж с них не беру! За мою хлеб-соль, видно, бог мне заплатит!
Наконец младшие дети, Порфирий и Павел Владимирычи, находились на службе в Петербурге: первый - по гражданской части, второй - по военной. Порфирий был женат, Павел - холостой.
Порфирий Владимирыч известен был в семействе под тремя именами: Иудушки, кровопивушки и откровенного мальчика, каковые прозвища еще в детстве были ему даны Степкой-балбесом. С младенческих лет любил он приласкаться к милому другу маменьке, украдкой поцеловать ее в плечико, а иногда и слегка понаушничать. Неслышно отворит, бывало, дверь маменькиной комнаты, неслышно прокрадется в уголок, сядет и, словно очарованный, не сводит глаз с маменьки, покуда она пишет или возится со счетами. Но Арина Петровна уже и тогда с какою-то подозрительностью относилась к этим сыновним заискиваньям. И тогда этот пристально устремленный на нее взгляд казался ей загадочным, и тогда она не могла определить себе, что именно он источает из себя: яд или сыновнюю почтительность.
- И сама понять не могу, что у него за глаза такие, - рассуждала она иногда сама с собою, - взглянет - ну, словно вот петлю закидывает. Так вот и поливает ядом, так и подманивает!
И припомнились ей при этом многознаменательные подробности того времени, когда она еще была «тяжела» Порфишей. Жил у них тогда в доме некоторый благочестивый и прозорливый старик, которого называли Порфишей-блаженненьким и к которому она всегда обращалась, когда желала что-либо провидеть в будущем. И вот этот-то самый старец, когда она спросила его, скоро ли последуют роды и кого-то бог даст ей, сына или дочь - ничего прямо ей не ответил, но три раза прокричал петухом и вслед за тем пробормотал:
- Петушок, петушок! востер ноготок! Петух кричит, наседке грозит; наседка - кудах-тах-тах, да поздно будет!
И только. Но через три дня (вот оно - три раза-то прокричал!) она родила сына (вот оно - петушок-петушок!), которого и назвали Порфирием, в честь старца-провидца…
Первая половина пророчества исполнилась; но что могли означать таинственные слова: «наседка - кудах-тах-тах, да поздно будет»? - вот об этом-то и задумывалась Арина Петровна, взглядывая из-под руки на Порфишу, покуда тот сидел в своем углу и смотрел на нее своим загадочным взглядом.
А Порфиша продолжал себе сидеть кротко и бесшумно и все смотрел на нее, смотрел до того пристально, что широко раскрытые и неподвижные глаза его подергивались слезою. Он как бы провидел сомнения, шевелившиеся в душе матери, и вел себя с таким расчетом, что самая придирчивая подозрительность - и та должна была признать себя безоружною перед его кротостью. Даже рискуя надоесть матери, он постоянно вертелся у ней на глазах, словно говорил: «Смотри на меня! Я ничего не утаиваю! Я весь послушливость и преданность, и притом послушливость не токмо за страх, но и за совесть». И как ни сильно говорила в ней уверенность, что Порфишка-подлец только хвостом лебезит, а глазами все-таки петлю накидывает, но ввиду такой беззаветности и ее сердце не выдерживало. И невольно рука ее искала лучшего куска на блюде, чтоб передать его ласковому сыну, несмотря на то, что один вид этого сына поднимал в ее сердце смутную тревогу чего-то загадочного, недоброго.
Совершенную противоположность с Порфирием Владимирычем представлял брат его, Павел Владимирыч. Это было полнейшее олицетворение человека, лишенного каких бы то ни было поступков. Еще мальчиком, он не выказывал ни малейшей склонности ни к ученью, ни к играм, ни к общительности, но любил жить особняком, в отчуждении от людей. Забьется, бывало, в угол, надуется и начнет фантазировать. Представляется ему, что он толокна наелся, что от этого ноги сделались у него тоненькие, и он не учится. Или - что он не Павел-дворянский сын, а Давыдка-пастух, что на лбу у него выросла болона, как и у Давыдки, что он арапником щелкает и не учится. Поглядит-поглядит, бывало, на него Арина Петровна, и так и раскипятится ее материнское сердце.
- Ты что, как мышь на крупу, надулся! - не утерпит, прикрикнет она на него, - или уж с этих пор в тебе яд-то действует! нет того, чтобы к матери подойти: маменька, мол, приласкайте меня, душенька!
Павлуша покидал свои угол и медленными шагами, словно его в спину толкали, приближался к матери.
- Маменька, мол, - повторял он каким-то неестественным для ребенка басом, - приласкайте меня, душенька!
- Пошел с моих глаз… тихоня! ты думаешь, что забьешься в угол, так я и не понимаю? Насквозь тебя понимаю, голубчик! все твои планы-проспекты как на ладони вижу!
И Павел тем же медленным шагом отправлялся назад и забивался опять в свой угол.
Шли годы, и из Павла Владимирыча постепенно образовывалась та апатичная и загадочно-угрюмая личность, из которой, в конечном результате, получается человек, лишенный поступков. Может быть, он был добр, но никому добра не сделал; может быть, был и не глуп, но во всю жизнь ни одного умного поступка не совершил. Он был гостеприимен, но никто не льстился на его гостеприимство; он охотно тратил деньги, но ни полезного, ни приятного результата от этих трат ни для кого никогда не происходило; он никого никогда не обидел, но никто этого не вменял ему в достоинство; он был честен, но не слыхали, чтоб кто-нибудь сказал: как честно поступил в таком-то случае Павел Головлев! В довершение всего он нередко огрызался против матери и в то же время боялся ее, как огня. Повторяю: это был человек угрюмый, но за его угрюмостью скрывалось отсутствие поступков - и ничего больше.
В зрелом возрасте различие характеров обоих братьев всего резче высказалось в их отношениях к матери. Иудушка каждую неделю аккуратно слал к маменьке обширное послание, в котором пространно уведомлял ее о всех подробностях петербургской жизни и в самых изысканных выражениях уверял в бескорыстной сыновней преданности. Павел писал редко и кратко, а иногда даже загадочно, словно клещами вытаскивал из себя каждое слово. «Деньги столько-то и на такой-то срок, бесценный друг маменька, от доверенного вашего, крестьянина Ерофеева, получил, - уведомлял, например, Порфирий Владимирыч, - а за присылку оных, для употребления на мое содержание, согласно вашему, милая маменька, соизволению, приношу чувствительнейшую благодарность и с нелицемерною сыновнею преданностью целую ваши ручки.

Антон Васильев повернул было налево кругом, но Арина Петровна вновь остановила его.

– Стой! погоди! так это верно, что он в Головлево лыжи навострил? – спросила она.

– Стану ли я, сударыня, лгать! Верно говорил: к старухе пойду хлеб всухомятку есть!

– Вот я ему покажу ужо, какой для него у старухи хлеб припасен!

– Да что, сударыня, недолго он у вас наживет!

– А что такое?

– Да кашляет оченно сильно… за левую грудь все хватается… Не заживется!

– Этакие-то, любезный, еще дольше живут! и нас всех переживет! Кашляет да кашляет – что ему, жеребцу долговязому, делается! Ну, да там посмотрим. Ступай теперь: мне нужно распоряжение сделать.

Весь вечер Арина Петровна думала и наконец-таки надумала: созвать семейный совет для решения балбесовой участи. Подобные конституционные замашки не были в ее нравах, но на этот раз она решилась отступить от преданий самодержавия, дабы решением всей семьи оградить себя от нареканий добрых людей. В исходе предстоящего совещания она, впрочем, не сомневалась и потому с легким духом села за письма, которыми предписывалось Порфирию и Павлу Владимирычам немедленно прибыть в Головлево.

Покуда все это происходило, виновник кутерьмы, Степка-балбес, уж подвигался из Москвы по направлению к Головлеву. Он сел в Москве, у Рогожской, в один из так называемых «дележанов», в которых в былое время езжали, да и теперь еще кой-где ездят мелкие купцы и торгующие крестьяне, направляясь в свое место в побывку. «Дележан» ехал по направлению к Владимиру, и тот же сердобольный трактирщик Иван Михайлыч вез на свой счет Степана Владимирыча, взявши для него место и уплачивая за его харчи в продолжение всей дороги.

– Так уж вы, Степан Владимирыч, так и сделайте: на повертке слезьте, да пешком, как есть в костюме – так и отъявитесь к маменьке! – условливался с ним Иван Михайлыч.

– Так, так, так! – подтверждал и Степан Владимирыч, – много ли от повертки – пятнадцать верст пешком пройти! мигом отхватаю! В пыли, в навозе – так и явлюсь!

– Увидит маменька в костюме-то – может, и пожалеет!

– Пожалеет, как не пожалеть! Мать – ведь она старуха добрая!

Степану Головлеву нет еще сорока лет, но по наружности ему никак нельзя дать меньше пятидесяти. Жизнь до такой степени истрепала его, что не оставила на нем никакого признака дворянского сына, ни малейшего следа того, что и он был когда-то в университете и что и к нему тоже было обращено воспитательное слово науки. Это – чрезмерно длинный, нечесаный, почти немытый малый, худой от недостатка питания, с впалою грудью, с длинными, загребистыми руками. Лицо у него распухшее, волосы на голове и бороде растрепанные, с сильною проседью, голос громкий, но сиплый, простуженный, глаза навыкате и воспаленные, частью от непомерного употребления водки, частью от постоянного нахождения на ветру. На нем ветхая и совершенно затасканная серая ополченка, галуны с которой содраны и проданы на выжигу; на ногах – стоптанные, порыжелые и заплатанные сапоги навыпуск; из-за распахнутой ополченки виднеется рубашка, почти черная, словно вымазанная сажей – рубашка, которую он с истинно ополченским цинизмом сам называет «блошницею». Смотрит он исподлобья, угрюмо, но эта угрюмость не выражает внутреннего недовольства, а есть следствие какого-то смутного беспокойства, что вот-вот еще минута, и он, как червяк, подохнет с голоду.

Говорит он без умолку, без связи перескакивая с одного предмета на другой; говорит и тогда, когда Иван Михайлыч слушает его, и тогда, когда последний засыпает под музыку его говора. Ему ужасно неловко сидеть. В «дележане» поместилось четыре человека, а потому приходится сидеть, скрючивши ноги, что уже на протяжении трех-четырех верст производит невыносимую боль в коленках. Тем не менее, несмотря на боль, он постоянно говорит. Облака пыли врываются в боковые отверстия повозки; по временам заползают туда косые лучи солнца, и вдруг, словно полымем, обожгут всю внутренность «дележана», а он все говорит.

– Да, брат, тяпнул-таки я на своем веку горя, – рассказывает он, – пора и на боковую! Не объем же ведь я ее, а куска-то хлеба, чай, как не найтись! Ты как, Иван Михайлыч, об этом думаешь?

– У маменьки вашей много кусков!

– Только не про меня – так, что ли, хочешь сказать? Да, дружище, деньжищ у нее – целая прорва, а для меня пятака медного жаль! И ведь всегда-то она меня, ведьма, ненавидела! За что? Ну, да теперь, брат, шалишь! с меня взятки-то гладки, я и за горло возьму! Выгнать меня вздумает – не пойду! Есть не даст – сам возьму! Я, брат, отечеству послужил – теперь мне всякий помочь обязан! Одного боюсь: табаку не будет давать – скверность!

– Да, уж с табачком, видно, проститься придется!

– Так я бурмистра за бока! может лысый черт и подарить барину!

– Подарить, отчего не подарить! А ну, как она, маменька-то ваша, и бурмистру запретит?

– Ну, тогда я уж совсем мат; только одна роскошь у меня и осталась от прежнего великолепия – это табак! Я, брат, как при деньгах был, в день по четвертке Жукова выкуривал!

– Вот и с водочкой тоже проститься придется!

– Тоже скверность. А мне водка даже для здоровья полезна – мокруту разбивает. Мы, брат, как походом под Севастополь шли – еще до Серпухова не дошли, а уж по ведру на брата вышло!

– Чай, очунели?

– Не помню. Кажется, что-то было. Я, брат, вплоть до Харькова дошел, а хоть убей – ничего не помню. Помню только, что и деревнями шли, и городами шли, да еще, что в Туле откупщик нам речь говорил. Прослезился, подлец! Да, тяпнула-таки в ту пору горя наша матушка-Русь православная! Откупщики, подрядчики, приемщики – как только Бог спас!

– А вот маменьке вашей так и тут барышок вышел. Из нашей вотчины больше половины ратников домой не вернулось, так за каждого, сказывают, зачетную рекрутскую квитанцию нынче выдать велят. Ан она, квитанция-то, в казне с лишком четыреста стоит.

– Да, брат, у нас мать – умница! Ей бы министром следовало быть, а не в Головлеве пенки с варенья снимать! Знаешь ли что! Несправедлива она ко мне была, обидела она меня, – а я ее уважаю! Умна, как черт, вот что главное! Кабы не она – что бы мы теперь были? Были бы при одном Головлеве – сто одна душа с половиной! А она – посмотри, какую чертову пропасть она накупила!

– Будут ваши братцы при капитале!

– Будут. Вот я так ни при чем останусь – это верно! Да, вылетел, брат, я в трубу! А братья будут богаты, особливо Кровопивушка. Этот без мыла в душу влезет. А впрочем, он ее, старую ведьму, со временем порешит; он и именье и капитал из нее высосет – я на эти дела провидец! Вот Павел-брат – тот душа-человек! он мне табаку потихоньку пришлет – вот увидишь! Как приеду в Головлево – сейчас ему цидулу: так и так, брат любезный, – успокой! Э-э-эх, эхма! вот кабы я богат был!