Черный монах (А.П. Чехов)

(Университет Южной Калифорнии; профессор кафедры славистики; канд. филол. наук)

(University of Southern California; Department of Slavic Languages and Literatures; Professor; PhD)

Ключевые слова: Бунин, «Темные аллеи», инварианты, секс, экспериментальность, Чехов, боваризм, авторский персонаж, импровизации, эротические позы, Мопассан
Key words : Bunin, “Dark Alleys,” invariants, sex, experimentation, Chekhov, Bovarism, authorial character, improvisation, erotic positions, Maupassant

УДК/ UDC : 821.161.1

Аннотация : Статья состоит из двух частей. В первой дается систематический обзор инвариантных мотивов позднего цикла рассказов И.А. Бунина «Темные аллеи», которые реализуют центральную тему — каталогизации разных вариантов взаимоотношений между сексуальными партнерами и их последствий; намечаются основные параметры варьирования — фабульные и нарративные. Вторая часть статьи посвящена целостному анализу одного из сигнатурных рассказов цикла, «Визитные карточки»; его сюжет, частая у Бунина история мимолетной любовной связи, предстает как постановка эротического эксперимента, осуществляемого авторским персонажем-импровизатором во взаимодействии с охотно аккомпанирующей ему по-боваристски настроенной героиней.

Abstract : Professor Zholkovsky’s article comprises two parts. The first overviews the recurrent motifs of Ivan Bunin’s 1940s collection of short stories The Dark Alleys — manifestations of the cycle’s central theme: cataloguing the various types of relationships among sexual partners and their consequences. The scholar identifies the set of principal narrative parameters that underlie the variation. The second part focuses on the structure of “Visiting Cards,” one of the signature pieces of the cycle. The typically Buninian story of a brief love affair is shown to unfold as an erotic experiment staged by the improvising authorial protagonist in tandem with a consenting — Madame Bovary-style — heroine.

Alexander Zholkovsky. The Place of “Calling Cards” in Bunin’s Erotic Rolodex

«Визитные карточки» (ВК ), написанные осенью 1940 года, вышли в свет в составе первого же нью-йоркского издания «Темных аллей» (ТА ; 1943), а на родине — с типичной более чем двадцатилетней задержкой. Не попав в оттепельные издания Бунина (1956, 1961), они появились в 7-м томе основательного бунинского девятитомника (1966). Затем они входили в московский сборник рассказов Бунина (1978), в его трехтомник (1982, 1984) и в сборник «Антоновские яблоки» (1987) . Так они — очень постепенно — заняли свое законное место в отечественном каноне.

Для подобной ретардации была причина — на редкость откровенный, даже по меркам позднего Бунина, эротизм короткого, в пять книжных страниц, рассказа. ВК покоряют внешней бесхитростностью, а на самом деле — виртуозным совершенством любовного нарратива. Эта сложная простота, полная загадок, само наличие которых ускользает от неискушенного читателя, взывает о детальном анализе .

Предлагаемый комментарий строится следующим образом. За очерком основных содержательных и структурных черт 40 текстов ТА (и ряда других бунинских шедевров) следует медленное, фрагмент за фрагментом, чтение ВК с отсылками к параллельным местам из других рассказов — попытка отдать должное оригинальному замыслу ВК и его изощренному воплощению.

I. «Темные аллеи»

1. Фабулы. Наметим общий абрис ТА , уделяя особое внимание мотивам, существенным для нашего рассказа.

(1) Любовную прозу Бунина отличает сочетание

пристального до дерзости сосредоточения на сексуальной стороне бытия, с ее физиологическими реалиями и исключительными всплесками любви, вожделения, насилия, бесстыдства, гибели,

проецированием соответствующих сюжетов на широчайший спектр житейских и литературных ситуаций и утонченной выделкой повествовательной ткани, позволяющей возвести материал на грани легкого порно в перл творения.

Одна и та же драма роковой любви разыгрывается между представителями разных общественных групп и национальностей. В ТА фигурируют

знать, высокопоставленные чиновники, бедные дворяне, священники, купцы, студенты, крепостные, горничные, сиделки, репетиторы, поэты, художники...

русские в России и в эмиграции, французская цыганка, индийцы, испанцы, бедуины, марокканец…

Разношерстные персонажи находятся друг с другом в разных социальных отношениях, равноправных или иерархических, — это

старшие и младшие родственники, кузены и кузины, супруги, любовники, начальники и подчиненные, хозяева и гости, владельцы и постояльцы гостиниц…

Действие разворачивается в самых разных местах, объединяемых неким общим свойством «вне-домности»; таковы

рестораны, гостиницы, поезда, пароходы, мастерские художников, дачи, поместья родственников…

(2) Фабулы, развертывающие центральную тему, варьируют ее с едва ли не энциклопедической полнотой.

Любовные коллизии иногда приводят к плотской связи, иногда нет, в одних случаях сводятся к единственному свиданию, в других — к пунктирной или непрерывно длящейся связи («Галя Ганская», «Таня», «Натали»).

Консумации/продолжению связи могут мешать хозяева, старшие родственники, второй из супругов, иные соперники, помощные звери, обстоятельства знакомства, отсутствие взаимности, бросание одного партнера другим, иногда с уходом к третьему, смерть партнера…

Смерть может быть естественной («Поздний час», «В Париже»), в частности результатом неудачных родов, последовавших за счастливым воссоединением героев («Натали»), или насильственной — гибелью на войне («Холодная осень»), результатом убийства (выстрел, удар бутылкой…) или самоубийства (отравление, выстрел, бросок под поезд…).

Любовь/связь, может помниться всю жизнь, даже если не была в свое время чем-то исключительным («Волки»).

Любовные коллизии разнообразно накладываются на социальные, давая как бы сплошной континуум вариаций. Так, сексуальное сближение партнеров, из которых один, например мужчина, социально выше объекта его желаний, но ниже более старшего персонажа, может иметь веер исходов:

— близость наступает и ожидается ее продолжение, а муж героини ни о чем не подозревает («Кума»);

— близость наступает, отец героини ничему не мешает; но героиня кончает с собой, подозревая любовника в недостаточной привязанности («Галя Ганская»);

— близость наступает, но ревнивый муж героини застреливается («Кавказ»);

— близость наступает, но обрывается — по требованию матери, подкрепленному неумелой стрельбой («Руся»);

— близость наступает, но связь прерывается — другой любовник, он же наниматель, застреливает героиню («Генрих»);

— близость не наступает, — планы протагонистов разгадываются мужем героини, который убивает ее («“Дубки”»);

— близость не наступает — под давлением отца героя/нанимателя героини, который в дальнейшем сам женится на ней («Ворон»);

— семинарист, в дальнейшем успешный профессионал, насилует кухарку, и она рожает; его родители позволяют мальчику расти среди дворовых, но семинарист прогоняет мать и ребенка из родительского дома («Дурочка»).

(3) Женские типы разнообразны — как в социальном, так и в сексуальном плане, но примечателен интерес к эротически инициативным героиням:

— самостоятельно идущим на сближение и диктующим ход романа («Муза»: характерны слова героини, смело поцеловавшей героя: «Ну вот <…> Больше пока ничего нельзя»; «Зойка и Валерия»; Соня в «Натали»; «Галя Ганская»; «Чистый понедельник», где диктовка капризна до садизма),

— или, как минимум, охотно откликающимся на ухаживание («Кавказ», «Руся», «Антигона», «Генрих», Натали в «Натали», «Кума», «“Дубки”», «Качели», «В Париже», «Весной, в Иудее», а вне ТА — «Солнечный удар» и «Легкое дыхание»); сюда примыкают рассказы о х («“Мадрид”», «Барышня Клара», «Сто рупий»; впрочем, в двух последних готовность осложняется контрастом: Клара своевольна, ср. героиню «Чистого понедельника», а экзотическая красотка выглядит как неземное создание).

Характерным мотивом, реализующим «инициативность» героини, служит ее почти материнская забота об удобствах свидания. Ср.:

— плед, приносимый в лес («Руся»);

— шаль, бросаемая на землю Валерией («Зойка и Валерия»);

— предостережение против попытки героя уложить героиню на диван, откуда они не увидели бы потенциальных свидетелей их объятий («Антигона»);

— деловитость героини, остающейся на ночь у героя («В Париже»).

(4) Фабулы не сводятся к любви на грани смерти — есть рассказы с позитивным исходом:

— герой отговаривает женщину, брошенную негодяем, от планов мести, и у них намечается любовная связь («Месть»); ср., напротив: месть мужей в других случаях, включая убийство верующим мужем новобрачной, потерявшей невинность с медведем («Железная шерсть»);

— герой тронут наивностью, готовой ходить только к нему, и собирается устроить ее на приличное место («“Мадрид”»); ср.: спасение простушки-натурщицы от борделя («Второй кофейник») и чистой девушки от известного развратника («Речной трактир»).

Впрочем, иногда спасение происходит ценой чьей-то жизни, ср.:

попытки изнасилования, предпринимаемые князем-снохачом («Баллада») и иностранным постояльцем («Ночлег»), но оба раза пресекаемые животным (волком; собакой).

Наконец, есть рассказы, где до реальной драмы любви-смерти дело не доходит, ограничиваясь портретной зарисовкой (обычно привлекательной женщины — «Сто рупий», «Камарг», «Начало») или наброском потенциального развития событий («Качели», «Смарагд»).

(5) Любовные коллизии в ТА не сводятся к покушениям третьего на супружескую верность и могут создаваться многофигурным соперничеством («Зойка и Валерия», «Натали», «Генрих»).

Отношения между протагонистами могут быть:

— как взаимными, основанными на любви, ревности («Зойка и Валерия») или расчете («Барышня Клара», «“Мадрид”», «Ворон»),

— так и следствиями обмана и даже прямого насилия («Степа», «Дурочка», «Гость», «Ночлег»).

Примечательны парадоксальные совмещения мотивов:

— эмоции, вносимые в отношения с ми, — как позитивные («“Мадрид”»; ср.: «Весной, в Иудее», где секс начинается с предложения денег), так и негативные, вплоть до убийства («Барышня Клара»);

— привязанность жертвы к насильнику («Степа», «Гость», «Таня», «Железная шерсть»);

и разрушительные эмоциональные последствия покинутости:

— героиня и через 30 лет не прощает героя («Темные аллеи»);

— в финале герой-рассказчик едва держится на ногах («Муза»);

— героиня жаждет отомстить («Месть»).

2. Нарративы. Этот спектр характерных фабул подается Буниным во множестве повествовательных вариаций, ракурсов и композиционных приемов.

(1) Обычно рассказ ведется в объективном 3-м лице, часто приближенном к точке зрения протагониста-мужчины.

Женский взгляд доминирует лишь в одном рассказе («Холодная осень») и местами выступает вперед в нескольких других (в «Зойке и Валерии» — взгляд Зойки, в «Волках» и «Ночлеге» — безымянной героини). В ряде шокирующих случаев третьеличный повествователь держит холодную до жестокости дистанцию («Степа», «Дурочка», «Гость», «Ночлег»).

В результате одна и та же коллизия, например «изнасилование беззащитной девушки», может подаваться совершенно по-разному:

— в двух случаях девушка остается очарованной насильником и ждет — напрасно! — продолжения связи («Степа», «Гость»);

— в «Тане» длительная любовная связь возникает из изнасилования рассказчиком спящей горничной (вопрос, спала она или притворялась, долго занимает его), и читатель невольно становится на точку зрения персонажа, изначально подобного реальным или потенциальным насильникам («Степа», «Гость», «Ночлег»).

Сюжет далеко не всегда сосредоточивается на описании любовной/плотской связи. Ряд рассказов написан в нарочито беглом ключе и посвящен не столько прелестям секса, сколько его тяжелым последствиям, в частности для потомства («Красавица», «Дурочка»). Такая конспективность, охотно применяемая Буниным на отдельных участках повествования (вспомним «заглушение» выстрела в «Легком дыхании»), становится в этих случаях основным нарративным приемом.

(2) Большое место в организации сюжетов занимают всякого рода модальности — мечтательные предвкушения, ревнивые угрозы, воспоминания.

Некоторые рассказы строятся как воспоминания о далеком прошлом («Поздний час», «В одной знакомой улице», «Начало», «Холодная осень», «Чистый понедельник»), иногда монтируемые со сценами настоящего («Руся», «Галя Ганская», «Весной, в Иудее»).

Иногда повествование вуайеристски сосредоточивается на одном статичном табло, отводя его событийному потенциалу минимальное место (опять «беглость»). Таковы

— зрительная инициация подростка, упивающегося видом частичного обнажения соседки по купе («Начало»);

— любование рассказчика экзотической красавицей, завершающееся справкой слуги о ее доступности («Сто рупий»);

— и коллективное пожирание глазами эффектной пассажирки, подавленная либидинозность которого проступает в финальной реплике измученного ее красотой, мощного, как бык, провансальца («Камарг»).

Мощный виртуальный план бунинского повествования образуют угрозы:

— серьезные и частично или полностью сбывающиеся («Руся», «Генрих»);

— откровенно преувеличенные: мысль об изнасиловании героини, мелькающая в голове у героя («Натали»);

— или шуточные: угроза героя убить наивную проститутку («“Мадрид”»);

а также разнообразные планы и мечты,

— иногда сбывающиеся, например требование Сони, чтобы герой любил ее, а делал вид, что ухаживает за Натали;

— иногда нет: мечты о дальнейшей совместной жизни в «Генрихе».

Вообще, для ТА характерно экспериментаторское перебирание модальных вариантов одного мотива, например «летального»:

— от шуточных угроз убить до нелепой стрельбы («Руся»), до реального ранения («Весной, в Иудее») и гибели («Кавказ», «Генрих», «Пароход “Саратов”»).

Такая вариативность, по-видимому, осознавалась автором, ср. ее ироническое обыгрывание в «Русе»:

— Почему же ты не женился на ней? <…> — Ну, потому, что я застрелился, а она закололась кинжалом…

Намечаемые героями «сценарии» соответствуют литературным стратегиям самого автора, подчеркивавшего, что большинство сюжетов ТА им вымышлено — и лишь отчасти на основании собственной биографии. У Бунина есть даже специальный рассказ о персонаже, предающемся «авторским» любовным фантазиям, — «В некотором царстве» .

(3) Бунин, в особенности поздний, известен выходом за традиционные рамки приличий в изображении женской внешности и любовных объятий. Он настаивал на своем праве писать физиологически адекватно, не избегая упоминаний о менструациях и боли при дефлорации (почему о сморкании писать можно, а об этом нельзя?!). Ср.:

— «Генрих», где 16-летняя Надя признается, что, слава Богу, ночью заболела, но нынче еще можно ;

— «Натали», где вынужденным перерывом в свиданиях заболевшей Сони с героем мотивируется ее последующая страстность, ведущая к любовному свиданию и разрыву с заглавной героиней) ;

— «Чистый понедельник», где героиня каждый месяц… дня три-четыре совсем не выходила и не выезжала из дому, лежала и читала, заставляя и меня сесть в кресло возле дивана и молча читат ь ;

— «Руся»: Она исступленно обняла его... Полежав в изнеможении, она… с улыбкой счастливой усталости и еще не утихшей боли сказала: — Теперь мы муж с женой.

Но откровенность описаний сочетается с прикровенностью — многое дается лишь намеком, автор как бы наслаждается загадыванием читателю эротических загадок. И это относится ко всей гамме описаний — внешности одетой женщины, ее постепенного раздевания, полной обнаженности и, наконец, любовного акта.

В портретах одетых (а затем полураздетых и совсем голых) героинь всегда акцентируются красота и соблазнительные детали, причем обычно подчеркивается проглядывание сквозь платье / халат / сарафан / блузку / рубашку / юбку / подол / чулки интимных мест женской анатомии. Упоминаются:

тело, стан, шея, голые руки, плечи, предплечье, талия, косточки, кострецы, босые ноги, ступни, полные колени, голые пятки, лодыжки, щикол(от)ки, бедра, икры, ляжки, (под)мышки, родинки, (полная / высокая / маленькая) грудь (с твердевшим недозрелой земляникой острием), точки / овал / начало грудей, соски, полный / мягкий зад, половинки зада, лира зада, плоский живот, темный мысок под животом, золотистые волосы внизу.

Интересной параллелью к полускрытому вуайеризму таких описаний является взаимный мысленный и слуховой вуайеризм героев, оказавшихся ночью в соседних комнатах («Антигона»).

Раздевание может начинаться с мелкой детали — герой отворачивает перчатку героини и целует обнаженный участок руки («В Париже», «Галя Ганская»), помогает ей снять ботики и т.п. Постепенно читателю открывается вид на более интимные части тела, задирается подол и т.д. Повтором отвернутой перчатки может быть поцелуй выше чулка, ср.:

Пошел по … чулку вверх, до застежки на нем, до резинки, отстегнул ее, поцеловал теплое розовое тело начала бедр а («Галя Ганская»);

…она стыдливо одернула подол на черный чулок ... И, быстро стащив ботики один за другим вместе с туфлями, откинул подол с ноги, крепко поцеловал в голое тело выше колена … («“Мадрид”»).

Иногда наступает и полное обнажение (не считая туфель и иногда чулок) , ср.:

— любовные свидания в «Русе», сопряженные с ночным купанием;

— отражение в зеркале героини, раздевающейся в ванной («В Париже»);

— ню в «Чистом понедельнике» — перед тем, как героиня наконец одарит героя близостью;

— эпизод в «Мести», где героиня согласна не стыдиться, поскольку герой — художник;

— позирование голой для картины «Купальщица» («Второй кофейник»).

В других случаях созерцание обнаженного женского тела ограничивается воображаемым или реальным подсматриванием, например за купальщицами («Натали»).

Сам половой акт никогда не описывается, скрываясь за традиционным многоточием, после которого следует пристойное потом или через час , через полчаса , а то и через минуту . Но иногда представление о любовной позе дается — вскользь.

Обычно имеется в виду миссионерская позиция, ср.:

— краткое, но емкое навзничь («Степа», «Весной, в Иудее», «Таня»; в «Тане» герой разъединил ее ноги, их нежное, горячее тепло ; в другой раз они лежат грудь с грудью );

— подробное описание: Тотчас вслед за последней минутой она резко и гадливо оттолкнула его и осталась лежать, как была, только опустила поднятые и раскинутые колени … («Зойка и Валерия»; ср. еще попытку изнасилования в «Барышне Кларе» и изнасилование новобрачной ее мужем в «Железной шерсти»).

В одном случае впрямую описывается овладение женщиной сзади:

[Леший,] зная, что тут ее самое ужас и похоть берет, козлом пляшет к ней и берет ее с веселостью, с яростью: падет она наземь ничком … а он сбросит порты с лохматых ног, навалится с заду … и до того воспаляет ее, что она уж без сознания млеет под ним («Железная шерсть»).

А в другом за привычным многоточием недвусмысленно прочитывается эротическая поза стоя, лицом к лицу:

И он с веселой дерзостью схватил левой рукой ее правую руку. Она… взглянула через его плечо в гостиную и не отняла руки, глядя на него со странной усмешкой, точно ожидая: ну, а дальше что? Он… правой рукой охватил ее поясницу. Она… слегка откинула голову, как бы защищая лицо от поцелуя, но прижалась к нему выгнутым станом . Он, с трудом переводя дыхание, потянулся к ее полураскрытым губам и двинул ее к дивану. Она, нахмурясь, закачала головой, шепча: «Нет, нет, нельзя, лежа мы ничего не увидим и не услышим...» — и с потускневшими глазами медленно раздвинула ноги... Через минуту он упал лицом к ее плечу. Она еще постояла, стиснув зубы , потом тихо освободилась от него («Антигона»).

Но даже и в этом рискованном пассаже налицо характерное напряжение между подразумеваемым сексуальным контентом и внешней пристойностью повествования, вообще присущее изощренному эротическому дискурсу. А в случае Бунина оно еще и существенно соответствует его виртуально-эксперимен-
таторскому интересу к перебору потенциальных вариаций на интересующую его любовную тему. Творческий полет фантазии нуждается в правдоподобной натурализации и находит ее в следовании условностям изображения плотской любви, строящегося на недоговоренностях и оставляющего простор для воображения.

(4) В некоторых рассказах важным нарративным приемом является выбор названия. Правда, многие рассказы ТА озаглавлены без претензий:

— по имени героинь: «Степа», «Руся», «Зойка и Валерия», «Таня», «Натали»;

— или по месту / обстоятельствам / смыслу действия: «Кавказ», «Дурочка», «Волки», «Начало», «Речной трактир», «”Дубки”», «“Мадрид”», «В Париже», «Камарг», «Месть», «Весной, в Иудее», «Ночлег», «Качели», «Часовня».

Но во многих случаях заглавие содержит иронический заряд, двусмысленность или цитатную отсылку, раскрывающиеся лишь по ходу повествования. Таковы:

— «Чистый понедельник», чистота которого нарушается;

— «Темные аллеи»: цитату из Огарева героиня помнит с обидой;

— «Баллада»: рассказ предстает подпадающим под этот жанр;

— «Муза»: это имя героини, своевольно распоряжающейся чувствами героя-художника;

— «Поздний час»: цитата из слов персонажа;

— «Красавица»: заглавная героиня предстает бездушной губительницей своего пасынка;

— «Антигона»: сиделка, называемая по имени благородной античной героини, оказывается невозмутимой сладострастницей;

— «Генрих»: под мужским именем скрывается страстная женщина;

— «В одной знакомой улице»: персонажи цитируют стихотворение Полонского;

— «Кума»: героиня хладнокровно планирует измену мужу с кумом;

— «Второй кофейник»: он обрывает рассказ натурщицы о ее жизни, маркируя конец перерыва в позировании;

— «Холодная осень»: цитата из Фета;

— «Пароход “Саратов”»: на нем в эпилоге рассказа оказывается в качестве арестанта убийца покидавшей его возлюбленной;

— «Ворон»: им оказывается отец, отобравший у героя возлюбленную и лишивший его наследства;

— «Сто рупий»: цена услуг неземной красотки.

Этот прием налицо, как мы увидим, и в ВК.

3. Интертексты. «Реальные» события все время проецируются в литературный план, к чему предрасполагает большое место, уделяемое в повествовании виртуальным сценариям, в частности инициативность героинь, следующих готовым образцам поведения.

(1) Цитатные заглавия и эпизоды, связанные с цитированием стихов и романсов, — лишь наиболее наглядное проявление литературности бунинских сюжетов. Ср.:

Заглавие «Легкого дыхания», отсылающее к Фету («Шёпот, робкое дыханье. Трели соловья…») и к старинной, смешной книге , определившей жизненную стратегию героини.

Частичный подрыв цитируемого источника (как правило, приводимого неточно), но и амбивалентное признание его ценности — постоянная черта бунинской работы с интертекстами. Так, в заглавном рассказе цикла первое упоминание стихотворения Огарева сопровождается откровенно негативным комментарием героини, а последнее — горестной раздвоенностью героя:

Да, конечно, лучшие минуты <…> истинно волшебные! «Кругом шиповник алый цвел, стояли темных лип аллеи...» Но, боже мой, что же было бы дальше? <…> Эта самая Надежда <…> моя жена, хозяйка моего петербургского дома, мать моих детей? («Темные аллеи»).

Но прямой отсылкой к Огареву интертекстуальная подоплека повествования не ограничивается.

За повторной встречей «его превосходительства» красавца-военного с тридцать лет назад брошенной крепостной возлюбленной прочитывается почтенная традиция, представленная «Что ты жадно глядишь на дорогу…» Некрасова, «Помню, я еще молодушкой была…» Гребенки и, конечно, «Воскресением» Толстого. «Нехлюдовский» мотив так или иначе проходит еще в нескольких рассказах («Таня», «Степа», отчасти «Антигона», «Дурочка», «Гость», «Ворон»).

Сродни цитатам — прямые упоминания в тексте о литературных произведениях и даже самих авторах — читаемых, а то и встречаемых персонажами. Так,

— мотив чтения Мопассана и даже подражания ему есть в «Гале Ганской» и «Антигоне», а чтение «Обрыва» вплетается в сюжет «Натали» ;

— в «Русе» воспоминания о былой любви венчаются цитатой из Катулла (Amata nobis quantum amabitur nulla );

— в «Госте» изнасилование/дефлорация «мотивируется» игривой отсылкой к истории живописи («фламандская Ева») и библейскому имени героя (Адам Адамыч);

— во «Втором кофейнике» действуют Шаляпин, Коровин и Малявин;

— в «Речном трактире» задействуется Брюсов;

— в «Чистом понедельнике» фигурируют известные деятели Серебряного века, в частности целая компания артистов Художественного театра, читается и обсуждается новейшая литература, включая «Огненного ангела» Брюсова, а свою жизненную стратегию героиня ориентирует на «Повесть о Петре и Февронии».

Отсылки к другим авторам и топосам могут быть скрытыми, не всегда сознательными и тем более требующими выявления. Не говоря уже об общеромантическом топосе внезапной и роковой взаимной страсти, стоящей за «Солнечным ударом» и многими сюжетами ТА , назову, вдобавок к «нехлюдовскому», еще несколько:

— влюбленность репетитора в дочку хозяев, восходящую к Руссо и Чернышевскому («Руся», отчасти «Весной, в Иудее»);

— раскольниковский мотив спасения невинной девушки от опытного развратника («Речной трактир»);

— чеховский мотив дачного ухаживания за женой друга («Кума»).

По мере ослабления специфичности эти и многие другие литературные сюжеты, так сказать, растворяются в общей «готовой сценарности» ТА.

Бунин как бы бегло намечает опору на известные из литературы ситуации, чтобы сосредоточиться на том особенном, что интересует его. «Готовость» служит мотивировкой и заведомо, по его признаниям, вымышленных, часто неправдоподобных, построений. Так,

— маловероятна та свобода передвижения и поведения, которой пользуется бедуинка — героиня «Весной, в Иудее», но ее натурализует архетипический, чуть ли не из «Тысячи и одной ночи», мотив похищения заезжим странником содержащейся под замком красавицы-принцессы;

— известна попытка Бунина опереться в заказанном ему рассказе об Испании, где он никогда не бывал, на знакомство с Провансом и изучение «Дон Кихота» .

К числу готовых приемов изображения интимности, связывающей партнеров, относится переход с «вы» на «ты» и обратно, отрефлексированный еще Пушкиным (в «Ты и вы»), ср.: «Темные аллеи», «Кавказ», «Муза», «Зойка и Валерия», «Галя Ганская», «Кума».

(2) Существенный аспект интертекстуальности ТА образуют многочисленные внутренние переклички между рассказами цикла. Как мы видели,

— Мопассан и Брюсов фигурируют в двух рассказах;

— из одного рассказа в другой переходит такая деталь, как отворачивание перчатки при целовании руки;

— повторяется, с разными исходами, соперничество двух женщин из-за героя («Зойка и Валерия», «Натали»);

— иногда аналогичны не обстановка и стиль повествования, а развязки, ср. «Балладу» и «Ночлег», где от изнасилования спасает животное; впрочем, вторжение животного в любовную жизнь персонажей может быть негативным (ср. «Железную шерсть», чей «природный» мотив имеет, кстати, вполне литературную подоплеку — «Локис» Мериме) или просто впечатляющим («Волки»);

— рассказы могут быть написаны на сходном материале, но в подчеркнуто разном ключе, например о предельно различных х («“Мадрид”», «Барышня Клара», «Сто рупий»);

— даже такой мелкий мотив, как похотливое нетерпение мужчины-клиента, используется дважды, приводя то к убийству («Барышня Клара»), то лишь к игривому понуканию («“Мадрид”»).

Бунин как бы сознательно экспериментирует с интересующими его коллизиями; так,

своеволие женщины может разыгрываться не только в образованном кругу («Чистый понедельник», «Муза»), но и во взаимоотношениях с оплатившим ее услуги клиентом («Барышня Клара»).

Итак, сборник «Темные аллеи» являет своего рода систематическое исследование нешуточных последствий любви/похоти, давая в руки читателю представительный набор содержательных, структурных и стилистических вариаций на единую тему. Посмотрим же, какое место в этом общем каталоге занимает наш рассказ.

II. «Визитные карточки»

ВК относятся к ядру цикла — рассказам с началом, серединой и концом; с полноценной любовной фабулой, развертывающейся стремительно и в то же время неспешно; с крупными планами и диалогами; с филигранной словесной отделкой; с повторами, нарастаниями, кульминацией, развязкой и эпилогом; с сильным взаимным чувством — однажды и на всю жизнь, но без смертельных исходов; с раздеванием и актом любовной близости; со «сценарным» — творческим — поведением персонажей, одним из которых является знаменитый писатель, своего рода alter ego автора; с богатой интертекстуальной оркестровкой сюжета и венчающим все нарративным тур-де-форсом, вторящим фабульному.

Текст естественно разбивается на 16 повествовательных и диалогических фрагментов — плюс заглавие. Присмотримся к ним по порядку. Итак,

«Визитные карточки». Прямой смысл заглавия прояснится во фрагменте , а символический — к концу, и то лишь отчасти.

Было начало осени, бежал по… Волге пароход «Гончаров» … студеный ветер , трепавший… одежды ходивших по палубе, морщивший им лица … И… провожала пароход единственная чайка …косо смывалась… в сторону, точно не зная, что с собой делать в этой пустыне великой реки…

Экспозиция; изолированное публичное место действия вне дома; минималистские отсылки к Гончарову (ср. «Обрыв» в «Натали») и к «Чайке» — предвестия любовных метаний героини; воздействие на людей интенсивных явлений природы; первое появление словесного мотива косо и глагола бежал (он отзовется в ).

…артель мужиков на нижней палубе, а по верхней ходили… те два из второго класса , что оба плыли… в одно и то же место… были неразлучны… похожи друг на друга незаметностью , ипассажир первого класса… недавно прославившийся писатель ,заметный своей… не то печальной , не то сердитой серьезностью … он был высок, крепок… хорошо одет… красив : брюнет того восточного типа, что встречается в Москве среди…торгового люда; он и вышел из этого люда, хотя ничего общего с ним уже не имел.

Продолжение экспозиции, появление героя, выделяющегося из окружения социально, физически и творчески: сильного, красивого, знаменитого, заметного на фоне артельщиков и пары неразличимых — однополых? (ср. проституток-лесбиянок — подружек героини «“Мадрида”») — пассажиров второго класса; его серьезность получит развитие; восточная внешность и купеческое происхождение маркируют его отличие от самого Бунина (и кивок в сторону Чехова, Куприна, Горького, Брюсова?). Подчеркнутое дистанцирование автора от «авторского» персонажа особенно релевантно в свете истории создания рассказа, основанного на эпизоде пароходного знакомства Бунина с провинциальной поклонницей, вызвавшего насмешки брата над его тщеславным распусканием перьев .

Он… ходил твердой поступью, в дорогой и прочной обуви …дыша… сильным воздухом осени и Волги… доходил до кормы… и…резко повернувшись, шел к носу, на ветер … Наконец он вдруг приостановился и хмуро улыбнулся : показалась поднимавшаяся … снижней палубы, из третьего класса, черная дешевенькая шляпка и под ней испитое, милое лицо той, с которой он случайно познакомился вчера вечером. Он пошел к ней навстречу широкими шагами. Вся поднявшись на палубу, неловко пошла и она на него и тоже с улыбкой, подгоняемая ветром, вся косясь от ветра , придерживая худой рукой шляпку , в легком пальтишке, под которымвидны были тонкие ноги.

Герой подчеркнуто силен, отчасти благодаря вбираемой силе ветра, у него дорогая прочная обувь, его движения резки, широки, он хмур, но и улыбается — эффектно вырастающей перед ним героине, в противовес ему хрупкой, неловкой, испитой, одетой дешево, но милой. Она, подобно чайке (из ), косится от ветра, который и атакует ее, и заражает ее своей силой. Она дается во весь рост и идет навстречу герою, — первый знак взаимности и первое появление важного словесного мотива весь, вся, все. Придерживание шляпки и вид ног под пальтишком — первые знаки вуайеризма и раздевания.

В середине абзаца, начиная со слова наконец , экспозиция (descriptio) неожиданно переходит в собственно повествование (narratio): то он вообще ходил (в несовершенном виде), а тут вдруг однократно приостановился , улыбнулся и пошел , причем этот нарративный сдвиг совмещен с первым появлением героини. Одновременно выясняется, что это отнюдь не завязка действия, каковая произошла накануне, — имеет место и временнáя петля (в последует флешбэк). Этот повествовательный анжамбеман получит симметричное отражение в аналогичном сдвиге внутри фрагмента (тоже третьего, но с конца). Помещение важного сюжетного поворота в глубь длинного абзаца — типичный бунинский прием (ср. технику заглушения выстрела, замеченную Выготским в «Легком дыхании»).

— Как изволили почивать? — громко и мужественно сказал он… — Отлично! — ответила она неумеренно весело … Он задержал ее руку в своей большой руке и посмотрел ей в глаза. Она с радостным усилием встретила его взгляд. — Что ж вы так заспались… — сказал он фамильярно … — Все мечтала ! — ответила она бойко , совсем несоответственно … своему виду… — Ой, смотрите! «Так тонут маленькие дети, купаясь летнею порой,чеченец ходит за рекой ». — Вот чеченца-то я и жду !.. — Пойдем лучше водку пить и уху есть, — сказал он, думая : ей и завтракать-то, верно, не на что .

Она кокетливо затопала ногами : — Да, да, водки, водки!..

И они скорым шагом пошли в столовую первого класса, она впереди, он за нею, уже с некоторой жадностью осматривая ее.

В герое подчеркиваются сила, богатство, покровительственная фамильярность — и умение читать партнершу; она отвечает на это несвойственной ей бойкостью, вплоть до вызывающей готовности к встрече с символическим «чеченцем» из «Кавказского пленника» Пушкина (и популярного романса Алябьева) и кокетливого топанья ногами (которое по-новому вернется в ). Они смотрят друг другу в глаза, причем она с радостным усилием , следуя установке на взаимность, на мечты и на отход от обычного модуса поведения. Жадность осматривания акцентирует животный аспект возникающей у него страсти и отчасти противоречит ее встречным движениям и взглядам.

Вчера… он… посидел с ней на… лавке, идущей вдоль кают первого класса, под их окнами с белыми сквозными ставнями, но посидел мало и ночью жалел об этом… понял, что уже хотел ее . Почему? По привычке дорожного влечения к случайным… спутницам? Теперь… он уже знал, почему так влечет его она, и нетерпеливо ждалдоведения дела до конца . Оттого, что… ее развязность … был[а] в удивительном противоречии с ней, он внутренне волновался все больше .

Повествование заглядывает назад, во вчерашнее поверхностное знакомство (т.е. такое, как в реальной встрече Бунина с читательницей), и герой осознает его недостаточность ввиду большего (чем в стандартном, как в начале «Дамы с собачкой», сценарии интрижки со случайной спутницей) влечения к героине, возбуждаемого противоречивостью ее манеры. Герой начинает волноваться (вспомним его печальную серьезность ) и нетерпеливо (ср. нетерпение в «“Мадриде”» и «Барышне Кларе») предвкушать нечто иное (отметим повтор местоимения все ), и намечается параллель между его неожиданным устремлением к чему-то большему и ее необычной смелостью. Более того, писатель-персонаж начинает вести себя «творчески» — подобно автору, описавшему в ТА не реальные эпизоды из своей жизни, а выдуманные сюжеты; читатель заинтригован. Сквозные ставни кают первого класса появятся еще раз, уже изнутри (cм. ).

…Она тронула его тем, что… поражена была … знакомством с известным писателем , — чувствовать… эту растерянность было…приятно , это… создает… интимность между тобой и ею, дает… некоторое право на нее… Но… он, видимо, поразил ее и как мужчина , а она его тронула именно всей своей бедностью и простосердечностью. Он уже усвоил себе… скорый переход… к вольности обращения, якобы артистического , и эту наигранную простоту… [Он] чувствовал запах дымка, думая: «Это надо запомнить — в этом дымке тотчас чудится запах ухи».

Герой с удовольствием прочитывает мотивы расположения к нему героини — как читательницы и как женщины. Опять подчеркивается сценарная привычность его реакций и стратегий (включая наигранный артистизм ), но намечается и особенность: сочетание его мужского успеха и права на нее с ее трогательной беззащитностью, подогревающее читательский интерес к тому, как это право будет осуществлено. В поведении героини очевиден топос «Чайки» и, шире, «Мадам Бовари». Подразумеваемая близость автора-рассказчика к герою одновременно и прописывается — употреблением местоимения тобою , и маскируется — раздвоением его внимания между героиней и писательским профессионализмом (в духе Тригорина).

Мотив гимназистки работает на начинающееся омоложение/инфантилизацию героини.

Он сжал зубы и крепко взял ее ручку , под тонкой кожей которой чувствовались все косточки , но она… сама, как опытная обольстительница , поднесла ее к его губам и том но посмотрела на него.

— Пойдем ко мне...

— Пойдем ... Здесь, правда, что-то душно, накурено!

И, встряхнув волосами, взяла шляпку .

Продолжается контрапункт его силы и физической решительности (крепко взял, сжал зубы ) и ее слабости (ручку, тонкой, косточки ), на фоне которой контрастно проступает ее все более активное подключение к боваристскому сценарию (опытная обольстительница, томно ); подхватывается линия шляпки и волос, а также встречных взглядов и готовности к сближению (Пойдем — Пойдем ).

Он в коридоре обнял ее. Она гордо, с негой посмотрела на него через плечо . Он с ненавистью страсти и любви чуть не укусил ее в щеку. Она, через плечо, вакхически подставила ему губы.

От разговоров, взглядов, пожатия и целования рук герои переходят к первым объятиям. Нарастает иронически описываемая вакхическая театральность поведения героини и мрачная, противоречивая вплоть до ненависти (не отзвук ли это классического odi et amo ? — вспомним Катулла в «Русе»!) и животная вплоть до укусов (вслед за сжатием зубов ) — страстность героя. Дважды повторенный полуоборот (через плечо ) не только театрален, но и эффектно совмещает встречу взглядов и противоречащие ей объятия сзади.

В полусвете каюты с опущенной на окне сквозной решеткой она тотчас же, спеша угодить ему и до конца дерзко использовать все то неожиданное счастье, которое вдруг выпало на ее долю с этим красивым, сильным и известным человеком, расстегнула и стоптала с себя упавшее на пол платье , осталась, стройная, как мальчик , влегонькой сорочке, с голыми плечами и руками и в белыхпанталончиках , и его мучительно пронзила невинность всего этого.

Любовное свидание происходит в его каюте, по эту сторону сквозных решеток, снаружи которых герои сидели накануне вечером (см. ), чем подчеркивается попадание героини в каюту первого класса и полнота интима. Героиня старается угодить герою, ср. тот же глагол в любовной сцене в другом рассказе:

Они долго лежали… целуясь с такой крепостью, что больно было зубам . Она помнила, что он не велел ей сжимать рот, и, стараясь угодить ему, раскрывала его, как галчонок («Таня»).

Однако героиня ВК не только угождает партнеру, но и дерзко (линия ее смелости ) пользуется им (ср. ту же лексему применительно к его стратегии в ) для осуществления своих боваристских мечтаний; налицо столь полная взаимность встречных сценариев, что непонятно, откуда ждать новеллистической неожиданности. Наступает очередная стадия раздевания, причем увядшая героиня продолжает (ср. ) постепенно молодеть и хорошеть (стройная, как мальчик ), едва ли не возвращаться в невинность , так что предстоящей близости придается еще и характер инициации/дефлорации. Уменьшительные суффиксы, подчеркивавшие ее жалкость (вспомним ручки, косточки ), теперь работают на изящество и привлекательность (в легонькой сорочке… и в белых панталончиках ), а эффектное стаптывание платья напоминает о давнем кокетливом топании ногами (см. ).

— Все снять ? — шепотом спросила она, совсем как девочка .

— Все, все , — сказал он, мрачнея все более .

Продолжается ее помолодение и установка на угождение, подхватывается тотальная лексема все , проходящая в двух коротких строчках четыре раза, и решительно нарастает мотив мрачности героя. Трогательность «детского» вопроса, все ли снимать, обостряется мотивом следования «правильному» сценарию: она шепотом (= не на публику), как актриса у режиссера, спрашивает, какая же там в сценарии следующая ремарка!

Но этот вопрос может иметь и практический смысл: достаточно ли я разделась? Дело в том, что оставшиеся на ней панталончики , были, скорее всего, с разрезом в шагу, что позволяло женщине, не снимая их, мочиться и выполнять, в своем провинциальном быту, супружеские обязанности . Ср. сцену раздевания в «Гале Ганской»:

[Она]сдернула… шляпку…[Я] стал… раздевать ее… скинул с нее шелковую… блузку, и у меня… потемнело в глазах при виде ее розоватого тела… [О]на быстро выдернула из упавших юбок… стройные ножки… в ажурных кремовых чулках, в этих, знаешь, батистовых широких панталонах с разрезом в шагу, как носили в то время …

В ВК «невинная» героиня, старающаяся разыграть боваристский сценарий по всем правилам, запрашивает у героя авторитетных указаний (ср. «Таню», где столичный герой учит свою любовницу «из простых» разжимать при поцелуе губы).

Очередное помрачнение героя подкрепляет читательскую догадку, что можно ожидать какого-то предвкушаемого героем жестокого поворота в ходе событий, — но какого, неизвестно, по-видимому, и самому герою, с мыслями которого рассказчик нас систематически знакомит. Не ощущает ли он себя виртуальным насильником-дефлоратором попавшей в его сети героини, сочетающей напускную готовность на все с чуть ли не девственной невинностью?

Она покорно … переступила из всего сброшенного на пол белья, осталась вся голая … в одних дешевых серых чулках спростыми подвязками , в дешевых черных туфельках , ипобедоносно пьяно взглянула на него , берясь за волосы и вынимая из них шпильки . Он, холодея, следил за ней . Телом она оказаласьлучше, моложе … Худые ключицы и ребра выделялись в соответствии с худым лицом и тонкими голенями . Но бедра были даже крупны . Живот… был впалый, выпуклый треугольник темных красивых волос под ним соответствовал обилию темных волос на голове . Она вынула шпильки, волосы густо упали на ее худую спину в выступающих позвонках . Она наклонилась , чтобы поднять спадающие чулки, — маленькие груди с озябшими… сосками повисли тощими грушками, прелестными в своей бедности. И он заставил ее испытать то крайнее бесстыдство , которое так не к лицу было ей и потому так возбуждало его жалостью, нежностью, страстью... Между планок оконной решетки, косо торчавших вверх, ничего не могло быть видно , но она с восторженным ужасом косилась на них,слышала беспечный говор… проходящих по палубе под самым окном , и это еще страшнее увеличивало восторг ее развратности . О, как близко говорят и идут — и никому и в голову не приходит, что делается на шаг от них, в этой белой каюте !

Это кульминация. Происходит окончательное обнажение (с двойным «всё»: всего белья, вся голая ), по обычаям времени, не касающееся чулок и туфель, ср. в «Чистом понедельнике» сцену щедрого стриптиза своевольной героини:

Она, цепляясь за шпильки , через голову стянула с себя платье ... только в одних лебяжьих туфельках , стояла… обнаженной спиной ко мне…

— Вот все говорил, что я мало о нем думаю, — сказала она…откидывая волосы на спину .

В ВК обнажение проводится по всем уже знакомым линиям (шпильки, волосы, худоба, спина), к которым теперь добавляются груди, причем максимально акцентируется контраст между жалкостью героини (дешевенькие туфельки, тонкие голени, спадающие чулки, озябшие маленькие груди ) и нарастающим обретением ею молодости и красоты (тело лучше, моложе; бедра крупны; выпуклый треугольник густых красивых волос венчает линию густой шевелюры).

Героиня покорно , но и победоносно пьяно глядя на него, играет предложенную пьесу; герой смотрит на нее и продолжает с загадочным напряжением (холодея ) вынашивать свой дерзкий план.

Эпифания наступает в пределах того же абзаца (ср. анжамбеман в ): герой заставляет (в духе успешных изнасилований других рассказов) неопытную, как бы девственную, героиню испытать (подхватывается этот словесный мотив) некое бесстыдство (это слово появляется лишь здесь, знаменуя кульминацию боваристских мечтаний и развязности героини и мрачного предвкушения героем чего-то большего, чем привычная интрижка).

В чем же состоит бесстыдство , наполняющее героиню восторженным ужасом и страшным восторгом развратности ? Текст не прямолинеен, но достаточно суггестивен. В свете предыдущих сцен с героем, желающим/обнимающим героиню сзади (см. ), ее косого взгляда на косые оконные планки, крупного плана ее грудок и ее наклона, необходимости снять все (см. ), то есть и чем-то неудобные панталончики, а также последующего (см. ) беглого сообщения, что дело происходило не на кровати (вспомним секс стоя в «Антигоне»), кульминационная эротическая поза прочитывается более или менее однозначно . Одним из ее проявлений является радикальная смена взаимного визуального контакта героев косым взглядом героини вовне, не только в сторону от героя, но и как бы на публику, чей потенциальный, хотя и заблокированный ставнями , страшный , но и подспудно желанный вуайеризм она себе возбужденно представляет. (Кстати, этой публикой могут быть только два предположительных гомосексуала — кроме них, никто по палубе не гуляет.)

Кульминационная сцена красноречива и интертекстуальна.

Во-первых, авторский герой Бунина умудряется в одни сутки совершить скачок от обычной интрижки к чему-то исключительному, на который чеховскому Гурову требуется чуть не вся последующая жизнь; разумеется, это «исключительное» у них различно: Чехова интересует душа, Бунина — тело.

Во-вторых, и с подтекстом из Мопассана, специалиста по телу, Бунин поступает радикально. Там в кульминацию тоже вынесен нестандартный секс:

…она… разделась , скользнула в постель… и стала ждать…. Но она была безыскусна , как только может быть законная женапровинциального нотариуса, а он — требовательнее трехбунчужного паши. И они не поняли друг друга, совсем не поняли …

[О]на… смотрела в тоске на… круглого человечка, который лежал рядом с нею на спине, а выпяченный живот его вздувал простыню, словно надутый газом воздушный шар. Он храпел шумно, с протяжным присвистом… и смешным придыханиями… Струйка слюны стекала из угла полуоткрытого рта [Мопассан 1946: 137—138].

В отличие от уродливого героя Мопассана, бунинский, — кстати, тоже знаменитый писатель, — наделяется еще и мужской привлекательностью, и творческой способностью читать героиню и активно вести интригу. У Мопассана всем руководит дама, а писатель не понимает сценария, которому следовал на протяжении рассказа:

— Вы чертовски удивляете меня со вчерашнего дня. Будьте откровенны, сознайтесь, зачем вы все это проделали ? Я ничего не понимаю . — Она тихонько подошла к нему, краснея, как невинная девушка . — Я хотела узнать... порок... ну… и это вовсе непривлекательно! [Мопассан 1946: 138].

Бунин же дает своей провинциальной боваристке вполне насладиться бесстыдной — по тем временам и по ее провинциальным представлениям — эротической позой!

Весь этот роскошный кластер — символическое изнасилование-дефлорация в вызывающей позе, но по обоюдному согласию, на пересечении двух встречных эротико-литературных сценариев, — достигает неожиданной, но тщательно подготовленной кульминации одновременно с окончательным созреванием в голове героя, так что его творческий любовный акт вторит ходу повествовательной импровизации автора, сочинившего ВК , оттолкнувшись от незначительного реального эпизода с поклонницей .

Потом он ее, как мертвую , положил на койку . Сжав зубы , она лежала с закрытыми глазами и уже со скорбным успокоением напобледневшем и совсем молодом лице.

Развязка. Задним числом подтверждается, что любовью герои занимались не лежа. Вслед за сакраментальным потом наступает метафорическая смерть героини (возможно, отсылающая к метафорическому «убийству» Анны Вронским при их первой близости); от частой у Бунина гибели всерьез этот более или менее идиллический рассказ свободен; ср. обыгрывание слова «идиллия» в «“Мадриде”», тоже практически бесконфликтном и сходном с ВК по линии перипетий раздевания :

— …может, и устрою тебе где-нибудь такое место. — Я бы вам в ножки поклонилась! — Чтоб вышла уж полная идиллия... — Что? — Нет, ничего… Спи.

Сжатые зубы героини вторят его сжатым зубам (в ). Она одновременно как бы умирает, в частности опять бледнеет (ср. порозовение в ), и окончательно молодеет (ср. эту линию в , а также «Солнечный удар», где герой в финале стареет на десять лет), успокаивается и скорбит (ее двойственность сохраняется до конца). Ее глаза закрыты , то есть продолжают не смотреть на партнера, а символически вписываются в немую сцену, где героиня предстает своего рода статуей — памятником своему чудесному преображению в результате рискованного, но успешного па-де-де двух творчески смелых протагонистов (так сказать, Пигмалиона и Галатеи).

Перед вечером , когда пароход причалил там, где ей нужно было сходить, она стояла возле него тихая, с опущенными ресницами . Он поцеловал ее холодную ручку с той любовью, что остается где-то в сердце на всю жизнь , и она, не оглядываясь, побежала вниз по сходням в грубую толпу на пристани.

Эпилог: расставание, общий план (пароход, пристань — вспомним начало), героиня по-прежнему не смотрит на героя (с опущенными ресницами; не оглядываясь ) — ее роль полностью сыграна; он же целует ее опять холодную ручку, настигнутый любовью на всю (!) жизнь (ср.: «Солнечный удар»). Глагол побежала зеркально замыкает словесный мотив, заданный в первой фразе рассказа, а спуск героини по сходням в грубую толпу — мотив ее подъема на палубу первого класса (см. ), знаменуя ее возвращение в обыденную низкую жизнь, неповторимым всплеском на фоне которой останутся события рассказа.

В заключение два слова о заглавии. Не угадывается ли в нем намек на иные, не визитные, а эротические карточки, и если так, то не имеется ли в виду серия все более соблазнительных поз, принимаемых героиней по ходу разыгрываемой героями пьесы?

Библиография / References

[Бунин 1999] — Бунин И. Собр. соч.: В 8 т. / Сост. А.К. Бабореко. Т. 6. М.: Московский рабочий, 1999.

(Bunin I.A. Complete works: In 8 vols. / Ed. by A.K. Baboreko. Vols. 6. Moscow, 1999.)

[Бунин 2016] — Бунин И. Чистый понедельник; Опыт пристального чтения / Коммент. М. А. Дзюбенко, О.А. Лекманова. М.: Б.С.Г.-Пресс, 2016.

(Bunin I. Chistyi ponedel’nik; Opyt pristal’nogo chteniia / Comment. by M.A. Dziubenko, O.A. Lekmanov. Moscow, 2016.)

[Жолковский 2016] — Жолковский А.К. «В некотором царстве»: повествовательный тур-де-форс Бунина // Жолковский А.К. Блуждающие сны. Статьи разных лет. СПб.: Азбука, 2016. С. 81—94.

(Zholkovsky A.K. «V nekotorom tsarstve»: povestvovatel’nyi tur-de-fors Bunina // Zholkovsky A.K. Bluzhdaiushchie sny. Stat’i raznykh let. Saint Petersburg, 2016. P. 81—94.)

[Жолковский 2017] — Жолковский А.К. Позы, разы, перифразы. Заметки нарратолога // Звезда. 2017. № 11. С. 248—260.

(Zholkovsky A.K. Pozy, razy, perifrazy. Zametki narratologa // Zvezda. 2017. № 11. P. 248—260.)

[Иванов 1994] — Иванов Г. Распад атома // Иванов Г. Собр. cоч.: В 3 т. Т. 2. Проза. М.: Согласие, 1994. С. 5—34.

(Ivanov G. Raspad atoma // Ivanov G. Complete works: In 3 vols. Vol. 2. Proza. Moscow, 1994. P. 5—34.)

[Капинос 2014] — Капинос Е .В . Поэзия Приморских Альп. Рассказы Бунина 1920-х годов. М.: Языки славянской культуры, 2014.

(Kapinos E.V. Poeziia Primorskikh Al’p. Rasskazy Bunina 1920-kh godov. Moscow, 2014.)

[Коростелев, Дэвис 2010] — И.А. Бунин. Новые материалы. Вып. II / Сост. и ред. О. Коростелев, Р. Дэвис. М.: Русский путь, 2010.

(I. A. Bunin. Novye materialy / O. Korostelev, R. Davies (Eds.). Vol. 2. Moscow, 2010.)

[Марченко 2015] — Марченко Т.В. Поэтика совершенства: О прозе И.А. Бунина. М.: Дом русского зарубежья им. А. Солженицына, 2015.

(Marchenko T. V. Poetika sovershenstva: O proze I.A. Bunina. Moscow, 2015.)

Писатель и Незнакомка: «Визитные карточки»

Следующий вариант сюжета о писателе и незнакомке мы рассмотрим на примере «Визитных карточек», он существенно отличается от предыдущего: если героиня «Неизвестного друга» может только мечтать о встрече с писателем, то в «Визитных карточках» эта встреча осуществилась, но закончилась не трагически, а, скорее, драматически. К «Визитным карточкам» Бунин оставил автобиографический комментарий:

В июне 1914 года мы с братом Юлием плыли по Волге от Саратова до Ярославля. И вот в первый же вечер, после ужина, когда брат гулял по палубе, а я сидел под окном нашей каюты, ко мне подошла какая-то милая, смущенная и невзрачная, небольшая, худенькая, еще довольно молодая, но уже увядшая женщина и сказала, что она узнала меня по портретам, кто я, что «так счастлива» видеть меня. Я попросил ее присесть, стал расспрашивать, кто она, откуда, – не помню, что она отвечала, – что-то очень незначительное, уездное, – стал невольно и, конечно, без всякой цели любезничать с ней, но тут подошел брат, молча и неприязненно посмотрел на нас, она смутилась еще больше, торопливо попрощалась со мной и ушла, а брат сказал мне: «Слышал, как ты распускал перья перед ней, – противно!» .

Наличие комментария создает иллюзию автобиографического повествования: кажется, что реальные воспоминания послужили отправной точкой для рассказа.

«Визитные карточки» начинаются с выразительного и крупного портрета главного героя, писателя. И его внешность, и характер в какой-то мере «предсказаны» ландшафтной картиной первого абзаца, определяющей, как и в «Неизвестном друге», «географическую» составляющую его семантики. Здесь тоже работает прием умолчания: если в живописных картинах «Неизвестного друга» отсутствует Россия и вообще восток Европы, то в «Визитных карточках» отсутствует европейская Россия, пространственные векторы рассказа «направлены» в противоположную сторону: западный, правый, «европейский» (крутой и холмистый) берег Волги представлен лишь упоминанием пристаней – знаков некоей освоенности этих мест, их некоторой цивилизованности, зато в высшей степени картинно нарисован левый берег: плоский, пустынный, степной, азиатский, с перспективой в бесконечную даль на восток, откуда дует сильный холодный ветер. «Завернули ранние холода, туго и быстро дул навстречу, по серым разливам азиатского простора, с ее восточных, уже порыжевших берегов студеный ветер, трепавший флаг на корме…» (7; 72). И эта бескрайняя равнина, и текущая по ней великая река, этот сильный ветер, пронизывающий легко и бедно одетую героиню, находится в явной гармонии, удивительно «идет» к облику ее спутника, в портрете которого подчеркнуты «азиатские» черты: «Он был 〈…〉 брюнет русско-восточного типа, что встречается в Москве среди ее старинного торгового люда: он и вышел из этого люда, хотя ничего общего с ним уже не имел» (7; 72–73). И далее эта как бы «первобытная» сила, проступающая в облике утонченного интеллектуала, в которой угадывается нечто азиатское и простонародное, определит и неожиданный характер, и сам ход сюжета: «пошел к ней навстречу широкими шагами» (7; 73), «уже с некоторой жадностью осматривая ее» (7; 74), «крепко взял ее ручку, под тонкой кожей которой чувствовались все косточки» (7; 76), «чуть не укусил ее в щеку» (7; 76).

Герой «Визитных карточек» обманывает ожидания: от «романа» с писателем можно было бы ожидать «книжного», а не «брутального» и «азиатского». Но именно «азиатским» маркируется его тема, в которую входит даже красота «русского» завтрака («…чокаясь рюмками под холодную зернистую икру с горячим калачом» – 7; 74). Портрет героя в «Визитных карточках» одновременно и конкретно-живописен, и собирательно-отвлечен. Какие-то его черты, возможно, намекают на Куприна, последовательно поддерживавшего татарскую, кулунчаковскую линию своей биографии, что-то заставляет вспомнить о Чехове: писатель «Визитных карточек», подобно ему, вышел из «торгового люда», а некоторые его размышления выдержаны в духе хрестоматийных реплик Тригорина . Более того, в мемуарной книге о Чехове тоже есть портрет писателя в «азиатских» тонах, складывается впечатление, что «азиатское» становится у Бунина константной приметой русского писателя :

В нем, как мне всегда казалось, было довольно много какой-то восточной наследственности, – сужу по лицам его простонародных родных, по их несколько косым и узким глазам и выдающимся скулам. И сам он делался с годами похож на них все больше и состарился душевно и телесно очень рано, как и подобает восточным людям (9; 170).

В волжском пейзаже много внимания отдано ветру, ветер сопровождает тему героя, стихийного начала в нем. Если сравнивать автобиографический комментарий с рассказом, то окажется, что Бунин «развернул» пароход в обратную сторону: в воспоминаниях он идет вверх по Волге («от Саратова до Ярославля»), а в рассказе – вниз, что видно и по характеру движения («бежал по опустевшей Волге…»), и по тому, как дует восточный ветер («шел к носу, на ветер»). Пустив пароход вниз по реке, Бунин усиливает интенсивность движения, отчего стоящий на палубе герой еще больше сливается с русской, волжской, свободной и непредсказуемой «азиатской» стихией .

Экспозиция рассказа отличается обманчивой четкостью с очевидным противопоставлением героя и героини: «Он одиноко ходил твердой поступью, в дорогой и прочной обуви, в черном шевиотовом пальто и клетчатой английской каскетке…» (7; 73), о ней сказано:

…показалась поднимавшаяся из пролета лестницы, с нижней палубы, из третьего класса, черная дешевенькая шляпка и под ней испитое, милое лицо той, с которой он случайно познакомился вчера вечером 〈…〉 Вся поднявшись на палубу, неловко пошла и она… (7; 73).

То, что в первой же сцене скромно одетая героиня поднимается навстречу герою с нижней палубы, умаляет ее, заставляя казаться невинной жертвой. Однако в герое одновременно с «азиатской» страстностью все более проявляется совсем другое чувство: истинная нежность и жалость к бледной красоте этой провинциалки, возвращающейся из Свияжска («“Какая милая и несчастная”, – подумал он…» – 7; 75). Противоположные чувства – безжалостное вожделение и жалость индуцируют друг друга .

Начало диалога писателя и его попутчицы полно провокаций со стороны героя, он прекрасно понимает, как должно было взволновать бедную провинциалку знакомство с известным писателем, произошедшее накануне: «– Как изволили почивать? – громко и мужественно сказал он на ходу», и получает смешной и трогательный в своей простоте и неискусной лжи ответ: «– Отлично! – ответила она неумеренно весело. – Я всегда сплю как сурок» (7; 73), но уже в следующей реплике героиня признается, что не спала, а «все мечтала!» (7; 73). Позже становится понятно: не только героиня, но и герой не мог освободиться от впечатления встречи: «Он вспоминал о ней ночью…» (7; 74).

Текст устроен так, что сначала читатель погружен в мир писателя гораздо больше, чем в мир героини: реплики диалога перемежаются его мыслями и чувствами, его глазами мы видим его спутницу; взгляд писателя проницателен и остр, поэтому его точка зрения идеальна для повествования, он доминирует. А вот наивная простота героини как бы и не требует проникновения в ее внутренний мир, который кажется открытым. Сильная позиция героя в диалоге делает героиню еще более беззащитной. Но одной из главных пружин рассказа, на наш взгляд, является незаметная и постепенная инверсия: героиня все больше и больше высвобождается из подчиненного положения, приковывает к себе внимание, при том, что ее жертвенность, слабость, даже нелепость, не исчезают. Подобные инверсии встречаются и в других вещах Бунина, так, в «Жизни Арсеньева» главная героиня романа, Лика, появляется в конце предпоследней части (в четвертой из пяти книг романа), она целиком подчинена Арсеньеву, поскольку повествование ведется от его лица, и из-за этого мир Лики кажется проще, наивнее и ýже, чем сложный и объемный мир Арсеньева. Однако финал романа устроен так, что образ Лики отодвигает Арсеньева, заполняет всё его «я», становится символом всех произошедших в романе событий. Нечто подобное можно наблюдать и в «Визитных карточках».

Известный типаж «развратной невинности», многообразно представленный в литературе, к примеру, образом «порочной нимфетки» (как в «Лолите» и «Аде» Набокова), или еще более традиционным для русской классической прозы образом «невинной проститутки», каковые встречаются и у Бунина («Мадрид», «Три рубля», «Второй кофейник»), разыгрывается в «Визитных карточках». Но здесь «развратная невинность» осложнена сугубо бунинским мотивом уходящей, исчезающей, умирающей, «состаренной» красоты, который имеет элегические истоки, обращает к элегическому пафосу прекрасного и печального увядания. Элегические мотивы позволяют сблизить героиню «Визитных карточек» с героиней «Неизвестного друга», которая тоже переживает это чувство утекающей и неосуществленной жизни: «И всего бесконечно жаль: к чему все? Все проходит, все пройдет, и все тщетно, как и мое вечное ожидание чего-то, заменяющее мне жизнь» (5; 92). Любовь, блистающая «прощальной улыбкой», встречается у Бунина во множестве вариантов: часто Бунин пишет о любви, а вместе с ней и юности, оставшейся в прошлом, отнятой горем разлуки и проступающей сквозь множество полустертых мнемотических пластов. В «Жизни Арсеньева» герой единственный раз после смерти Лики видит ее во сне: «Ей было столько же лет, как тогда, в пору нашей общей жизни и общей молодости, но в лице ее уже была прелесть увядшей красоты» (6; 288).

Композиция рассказа Бунина организована теми же приемами временных перестановок и обрывов, что были описаны Л. С. Выготским на примере «Легкого дыхания» . Продолжая Л. С. Выготского, А. К. Жолковский говорит о «сдвинутом» «монтаже картин», о «временных “неправильностях”», о «перемешивании временных планов (сегодня и завтра)» и, в конечном итоге, о «преодолении времени», «освобождении от времени и фабульного интереса» , характерном для поэтики Бунина. В «Визитных карточках» «сегодня» и «завтра» тоже откровенно перетасовываются. Быстрой сменой и перепутыванием временны́х пластов отмечена сцена в столовой, именно там в памяти писателя проносится вчерашний разговор, который вклинивается в сегодняшний, превышая его по объему. Реплики об имени, муже, сестре всплывают в сознании писателя, когда он завтракает со своей спутницей в столовой, но на самом деле они были произнесены накануне вечером, когда герой и незнакомка были вдвоем на палубе. Именно поэтому фразы обрываются, воспроизводятся не полностью, но, даже будучи отрывочными, настолько сливаются с настоящим, что Бунин отграничивает прошлое от настоящего, вчерашнее от сегодняшнего при помощи временных маркеров «вчера», «теперь»:

Так расспрашивал он и вчера 〈…〉:

– Можно узнать, как зовут?

Она быстро сказала свое имя-отчество.

– Возвращаетесь откуда-нибудь домой?

– Была в Свияжске у сестры, у нее внезапно умер муж, и она, понимаете, осталась в ужасном положении…

Она сперва так смущалась, что все смотрела куда-то вдаль. Потом стала отвечать смелее.

– А вы тоже замужем?

〈…〉 Теперь , сидя в столовой, он с нетерпением смотрел на ее худые руки 〈…〉 Его умиляла и возбуждала та откровенность, с которой она говорила с ним вчера о своей семейной жизни, о своем немолодом возрасте (7; 74–76) .

Лишь одна развернутая фраза звучит за завтраком, и она оказывается выделенной, единственной, отнесенной к настоящему моменту, она дает читателю возможность догадываться о чувствах героини, выдвигает ее на первый план. Более того, эта реплика оказывается сильно подчеркнутой самим названием бунинской новеллы:

Знаете, – сказала она вдруг, – вот мы говорили о мечтах: знаете, о чем я больше всего мечтала гимназисткой? Заказать себе визитные карточки! Мы совсем обеднели тогда, продали остатки имения и переехали в город, и мне совершенно некому было давать их, а я мечтала (7; 76).

Если в начале «мечты» героини, казалось, сосредоточены на писателе («Все мечтала!»), то теперь та же тема подается иначе. Постепенно оказывается, что в «Визитных карточках» оба героя являются в некотором роде «лирическими»: таковым, конечно, не может не быть прославленный и окруженный поклонницами писатель. Но и судьба его случайной попутчицы, принадлежавшей, судя по всему, к ушедшему в небытие старинному и богатому некогда роду, чем-то напоминает описанную самим Буниным его собственную судьбу, включая и разоренное родовое гнездо, и мечтания молодости, и вынужденный переезд в город. Стоит подумать, зачем героине так хотелось видеть свое имя напечатанным на карточках? В качестве последнего свидетельства о том, что было утрачено ее семьей? Способом «напомнить» о себе, заставить прозвучать свое имя, тем самым спасая его (и себя) от забвения? Визитные карточки – это та деталь, которая несет на себе нагрузку лирической темы: в имени на визитке скрыта наивная надежда на воплощение невоплотившегося в жизни, а сами визитные карточки слабо повторяют carte-postale, carte-illustrée, на которых написаны послания писателю в «Неизвестном друге» .

С другой стороны, в переживании героини угадывается что-то похожее на мечты о славе, которыми искушаем любой пишущий. «Видеть свое имя напечатанным» – писатели не раз, в том числе иронически, изображали эту мечту об известности! На обложке ли собственной книги, в газетной ли заметке (как в рассказе Чехова «Радость»), на визитных карточках или просто, как в «Ревизоре»: «…скажите всем там вельможам разным: сенаторам и адмиралам, что вот, ваше сиятельство, живет в таком-то городе Петр Иванович Бобчинский…». У Бунина тема писательской известности нередко решается в разных ключах: иронично и серьезно в пределах одного текста. К примеру, alter ego Бунина – главный герой романа «Жизнь Арсеньева», вдохновленный и обрадованный своей первой публикацией, получает добродушно-пренебрежительный отклик на свои стихи от купца, к которому пришел сделать запродажу зерна. Купец пускается в воспоминания о своей юности и своих несостоятельных поэтических опытах:

– …Я ведь, с позволения сказать, тоже поэт. Даже книжку когда-то выпустил 〈…〉 Вот вспоминаю себя. Без ложной скромности скажу, малый я был не глупый… а что я писал? Вспомнить стыдно!

Родился я в глуши степной,

В простой и душной хате,

Где вместо мебели резной

Качалися полати…

– Позвольте спросить, что за оболтус писал это? Во-первых, фальшь, – ни в какой степной хате я не родился…, во-вторых, сравнивать полати с какой-то резной мебелью верх глупости… И разве я этого не знал? Прекрасно знал, но не говорить этого вздору не мог, потому что был неразвит, некультурен… (6; 139–140)

Цитируя свои юношеские стихи, купец вышучивает поэтический дебют Арсеньева, но если вспомнить, что роман Бунина начинается с простого и строгого – «Я родился полвека тому назад, в средней России, в деревне, в отцовской усадьбе…» (6; 7), то у бесхитростных виршей, исключительно из-за одной далекой переклички с начальной фразой, точной в каждом слове, появляется серьезный смысл. Одна и та же тема «родился я в глуши степной» может звучать совершенно по-разному: высоко, отточенно, стилистически безупречно и «стыдно», «некультурно», однако, как бы она ни была выражена, главное, – она повторена в разных вариантах, то есть может возрождаться на путях от одного героя к другому: таким образом «я» Арсеньева умножается, ловит на себе рефлексы других персонажей и само распространяет свои рефлексы на всю персонажную структуру. А в «Визитных карточках» теме славы, теме чисто писательской, именно героиней (а не героем-писателем, что примечательно) задается лиричность, и одновременно тема эта слегка пародируется, будучи очередным нелепо-детским, «стыдным» жестом героини.

Вероятно, в «Визитных карточках» писатель узнает в бедной мечте попутчицы слабое отражение своих (уже вполне сбывшихся) мечтаний, что заставляет его чувствовать свою силу рядом с ее бедностью, отчаяньем, увяданием. Важно и то, что в рассказе остается не названным не только его – всем известное – имя, но и ее, и это подчеркнуто своего рода минус-приемом: «– Можно узнать, как зовут? – Она быстро сказала свое имя-отчество» (7; 75). Названное скороговоркой имя, вероятно, навсегда оставшееся в памяти героя, так и не напечатано на визитных карточках. «Точечное» титульное умолчание стóит пустого места героя в «Неизвестном друге». В заглавие рассказа выносится несуществующее, неосуществленное, и это придает иллюзорность сюжету.

Постепенное выдвижение героини вперед слегка спародировано тем, что она все время старается опередить героя. Впервые мы видим ее поднимающейся с нижней палубы по лестнице наверх, и в продолжении повествования она будет все возрастать, проявляться, узнаваться, герои едва ли не поменяются местами, подобно тому, как меняются местами «вчера» и «сегодня». Меняются местами и местоимения: «вы» уступает место «ты» («Пойдем ко мне…» – 7; 76), а к переходу на «ты» героя подталкивает гиперкомпенсаторная смелость героини. Эта смелость – следствие самых общих представлений читательниц о писателях, в коих природа их профессии предполагает «эпистемическую вседозволенность» . Возможно, на образе писателя лежит след бунинской иронии: если уж реальный писатель должен уметь внутренне проживать любые сюжеты, то отчего не разрешить вымышленному писателю еще больше? Так или иначе, и герой, и героиня провокативны, хотя и совершенно по-разному: «Все снять? – шепотом спросила она, совсем, как девочка» (7; 76).

Именно «детскость» героини дает выход «другой», докультурной, «первобытной», стихийной стороне естества, которая связывает писателя с общим, природным и народным миром, откуда «он вышел» и куда уже никогда не вернется, оставаясь, однако, как всякий настоящий писатель, неразрывно связанным с ним. Вместе с одеждой незнакомки снимаются все культурные покровы и прикрытия, и, с одной стороны, сцена в каюте отвечает тем инстинктивным страстным желаниям, которыми были одержимы герои (особенно писатель) с самого начала, но с, другой стороны, эта сцена в определенной мере неожиданна.

За эротическую сцену, резкую и сильную вообще для русской прозы и для Бунина, критика осудила «Визитные карточки», находя в них «избыток рассматривания женских прельстительностей». Не называя рассказа, но имея в виду именно его, Ф. Степун пишет:

Читая «Темные аллеи», я вспомнил… потрясающий конец пятнадцатой главы второй части «Арсеньева»: «В нашем городе бушевал пьяный азовский ветер». «Я запер двери на ключ, ледяными руками опустил на окнах шторы, – ветер качал за ними черно-весенее дерево, на котором кричал и мотался грач». Замечательно. Вместо страсти Бунин описывает ветер, но, читая это описание, чувствуешь перебой в сердце. 〈…〉 Если бы наряду с пьяным азовским ветром и мотающимся грачом появились «спадающие чулки» и «маленькие грудки», то космическая музыка сейчас бы оборвалась .

«Одиночество» 1915 г. – другой бунинский текст о писателе и безвестной героине:

Худая компаньонка, иностранка,

Купалась в море вечером холодным

И все ждала, что кто-нибудь увидит,

Как выбежит она, полунагая,

В трико, прилипшем к телу, из прибоя.

Там постоял с раскрытой головою

Писатель, пообедавший в гостях,

Сигару покурил и, усмехнувшись,

Подумал: «Полосатое трико

Ее на зебру делало похожей».

Картина «Одиночества» едва ли не повторена в экспозиции «Визитных карточек» , но в рассказе писатель, столь же пристально и отстраненно наблюдающий за героиней в начале, одновременно сам – чем дальше, тем больше – захвачен, вовлечен в развитие сюжета.

Вообще перипетии с писателями и влюбленными в них читательницами широко распространены как в массовой, так и в элитарной культуре XIX-го, и тем более XX в. Мы ограничимся лишь упоминанием двух ближайших подтекстов Бунина. Во-первых, это рассказ Мопассана «Une aventure parisienne» , «Визитные карточки» написаны по канве «Парижского приключения», но при этом резкая новеллистичность Мопассана заменена тонкой бунинской колористикой, что до неузнаваемости меняет мопассановский сюжет, а финальные ожидания оказываются и вовсе обманутыми: бунинский финал антитетичен мопассановскому. Во-вторых, в «Визитных карточках» сильно отсвечивает линия Тригорина – Нины Заречной из «Чайки», уже упомянутой выше .

Отдаваясь «крайнему бесстыдству» в каюте, оба героя устремляются прочь от себя, от всего личного в себе, от всего условного, они погружаются в ту область, где мгновенно обесцениваются мечты об известности и славе, где, как и любые знаки отличий, «обнуляются» визитные карточки. Неосознанные устремления героини в чем-то противоположны, а в чем-то подобны переживаниям героя, ей необходимо отъединиться от хаоса «простой» жизни, которого она боится и в который погружает ее история, ей надо хотя бы ненадолго освободиться от власти безличной судьбы, уничтожившей, вероятно, и славу, и былое богатство того имени, которое ей хотелось напечатать на визитных карточках. Два разнонаправленных потока встречаются: один идет вниз, вглубь, в бездну, туда, где обитают смерть и насилие, а другой, напротив, пытается выбиться наверх. Встреча, игра противоположных направлений моделирует не только отношения писателей и их читателей, но и образ всей русской жизни, для которой характерна громадная амплитуда взлетов и падений, их взаимообусловленность и сообщаемость. В кульминационной сцене «сообщаемость» передается скольжением одного и того же экстатического состояния от героя к героине: «Он сжал зубы…» (7; 76), «Сжав зубы, она…» (7; 77), и изначальный контраст персонажей преодолевается глубоким и драматическим чувством слитности.

Рассказ обрамляют две перекликающиеся между собой фразы: «… он и вышел из этого люда» – узнаем мы о писателе во втором абзаце рассказа; «она, не оглядываясь, побежала вниз, в грубую толпу на пристани» (7; 77) – это последнее предложение, между двумя этими фразами заключены все события. Дополнительные трагические коннотации добавляются тем, что в «грубую толпу» бежит, вероятнее всего, потомственная дворянка, а наблюдает за этим писатель, вышедший из купечества. Не только писателю из «Визитных карточек», но и некоторым другим героям Бунина ведома смешанная с любовью ненависть по отношению к женщинам, которых судьба отрывает от их благородных корней, как в «Последнем свидании», где разорившаяся дворянка, по-чеховски бежавшая в актрисы , получает презрение и суровый отказ человека, который когда-то любил и до сих пор любит ее.

Финал «Визитных карточек», его катарсис состоит в быстром, двухступенчатом возвращении героев к «культурному», «человеческому»:

Потом он ее, как мертвую, положил на койку 〈…〉 Перед вечером, когда пароход причалил там, где ей нужно было сходить, она стояла возле него тихая, с опущенными ресницами. Он поцеловал ее холодную ручку с той любовью, что остается где-то в сердце на всю жизнь… (7; 77).

Два последних абзаца по стилю и настроению полностью противоположны предыдущей сцене. Полное расхождение в тональности между кульминацией и финалом дает почувствовать, что все, происходившее в каюте, было «солнечным ударом» для двоих случайно встретившихся людей, каждый из которых по-своему отстранен от непосредственности, ужаса и хаоса внеличностной, всеобщей жизни, но в то же время не может избежать искушения или участи ее хотя бы мгновенного постижения. Финал нивелирует, абсолютно снимает откровенность сцены в каюте, возвращая героине ту наивность и чистоту, которую сразу разглядел в ней писатель. Именно финал позволяет понять, что детское доверие незнакомки к писателю не только совлекает с героев все покровы условностей, но и, напротив, неизмеримо поднимает ценностную планку «культурного», «литературного» и «артистического» в герое. А для героини открывается то, чего она никогда не знала и с чем боялась столкнуться. Любое сближение с кумиром чревато разочарованием и даже катастрофой: творчество предполагает мощные импульсы свободы на грани своеволия. Но в сюжете «Визитных карточек» погружение в безличный хаос страсти навеки сблизило героев, как бывает в те редкие мгновения, когда катастрофически смыкаются несводимые друг с другом противоположности.

Благодаря множеству лирических смыслов, символичности образов, умолчанию имен и несуществующим «визитным карточкам», вынесенным в заглавие, история героев превращается из почти «пошлого» дорожного приключения, «l’aventure» в неповторимое событие, позволяющее писателю и незнакомке выйти за границы своего «я» и быть захваченными стихией, сравнимой разве что с ветром, с пространственной бесконечностью или с ходом истории.

Примечания:

Ср.: у Чехова: «Пахнет гелиотропом. Скорее мотаю на ус: приторный запах, вдовий цвет, упомянуть при описании летнего вечера»; у Бунина: «…чувствовал запах дымка… думая: “Это надо запомнить – в этом дымке тотчас чудится запах ухи”» (7; 75). На общность некоторых черт в бунинских портретах писателей впервые обратил внимание Ю. Мальцев: «Например, при первом же знакомстве с Куприным Бунина восхитило в Куприне нечто “звериное” 〈…〉 В Толстом он тоже отмечает биологическую породистость, “дикость”, сходство с гориллой, его “бровныя дуги”, “по-звериному зоркие глаза” (“по-звериному” – в устах Бунина высший комплимент)» (Мальцев Ю. Иван Бунин. 1970–1953. Frankfurt/Main; Moskau: Possev, 1994. С. 17–18.) Жолковский А. К. «Легкое дыхание» Бунина – Выготского семьдесят лет спустя // Жолковский А. К. Блуждающие сны и другие работы. М.: Наука, 1994. С. 109. Курсив наш. – Е. К. Визитные карточки фигурируют и в «Деле корнета Елагина», с предсмертными записками на обороте их находят на груди убитой Сосновской – это последняя реплика актрисы. В. Руднев упоминает о «постмодернистской эпистемической вседозволенности», которая предстает характерным вариантом «творческого подхода к жизни», предполагающим не обывательское игнорирование тех или иных недозволенных желаний, не невротическую реакцию на них, а модальную реализацию (Руднев В. Апология нарциссизма: исследования по психосемиотике. М.: Аграф, 2007. С. 160–161). Еще одна видоизмененная вариация «Одиночества» – «Месть» («Темные аллеи»). . Ряд бунинских подтекстов можно умножать, вплоть до Бессонова из романа «Сестры» А. Н. Толстого, тоже, несомненно, повлиявшего на рассказ. Сюжет «Последнего свидания» напоминает чеховскую «Скучную историю», «Невесту» и пр. рассказы, где молодая девушка покидает дом.

Документ без названия

«Визитные карточки» (ВК ), написанные осенью 1940 года, вышли в свет в составе первого же нью-йоркского издания «Темных аллей» (ТА ; 1943), а на родине - с типичной более чем двадцатилетней задержкой. Не попав в оттепельные издания Бунина (1956, 1961), они появились в 7-м томе основательного бунинского девятитомника (1966). Затем они входили в московский сборник рассказов Бунина (1978), в его трехтомник (1982, 1984) и в сборник «Антоновские яблоки» (1987) . Так они - очень постепенно - заняли свое законное место в отечественном каноне.

Для подобной ретардации была причина - на редкость откровенный, даже по меркам позднего Бунина, эротизм короткого, в пять книжных страниц, рассказа. ВК покоряют внешней бесхитростностью, а на самом деле - виртуозным совершенством любовного нарратива. Эта сложная простота, полная загадок, само наличие которых ускользает от неискушенного читателя, взывает о детальном анализе .

Предлагаемый комментарий строится следующим образом. За очерком основных содержательных и структурных черт 40 текстов ТА (и ряда других бунинских шедевров) следует медленное, фрагмент за фрагментом, чтение ВК с отсылками к параллельным местам из других рассказов - попытка отдать должное оригинальному замыслу ВК и его изощренному воплощению.

I. «Темные аллеи»

1. Фабулы. Наметим общий абрис ТА , уделяя особое внимание мотивам, существенным для нашего рассказа.

(1) Любовную прозу Бунина отличает сочетание

русские в России и в эмиграции, французская цыганка, индийцы, испанцы, бедуины, марокканец…

Разношерстные персонажи находятся друг с другом в разных социальных отношениях, равноправных или иерархических, - это

Действие разворачивается в самых разных местах, объединяемых неким общим свойством «вне-домности»; таковы

рестораны, гостиницы, поезда, пароходы, мастерские художников, дачи, поместья родственников…

(2) Фабулы, развертывающие центральную тему, варьируют ее с едва ли не энциклопедической полнотой.

Любовные коллизии иногда приводят к плотской связи, иногда нет, в одних случаях сводятся к единственному свиданию, в других - к пунктирной или непрерывно длящейся связи («Галя Ганская», «Таня», «Натали»).

Смерть может быть естественной («Поздний час», «В Париже»), в частности результатом неудачных родов, последовавших за счастливым воссоединением героев («Натали»), или насильственной - гибелью на войне («Холодная осень»), результатом убийства (выстрел, удар бутылкой…) или самоубийства (отравление, выстрел, бросок под поезд…).

Любовь/связь, может помниться всю жизнь, даже если не была в свое время чем-то исключительным («Волки»).

Близость наступает и ожидается ее продолжение, а муж героини ни о чем не подозревает («Кума»);

Близость наступает, отец героини ничему не мешает; но героиня кончает с собой, подозревая любовника в недостаточной привязанности («Галя Ганская»);

Близость наступает, но ревнивый муж героини застреливается («Кавказ»);

Близость наступает, но обрывается - по требованию матери, подкрепленному неумелой стрельбой («Руся»);

Близость наступает, но связь прерывается - другой любовник, он же наниматель, застреливает героиню («Генрих»);

Близость не наступает, - планы протагонистов разгадываются мужем героини, который убивает ее («“Дубки”»);

Близость не наступает - под давлением отца героя/нанимателя героини, который в дальнейшем сам женится на ней («Ворон»);

Семинарист, в дальнейшем успешный профессионал, насилует кухарку, и она рожает; его родители позволяют мальчику расти среди дворовых, но семинарист прогоняет мать и ребенка из родительского дома («Дурочка»).

(3) Женские типы разнообразны - как в социальном, так и в сексуальном плане, но примечателен интерес к эротически инициативным героиням:

Самостоятельно идущим на сближение и диктующим ход романа («Муза»: характерны слова героини, смело поцеловавшей героя: «Ну вот <…> Больше пока ничего нельзя»; «Зойка и Валерия»; Соня в «Натали»; «Галя Ганская»; «Чистый понедельник», где диктовка капризна до садизма),

Или, как минимум, охотно откликающимся на ухаживание («Кавказ», «Руся», «Антигона», «Генрих», Натали в «Натали», «Кума», «“Дубки”», «Качели», «В Париже», «Весной, в Иудее», а вне ТА - «Солнечный удар» и «Легкое дыхание»); сюда примыкают рассказы о проститутках («“Мадрид”», «Барышня Клара», «Сто рупий»; впрочем, в двух последних готовность проститутки осложняется контрастом: Клара своевольна, ср. героиню «Чистого понедельника», а экзотическая красотка выглядит как неземное создание).

Плед, приносимый в лес («Руся»);

Шаль, бросаемая на землю Валерией («Зойка и Валерия»);

Предостережение против попытки героя уложить героиню на диван, откуда они не увидели бы потенциальных свидетелей их объятий («Антигона»);

Деловитость героини, остающейся на ночь у героя («В Париже»).

(4) Фабулы не сводятся к любви на грани смерти - есть рассказы с позитивным исходом:

Герой отговаривает женщину, брошенную негодяем, от планов мести, и у них намечается любовная связь («Месть»); ср., напротив: месть мужей в других случаях, включая убийство верующим мужем новобрачной, потерявшей невинность с медведем («Железная шерсть»);

Герой тронут наивностью проститутки, готовой ходить только к нему, и собирается устроить ее на приличное место («“Мадрид”»); ср.: спасение простушки-натурщицы от борделя («Второй кофейник») и чистой девушки от известного развратника («Речной трактир»).

Впрочем, иногда спасение происходит ценой чьей-то жизни, ср.:

Наконец, есть рассказы, где до реальной драмы любви-смерти дело не доходит, ограничиваясь портретной зарисовкой (обычно привлекательной женщины - «Сто рупий», «Камарг», «Начало») или наброском потенциального развития событий («Качели», «Смарагд»).

Отношения между протагонистами могут быть:

Как взаимными, основанными на любви, ревности («Зойка и Валерия») или расчете («Барышня Клара», «“Мадрид”», «Ворон»),

Так и следствиями обмана и даже прямого насилия («Степа», «Дурочка», «Гость», «Ночлег»).

Примечательны парадоксальные совмещения мотивов:

Эмоции, вносимые в отношения с проститутками, - как позитивные («“Мадрид”»; ср.: «Весной, в Иудее», где секс начинается с предложения денег), так и негативные, вплоть до убийства («Барышня Клара»);

Привязанность жертвы к насильнику («Степа», «Гость», «Таня», «Железная шерсть»);

и разрушительные эмоциональные последствия покинутости:

Героиня и через 30 лет не прощает героя («Темные аллеи»);

В финале герой-рассказчик едва держится на ногах («Муза»);

Героиня жаждет отомстить («Месть»).

(1) Обычно рассказ ведется в объективном 3-м лице, часто приближенном к точке зрения протагониста-мужчины.

Женский взгляд доминирует лишь в одном рассказе («Холодная осень») и местами выступает вперед в нескольких других (в «Зойке и Валерии» - взгляд Зойки, в «Волках» и «Ночлеге» - безымянной героини). В ряде шокирующих случаев третьеличный повествователь держит холодную до жестокости дистанцию («Степа», «Дурочка», «Гость», «Ночлег»).

В двух случаях девушка остается очарованной насильником и ждет - напрасно! - продолжения связи («Степа», «Гость»);

В «Тане» длительная любовная связь возникает из изнасилования рассказчиком спящей горничной (вопрос, спала она или притворялась, долго занимает его), и читатель невольно становится на точку зрения персонажа, изначально подобного реальным или потенциальным насильникам («Степа», «Гость», «Ночлег»).

(2) Большое место в организации сюжетов занимают всякого рода модальности - мечтательные предвкушения, ревнивые угрозы, воспоминания.

Зрительная инициация подростка, упивающегося видом частичного обнажения соседки по купе («Начало»);

Любование рассказчика экзотической красавицей, завершающееся справкой слуги о ее доступности («Сто рупий»);

И коллективное пожирание глазами эффектной пассажирки, подавленная либидинозность которого проступает в финальной реплике измученного ее красотой, мощного, как бык, провансальца («Камарг»).

Мощный виртуальный план бунинского повествования образуют угрозы:

Серьезные и частично или полностью сбывающиеся («Руся», «Генрих»);

Откровенно преувеличенные: мысль об изнасиловании героини, мелькающая в голове у героя («Натали»);

Или шуточные: угроза героя убить наивную проститутку («“Мадрид”»);

а также разнообразные планы и мечты,

Иногда сбывающиеся, например требование Сони, чтобы герой любил ее, а делал вид, что ухаживает за Натали;

Иногда нет: мечты о дальнейшей совместной жизни в «Генрихе».

От шуточных угроз убить до нелепой стрельбы («Руся»), до реального ранения («Весной, в Иудее») и гибели («Кавказ», «Генрих», «Пароход “Саратов”»).

Такая вариативность, по-видимому, осознавалась автором, ср. ее ироническое обыгрывание в «Русе»:

- Почему же ты не женился на ней? <…> - Ну, потому, что я застрелился, а она закололась кинжалом…

Намечаемые героями «сценарии» соответствуют литературным стратегиям самого автора, подчеркивавшего, что большинство сюжетов ТА им вымышлено - и лишь отчасти на основании собственной биографии. У Бунина есть даже специальный рассказ о персонаже, предающемся «авторским» любовным фантазиям, - «В некотором царстве» .

- «Генрих», где 16-летняя Надя признается, что, слава Богу, ночью заболела, но нынче еще можно ;

- «Натали», где вынужденным перерывом в свиданиях заболевшей Сони с героем мотивируется ее последующая страстность, ведущая к любовному свиданию и разрыву с заглавной героиней) ;

- «Чистый понедельник», где героиня каждый месяц… дня три-четыре совсем не выходила и не выезжала из дому, лежала и читала, заставляя и меня сесть в кресло возле дивана и молча читат ь ;

- «Руся»: Она исступленно обняла его... Полежав в изнеможении, она… с улыбкой счастливой усталости и еще не утихшей боли сказала: - Теперь мы муж с женой.

Но откровенность описаний сочетается с прикровенностью - многое дается лишь намеком, автор как бы наслаждается загадыванием читателю эротических загадок. И это относится ко всей гамме описаний - внешности одетой женщины, ее постепенного раздевания, полной обнаженности и, наконец, любовного акта.

Раздевание может начинаться с мелкой детали - герой отворачивает перчатку героини и целует обнаженный участок руки («В Париже», «Галя Ганская»), помогает ей снять ботики и т.п. Постепенно читателю открывается вид на более интимные части тела, задирается подол и т.д. Повтором отвернутой перчатки может быть поцелуй выше чулка, ср.:

Иногда наступает и полное обнажение (не считая туфель и иногда чулок) , ср.:

Любовные свидания в «Русе», сопряженные с ночным купанием;

Отражение в зеркале героини, раздевающейся в ванной («В Париже»);

Ню в «Чистом понедельнике» - перед тем, как героиня наконец одарит героя близостью;

Эпизод в «Мести», где героиня согласна не стыдиться, поскольку герой - художник;

Позирование голой для картины «Купальщица» («Второй кофейник»).

Обычно имеется в виду миссионерская позиция, ср.:

Краткое, но емкое навзничь («Степа», «Весной, в Иудее», «Таня»; в «Тане» герой разъединил ее ноги, их нежное, горячее тепло ; в другой раз они лежат грудь с грудью );

Подробное описание: Тотчас вслед за последней минутой она резко и гадливо оттолкнула его и осталась лежать, как была, только опустила поднятые и раскинутые колени … («Зойка и Валерия»; ср. еще попытку изнасилования проститутки в «Барышне Кларе» и изнасилование новобрачной ее мужем в «Железной шерсти»).

В одном случае впрямую описывается овладение женщиной сзади:

А в другом за привычным многоточием недвусмысленно прочитывается эротическая поза стоя, лицом к лицу:

И он с веселой дерзостью схватил левой рукой ее правую руку. Она… взглянула через его плечо в гостиную и не отняла руки, глядя на него со странной усмешкой, точно ожидая: ну, а дальше что? Он… правой рукой охватил ее поясницу. Она… слегка откинула голову, как бы защищая лицо от поцелуя, но прижалась к нему выгнутым станом . Он, с трудом переводя дыхание, потянулся к ее полураскрытым губам и двинул ее к дивану. Она, нахмурясь, закачала головой, шепча: «Нет, нет, нельзя, лежа мы ничего не увидим и не услышим...» - и с потускневшими глазами медленно раздвинула ноги... Через минуту он упал лицом к ее плечу. Она еще постояла, стиснув зубы , потом тихо освободилась от него («Антигона»).

По имени героинь: «Степа», «Руся», «Зойка и Валерия», «Таня», «Натали»;

Или по месту / обстоятельствам / смыслу действия: «Кавказ», «Дурочка», «Волки», «Начало», «Речной трактир», «”Дубки”», «“Мадрид”», «В Париже», «Камарг», «Месть», «Весной, в Иудее», «Ночлег», «Качели», «Часовня».

- «Чистый понедельник», чистота которого нарушается;

- «Темные аллеи»: цитату из Огарева героиня помнит с обидой;

- «Баллада»: рассказ предстает подпадающим под этот жанр;

- «Муза»: это имя героини, своевольно распоряжающейся чувствами героя-художника;

- «Поздний час»: цитата из слов персонажа;

- «Красавица»: заглавная героиня предстает бездушной губительницей своего пасынка;

- «Антигона»: сиделка, называемая по имени благородной античной героини, оказывается невозмутимой сладострастницей;

- «Генрих»: под мужским именем скрывается страстная женщина;

- «В одной знакомой улице»: персонажи цитируют стихотворение Полонского;

- «Кума»: героиня хладнокровно планирует измену мужу с кумом;

- «Второй кофейник»: он обрывает рассказ натурщицы о ее жизни, маркируя конец перерыва в позировании;

- «Холодная осень»: цитата из Фета;

- «Пароход “Саратов”»: на нем в эпилоге рассказа оказывается в качестве арестанта убийца покидавшей его возлюбленной;

- «Ворон»: им оказывается отец, отобравший у героя возлюбленную и лишивший его наследства;

- «Сто рупий»: цена услуг неземной красотки.

Этот прием налицо, как мы увидим, и в ВК.

(1) Цитатные заглавия и эпизоды, связанные с цитированием стихов и романсов, - лишь наиболее наглядное проявление литературности бунинских сюжетов. Ср.:

Частичный подрыв цитируемого источника (как правило, приводимого неточно), но и амбивалентное признание его ценности - постоянная черта бунинской работы с интертекстами. Так, в заглавном рассказе цикла первое упоминание стихотворения Огарева сопровождается откровенно негативным комментарием героини, а последнее - горестной раздвоенностью героя:

Но прямой отсылкой к Огареву интертекстуальная подоплека повествования не ограничивается.

Сродни цитатам - прямые упоминания в тексте о литературных произведениях и даже самих авторах - читаемых, а то и встречаемых персонажами. Так,

Мотив чтения Мопассана и даже подражания ему есть в «Гале Ганской» и «Антигоне», а чтение «Обрыва» вплетается в сюжет «Натали» ;

В «Русе» воспоминания о былой любви венчаются цитатой из Катулла (Amata nobis quantum amabitur nulla );

В «Госте» изнасилование/дефлорация «мотивируется» игривой отсылкой к истории живописи («фламандская Ева») и библейскому имени героя (Адам Адамыч);

Во «Втором кофейнике» действуют Шаляпин, Коровин и Малявин;

В «Речном трактире» задействуется Брюсов;

В «Чистом понедельнике» фигурируют известные деятели Серебряного века, в частности целая компания артистов Художественного театра, читается и обсуждается новейшая литература, включая «Огненного ангела» Брюсова, а свою жизненную стратегию героиня ориентирует на «Повесть о Петре и Февронии».

Влюбленность репетитора в дочку хозяев, восходящую к Руссо и Чернышевскому («Руся», отчасти «Весной, в Иудее»);

Раскольниковский мотив спасения невинной девушки от опытного развратника («Речной трактир»);

Чеховский мотив дачного ухаживания за женой друга («Кума»).

Маловероятна та свобода передвижения и поведения, которой пользуется бедуинка - героиня «Весной, в Иудее», но ее натурализует архетипический, чуть ли не из «Тысячи и одной ночи», мотив похищения заезжим странником содержащейся под замком красавицы-принцессы;

Известна попытка Бунина опереться в заказанном ему рассказе об Испании, где он никогда не бывал, на знакомство с Провансом и изучение «Дон Кихота» .

Мопассан и Брюсов фигурируют в двух рассказах;

Из одного рассказа в другой переходит такая деталь, как отворачивание перчатки при целовании руки;

Повторяется, с разными исходами, соперничество двух женщин из-за героя («Зойка и Валерия», «Натали»);

Иногда аналогичны не обстановка и стиль повествования, а развязки, ср. «Балладу» и «Ночлег», где от изнасилования спасает животное; впрочем, вторжение животного в любовную жизнь персонажей может быть негативным (ср. «Железную шерсть», чей «природный» мотив имеет, кстати, вполне литературную подоплеку - «Локис» Мериме) или просто впечатляющим («Волки»);

Рассказы могут быть написаны на сходном материале, но в подчеркнуто разном ключе, например о предельно различных проститутках («“Мадрид”», «Барышня Клара», «Сто рупий»);

Даже такой мелкий мотив, как похотливое нетерпение мужчины-клиента, используется дважды, приводя то к убийству («Барышня Клара»), то лишь к игривому понуканию («“Мадрид”»).

Бунин как бы сознательно экспериментирует с интересующими его коллизиями; так,

II. «Визитные карточки»

ВК относятся к ядру цикла - рассказам с началом, серединой и концом; с полноценной любовной фабулой, развертывающейся стремительно и в то же время неспешно; с крупными планами и диалогами; с филигранной словесной отделкой; с повторами, нарастаниями, кульминацией, развязкой и эпилогом; с сильным взаимным чувством - однажды и на всю жизнь, но без смертельных исходов; с раздеванием и актом любовной близости; со «сценарным» - творческим - поведением персонажей, одним из которых является знаменитый писатель, своего рода alter ego автора; с богатой интертекстуальной оркестровкой сюжета и венчающим все нарративным тур-де-форсом, вторящим фабульному.

Текст естественно разбивается на 16 повествовательных и диалогических фрагментов - плюс заглавие. Присмотримся к ним по порядку. Итак,

«Визитные карточки». Прямой смысл заглавия прояснится во фрагменте , а символический - к концу, и то лишь отчасти.

Было начало осени, бежал по… Волге пароход «Гончаров» … студеный ветер , трепавший… одежды ходивших по палубе, морщивший им лица … И… провожала пароход единственная чайка … косо смывалась… в сторону, точно не зная, что с собой делать в этой пустыне великой реки…

Экспозиция; изолированное публичное место действия вне дома; минималистские отсылки к Гончарову (ср. «Обрыв» в «Натали») и к «Чайке» - предвестия любовных метаний героини; воздействие на людей интенсивных явлений природы; первое появление словесного мотива косо и глагола бежал (он отзовется в ).

…артель мужиков на нижней палубе, а по верхней ходили… те два из второго класса , что оба плыли… в одно и то же место… были неразлучны… похожи друг на друга незаметностью , и пассажир первого класса… недавно прославившийся писатель , заметный своей… не то печальной , не то сердитой серьезностью … он был высок, крепок… хорошо одет… красив : брюнет того восточного типа, что встречается в Москве среди… торгового люда; он и вышел из этого люда, хотя ничего общего с ним уже не имел.

Продолжение экспозиции, появление героя, выделяющегося из окружения социально, физически и творчески: сильного, красивого, знаменитого, заметного на фоне артельщиков и пары неразличимых - однополых? (ср. проституток-лесбиянок - подружек героини «“Мадрида”») - пассажиров второго класса; его серьезность получит развитие; восточная внешность и купеческое происхождение маркируют его отличие от самого Бунина (и кивок в сторону Чехова, Куприна, Горького, Брюсова?). Подчеркнутое дистанцирование автора от «авторского» персонажа особенно релевантно в свете истории создания рассказа, основанного на эпизоде пароходного знакомства Бунина с провинциальной поклонницей, вызвавшего насмешки брата над его тщеславным распусканием перьев .

Он… ходил твердой поступью, в дорогой и прочной обуви … дыша… сильным воздухом осени и Волги… доходил до кормы… и… резко повернувшись, шел к носу, на ветер … Наконец он вдруг приостановился и хмуро улыбнулся : показалась поднимавшаяся … с нижней палубы, из третьего класса, черная дешевенькая шляпка и под ней испитое, милое лицо той, с которой он случайно познакомился вчера вечером. Он пошел к ней навстречу широкими шагами. Вся поднявшись на палубу, неловко пошла и она на него и тоже с улыбкой, подгоняемая ветром, вся косясь от ветра , придерживая худой рукой шляпку , в легком пальтишке, под которым видны были тонкие ноги.

Герой подчеркнуто силен, отчасти благодаря вбираемой силе ветра, у него дорогая прочная обувь, его движения резки, широки, он хмур, но и улыбается - эффектно вырастающей перед ним героине, в противовес ему хрупкой, неловкой, испитой, одетой дешево, но милой. Она, подобно чайке (из ), косится от ветра, который и атакует ее, и заражает ее своей силой. Она дается во весь рост и идет навстречу герою, - первый знак взаимности и первое появление важного словесного мотива весь, вся, все. Придерживание шляпки и вид ног под пальтишком - первые знаки вуайеризма и раздевания.

В середине абзаца, начиная со слова наконец , экспозиция (descriptio) неожиданно переходит в собственно повествование (narratio): то он вообще ходил (в несовершенном виде), а тут вдруг однократно приостановился , улыбнулся и пошел , причем этот нарративный сдвиг совмещен с первым появлением героини. Одновременно выясняется, что это отнюдь не завязка действия, каковая произошла накануне, - имеет место и временнáя петля (в последует флешбэк). Этот повествовательный анжамбеман получит симметричное отражение в аналогичном сдвиге внутри фрагмента (тоже третьего, но с конца). Помещение важного сюжетного поворота в глубь длинного абзаца - типичный бунинский прием (ср. технику заглушения выстрела, замеченную Выготским в «Легком дыхании»).

- Как изволили почивать? - громко и мужественно сказал он… - Отлично! - ответила она неумеренно весело … Он задержал ее руку в своей большой руке и посмотрел ей в глаза. Она с радостным усилием встретила его взгляд. - Что ж вы так заспались… - сказал он фамильярно … - Все мечтала ! - ответила она бойко , совсем несоответственно … своему виду… - Ой, смотрите! «Так тонут маленькие дети, купаясь летнею порой, чеченец ходит за рекой ». - Вот чеченца-то я и жду !.. - Пойдем лучше водку пить и уху есть, - сказал он, думая : ей и завтракать-то, верно, не на что .

Она кокетливо затопала ногами : - Да, да, водки, водки!..

И они скорым шагом пошли в столовую первого класса, она впереди, он за нею, уже с некоторой жадностью осматривая ее.

В герое подчеркиваются сила, богатство, покровительственная фамильярность - и умение читать партнершу; она отвечает на это несвойственной ей бойкостью, вплоть до вызывающей готовности к встрече с символическим «чеченцем» из «Кавказского пленника» Пушкина (и популярного романса Алябьева) и кокетливого топанья ногами (которое по-новому вернется в ). Они смотрят друг другу в глаза, причем она с радостным усилием , следуя установке на взаимность, на мечты и на отход от обычного модуса поведения. Жадность осматривания акцентирует животный аспект возникающей у него страсти и отчасти противоречит ее встречным движениям и взглядам.

Вчера… он… посидел с ней на… лавке, идущей вдоль кают первого класса, под их окнами с белыми сквозными ставнями, но посидел мало и ночью жалел об этом… понял, что уже хотел ее . Почему? По привычке дорожного влечения к случайным… спутницам? Теперь… он уже знал, почему так влечет его она, и нетерпеливо ждал доведения дела до конца . Оттого, что… ее развязность … был[а] в удивительном противоречии с ней, он внутренне волновался все больше .

Повествование заглядывает назад, во вчерашнее поверхностное знакомство (т.е. такое, как в реальной встрече Бунина с читательницей), и герой осознает его недостаточность ввиду большего (чем в стандартном, как в начале «Дамы с собачкой», сценарии интрижки со случайной спутницей) влечения к героине, возбуждаемого противоречивостью ее манеры. Герой начинает волноваться (вспомним его печальную серьезность ) и нетерпеливо (ср. нетерпение в «“Мадриде”» и «Барышне Кларе») предвкушать нечто иное (отметим повтор местоимения все ), и намечается параллель между его неожиданным устремлением к чему-то большему и ее необычной смелостью. Более того, писатель-персонаж начинает вести себя «творчески» - подобно автору, описавшему в ТА не реальные эпизоды из своей жизни, а выдуманные сюжеты; читатель заинтригован. Сквозные ставни кают первого класса появятся еще раз, уже изнутри (cм. ).

…Она тронула его тем, что… поражена была … знакомством с известным писателем , - чувствовать… эту растерянность было… приятно , это… создает… интимность между тобой и ею, дает… некоторое право на нее… Но… он, видимо, поразил ее и как мужчина , а она его тронула именно всей своей бедностью и простосердечностью. Он уже усвоил себе… скорый переход… к вольности обращения, якобы артистического , и эту наигранную простоту… [Он] чувствовал запах дымка, думая: «Это надо запомнить - в этом дымке тотчас чудится запах ухи».

Герой с удовольствием прочитывает мотивы расположения к нему героини - как читательницы и как женщины. Опять подчеркивается сценарная привычность его реакций и стратегий (включая наигранный артистизм ), но намечается и особенность: сочетание его мужского успеха и права на нее с ее трогательной беззащитностью, подогревающее читательский интерес к тому, как это право будет осуществлено. В поведении героини очевиден топос «Чайки» и, шире, «Мадам Бовари». Подразумеваемая близость автора-рассказчика к герою одновременно и прописывается - употреблением местоимения тобою , и маскируется - раздвоением его внимания между героиней и писательским профессионализмом (в духе Тригорина).

Мотив гимназистки работает на начинающееся омоложение/инфантилизацию героини.

Он сжал зубы и крепко взял ее ручку , под тонкой кожей которой чувствовались все косточки , но она… сама, как опытная обольстительница , поднесла ее к его губам и том но посмотрела на него.

- Пойдем ко мне...

- Пойдем ... Здесь, правда, что-то душно, накурено!

И, встряхнув волосами, взяла шляпку .

Он в коридоре обнял ее. Она гордо, с негой посмотрела на него через плечо . Он с ненавистью страсти и любви чуть не укусил ее в щеку. Она, через плечо, вакхически подставила ему губы.

От разговоров, взглядов, пожатия и целования рук герои переходят к первым объятиям. Нарастает иронически описываемая вакхическая театральность поведения героини и мрачная, противоречивая вплоть до ненависти (не отзвук ли это классического odi et amo ? - вспомним Катулла в «Русе»!) и животная вплоть до укусов (вслед за сжатием зубов ) - страстность героя. Дважды повторенный полуоборот (через плечо ) не только театрален, но и эффектно совмещает встречу взглядов и противоречащие ей объятия сзади.

В полусвете каюты с опущенной на окне сквозной решеткой она тотчас же, спеша угодить ему и до конца дерзко использовать все то неожиданное счастье, которое вдруг выпало на ее долю с этим красивым, сильным и известным человеком, расстегнула и стоптала с себя упавшее на пол платье , осталась, стройная, как мальчик , в легонькой сорочке, с голыми плечами и руками и в белых панталончиках , и его мучительно пронзила невинность всего этого.

Они долго лежали… целуясь с такой крепостью, что больно было зубам . Она помнила, что он не велел ей сжимать рот, и, стараясь угодить ему, раскрывала его, как галчонок («Таня»).

- Все снять ? - шепотом спросила она, совсем как девочка .

- Все, все , - сказал он, мрачнея все более .

[Она]сдернула… шляпку…[Я] стал… раздевать ее… скинул с нее шелковую… блузку, и у меня… потемнело в глазах при виде ее розоватого тела… [О]на быстро выдернула из упавших юбок… стройные ножки… в ажурных кремовых чулках, в этих, знаешь, батистовых широких панталонах с разрезом в шагу, как носили в то время …

Очередное помрачнение героя подкрепляет читательскую догадку, что можно ожидать какого-то предвкушаемого героем жестокого поворота в ходе событий, - но какого, неизвестно, по-видимому, и самому герою, с мыслями которого рассказчик нас систематически знакомит. Не ощущает ли он себя виртуальным насильником-дефлоратором попавшей в его сети героини, сочетающей напускную готовность на все с чуть ли не девственной невинностью?

Она покорно … переступила из всего сброшенного на пол белья, осталась вся голая … в одних дешевых серых чулках с простыми подвязками , в дешевых черных туфельках , и победоносно пьяно взглянула на него , берясь за волосы и вынимая из них шпильки . Он, холодея, следил за ней . Телом она оказалась лучше, моложе … Худые ключицы и ребра выделялись в соответствии с худым лицом и тонкими голенями . Но бедра были даже крупны . Живот… был впалый, выпуклый треугольник темных красивых волос под ним соответствовал обилию темных волос на голове . Она вынула шпильки, волосы густо упали на ее худую спину в выступающих позвонках . Она наклонилась , чтобы поднять спадающие чулки, - маленькие груди с озябшими… сосками повисли тощими грушками, прелестными в своей бедности. И он заставил ее испытать то крайнее бесстыдство , которое так не к лицу было ей и потому так возбуждало его жалостью, нежностью, страстью... Между планок оконной решетки, косо торчавших вверх, ничего не могло быть видно , но она с восторженным ужасом косилась на них, слышала беспечный говор… проходящих по палубе под самым окном , и это еще страшнее увеличивало восторг ее развратности . О, как близко говорят и идут - и никому и в голову не приходит, что делается на шаг от них, в этой белой каюте !

Она, цепляясь за шпильки , через голову стянула с себя платье ... только в одних лебяжьих туфельках , стояла… обнаженной спиной ко мне…

- Вот все говорил, что я мало о нем думаю, - сказала она… откидывая волосы на спину .

В чем же состоит бесстыдство , наполняющее героиню восторженным ужасом и страшным восторгом развратности ? Текст не прямолинеен, но достаточно суггестивен. В свете предыдущих сцен с героем, желающим/обнимающим героиню сзади (см. ), ее косого взгляда на косые оконные планки, крупного плана ее грудок и ее наклона, необходимости снять все (см. ), то есть и чем-то неудобные панталончики, а также последующего (см. ) беглого сообщения, что дело происходило не на кровати (вспомним секс стоя в «Антигоне»), кульминационная эротическая поза прочитывается более или менее однозначно . Одним из ее проявлений является радикальная смена взаимного визуального контакта героев косым взглядом героини вовне, не только в сторону от героя, но и как бы на публику, чей потенциальный, хотя и заблокированный ставнями , страшный , но и подспудно желанный вуайеризм она себе возбужденно представляет. (Кстати, этой публикой могут быть только два предположительных гомосексуала - кроме них, никто по палубе не гуляет.)

Кульминационная сцена красноречива и интертекстуальна.

…она… разделась , скользнула в постель… и стала ждать…. Но она была безыскусна , как только может быть законная жена провинциального нотариуса, а он - требовательнее трехбунчужного паши. И они не поняли друг друга, совсем не поняли …

[О]на… смотрела в тоске на… круглого человечка, который лежал рядом с нею на спине, а выпяченный живот его вздувал простыню, словно надутый газом воздушный шар. Он храпел шумно, с протяжным присвистом… и смешным придыханиями… Струйка слюны стекала из угла полуоткрытого рта [Мопассан 1946: 137-138].

В отличие от уродливого героя Мопассана, бунинский, - кстати, тоже знаменитый писатель, - наделяется еще и мужской привлекательностью, и творческой способностью читать героиню и активно вести интригу. У Мопассана всем руководит дама, а писатель не понимает сценария, которому следовал на протяжении рассказа:

- Вы чертовски удивляете меня со вчерашнего дня. Будьте откровенны, сознайтесь, зачем вы все это проделали ? Я ничего не понимаю . - Она тихонько подошла к нему, краснея, как невинная девушка . - Я хотела узнать... порок... ну… и это вовсе непривлекательно! [Мопассан 1946: 138].

Бунин же дает своей провинциальной боваристке вполне насладиться бесстыдной - по тем временам и по ее провинциальным представлениям - эротической позой!

Весь этот роскошный кластер - символическое изнасилование-дефлорация в вызывающей позе, но по обоюдному согласию, на пересечении двух встречных эротико-литературных сценариев, - достигает неожиданной, но тщательно подготовленной кульминации одновременно с окончательным созреванием в голове героя, так что его творческий любовный акт вторит ходу повествовательной импровизации автора, сочинившего ВК , оттолкнувшись от незначительного реального эпизода с поклонницей .

Потом он ее, как мертвую , положил на койку . Сжав зубы , она лежала с закрытыми глазами и уже со скорбным успокоением на побледневшем и совсем молодом лице.

- …может, и устрою тебе где-нибудь такое место. - Я бы вам в ножки поклонилась! - Чтоб вышла уж полная идиллия... - Что? - Нет, ничего… Спи.

Сжатые зубы героини вторят его сжатым зубам (в ). Она одновременно как бы умирает, в частности опять бледнеет (ср. порозовение в ), и окончательно молодеет (ср. эту линию в , а также «Солнечный удар», где герой в финале стареет на десять лет), успокаивается и скорбит (ее двойственность сохраняется до конца). Ее глаза закрыты , то есть продолжают не смотреть на партнера, а символически вписываются в немую сцену, где героиня предстает своего рода статуей - памятником своему чудесному преображению в результате рискованного, но успешного па-де-де двух творчески смелых протагонистов (так сказать, Пигмалиона и Галатеи).

Перед вечером , когда пароход причалил там, где ей нужно было сходить, она стояла возле него тихая, с опущенными ресницами . Он поцеловал ее холодную ручку с той любовью, что остается где-то в сердце на всю жизнь , и она, не оглядываясь, побежала вниз по сходням в грубую толпу на пристани.

Эпилог: расставание, общий план (пароход, пристань - вспомним начало), героиня по-прежнему не смотрит на героя (с опущенными ресницами; не оглядываясь ) - ее роль полностью сыграна; он же целует ее опять холодную ручку, настигнутый любовью на всю (!) жизнь (ср.: «Солнечный удар»). Глагол побежала зеркально замыкает словесный мотив, заданный в первой фразе рассказа, а спуск героини по сходням в грубую толпу - мотив ее подъема на палубу первого класса (см. ), знаменуя ее возвращение в обыденную низкую жизнь, неповторимым всплеском на фоне которой останутся события рассказа.

Библиография / References

[Бунин 1999] - Бунин И. Собр. соч.: В 8 т. / Сост. А.К. Бабореко. Т. 6. М.: Московский рабочий, 1999.

(Bunin I.A. Complete works: In 8 vols. / Ed. by A.K. Baboreko. Vols. 6. Moscow, 1999.)

[Бунин 2016] - Бунин И. Чистый понедельник; Опыт пристального чтения / Коммент. М. А. Дзюбенко, О.А. Лекманова. М.: Б.С.Г.-Пресс, 2016.

(Bunin I. Chistyi ponedel’nik; Opyt pristal’nogo chteniia / Comment. by M.A. Dziubenko, O.A. Lekmanov. Moscow, 2016.)

[Жолковский 2016] - Жолковский А.К. «В некотором царстве»: повествовательный тур-де-форс Бунина // Жолковский А.К. Блуждающие сны. Статьи разных лет. СПб.: Азбука, 2016. С. 81-94.

(Zholkovsky A.K. «V nekotorom tsarstve»: povestvovatel’nyi tur-de-fors Bunina // Zholkovsky A.K. Bluzhdaiushchie sny. Stat’i raznykh let. Saint Petersburg, 2016. P. 81-94.)

[Жолковский 2017] - Жолковский А.К. Позы, разы, перифразы. Заметки нарратолога // Звезда. 2017. № 11. С. 248-260.

(Zholkovsky A.K. Pozy, razy, perifrazy. Zametki narratologa // Zvezda. 2017. № 11. P. 248-260.)

[Иванов 1994] - Иванов Г. Распад атома // Иванов Г. Собр. cоч.: В 3 т. Т. 2. Проза. М.: Согласие, 1994. С. 5-34.

(Ivanov G. Raspad atoma // Ivanov G. Complete works: In 3 vols. Vol. 2. Proza. Moscow, 1994. P. 5-34.)

[Капинос 2014] - Капинос Е .В . Поэзия Приморских Альп. Рассказы Бунина 1920-х годов. М.: Языки славянской культуры, 2014.

(Kapinos E.V. Poeziia Primorskikh Al’p. Rasskazy Bunina 1920-kh godov. Moscow, 2014.)

[Коростелев, Дэвис 2010] - И.А. Бунин. Новые материалы. Вып. II / Сост. и ред. О. Коростелев, Р. Дэвис. М.: Русский путь, 2010.

(I. A. Bunin. Novye materialy / O. Korostelev, R. Davies (Eds.). Vol. 2. Moscow, 2010.)

[Марченко 2015] - Марченко Т.В. Поэтика совершенства: О прозе И.А. Бунина. М.: Дом русского зарубежья им. А. Солженицына, 2015.

(Marchenko T. V. Poetika sovershenstva: O proze I.A. Bunina. Moscow, 2015.)

[Мопассан 1946] - Мопассан Ги де. Избранные новеллы. М.: ОГИЗ, 1946.

(Maupassant G. Izbrannye novelly. Moscow, 1946.)

[Панова 2018] - Панова Л.Г. Три реинкарнации Клеопатры в прозе Серебряного века: Новые узоры по пушкинской канве // Русская литература. 2018. № 1. С. 137-163.

Более или менее - ввиду общей рискованности категорических утверждений о позе, очерченной лишь намеками, и двоякости конкретных опций; ср. разбор отчасти аналогичного эпизода из мемуаров Казановы в: [Жолковский 2017: 257-259].

Характерны пуританские претензии к этому фрагменту Ф. Степуна (обсуждаемые в: [Капинос 2014: 37]): «Читая “Темные аллеи”, я вспомнил... потрясающий конец…[одной] главы “Арсеньева”: “В нашем городе… бушевал пьяный азовский ветер… Я запер двери на ключ, ледяными руками опустил на окнах шторы, - ветер качал за ними черно-весеннее дерево, на котором кричал и мотался грач”. Замечательно. Вместо страсти Бунин описывает ветер, но, читая это описание, чувствуешь перебой в сердце... Если бы наряду с пьяным азовским ветром и мотающимся грачом появились “спадающие чулки” и “маленькие грудки”, то космическая музыка сейчас бы оборвалась» [Степун 1951: 174]. Что тут скажешь? Если бы уважаемый философ на время чтения художественной прозы отключал космическую музыку и вникал в написанное, он мог бы заметить, что смысл сопоставляемых им текстов резко различен: в «Жизни Арсеньева» важен долгожданный факт первой любовной близости рассказчика и героини (Лики), а в ВК - эротическая динамика молниеносно сымпровизированного романа случайно встретившихся партнеров.

Ср. в «“Мадриде”»:

Ну, скорей... Не могу... - Что не можете? - спросила она, стоя на ковре маленькими ногами в одних чулках, трогательно уменьшившись в росте. - Совсем дурочка! Ждать не могу, - поняла? - Раздеваться? - Нет, одеваться!..

Примечательно парадоксальное различие между двумя как бы невинными женщинами по признаку стыдливости: в пролитературенной героине ВК подчеркивается неожиданное бесстыдство, а в дешевой проститутке из «“Мадрида”» - стыдливость (она стесняется справить при клиенте малую нужду).

Андрей Васильич Коврин, магистр, утомился и расстроил себе нервы. Он не лечился, но как-то вскользь, за бутылкой вина, поговорил с приятелем доктором, и тот посоветовал ему провести весну и лето в деревне. Кстати же пришло длинное письмо от Тани Песоцкой, которая просила его приехать в Борисовку и погостить. И он решил, что ему в самом деле нужно проехаться.

Сначала - это было в апреле - он поехал к себе, в свою родовую Ковринку, и здесь прожил в уединении три недели; потом, дождавшись хорошей дороги, отправился на лошадях к своему бывшему опекуну и воспитателю Песоцкому, известному в России садоводу. От Ковринки до Борисовки, где жили Песоцкие, считалось не больше семидесяти верст, и ехать по мягкой весенней дороге в покойной рессорной коляске было истинным наслаждением.

Дом у Песоцкого был громадный, с колоннами, со львами, на которых облупилась штукатурка, и с фрачным лакеем у подъезда. Старинный парк, угрюмый и строгий, разбитый на английский манер, тянулся чуть ли не на целую версту от дома до реки и здесь оканчивался обрывистым, крутым глинистым берегом, на котором росли сосны с обнажившимися корнями, похожими на мохнатые лапы; внизу нелюдимо блестела вода, носились с жалобным писком кулики, и всегда тут было такое настроение, что хоть садись и балладу пиши. Зато около самого дома, во дворе и в фруктовом саду, который вместе с питомниками занимал десятин тридцать, было весело и жизнерадостно даже в дурную погоду. Таких удивительных роз, лилий, камелий, таких тюльпанов всевозможных цветов, начиная с ярко-белого и кончая черным как сажа, вообще такого богатства цветов, как у Песоцкого, Коврину не случалось видеть нигде в другом месте. Весна была еще только в начале, и самая настоящая роскошь цветников пряталась еще в теплицах, но уж и того, что цвело вдоль аллей и там и сям на клумбах, было достаточно, чтобы, гуляя по саду, почувствовать себя в царстве нежных красок, особенно в ранние часы, когда на каждом лепестке сверкала роса.

То, что было декоративною частью сада и что сам Песоцкий презрительно обзывал пустяками, производило на Коврина когда-то в детстве сказочное впечатление. Каких только тут не было причуд, изысканных уродств и издевательств над природой! Тут были шпалеры из фруктовых деревьев, груша, имевшая форму пирамидального тополя, шаровидные дубы и липы, зонт из яблони, арки, вензеля, канделябры и даже 1862 из слив - цифра, означавшая год, когда Песоцкий впервые занялся садоводством. Попадались тут и красивые стройные деревца с прямыми и крепкими, как у пальм, стволами, и, только пристально всмотревшись, можно было узнать в этих деревцах крыжовник или смородину. Но что больше всего веселило в саду и придавало ему оживленный вид, так это постоянное движение. От раннего утра до вечера около деревьев, кустов, на аллеях и клумбах, как муравьи, копошились люди с тачками, мотыками, лейками...

Коврин приехал к Песоцким вечером, в десятом часу. Таню и ее отца, Егора Семеныча, он застал в большой тревоге. Ясное, звездное небо и термометр пророчили мороз к утру, а между тем садовник Иван Карлыч уехал в город и положиться было не на кого. За ужином говорили только об утреннике и было решено, что Таня не ляжет спать и в первом часу пройдется по саду и посмотрит, все ли в порядке, а Егор Семеныч встанет в три часа и даже раньше.

Коврин просидел с Таней весь вечер и после полуночи отправился с ней в сад. Было холодно. Во дворе уже сильно пахло гарью. В большом фруктовом саду, который назывался коммерческим и приносил Егору Семенычу ежегодно несколько тысяч чистого дохода, стлался по земле черный, густой, едкий дым и, обволакивая деревья, спасал от мороза эти тысячи. Деревья тут стояли в шашечном порядке, ряды их были прямы и правильны, точно шеренги солдат, и эта строгая педантическая правильность и то, что все деревья были одного роста и имели совершенно одинаковые кроны и стволы, делали картину однообразной и даже скучной. Коврин и Таня прошли по рядам, где тлели костры из навоза, соломы и всяких отбросов, и изредка им встречались работники, которые бродили в дыму, как тени. Цвели только вишни, сливы и некоторые сорта яблонь, но весь сад утопал в дыму, и только около питомников Коврин вздохнул полной грудью.

Я еще в детстве чихал здесь от дыма, - сказал он, пожимая плечами, - но до сих пор не понимаю, как это дым может спасти от мороза.

Дым заменяет облака, когда их нет... - ответила Таня.

А для чего нужны облака?

В пасмурную и облачную погоду не бывает утренников.

Вот как!

Он засмеялся и взял ее за руку. Ее широкое, очень серьезное, озябшее лицо с тонкими черными бровями, поднятый воротник пальто, мешавший ей свободно двигать головой, и вся она, худощавая, стройная, в подобранном от росы платье, умиляла его.

Господи, она уже взрослая! - сказал он. - Когда я уезжал отсюда в последний раз, пять лет назад, вы были еще совсем дитя. Вы были такая тощая, длинноногая, простоволосая, носили короткое платьице, и я дразнил вас цаплей... Что делает время!

Да, пять лет! - вздохнула Таня. - Много воды утекло с тех пор. Скажите, Андрюша, по совести, - живо заговорила она, глядя ему в лицо, - вы отвыкли от нас? Впрочем, что же я спрашиваю? Вы мужчина, живете уже своею, интересною жизнью, вы величина... Отчуждение так естественно! Но как бы ни было, Андрюша, мне хочется, чтобы вы считали нас своими. Мы имеем на это право.

Я считаю, Таня.

Честное слово?

Да, честное слово.

Вы сегодня удивлялись, что у нас так много ваших фотографий. Ведь вы знаете, мой отец обожает вас. Иногда мне кажется, что вас он любит больше, чем меня. Он гордится вами. Вы ученый, необыкновенный человек, вы сделали себе блестящую карьеру, и он уверен, что вы вышли такой оттого, что он воспитал вас. Я не мешаю ему так думать. Пусть.

Уже начинался рассвет, и это особенно было заметно по той отчетливости, с какою стали выделяться в воздухе клубы дыма и кроны деревьев. Пели соловьи, и с полей доносился крик перепелов.

Однако, пора спать, - сказала Таня. - Да и холодно. - Она взяла его под руку. - Спасибо, Андрюша, что приехали. У нас неинтересные знакомые, да и тех мало. У нас только сад, сад, сад, - и больше ничего. Штамб, полуштамб, - засмеялась она, - апорт, ранет, боровинка, окулировка, копулировка... Вся, вся наша жизнь ушла в сад, мне даже ничего никогда не снится, кроме яблонь и груш. Конечно, это хорошо, полезно, но иногда хочется и еще чего-нибудь для разнообразия. Я помню, когда вы, бывало, приезжали к нам на каникулы или просто так, то в доме становилось как-то свежее и светлее, точно с люстры и с мебели чехлы снимали. Я была тогда девочкой и все-таки понимала.

Она говорила долго и с большим чувством. Ему почему-то вдруг пришло в голову, что в течение лета он может привязаться к этому маленькому, слабому, многоречивому существу, увлечься и влюбиться, - в положении их обоих это так возможно и естественно! Эта мысль умилила и насмешила его; он нагнулся к милому, озабоченному лицу и запел тихо:

Онегин, я скрывать не стану,

Безумно я люблю Татьяну...

Когда пришли домой, Егор Семеныч уже встал. Коврину не хотелось спать, он разговорился со стариком и вернулся с ним в сад. Егор Семеныч был высокого роста, широк в плечах, с большим животом и страдал одышкой, но всегда ходил так быстро, что за ним трудно было поспеть. Вид он имел крайне озабоченный, все куда-то торопился и с таким выражением, как будто опоздай он хоть на одну минуту, то всё погибло!

Вот, брат, история... - начал он, останавливаясь, чтобы перевести дух. - На поверхности земли, как видишь, мороз, а подними на палке термометр сажени на две повыше земли, там тепло... Отчего это так?

Право, не знаю, - сказал Коврин и засмеялся.

Гм... Всего знать нельзя, конечно... Как бы обширен ум ни был, всего туда не поместишь. Ты ведь всё больше насчет философии?

Да. Читаю психологию, занимаюсь же вообще философией.

И не прискучает?

Напротив, этим только я и живу.

Ну, дай бог... - проговорил Егор Семеныч, в раздумье поглаживая свои седые бакены. - Дай бог... Я за тебя очень рад... рад, братец...

Но вдруг он прислушался и, сделавши страшное лицо, побежал в сторону и скоро исчез за деревьями, в облаках дыма.

Кто это привязал лошадь к яблоне? - послышался его отчаянный, душу раздирающий крик. - Какой это мерзавец и каналья осмелился привязать лошадь к яблоне? Боже мой, боже мой! Перепортили, перемерзили, пересквернили, перепакостили! Пропал сад! Погиб сад! Боже мой!

Когда он вернулся к Коврину, лицо у него было изнеможденное, оскорбленное.

Ну что ты поделаешь с этим анафемским народом? - сказал он плачущим голосом, разводя руками. - Степка возил ночью навоз и привязал лошадь к яблоне! Замотал, подлец, вожжищи туго-натуго, так что кора в трех местах потерлась. Каково! Говорю ему, а он - толкач толкачом и только глазами хлопает! Повесить мало!

Успокоившись, он обнял Коврина и поцеловал в щеку.

Ну, дай бог... дай бог... - забормотал он. - Я очень рад, что ты приехал. Несказанно рад...Спасибо.

Потом он все тою же быстрою походкой и с озабоченным лицом обошел весь сад и показал своему бывшему воспитаннику все оранжереи, теплицы, грунтовые сараи и свои две пасеки, которые называл чудом нашего столетия.

Пока они ходили, взошло солнце и ярко осветило сад. Стало тепло. Предчувствуя ясный, веселый, длинный день, Коврин вспомнил, что ведь это еще только начало мая и что еще впереди целое лето, такое же ясное, веселое, длинное, и вдруг в груди его шевельнулось радостное молодое чувство, какое он испытывал в детстве, когда бегал по этому саду. И он сам обнял старика и нежно поцеловал его. Оба, растроганные, пошли в дом и стали пить чай из старинных фарфоровых чашек, со сливками, с сытными, сдобными кренделями - и эти мелочи опять напомнили Коврину его детство и юность. Прекрасное настоящее и просыпавшиеся в нем впечатления прошлого сливались вместе; от них в душе было тесно, но хорошо.

Он дождался, когда проснулась Таня, и вместе с нею напился кофе, погулял, потом пошел к себе в комнату и сел за работу. Он внимательно читал, делал заметки и изредка поднимал глаза, чтобы взглянуть на открытые окна или на свежие, еще мокрые от росы цветы, стоявшие в вазах на столе, и опять опускал глаза в книгу, и ему казалось, что в нем каждая жилочка дрожит и играет от удовольствия.

В деревне он продолжал вести такую же нервную и беспокойную жизнь, как в городе. Он много читал и писал, учился итальянскому языку и, когда гулял, с удовольствием думал о том, что скоро опять сядет за работу. Он спал так мало, что все удивлялись; если нечаянно уснет днем на полчаса, то уже потом не спит всю ночь и после бессонной ночи, как ни в чем не бывало, чувствует себя бодро и весело.

Он много говорил, пил вино и курил дорогие сигары. К Песоцким часто, чуть ли не каждый день, приезжали барышни-соседки, которые вместе с Таней играли на рояле и пели; иногда приезжал молодой человек, сосед, хорошо игравший на скрипке. Коврин слушал музыку и пение с жадностью и изнемогал от них, и последнее выражалось физически тем, что у него слипались глаза и клонило голову на бок.

Однажды после вечернего чая он сидел на балконе и читал. В гостиной в это время Таня - сопрано, одна из барышень - контральто и молодой человек на скрипке разучивали известную серенаду Брага. Коврин вслушивался в слова - они были русские - и никак не мог понять их смысла. Наконец, оставив книгу и вслушавшись внимательно, он понял: девушка, больная воображением, слышала ночью в саду какие-то таинственные звуки, до такой степени прекрасные и странные, что должна была признать их гармонией священной, которая нам, смертным, непонятна и потому обратно улетает в небеса. У Коврина стали слипаться глаза. Он встал и в изнеможении прошелся по гостиной, потом по зале. Когда пение прекратилось, он взял Таню под руку и вышел с нею на балкон.

Меня сегодня с самого утра занимает одна легенда, - сказал он. - Не помню, вычитал ли я ее откуда или слышал, но легенда какая-то странная, ни с чем не сообразная. Начать с того, что она не отличается ясностью. Тысячу лет тому назад какой-то монах, одетый в черное, шел по пустыне, где-то в Сирии или Аравии... За несколько миль от того места, где он шел, рыбаки видели другого черного монаха, который медленно двигался по поверхности озера. Этот второй монах был мираж. Теперь забудьте все законы оптики, которых легенда, кажется, не признает, и слушайте дальше. От миража получился другой мираж, потом от другого третий, так что образ черного монаха стал без конца передаваться из одного слоя атмосферы в другой. Его видели то в Африке, то в Испании, то в Индии, то на Дальнем Севере... Наконец, он вышел из пределов земной атмосферы и теперь блуждает по всей вселенной, все никак не попадая в те условия, при которых он мог бы померкнуть. Быть может, его видят теперь где-нибудь на Марсе или на какой-нибудь звезде Южного Креста. Но, милая моя, самая суть, самый гвоздь легенды заключается в том, что ровно через тысячу лет после того, как монах шел по пустыне, мираж опять попадет в земную атмосферу и покажется людям. И будто бы эта тысяча лет уже на исходе... По смыслу легенды, черного монаха мы должны ждать не сегодня - завтра.

Странный мираж, - сказала Таня, которой не понравилась легенда.

Но удивительнее всего, - засмеялся Коврин, - что я никак не могу вспомнить, откуда попала мне в голову эта легенда. Читал где? Слышал? Или, быть может, черный монах снился мне? Клянусь богом, не помню. Но легенда меня занимает. Я сегодня о ней целый день думаю.

Отпустив Таню к гостям, он вышел из дому и в раздумье прошелся около клумб. Уже садилось солнце. Цветы, оттого что их только что полили, издавали влажный, раздражающий запах. В доме опять запели, и издали скрипка производила впечатление человеческого голоса. Коврин, напрягая мысль, чтобы вспомнить, где он слышал или читал легенду, направился, не спеша, в парк и незаметно дошел до реки.

По тропинке, бежавшей по крутому берегу мимо обнаженных корней, он спустился вниз к воде, обеспокоил тут куликов, спугнул двух уток. На угрюмых соснах кое-где еще отсвечивали последние лучи заходящего солнца, но на поверхности реки был уже настоящий вечер. Коврин по лавам перешел на другую сторону. Перед ним теперь лежало широкое поле, покрытое молодою, еще не цветущею рожью. Ни человеческого жилья, ни живой души вдали, и кажется, что тропинка, если пойти по ней, приведет в то самое неизвестное загадочное место, куда только что опустилось солнце и где так широко и величаво пламенеет вечерняя заря.

«Как здесь просторно, свободно, тихо! - думал Коврин, идя по тропинке. - И кажется, весь мир смотрит на меня, притаился и ждет, чтобы я понял его...»

Но вот по ржи пробежали волны, и легкий вечерний ветерок нежно коснулся его непокрытой головы. Через минуту опять порыв ветра, но уже сильнее, - зашумела рожь, и послышался сзади глухой ропот сосен. Коврин остановился в изумлении. На горизонте, точно вихрь или смерчь, поднимался от земли до неба высокий черный столб. Контуры у него были неясны, но в первое же мгновение можно было понять, что он не стоял на месте, а двигался с страшною быстротой, двигался именно сюда, прямо на Коврина, и чем ближе он подвигался, тем становился все меньше и яснее. Коврин бросился в сторону, в рожь, чтобы дать ему дорогу, и едва успел это сделать...

Монах в черной одежде, с седою головой и черными бровями, скрестив на груди руки, пронесся мимо... Босые ноги его не касались земли. Уже пронесясь сажени на три, он оглянулся на Коврина, кивнул головой и улыбнулся ему ласково и в то же время лукаво. Но какое бледное, страшно бледное, худое лицо! Опять начиная расти, он пролетел через реку, неслышно ударился о глинистый берег и сосны и, пройдя сквозь них, исчез как дым.

Ну, вот видите ли... - пробормотал Коврин. - Значит, в легенде правда.

Не стараясь объяснить себе странное явление, довольный одним тем, что ему удалось так близко и так ясно видеть не только черную одежду, но даже лицо и глаза монаха, приятно взволнованный, он вернулся домой.

В парке и в саду покойно ходили люди, в доме играли, - значит, только он один видел монаха. Ему сильно хотелось рассказать обо всем Тане и Егору Семенычу, но он сообразил, что они наверное сочтут его слова за бред, и это испугает их; лучше промолчать. Он громко смеялся, пел, танцевал мазурку, ему было весело, и все, гости и Таня, находили, что сегодня у него лицо какое-то особенное, лучезарное, вдохновенное, и что он очень интересен.

После ужина, когда уехали гости, он пошел к себе в комнату и лег на диван: ему хотелось думать о монахе. Но через минуту вошла Таня.

Вот, Андрюша, почитайте статьи отца, - сказала она, подавая ему пачку брошюр и оттисков. - Прекрасные статьи. Он отлично пишет.

Ну, уж и отлично! - говорил Егор Семеныч, входя за ней и принужденно смеясь; ему было совестно. - Не слушай, пожалуйста, не читай! Впрочем, если хочешь уснуть, то, пожалуй, читай: прекрасное снотворное средство.

По-моему, великолепные статьи, - сказала Таня с глубоким убеждением. - Вы прочтите, Андрюша, и убедите папу писать почаще. Он мог бы написать полный курс садоводства.

Егор Семеныч напряженно захохотал, покраснел и стал говорить фразы, какие обыкновенно говорят конфузящиеся авторы. Наконец, он стал сдаваться.

В таком случае прочти сначала статью Гоше и вот эти русские статейки, - забормотал он, перебирая дрожащими руками брошюры, - а то тебе будет непонятно. Прежде чем читать мои возражения, надо знать, на что я возражаю. Впрочем, ерунда... скучища. Да и спать пора, кажется.

Таня вышла. Егор Семеныч подсел к Коврину на диван и глубоко вздохнул.

Да, братец ты мой... - начал он после некоторого молчания. - Так-то, любезнейший мой магистр. Вот я и статьи пишу, и на выставках участвую, и медали получаю... У Песоцкого, говорят, яблоки с голову, и Песоцкий, говорят, садом себе состояние нажил. Одним словом, богат и славен Кочубей. Но спрашивается: к чему все это? Сад, действительно, прекрасный, образцовый... Это не сад, а целое учреждение, имеющее высокую государственную важность, потому что это, так сказать, ступень в новую эру русского хозяйства и русской промышленности. Но к чему? Какая цель?

Дело говорит само за себя.

Я не в том смысле. Я хочу спросить: что будет с садом, когда я помру? В том виде, в каком ты видишь его теперь, он без меня не продержится и одного месяца. Весь секрет успеха не в том, что сад велик и рабочих много, а в том, что я люблю дело - понимаешь? - люблю, быть может, больше чем самого себя. Ты посмотри на меня: я всё сам делаю. Я работаю от утра до ночи. Все прививки я делаю сам, обрезку - сам, посадки - сам, всё - сам. Когда мне помогают, я ревную и раздражаюсь до грубости. Весь секрет в любви, то есть в зорком хозяйском глазе, да в хозяйских руках, да в том чувстве, когда поедешь куда-нибудь в гости на часок, сидишь, а у самого сердце не на месте, сам не свой: боишься, как бы в саду чего не случилось. А когда я умру, кто будет смотреть? Кто будет работать? Садовник? Работники? Да? Так вот что я тебе скажу, друг любезный: первый враг в нашем деле не заяц, не хрущ и не мороз, а чужой человек.

А Таня? - спросил Коврин, смеясь. - Нельзя, чтобы она была вреднее, чем заяц. Она любит и понимает дело.

Да, она любит и понимает. Если после моей смерти ей достанется сад и она будет хозяйкой, то, конечно, лучшего и желать нельзя. Ну, а если, не дай бог, она выйдет замуж? - зашептал Егор Семеныч и испуганно посмотрел на Коврина. - То-то вот и есть! Выйдет замуж, пойдут дети, тут уже о саде некогда думать.

Я чего боюсь главным образом: выйдет за какого-нибудь молодца, а тот сжадничает и сдаст сад в аренду торговкам, и все пойдет к чёрту в первый же год! В нашем деле бабы - бич божий!

Егор Семеныч вздохнул и помолчал немного.

Может, это и эгоизм, но откровенно говорю: не хочу, чтобы Таня шла замуж. Боюсь! Тут к нам ездит один ферт со скрипкой и пиликает; знаю, что Таня не пойдет за него, хорошо знаю, но видеть его не могу! Вообще, брат, я болыпой-таки чудак. Сознаюсь.

Егор Семеныч встал и в волнении прошелся по комнате, и видно было, что он хочет сказать что-то очень важное, но не решается.

Я тебя горячо люблю и буду говорить с тобой откровенно, - решился он наконец, засовывая руки в карманы. - К некоторым щекотливым вопросам я отношусь просто и говорю прямо то, что думаю, и терпеть не могу так называемых сокровенных мыслей. Говорю прямо: ты единственный человек, за которого я не побоялся бы выдать дочь. Ты человек умный, с сердцем, и не дал бы погибнуть моему любимому делу. А главная причина - я тебя люблю, как сына... и горжусь тобой. Если бы у вас с Таней наладился как-нибудь роман, то - что ж? я был бы очень рад и даже счастлив. Говорю это прямо, без жеманства, как честный человек.

Коврин засмеялся. Егор Семенович открыл дверь, чтобы выйти, и остановился на пороге.

Если бы у тебя с Таней сын родился, то я бы из него садовода сделал, - сказал он, подумав. - Впрочем, сие есть мечтание пустое... Спокойной ночи.

Оставшись один, Коврин лег поудобнее и принялся за статьи. У одной было такое заглавие: «О промежуточной культуре», у другой: «Несколько слов по поводу заметки г. Z о перештыковке почвы под новый сад», у третьей: «Еще об окулировке спящим глазком» - и все в таком роде. Но какой непокойный, неровный тон, какой нервный, почти болезненный задор! Вот статья, кажется, с самым мирным заглавием и безразличным содержанием: говорится в ней о русской антоновской яблоне. Но начинает ее Егор Семеныч с «audiatur altera pars» и кончает - «sapienti sat» , а между этими изречениями целый фонтан разных ядовитых слов по адресу «ученого невежества наших патентованных гг. садоводов, наблюдающих природу с высоты своих кафедр», или г. Гоше, «успех которого создан профанами и дилетантами», и тут же некстати натянутое и неискреннее сожаление, что мужиков, ворующих фрукты и ломающих при этом деревья, уже нельзя драть розгами.

«Дело красивое, милое, здоровое, но и тут страсти и война, - подумал Коврин. - Должно быть, везде и на всех поприщах идейные люди нервны и отличаются повышенной чувствительностью. Вероятно, это так нужно».

Он вспомнил про Таню, которой так нравятся статьи Егора Семеныча. Небольшого роста, бледная, тощая, так что ключицы видно; глаза широко раскрытые, темные, умные, все куда-то вглядываются и чего-то ищут; походка, как у отца, мелкая, торопливая. Она много говорит, любит поспорить, и при этом всякую даже незначительную фразу сопровождает выразительною мимикой и жестикуляцией. Должно быть, нервна в высшей степени.

«Но ведь мне хорошо, и я никому не делаю зла; значит, в моих галлюцинациях нет ничего дурного», - подумал он, и ему опять стало хорошо.

Он сел на диван и обнял голову руками, сдерживая непонятную радость, наполнявшую все его существо, потом опять прошелся и сел за работу. Но мысли, которые он вычитывал из книги, не удовлетворяли его. Ему хотелось чего-то гигантского, необъятного, поражающего. Под утро он разделся и нехотя лег в постель: надо же было спать!

Когда послышались шаги Егора Семеныча, уходившего в сад, Коврин позвонил и приказал лакею принести вина. Он с наслаждением выпил несколько рюмок лафита, потом укрылся с головой; сознание его затуманилось, и он уснул.

Не все то правда, что говорили римляне или греки. Повышенное настроение, возбуждение, экстаз - все то, что отличает пророков, поэтов, мучеников за идею от обыкновенных людей, противно животной стороне человека, то есть его физическому здоровью. Повторяю: если хочешь быть здоров и нормален, иди в стадо.

Странно, ты повторяешь то, что часто мне самому приходит в голову, - сказал Коврин. - Ты как будто подсмотрел и подслушал мои сокровенные мысли. Но давай говорить не обо мне. Что ты разумеешь под вечною правдой?

Монах не ответил. Коврин взглянул на него и не разглядел лица: черты его туманились и расплывались. Затем у монаха стали исчезать голова, руки; туловище его смешалось со скамьей и с вечерними сумерками, и он исчез совсем.

Галлюцинация кончилась! - сказал Коврин и засмеялся. - А жаль.

Он пошел назад к дому веселый и счастливый. То немногое, что сказал ему черный монах, льстило не самолюбию, а всей душе, всему существу его. Быть избранником, служить вечной правде, стоять в ряду тех, которые на несколько тысяч лет раньше сделают человечество достойным царствия божия, то есть избавят людей от нескольких лишних тысяч лет борьбы, греха и страданий, отдать идее все - молодость, силы, здоровье, быть готовым умереть для общего блага, - какой высокий, какой счастливый удел! У него пронеслось в памяти его прошлое, чистое, целомудренное, полное труда, он вспомнил то, чему учился и чему сам учил других, и решил, что в словах монаха не было преувеличения.

Навстречу по парку шла Таня. На ней было уже другое платье.

Вы здесь? - сказала она. - А мы вас ищем, ищем... Но что с вами? - удивилась она, взглянув на его восторженное, сияющее лицо и на глаза, полные слез. - Какой вы странный, Андрюша.

Я доволен, Таня, - сказал Коврин, кладя ей руки на плечи. - Я больше чем доволен, я счастлив! Таня, милая Таня, вы чрезвычайно симпатичное существо. Милая Таня, я так рад, так рад!

Он горячо поцеловал ей обе руки и продолжал:

Я только что пережил светлые, чудные, неземные минуты. Но я не могу рассказать вам всего, потому что вы назовете меня сумасшедшим или не поверите мне. Будем говорить о вас. Милая, славная Таня! Я вас люблю и уже привык любить. Ваша близость, встречи наши по десяти раз на день стали потребностью моей души. Не знаю, как я буду обходиться без вас, когда уеду к себе.

Ну! - засмеялась Таня. - Вы забудете про нас через два дня. Мы люди маленькие, а вы великий человек.

Нет, будем говорить серьезно! - сказал он. - Я возьму вас с собой, Таня. Да? Вы поедете со мной? Вы хотите быть моей?

Ну! - сказала Таня и хотела опять засмеяться, но смеха не вышло, и красные пятна выступили у нее на лице.

Она стала часто дышать и быстро-быстро пошла, но не к дому, а дальше в парк.

Я не думала об этом... не думала! - говорила она, как бы в отчаянии сжимая руки.

А Коврин шел за ней и говорил все с тем же сияющим, восторженным лицом:

Я хочу любви, которая захватила бы меня всего, и эту любовь только вы, Таня, можете дать мне. Я счастлив! Счастлив!

Она была ошеломлена, согнулась, съежилась и точно состарилась сразу на десять лет, а он находил ее прекрасной и громко выражал свой восторг:

Как она хороша!

ПРИМЕЧАНИЕ:

здоровый дух в здоровом теле (лат.)

Узнав от Коврина, что не только роман наладился, но что даже будет свадьба, Егор Семеныч долго ходил из угла в угол, стараясь скрыть волнение. Руки у него стали трястись, шея надулась и побагровела, он велел заложить беговые дрожки и уехал куда-то. Таня, видевшая, как он хлестнул по лошади и как глубоко, почти на уши, надвинул фуражку, поняла его настроение, заперлась у себя и проплакала весь день.

В оранжереях уже поспели персики и сливы; упаковка и отправка в Москву этого нежного и прихотливого груза требовала много внимания, труда и хлопот. Благодаря тому, что лето было очень жаркое и сухое, понадобилось поливать каждое дерево, на что ушло много времени и рабочей силы, и появилась во множестве гусеница, которую работники и даже Егор Семеныч и Таня, к великому омерзению Коврина, давили прямо пальцами. При всем том нужно уже было принимать заказы к осени на фрукты и деревья и вести большую переписку. И в самое горячее время, когда, казалось, ни у кого не было свободной минуты, наступили полевые работы, которые отняли у сада больше половины рабочих; Егор Семеныч, сильно загоревший, замученный, злой, скакал то в сад, то в поле и кричал, что его разрывают на части и что он пустит себе пулю в лоб.

А тут еще возня с приданым, которому Песоцкие придавали не малое значение; от звяканья ножниц, стука швейных машин, угара утюгов и от капризов модистки, нервной, обидчивой дамы, у всех в доме кружились головы. И как нарочно, каждый день приезжали гости, которых надо было забавлять, кормить и даже оставлять ночевать. Но вся эта каторга прошла незаметно, как в тумане. Таня чувствовала себя так, как будто любовь и счастье захватили ее врасплох, хотя с четырнадцати лет была уверена почему-то, что Коврин женится именно на ней. Она изумлялась, недоумевала, не верила себе... То вдруг нахлынет такая радость, что хочется улететь под облака и там молиться богу, а то вдруг вспомнится, что в августе придется расставаться с родным гнездом и оставлять отца, или, бог весть откуда, придет мысль, что она ничтожна, мелка и недостойна такого великого человека, как Коврин, - и она уходит к себе, запирается на ключ и горько плачет в продолжение нескольких часов. Когда бывают гости, вдруг ей покажется, что Коврин необыкновенно красив и что в него влюблены все женщины и завидуют ей, и душа ее наполняется восторгом и гордостью, как будто она победила весь свет, но стоит ему приветливо улыбнуться какой-нибудь барышне, как она уж дрожит от ревности, уходит к себе - и опять слезы. Эти новые ощущения завладели ею совершенно, она помогала отцу машинально и не замечала ни персиков, ни гусениц, ни рабочих, ни того, как быстро бежало время.

С Егором Семенычем происходило почти то же самое. Он работал с утра до ночи, все спешил куда-то, выходил из себя, раздражался, но все это в каком-то волшебном полусне. В нем уже сидело как будто бы два человека: один был настоящий Егор Семеныч, который, слушая садовника Ивана Карлыча, докладывавшего ему о беспорядках, возмущался и в отчаянии хватал себя за голову, и другой, не настоящий, точно полупьяный, который вдруг на полуслове прерывал деловой разговор, трогал садовника за плечо и начинал бормотать:

Что ни говори, а кровь много значит. Его мать была удивительная, благороднейшая, умнейшая женщина. Было наслаждением смотреть на ее доброе, ясное, чистое лицо, как у ангела. Она прекрасно рисовала, писала стихи, говорила на пяти иностранных языках, пела... Бедняжка, царство ей небесное, скончалась от чахотки.

Не настоящий Егор Семеныч вздыхал и, помолчав, продолжал:

Когда он был мальчиком и рос у меня, то у него было такое же ангельское лицо, ясное и доброе. У него и взгляд, и движения, и разговор нежны и изящны, как у матери. А ум? Он всегда поражал нас своим умом. Да и то сказать, недаром он магистр! Недаром! А погоди, Иван Карлыч, каков он будет лет через десять! Рукой не достанешь!

Но тут настоящий Егор Семеныч, спохватившись, делал страшное лицо, хватал себя за голову и кричал:

Черти! Пересквернили, перепоганили, перемерзили! Пропал сад! Погиб сад!

А Коврин работал с прежним усердием и не замечал сутолоки. Любовь только подлила масла в огонь. После каждого свидания с Таней он, счастливый, восторженный, шел к себе и с тою же страстностью, с какою он только что целовал Таню и объяснялся ей в любви, брался за книгу или за свою рукопись. То, что говорил черный монах об избранниках божиих, вечной правде, о блестящей будущности человечества и проч., придавало его работе особенное, необыкновенное значение и наполняло его душу гордостью, сознанием собственной высоты. Раз или два в неделю, в парке или в доме, он встречался с черным монахом и подолгу беседовал с ним, но это не пугало, а, напротив, восхищало его, так как он был уже крепко убежден, что подобные видения посещают только избранных, выдающихся людей, посвятивших себя служению идее.

Однажды монах явился во время обеда и сел в столовой у окна. Коврин обрадовался и очень ловко завел разговор с Егором Семенычем и с Таней о том, что могло быть интересно для монаха; черный гость слушал и приветливо кивал головой, а Егор Семеныч и Таня тоже слушали и весело улыбались, не подозревая, что Коврин говорит не с ними, а со своей галлюцинацией.

Незаметно подошел Успенский пост, а за ним скоро и день свадьбы, которую, по настойчивому желанию Егора Семеныча, отпраздновали «с треском», то есть с бестолковою гульбой, продолжавшеюся двое суток. Съели и выпили тысячи на три, но от плохой наемной музыки, крикливых тостов и лакейской беготни, от шума и тесноты не поняли вкуса ни в дорогих винах, ни в удивительных закусках, выписанных из Москвы.

Как-то в одну из длинных зимних ночей Коврин лежал в постели и читал французский роман. Бедняжка Таня, у которой по вечерам болела голова от непривычки жить в городе, давно уже спала и изредка в бреду произносила какие-то бессвязные фразы.

Пробило три часа. Коврин потушил свечу и лег; долго лежал с закрытыми глазами, но уснуть не мог оттого, как казалось ему, что в спальне было очень жарко и бредила Таня. В половине пятого он опять зажег свечу и в это время увидел черного монаха, который сидел в кресле около постели.

Здравствуй, - сказал монах и, помолчав немного, спросил: - О чем ты теперь думаешь?

О славе, - ответил Коврин. - Во французском романе, который я сейчас читал, изображен человек, молодой ученый, который делает глупости и чахнет от тоски по славе. Мне эта тоска непонятна.

Потому что ты умен. Ты к славе относишься безразлично, как к игрушке, которая тебя не занимает.

Да, это правда.

Известность не улыбается тебе. Что лестного, или забавного, или поучительного в том, что твое имя вырежут на могильном памятнике и потом время сотрет эту надпись вместе с позолотой? Да и, к счастью, вас слишком много, чтобы слабая человеческая память могла удержать ваши имена.

Понятно, - согласился Коврин. - Да и зачем их помнить? Но давай поговорим о чем-нибудь другом. Например, о счастье. Что такое счастье?

Когда часы били пять, он сидел на кровати, свесив ноги на ковер, и говорил, обращаясь к монаху:

В древности один счастливый человек в конце концов испугался своего счастья - так оно было велико! - и, чтобы умилостивить богов, принес им в жертву свой любимый перстень. Знаешь? И меня, как Поликрата, начинает немножко беспокоить мое счастье. Мне кажется странным, что от утра до ночи я испытываю одну только радость, она наполняет всего меня и заглушает все остальные чувства. Я не знаю, что такое грусть, печаль или скука. Вот я не сплю, у меня бессонница, но мне не скучно. Серьезно говорю: я начинаю недоумевать.

Но почему? - изумился монах. - Разве радость сверхъестественное чувство? Разве она не должна быть нормальным состоянием человека? Чем выше человек по умственному и нравственному развитию, чем он свободнее, тем большее удовольствие доставляет ему жизнь. Сократ, Диоген и Марк Аврелий испытывали радость, а не печаль. И апостол говорит: постоянно радуйтеся. Радуйся же и будь счастлив.

А вдруг прогневаются боги? - пошутил Коврин и засмеялся. - Если они отнимут у меня комфорт и заставят меня зябнуть и голодать, то это едва ли придется мне по вкусу.

Таня между тем проснулась и с изумлением и ужасом смотрела на мужа. Он говорил, обращаясь к креслу, жестикулировал и смеялся: глаза его блестели и в смехе было что-то странное.

Андрюша, с кем ты говоришь? - спросила она, хватая его за руку, которую он протянул к монаху. - Андрюша! С кем?

А? С кем? - смутился Коврин. - Вот с ним... Вот он сидит, - сказал он, указывая на черного монаха.

Никого здесь нет... никого! Андрюша, ты болен!

Таня обняла мужа и прижалась к нему, как бы защищая его от видений, и закрыла ему глаза рукой.

Ты болен! - зарыдала она, дрожа всем телом. - Прости меня, милый, дорогой, но я давно уже заметила, что душа у тебя расстроена чем-то... Ты психически болен, Андрюша...

Дрожь ее сообщилась и ему. Он взглянул еще раз на кресло, которое уже было пусто, почувствовал вдруг слабость в руках и ногах, испугался и стал одеваться.

Это ничего, Таня, ничего... - бормотал он, дрожа. - В самом деле я немножко нездоров... пора уже сознаться в этом.

Я уже давно замечала... и папа заметил, - говорила она, стараясь сдержать рыдания. - Ты сам с собой говоришь, как-то странно улыбаешься... не спишь. О, боже мой, боже мой, спаси нас! - проговорила она в ужасе. - Но ты не бойся, Андрюша, не бойся, бога ради, не бойся...

Она тоже стала одеваться. Только теперь, глядя на нее, Коврин понял всю опасность своего положения, понял, что значат черный монах и беседы с ним. Для него теперь было ясно, что он сумасшедший.

Оба, сами не зная зачем, оделись и пошли в залу: она впереди, он за ней. Тут уж, разбуженный рыданиями, в халате и со свечой в руках стоял Егор Семеныч, который гостил у них.

Ты не бойся, Андрюша, - говорила Таня, дрожа как в лихорадке, - не бойся... Папа, это всё пройдет... всё пройдет...

Коврин от волнения не мог говорить. Он хотел сказать тестю шутливым тоном:

Поздравьте, я, кажется, сошел с ума, - но пошевелил только губами и горько улыбнулся.

В девять часов утра на него надели пальто и шубу, окутали его шалью и повезли в карете к доктору. Он стал лечиться.

Опять наступило лето, и доктор приказал ехать в деревню. Коврин уже выздоровел, перестал видеть черного монаха, и ему оставалось только подкрепить свои физические силы. Живя у тестя в деревне, он пил много молока, работал только два часа в сутки, не пил вина и не курил.

Под Ильин день вечером в доме служили всенощную. Когда дьячок подал священнику кадило, то в старом громадном зале запахло точно кладбищем, и Коврину стало скучно. Он вышел в сад. Не замечая роскошных цветов, он погулял по саду, посидел на скамье, потом прошелся по парку; дойдя до реки, он спустился вниз и тут постоял в раздумье, глядя на воду. Угрюмые сосны с мохнатыми корнями, которые в прошлом году видели его здесь таким молодым, радостным и бодрым, теперь не шептались, а стояли неподвижные и немые, точно не узнавали его. И в самом деле, голова у него острижена, длинных красивых волос уже нет, походка вялая, лицо, сравнительно с прошлым летом, пополнело и побледнело.

По лавам он перешел на тот берег. Там, где в прошлом году была рожь, теперь лежал в рядах скошенный овес. Солнце уже зашло, и на горизонте пылало широкое красное зарево, предвещавшее на завтра ветреную погоду. Было тихо. Всматриваясь по тому направлению, где в прошлом году показался впервые черный монах, Коврин постоял минут двадцать, пока не начала тускнуть вечерняя заря...

Когда он, вялый, неудовлетворенный, вернулся домой, всенощная уже кончилась. Егор Семеныч и Таня сидели на ступенях террасы и пили чай. Они о чем-то говорили, но, увидев Коврина, вдруг замолчали, и он заключил по их лицам, что разговор у них шел о нем.

Тебе, кажется, пора уже молоко пить, - сказала Таня мужу.

Нет, не пора... - ответил он, садясь на самую нижнюю ступень. - Пей сама. Я не хочу.

Таня тревожно переглянулась с отцом и сказала виноватым голосом:

Ты сам замечаешь, что молоко тебе полезно.

Да, очень полезно! - усмехнулся Коврин. - Поздравляю вас: после пятницы во мне прибавился еще один фунт весу. - Он крепко сжал руками голову и проговорил с тоской: - Зачем, зачем вы меня лечили? Бромистые препараты, праздность, теплые ванны, надзор, малодушный страх за каждый глоток, за каждый шаг - всё это в конце концов доведет меня до идиотизма. Я сходил с ума, у меня была мания величия, но зато я был весел, бодр и даже счастлив, я был интересен и оригинален. Теперь я стал рассудительнее и солиднее, но зато я такой, как все: я - посредственность, мне скучно жить... О, как вы жестоко поступили со мной! Я видел галлюцинации, но кому это мешало? Я спрашиваю: кому это мешало?

Бог знает, что ты говоришь! - вздохнул Егор Семеныч. - Даже слушать скучно.

А вы не слушайте.

Присутствие людей, особенно Егора Семеныча, теперь уж раздражало Коврина, он отвечал ему сухо, холодно и даже грубо и иначе не смотрел на него, как насмешливо и с ненавистью, а Егор Семеныч смущался и виновато покашливал, хотя вины за собой никакой не чувствовал. Не понимая, отчего так резко изменились их милые, благодушные отношения, Таня жалась к отцу и с тревогой заглядывала ему в глаза; она хотела понять и не могла, и для нее ясно было только, что отношения с каждым днем становятся все хуже и хуже, что отец в последнее время сильно постарел, а муж стал раздражителен, капризен, придирчив и неинтересен. Она уже не могла смеяться и петь, за обедом ничего не ела, не спала по целым ночам, ожидая чего-то ужасного, и так измучилась, что однажды пролежала в обмороке от обеда до вечера. Во время всенощной ей показалось, что отец плакал, и теперь, когда они втроем сидели на террасе, она делала над собой усилия, чтобы не думать об этом.

Как счастливы Будда и Магомет или Шекспир, что добрые родственники и доктора не лечили их от экстаза и вдохновения! - сказал Коврин. - Если бы Магомет принимал от нервов бромистый калий, работал только два часа в сутки и пил молоко, то после этого замечательного человека осталось бы так же мало, как после его собаки. Доктора и добрые родственники в конце концов сделают то, что человечество отупеет, посредственность будет считаться гением и цивилизация погибнет. Если бы вы знали, - сказал Коврин с досадой, - как я вам благодарен!

Он почувствовал сильное раздражение и, чтобы не сказать лишнего, быстро встал и пошел в дом. Было тихо, и в открытые окна несся из сада аромат табака и ялаппы. В громадном темном зале на полу и на рояли зелеными пятнами лежал лунный свет. Коврину припомнились восторги прошлого лета, когда так же пахло ялаппой и в окнах светилась луна. Чтобы вернуть прошлогоднее настроение, он быстро пошел к себе в кабинет, закурил крепкую сигару и приказал лакею принести вина. Но от сигары во рту стало горько и противно, а вино оказалось не такого вкуса, как в прошлом году. И что значит отвыкнуть! От сигары и двух глотков вина у него закружилась голова и началось сердцебиение, так что понадобилось принимать бромистый калий.

Перед тем, как ложиться спать, Таня говорила ему:

Отец обожает тебя. Ты на него сердишься за что-то, и это убивает его. Посмотри: он стареет не по дням, а по часам. Умоляю тебя, Андрюша, бога ради, ради своего покойного отца, ради моего покоя, будь с ним ласков!

Не могу и не хочу.

Но почему? - спросила Таня, начиная дрожать всем телом. - Объясни мне, почему?

Потому, что он мне не симпатичен, вот и все, - небрежно сказал Коврин и пожал плечами, - но не будем говорить о нем: он твой отец.

Не могу, не могу понять! - проговорила Таня, сжимая себе виски и глядя в одну точку. - Что-то непостижимое, ужасное происходит у нас в доме. Ты изменился, стал на себя не похож... Ты, умный, необыкновенный человек, раздражаешься из-за пустяков, вмешиваешься в дрязги... Такие мелочи волнуют тебя, что иной раз просто удивляешься и не веришь: ты ли это? Ну, ну, не сердись, не сердись, - продолжала она, пугаясь своих слов и целуя ему руки. - Ты умный, добрый, благородный. Ты будешь справедлив к отцу. Он такой добрый!

Он не добрый, а добродушный. Водевильные дядюшки, вроде твоего отца, с сытыми добродушными физиономиями, необыкновенно хлебосольные и чудаковатые, когда-то умиляли меня и смешили и в повестях, и в водевилях, и в жизни, теперь же они мне противны. Это эгоисты до мозга костей. Противнее всего мне их сытость и этот желудочный, чисто бычий или кабаний оптимизм.

Таня села на постель и положила голову на подушку.

Да, конечно, я - Ирод, а ты и твой папенька - египетские младенцы. Конечно!

Его лицо показалось Тане некрасивым и неприятным. Ненависть и насмешливое выражение не шли к нему. Да и раньше она замечала, что на его лице уже чего-то недостает, как будто с тех пор, как он остригся, изменилось и лицо. Ей захотелось сказать ему что-нибудь обидное, но тотчас же она поймала себя на неприязненном чувстве, испугалась и пошла из спальни.

Коврин получил самостоятельную кафедру. Вступительная лекция была назначена на второе декабря и об этом было вывешено объявление в университетском коридоре. Но в назначенный день он известил инспектора студентов телеграммой, что читать лекции не будет по болезни.

У него шла горлом кровь. Он плевал кровью, но случалось раза два в месяц, что она текла обильно, и тогда он чрезвычайно слабел и впадал в сонливое состояние. Эта болезнь не особенно пугала его, так как ему было известно, что его покойная мать жила точно с такою же болезнью десять лет, даже больше; и доктора уверяли, что это не опасно, и советовали только не волноваться, вести правильную жизнь и поменьше говорить.

В январе лекция опять не состоялась по той же причине, а в феврале было уже поздно начинать курс. Пришлось отложить до будущего года.

Жил он уже не с Таней, а с другой женщиной, которая была на два года старше его и ухаживала за ним, как за ребенком. Настроение у него было мирное, покорное: он охотно подчинялся, и когда Варвара Николаевна - так звали его подругу - собралась везти его в Крым, то он согласился, хотя предчувствовал, что из этой поездки не выйдет ничего хорошего.

Они приехали в Севастополь вечером и остановились в гостинице, чтобы отдохнуть и завтра ехать в Ялту. Обоих утомила дорога. Варвара Николаевна напилась чаю, легла спать и скоро уснула. Но Коврин не ложился. Еще дома, за час до отъезда на вокзал, он получил от Тани письмо и не решился его распечатать, и теперь оно лежало у него в боковом кармане, и мысль о нем неприятно волновала его. Искренно, в глубине души, свою женитьбу на Тане он считал теперь ошибкой, был доволен, что окончательно разошелся с ней, и воспоминание об этой женщине, которая в конце концов обратилась в ходячие живые мощи, и в которой, как кажется, всё уже умерло, кроме больших, пристально вглядывающихся, умных глаз, воспоминание о ней возбуждало в нем одну только жалость и досаду на себя. Почерк на конверте напомнил ему, как он года два назад был несправедлив и жесток, как вымещал на ни в чем не повинных людях свою душевную пустоту, скуку, одиночество и недовольство жизнью. Кстати же он вспомнил, как однажды он рвал на мелкие клочки свою диссертацию и все статьи, написанные за время болезни, и как бросал в окно, и клочки, летая по ветру, цеплялись за деревья и цветы; в каждой строчке видел он странные, ни на чем не основанные претензии, легкомысленный задор, дерзость, манию величия, и это производило на него такое впечатление, как будто он читал описание своих пороков; но когда последняя тетрадка была разорвана и полетела в окно, ему почему-то вдруг стало досадно и горько, он пошел к жене и наговорил ей много неприятного. Боже мой, как он изводил ее! Однажды, желая причинить ей боль, он сказал ей, что ее отец играл в их романе непривлекательную роль, так как просил его жениться на ней; Егор Семеныч нечаянно подслушал это, вбежал в комнату и с отчаяния не мог выговорить ни одного слова, и только топтался на одном месте и как-то странно мычал, точно у него отнялся язык, а Таня, глядя на отца, вскрикнула раздирающим голосом и упала в обморок. Это было безобразно.

Всё это приходило на память при взгляде на знакомый почерк. Коврин вышел на балкон; была тихая теплая погода, и пахло морем. Чудесная бухта отражала в себе луну и огни и имела цвет, которому трудно подобрать название. Это было нежное и мягкое сочетание синего с зеленым; местами вода походила цветом на синий купорос, а местами, казалось, лунный свет сгустился и вместо воды наполнял бухту, а в общем какое согласие цветов, какое мирное, покойное и высокое настроение!

В нижнем этаже, под балконом, окна, вероятно, были открыты, потому что отчетливо слышались женские голоса и смех. По-видимому, там была вечеринка.

Коврин сделал над собой усилие, распечатал письмо и, войдя к себе в номер, прочел:

«Сейчас умер мой отец. Этим я обязана тебе, так как ты убил его. Наш сад погибает, в нем хозяйничают уже чужие, то есть происходит то самое, чего так боялся бедный отец. Этим я обязана тоже тебе. Я ненавижу тебя всею моею душой и желаю, чтобы ты скорее погиб. О, как я страдаю! Мою душу жжет невыносимая боль... Будь ты проклят. Я приняла тебя за необыкновенного человека, за гения, я полюбила тебя, но ты оказался сумасшедшим...»

Коврин не мог дальше читать, изорвал письмо и бросил. Им овладело беспокойство, похожее на страх. За ширмами спала Варвара Николаевна, и слышно было, как она дышала; из нижнего этажа доносились женские голоса и смех, но у него было такое чувство, как будто во всей гостинице кроме него не было ни одной живой души. Оттого, что несчастная, убитая горем Таня в своем письме проклинала его и желала его погибели, ему было жутко, и он мельком взглядывал на дверь, как бы боясь, чтобы не вошла в номер и не распорядилась им опять та неведомая сила, которая в какие-нибудь два года произвела столько разрушений в его жизни и в жизни близких.

Он уже по опыту знал, что когда разгуляются нервы, то лучшее средство от них - это работа. Надо сесть за стол и заставить себя, во что бы то ни стало, сосредоточиться на одной какой-нибудь мысли. Он достал из своего красного портфеля тетрадку, на которой был набросан конспект небольшой компилятивной работы, придуманной им на случай, если в Крыму покажется скучно без дела. Он сел за стол и занялся этим конспектом, и ему казалось, что к нему возвращается его мирное, покорное, безразличное настроение. Тетрадка с конспектом навела даже на размышление о суете мирской. Он думал о том, как много берет жизнь за те ничтожные или весьма обыкновенные блага, какие она может дать человеку. Например, чтобы получить под сорок лет кафедру, быть обыкновенным профессором, излагать вялым, скучным, тяжелым языком обыкновенные и притом чужие мысли, - одним словом, для того, чтобы достигнуть положения посредственного ученого, ему, Коврину, нужно было учиться пятнадцать лет, работать дни и ночи, перенести тяжелую психическую болезнь, пережить неудачный брак и проделать много всяких глупостей и несправедливостей, о которых приятно было бы не помнить. Коврин теперь ясно сознавал, что он - посредственность, и охотно мирился с этим, так как, по его мнению, каждый человек должен быть доволен тем, что он есть.

Конспект совсем было успокоил его, но разорванное письмо белело на полу и мешало ему сосредоточиться. Он встал из-за стола, подобрал клочки письма и бросил в окно, но подул с моря легкий ветер, и клочки рассыпались по подоконнику. Опять им овладело беспокойство, похожее на страх, и стало казаться, что во всей гостинице кроме него нет ни одной души... Он вышел на балкон. Бухта, как живая, глядела на него множеством голубых, синих, бирюзовых и огненных глаз и манила к себе. В самом деле, было жарко и душно и не мешало бы выкупаться.

Вдруг в нижнем этаже под балконом заиграла скрипка, и запели два нежных женских голоса. Это было что-то знакомое. В романсе, который пели внизу, говорилось о какой-то девушке, больной воображением, которая слышала ночью в саду таинственные звуки и решила, что это гармония священная, нам, смертным, непонятная... У Коврина захватило дыхание, и сердце сжалось от грусти, и чудесная, сладкая радость, о которой он давно уже забыл, задрожала в его груди.

Черный высокий столб, похожий на вихрь или смерч, показался на том берегу бухты. Он с страшною быстротой двигался через бухту по направлению к гостинице, становясь все меньше и темнее, и Коврин едва успел посторониться, чтобы дать дорогу... Монах с непокрытою седою головой и с черными бровями, босой, скрестивши на груди руки, пронесся мимо и остановился среди комнаты.

Отчего ты не поверил мне? - спросил он с укоризной, глядя ласково на Коврина. - Если бы ты поверил мне тогда, что ты гений, то эти два года ты провел бы не так печально и скудно.

Коврин уже верил тому, что он избранник божий и гений, он живо припомнил все свои прежние разговоры с черным монахом и хотел говорить, но кровь текла у него из горла прямо на грудь, и он, не зная, что делать, водил руками по груди, и манжетки стали мокрыми от крови. Он хотел позвать Варвару Николаевну, которая спала за ширмами, сделал усилие и проговорил:

Он упал на пол и, поднимаясь на руки, опять позвал:

Он звал Таню, звал большой сад с роскошными цветами, обрызганными росой, звал парк, сосны с мохнатыми корнями, ржаное поле, свою чудесную науку, свою молодость, смелость, радость, звал жизнь, которая была так прекрасна. Он видел на полу около своего лица большую лужу крови и не мог уже от слабости выговорить ни одного слова, но невыразимое, безграничное счастье наполняло все его существо. Внизу под балконом играли серенаду, а черный монах шептал ему, что он гений и что он умирает потому только, что его слабое человеческое тело уже утеряло равновесие и не может больше служить оболочкой для гения.

Когда Варвара Николаевна проснулась и вышла из-за ширм, Коврин был уже мертв, и на лице его застыла блаженная улыбка.

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Антон Чехов
Черный монах

I

Сначала – это было в апреле – он поехал к себе, в свою родовую Ковринку, и здесь прожил в уединении три недели; потом, дождавшись хорошей дороги, отправился на лошадях к своему бывшему опекуну и воспитателю Песоцкому, известному в России садоводу. От Ковринки до Борисовки, где жили Песоцкие, считалось не больше семидесяти верст, и ехать по мягкой весенней дороге в покойной рессорной коляске было истинным наслаждением.

То, что было декоративною частью сада и что сам Песоцкий презрительно обзывал пустяками, производило на Коврина когда-то в детстве сказочное впечатление. Каких только тут не было причуд, изысканных уродств и издевательств над природой! Тут были шпалеры из фруктовых деревьев, груша, имевшая форму пирамидального тополя, шаровидные дубы и липы, зонт из яблони, арки, вензеля, канделябры и даже 1862 из слив – цифра, означавшая год, когда Песоцкий впервые занялся садоводством. Попадались тут и красивые стройные деревца с прямыми и крепкими, как у пальм, стволами, и, только пристально всмотревшись, можно было узнать в этих деревцах крыжовник или смородину. Но что больше всего веселило в саду и придавало ему оживленный вид, так это постоянное движение. От раннего утра до вечера около деревьев, кустов, на аллеях и клумбах, как муравьи, копошились люди с тачками, мотыками, лейками…

– Я еще в детстве чихал здесь от дыма, – сказал он, пожимая плечами, – но до сих пор не понимаю, как это дым может спасти от мороза.

– Дым заменяет облака, когда их нет… – ответила Таня.

– А для чего нужны облака?

– В пасмурную и облачную погоду не бывает утренников.

– Вот как!

– Господи, она уже взрослая! – сказал он. – Когда я уезжал отсюда в последний раз, пять лет назад, вы были еще совсем дитя. Вы были такая тощая, длинноногая, простоволосая, носили короткое платьице, и я дразнил вас цаплей… Что делает время!

– Да, пять лет! – вздохнула Таня. – Много воды утекло с тех пор. Скажите, Андрюша, по совести, – живо заговорила она, глядя ему в лицо, – вы отвыкли от нас? Впрочем, что же я спрашиваю? Вы мужчина, живете уже своею, интересною жизнью, вы величина… Отчуждение так естественно! Но как бы ни было, Андрюша, мне хочется, чтобы вы считали нас своими. Мы имеем на это право.

– Я считаю, Таня.

– Честное слово?

– Да, честное слово.

– Вы сегодня удивлялись, что у нас так много ваших фотографий. Ведь вы знаете, мой отец обожает вас. Иногда мне кажется, что вас он любит больше, чем меня. Он гордится вами. Вы ученый, необыкновенный человек, вы сделали себе блестящую карьеру, и он уверен, что вы вышли такой оттого, что он воспитал вас. Я не мешаю ему так думать. Пусть.

– Однако, пора спать, – сказала Таня. – Да и холодно. – Она взяла его под руку. – Спасибо, Андрюша, что приехали. У нас неинтересные знакомые, да и тех мало. У нас только сад, сад, сад, – и больше ничего. Штамб, полуштамб, – засмеялась она, – апорт, ранет, боровинка, окулировка, копулировка… Вся, вся наша жизнь ушла в сад, мне даже ничего никогда не снится, кроме яблонь и груш. Конечно, это хорошо, полезно, но иногда хочется и еще чего-нибудь для разнообразия. Я помню, когда вы, бывало, приезжали к нам на каникулы или просто так, то в доме становилось как-то свежее и светлее, точно с люстры и с мебели чехлы снимали. Я была тогда девочкой и все-таки понимала.

Она говорила долго и с большим чувством. Ему почему-то вдруг пришло в голову, что в течение лета он может привязаться к этому маленькому, слабому, многоречивому существу, увлечься и влюбиться, – в положении их обоих это так возможно и естественно! Эта мысль умилила и насмешила его; он нагнулся к милому, озабоченному лицу и запел тихо:

Онегин, я скрывать не стану,

Безумно я люблю Татьяну…

– Вот, брат, история… – начал он, останавливаясь, чтобы перевести дух. – На поверхности земли, как видишь, мороз, а подними на палке термометр сажени на две повыше земли, там тепло… Отчего это так?

– Право, не знаю, – сказал Коврин и засмеялся.

– Гм… Всего знать нельзя, конечно… Как бы обширен ум ни был, всего туда не поместишь. Ты ведь всё больше насчет философии?

– Да. Читаю психологию, занимаюсь же вообще философией.

– И не прискучает?

– Напротив, этим только я и живу.

– Ну, дай бог… – проговорил Егор Семеныч, в раздумье поглаживая свои седые бакены. – Дай бог… Я за тебя очень рад… рад, братец…

– Кто это привязал лошадь к яблоне? – послышался его отчаянный, душу раздирающий крик. – Какой это мерзавец и каналья осмелился привязать лошадь к яблоне? Боже мой, боже мой! Перепортили, перемерзили, пересквернили, перепакостили! Пропал сад! Погиб сад! Боже мой!

Когда он вернулся к Коврину, лицо у него было изнеможденное, оскорбленное.

– Ну что ты поделаешь с этим анафемским народом? – сказал он плачущим голосом, разводя руками. – Степка возил ночью навоз и привязал лошадь к яблоне! Замотал, подлец, вожжищи туго-натуго, так что кора в трех местах потерлась. Каково! Говорю ему, а он – толкач толкачом и только глазами хлопает! Повесить мало!

Успокоившись, он обнял Коврина и поцеловал в щеку.

– Ну, дай бог… дай бог… – забормотал он. – Я очень рад, что ты приехал. Несказанно рад…Спасибо.

Пока они ходили, взошло солнце и ярко осветило сад. Стало тепло. Предчувствуя ясный, веселый, длинный день, Коврин вспомнил, что ведь это еще только начало мая и что еще впереди целое лето, такое же ясное, веселое, длинное, и вдруг в груди его шевельнулось радостное молодое чувство, какое он испытывал в детстве, когда бегал по этому саду. И он сам обнял старика и нежно поцеловал его. Оба, растроганные, пошли в дом и стали пить чай из старинных фарфоровых чашек, со сливками, с сытными, сдобными кренделями – и эти мелочи опять напомнили Коврину его детство и юность. Прекрасное настоящее и просыпавшиеся в нем впечатления прошлого сливались вместе; от них в душе было тесно, но хорошо.

II

Однажды после вечернего чая он сидел на балконе и читал. В гостиной в это время Таня – сопрано, одна из барышень – контральто и молодой человек на скрипке разучивали известную серенаду Брага. Коврин вслушивался в слова – они были русские – и никак не мог попять их смысла. Наконец, оставив книгу и вслушавшись внимательно, он понял: девушка, больная воображением, слышала ночью в саду какие-то таинственные звуки, до такой степени прекрасные и странные, что должна была признать их гармонией священной, которая нам, смертным, непонятна и потому обратно улетает в небеса. У Коврина стали слипаться глаза. Он встал и в изнеможении прошелся по гостиной, потом по зале. Когда пение прекратилось, он взял Таню под руку и вышел с нею на балкон.

– Меня сегодня с самого утра занимает одна легенда, – сказал он. – Не помню, вычитал ли я ее откуда или слышал, но легенда какая-то странная, ни с чем не сообразная. Начать с того, что она не отличается ясностью. Тысячу лет тому назад какой-то монах, одетый в черное, шел по пустыне, где-то в Сирии или Аравии… За несколько миль от того места, где он шел, рыбаки видели другого черного монаха, который медленно двигался по поверхности озера. Этот второй монах был мираж. Теперь забудьте все законы оптики, которых легенда, кажется, не признает, и слушайте дальше. От миража получился другой мираж, потом от другого третий, так что образ черного монаха стал без конца передаваться из одного слоя атмосферы в другой. Его видели то в Африке, то в Испании, то в Индии, то на Дальнем Севере… Наконец, он вышел из пределов земной атмосферы и теперь блуждает по всей вселенной, все никак не попадая в те условия, при которых он мог бы померкнуть. Быть может, его видят теперь где-нибудь на Марсе или на какой-нибудь звезде Южного Креста. Но, милая моя, самая суть, самый гвоздь легенды заключается в том, что ровно через тысячу лет после того, как монах шел по пустыне, мираж опять попадет в земную атмосферу и покажется людям. И будто бы эта тысяча лет уже на исходе… По смыслу легенды, черного монаха мы должны ждать не сегодня – завтра.

– Странный мираж, – сказала Таня, которой не понравилась легенда.

– Но удивительнее всего, – засмеялся Коврин, – что я никак не могу вспомнить, откуда попала мне в голову эта легенда. Читал где? Слышал? Или, быть может, черный монах снился мне? Клянусь богом, не помню. Но легенда меня занимает. Я сегодня о ней целый день думаю.

«Как здесь просторно, свободно, тихо! – думал Коврин, идя по тропинке. – И кажется, весь мир смотрит на меня, притаился и ждет, чтобы я понял его…»

Но вот по ржи пробежали волны, и легкий вечерний ветерок нежно коснулся его непокрытой головы. Через минуту опять порыв ветра, но уже сильнее, – зашумела рожь, и послышался сзади глухой ропот сосен. Коврин остановился в изумлении. На горизонте, точно вихрь или смерчь, поднимался от земли до неба высокий черный столб. Контуры у него были неясны, но в первое же мгновение можно было понять, что он не стоял на месте, а двигался с страшною быстротой, двигался именно сюда, прямо на Коврина, и чем ближе он подвигался, тем становился все меньше и яснее. Коврин бросился в сторону, в рожь, чтобы дать ему дорогу, и едва успел это сделать…

Монах в черной одежде, с седою головой и черными бровями, скрестив на груди руки, пронесся мимо… Босые ноги его не касались земли. Уже пронесясь сажени на три, он оглянулся на Коврина, кивнул головой и улыбнулся ему ласково и в то же время лукаво. Но какое бледное, страшно бледное, худое лицо! Опять начиная расти, он пролетел через реку, неслышно ударился о глинистый берег и сосны и, пройдя сквозь них, исчез как дым.

– Ну, вот видите ли… – пробормотал Коврин. – Значит, в легенде правда.

В парке и в саду покойно ходили люди, в доме играли, – значит, только он один видел монаха. Ему сильно хотелось рассказать обо всем Тане и Егору Семенычу, но он сообразил, что они наверное сочтут его слова за бред, и это испугает их; лучше промолчать. Он громко смеялся, пел, танцевал мазурку, ему было весело, и все, гости и Таня, находили, что сегодня у него лицо какое-то особенное, лучезарное, вдохновенное, и что он очень интересен.

III

– Вот, Андрюша, почитайте статьи отца, – сказала она, подавая ему пачку брошюр и оттисков. – Прекрасные статьи. Он отлично пишет.

– Ну, уж и отлично! – говорил Егор Семеныч, входя за ней и принужденно смеясь; ему было совестно. – Не слушай, пожалуйста, не читай! Впрочем, если хочешь уснуть, то, пожалуй, читай: прекрасное снотворное средство.

– По-моему, великолепные статьи, – сказала Таня с глубоким убеждением. – Вы прочтите, Андрюша, и убедите папу писать почаще. Он мог бы написать полный курс садоводства.

– В таком случае прочти сначала статью Гоше и вот эти русские статейки, – забормотал он, перебирая дрожащими руками брошюры, – а то тебе будет непонятно. Прежде чем читать мои возражения, надо знать, на что я возражаю. Впрочем, ерунда… скучища. Да и спать пора, кажется.

Таня вышла. Егор Семеныч подсел к Коврину на диван и глубоко вздохнул.

– Да, братец ты мой… – начал он после некоторого молчания. – Так-то, любезнейший мой магистр. Вот я и статьи пишу, и на выставках участвую, и медали получаю… У Песоцкого, говорят, яблоки с голову, и Песоцкий, говорят, садом себе состояние нажил. Одним словом, богат и славен Кочубей. Но спрашивается: к чему все это? Сад, действительно, прекрасный, образцовый… Это не сад, а целое учреждение, имеющее высокую государственную важность, потому что это, так сказать, ступень в новую эру русского хозяйства и русской промышленности. Но к чему? Какая цель?

– Дело говорит само за себя.

– Я не в том смысле. Я хочу спросить: что будет с садом, когда я помру? В том виде, в каком ты видишь его теперь, он без меня не продержится и одного месяца. Весь секрет успеха не в том, что сад велик и рабочих много, а в том, что я люблю дело – понимаешь? – люблю, быть может, больше чем самого себя. Ты посмотри на меня: я всё сам делаю. Я работаю от утра до ночи. Все прививки я делаю сам, обрезку – сам, посадки – сам, всё – сам. Когда мне помогают, я ревную и раздражаюсь до грубости. Весь секрет в любви, то есть в зорком хозяйском глазе, да в хозяйских руках, да в том чувстве, когда поедешь куда-нибудь в гости на часок, сидишь, а у самого сердце не на месте, сам не свой: боишься, как бы в саду чего не случилось. А когда я умру, кто будет смотреть? Кто будет работать? Садовник? Работники? Да? Так вот что я тебе скажу, друг любезный: первый враг в нашем деле не заяц, не хрущ и не мороз, а чужой человек.

– А Таня? – спросил Коврин, смеясь. – Нельзя, чтобы она была вреднее, чем заяц. Она любит и понимает дело.

– Да, она любит и понимает. Если после моей смерти ей достанется сад и она будет хозяйкой, то, конечно, лучшего и желать нельзя. Ну, а если, не дай бог, она выйдет замуж? – зашептал Егор Семеныч и испуганно посмотрел на Коврина. – То-то вот и есть! Выйдет замуж, пойдут дети, тут уже о саде некогда думать.

– Я чего боюсь главным образом: выйдет за какого-нибудь молодца, а тот сжадничает и сдаст сад в аренду торговкам, и все пойдет к чёрту в первый же год! В нашем деле бабы – бич божий!

Егор Семеныч вздохнул и помолчал немного.

– Может, это и эгоизм, но откровенно говорю: не хочу, чтобы Таня шла замуж. Боюсь! Тут к нам ездит один ферт со скрипкой и пиликает; знаю, что Таня не пойдет за него, хорошо знаю, но видеть его не могу! Вообще, брат, я болыпой-таки чудак. Сознаюсь.

– Я тебя горячо люблю и буду говорить с тобой откровенно, – решился он наконец, засовывая руки в карманы. – К некоторым щекотливым вопросам я отношусь просто и говорю прямо то, что думаю, и терпеть не могу так называемых сокровенных мыслей. Говорю прямо: ты единственный человек, за которого я не побоялся бы выдать дочь. Ты человек умный, с сердцем, и не дал бы погибнуть моему любимому делу. А главная причина – я тебя люблю, как сына… и горжусь тобой. Если бы у вас с Таней наладился как-нибудь роман, то – что ж? я был бы очень рад и даже счастлив. Говорю это прямо, без жеманства, как честный человек.

Коврин засмеялся. Егор Семенович открыл дверь, чтобы выйти, и остановился на пороге.

– Если бы у тебя с Таней сын родился, то я бы из него садовода сделал, – сказал он, подумав. – Впрочем, сие есть мечтание пустое… Спокойной ночи.

«Дело красивое, милое, здоровое, но и тут страсти и война, – подумал Коврин. – Должно быть, везде и на всех поприщах идейные люди нервны и отличаются повышенной чувствительностью. Вероятно, это так нужно».

«Но ведь мне хорошо, и я никому не делаю зла; значит, в моих галлюцинациях нет ничего дурного», – подумал он, и ему опять стало хорошо.

Черный монах (А.П. Чехов)

I. «Темные аллеи»

II. «Визитные карточки»

Библиография / References

Примечания:

I. «Темные аллеи»

II. «Визитные карточки»

Библиография / References

Антон ЧеховЧерный монах

I

II

III

Антон Чехов
Черный монах