Михаил арцибашев. Михаил петрович арцыбашев биография. Михаил Петрович Арцыбашев - фото

Се, воистину израильтянин, в нем же льсти несть.
Иоан. 1, 47.

Вот уже сорок дней, как скончался Михаил Петрович Арцыбашев, а я до сих пор не помянул его в печати. Сколько раз брался за перо и... не мог! Отходил от стола в бессилии, откладывая: авось завтра!.. Не мог!.. Бывают утраты, о которых, пока не уляжется первое жуткое впечатление, не зарубцуется хотя несколько нанесенная ими глубокая рана, хочется не говорить с людьми, а только плакать в одиноком безмолвном волнении.

В лице Михаила Петровича я потерял ближайшего друга. В течение четырех лет мы были связаны теснейшим единством политических взглядов, а отсюда рождалась искреннейшая взаимно-откровенность по взаимному благожелательству. За четыре года наберется очень немного недель, прошедших без того, чтобы мне не получить большого письма от Арцыбашева и не ответить немедленно ему большим письмом. И, когда выпадали пустые недели, мы оба тревожились и посылали друг другу спешные запросы: почему молчите? что с вами?

А между тем, на чужой взгляд, в дружбе нашей многое может и даже должно показаться странным. Начать с того, что она была исключительно письменная. Лично мы с М.П. Арцыбашевым виделись только однажды, двадцать два года тому назад, на вечеринке у писателя Свирского (ныне, увы, большевика) в Петербурге. Да и то лишь видели друг друга, а беседы между нами тогда не вышло.

Дружба поздняя и неожиданная. Потому что к предреволюционному беллетристическому творчеству Арцыбашева, за немногими исключениями ("У последней черты"), я относился очень отрицательно и неоднократно писал против него резко. Особенно в период "Санина". Много лет я считал Арцыбашева писателем очень опасным и вредным для русского молодого поколения, которое им увлекалось чуть не поголовно. Да и теперь считаю, что, может быть, лучше было бы, если бы некоторые произведения его пера остались в его письменном столе неопубликованными. Пять лет тому назад я сказал бы: ненаписанными. Но теперь, изучив душу Арцыбашева в постоянной переписке, я слишком хорошо понимаю, что это пожелание было бы неразумным и неисполнимым. То, что однажды вступало в мысль Арцыбашева и начинало волновать и жечь его душу, он должен был написать, не мог он того не написать, почел бы нечестным не написать.

А писать он умел только прямо и честно перед самим собою, первым и главным своим критиком, пожалуй, даже единственным, для него вполне авторитетным. Прямо и честно, то есть доводя развитие каждой овладевавшей им идеи безуклонным логическим ходом до конца, как бы он ни был неприятен, как бы ни был неудобен в условных соображениях обстоятельств места и времени. Это суровое упрямство было и хорошо, и дурно. Если исходная посылка бывала ошибочна, то, понятное дело, ее прямолинейное развитие, при неумолимой логической суровости Арцыбашева, заводило его в тем более темный и безвыходный тупик, чем тверже он прокладывал намеченную дорогу.

Отсюда - то мизантропическое отчаяние, которое так часто звучит в заключительных аккордах его творений и которого учителем и проповедником читатели и критики в большинстве его считали. Тогда как на деле-то, во-первых, на свете немного найдется душ более филантропических и менее склонных к отчаянию в человеке и судьбах его, чем добрая и бодрая душа покойного Михаила Петровича. А во-вторых, война и революция печально обнаружили, что, когда мы считали автора "Санина" и тому подобных проповедей преднамеренным учителем и пророком, следовательно, как бы нравственным творцом, весьма ответственным за плохость совозрастного ему поколения, мы были не правы. Близоруко принимали видимость творчества, слишком яркую по силе большого таланта, за существо.

Не пророком и не учителем своего поколения был Арцыбашев, но его бытописателем, тревожным и угрюмым в своей беспокойной к нему любви. В Арцыбашеве вообще было много лермонтовского элемента, - может быть, больше, чем в ком-либо ином из крупных русских писателей после . И вот эта резко обличительная любовная тревога за свой век - в нем тоже была чисто лермонтовская. Не ницшеанская, как казалось, но, напротив, антиницшеанская, - не сверхчеловечества ищущая, а трепещущая за умаление человечества в современном человеке. И - когда?! Как раз в исторический момент, чреватый - это-то с 90-х годов всем явственно чувствовалось - каким-то близко надвигающимся стихийным экзаменом социально-политической зрелости русского общества, его мысли, воли и сил. Нужны были люди, люди и люди, а Арцыбашев, "печально глядя на свое поколение", видел вместо людей те рыла, что замерещились Городничему в последнем акте "Ревизора".

Арцыбашев-беллетрист был представителем несомненно "левой" линии - "левой" веры, "левого" устремления. Поэтому понятно, что в "правой" половине русской печати и общества он не мог найти доброго приема. Он был встречен как откровенный политический враг, а смелый художественный натурализм его изобразительных средств, в котором Арцыбашев заходил, пожалуй, дальше всех русских золаистов, дал в руки неприятелей удобное для нападения на него оружие. Арцыбашева объявили справа циническим порнографом. Слева не защищали. Хотя "Санин" и рассказы Арцыбашева печатались в социалистических журналах, но в левых кругах "санинство" произвело эффект едва ли не еще более отрицательный, чем в правом лагере.

Ибо ясно было: если герои Арцыбашева суть подготовители будущей революции и кандидаты в ее руководители и деятели, то какой же толк и прок может быть из их революции, на что и кому она нужна? А так как левой интеллигенции очень хотелось революции, то она предпочла не поверить Арцыбашеву и отмежеваться от его сурово изобличительной работы. Настолько, что Луначарский выжил его из редакторов литературного отдела в "Образовании". И нельзя и слишком невыгодно было зачислить его в реакционеры. Поэтому его обвиняли в анархическом пессимизме, в политическом нигилизме, вообще в крайностях левого мышления, которые, как крайности, компрометируют и саботируют революционное движение.

Обвинения эти возникали с особенной настойчивостью в среде революционной эмиграции, распространялись более всего из кружка М. Горького, где "анархизм", "нигилизм" и "пессимизм" были провозглашены пугалами, не менее отвратными и опасными для революции, чем "мистицизм", тройственная формула Победоносцева и либеральная постепеновщина. Я близко наблюдал это направление и сам был к нему причастен. Поэтому смею утверждать, что предубеждение против Арцыбашева и недоверие к его творчеству рождались в революционной эмиграции и, в частности, в кружке не только из каких-либо личных причин (хотя не решусь отрицать влияния и таковых), но и bona fide [уважаемое лицо (лат.) ].

Дело в том, что большинство руководителей тогдашней революционной эмиграции, покинув Россию кто в 90-х годах прошлого века, кто в первом пятилетии века текущего, проглядело эволюцию выросшего тем временем русского предвоенного поколения, которого фотографом явился Арцыбашев. И так как правда его фотографий была очень неприглядна, то людям, привыкшим облекать идею "молодого поколения", "передовых общественных сил" и т.п. в миражи, наследственные от XIX столетия, она представлялась оскорбительно-дикою и невероятною. В лучшем же случае Арцыбашев рисует исключительно уродов, дегенератов общества и, следовательно, упорно и хронически совершает тяжкий грех обобщения по недостаточному количеству наблюдений, капризно и произвольно компрометирует революционную готовность и пригодность интеллигентных сил.

Я делил эти сомнения и впервые поколебался в них лишь в конце 1916 года, когда, возвратясь в Петроград после 14-летнего из него отсутствия (за исключением коротенькой побывки в революционные месяцы 1905 г.), мог чересчур наглядно убедиться в том, что общество переродилось за этот срок в племя не то чтобы очень младое, но нам, зарубежным, уже незнакомое. И - нет, для своих обидных обобщений Арцыбашев имел, к сожалению, совершенно достаточно, скорее слишком достаточно наблюдений. Типы "Санина", "У последней черты", "Ревности" и пр. попадались на каждом шагу, как ядовитый яд, расплесканный по столице. И уж, конечно, не писатель их породил, а они пестрым множеством своим породили горькую необходимость для писателя облечь их в образы страшными словами, подобными наказанию жезлом железным.

Очень хотелось мне в это время войти в сношения с Арцыбашевым, свидеться с ним, поговорить по душам, понять и быть понятым. Но обстоятельства не позволяли. А затем октябрьская большевицкая революция отрезала Петроград от Москвы с такою решительностью, что в следующие четыре года пленения я, кажется, ни из одного крупного русского центра не имел так мало известий, как из родной мне Москвы. Прочно укупорил нас в банку Зиновьев с Чекой. Читая недавно в "Возрождении" купринский " ", я с обывательской завистью весьма задним числом удивлялся, как, при всей скверности списываемого Александром Ивановичем гатчинского быта, петроградские пригороды все-таки "хорошо жили" сравнительно с самим Петроградом 1919 - 1921 годов.

В литературных слухах, изредка доходивших из Москвы, мало было утешительного. Под напором большевицких угроз и соблазнов писатели, правда, оказались более стойкими, чем художники и актеры, однако, стараниями Луначарского и Каменевой, быстро заполнялась черная доска литературы именами тех, которые, подобно Людмиле в замке Черномора, "подумали и стали кушать". С во главе. И вот тут-то впервые волною прошло по вниманию нашему, повторяясь из уст в уста, имя Арцыбашева как писателя, не только выстоявшего против соблазнов приять печать Антихристову, но мало что не наплевавшего большевикам-соблазнителям в бесстыжие глаза.

Сказать ли? Это было почти неожиданно. Не потому, конечно, что Михаила Петровича кто-либо считал способным поладить с большевиками из-за выгод, сулимых приязнью с ними, подобно Брюсову, Ясинскому, Городецкому и т.п. А потому, что в беллетристическом творчестве своем он почитался выразителем такой решительной революционной экстремы, что, казалось бы, для приятия торжествующего большевизма ему не нужно и компромисса.

Не знаю, справедлив ли был слух, будто Луначарский, уговаривая Арцыбашева "примкнуть", предлагал ему полную свободу слова - без пролетарской цензуры. Если это лишь легенда, то характерная для показания, как большевицкая власть желала Арцыбашева и надеялась иметь его. Решительно враждебная позиция, на которую откровенно стал Михаил Петрович по отношению к "торжеству победителей", была для них неприятнейшим сюрпризом и тяжелым моральным ударом в те первые дни, когда "старые большевики" еще считались несколько с моралью. Никакие литераторские капитуляции не могли вознаградить их за то, что два наиболее крупных и ярких из литературных революционеров-экстремистов до ленинского переворота, и М.П. Арцыбашев, не приняли "октября" и открыто против него восстали.

Леонид Андреев тогда с лета был уже в Финляндии и там остался, там и умер вскоре, и погребен. Зарубежная свобода позволила ему выразить свое противобольшевицкое восстание активно (знаменитое воззвание "S.O.S." - призыв к европейской интервенции). Арцыбашев сидел в Москве, как все мы, люди печати, застрявшие в черте досягаемости от ЧК, с заткнутым ртом и связанными руками. Его восстание могло проявляться только пассивно. Но пассивность-то его была такая бурно откровенная, что надо изумляться, да он и сам тому впоследствии больше всех изумлялся, как ему удалось унести голову целою из волчьей пасти, в которую он совал ее чуть не ежеминутно.

Решительно не приявших советского переустройства жизни было в литературе много, но в такой мере, как Арцыбашев, кажется, право, он один. Борьба за существование вырабатывала тогда для интеллигенции кое-какие нейтральные компромиссы, при помощи которых можно было "не умереть голодною смертью", не обязываясь большевицкому правительству: работа во "Всемирной литературе" (она только в конце 1920 года перестала считаться "частным предприятием"), продажа сочинений Гржебину, тоже державшемуся на позиции частного предпринимателя и в этом качестве воевавшему с Госиздатом (сюда продать что-либо почиталось с самого начала постыдным); преподавательство невинных предметов в учебных заведениях; чтение аполитичных лекций... и т.д. Арцыбашев не пошел и на это, на что "все шли".

Не принял он и пресловутого "ученого пайка", который впоследствии язвительно обозвал горьковским средством "оподления" интеллигенции. Так-то это так, ибо таково было намерение большевицкой власти, когда она разрешила эту макиавеллическую махинацию. Но по опыту могу сказать, что для большинства пользовавшихся "ученым пайком" он отнюдь не был "подачкою", а, напротив, лишь очень слабою оплатою сверхсильного труда, который они несли, не только умственного, но и физического. Понтировать по тогдашнему петроградскому бездорожью от одного учебного заведения к другому, в общей сложности верст тридцать в сутки и часами мерзнуть, стуча зубами, в нетопленых аудиториях - этакая работа не такого питания требовала.

Я лично на вопрос "ученого пайка" смотрел и смотрю так: мы у большевиков - военнопленные на принудительных работах. Если победители заставляют нас работать, они обязаны нас кормить, а мы им, как были, так и остаемся ровно ничем не обязаны, так как едим свое, тяжко заработанное, а вовсе не от их милостей. Живя в концентрационном лагере, военнопленные механически обезволены в своей действенности, но никто и ничем не в состоянии отнять у них воли-ненависти к своему плену. Она у каждого может быть выражена разно - самоубийством, бегством, заговором, вообще каким бы то ни было индивидуальным актом, ведущим к освобождению из плена и к вреду наших сторожей. Всякое дружественное общение с ними, всякая услуга им, все, что сколько-либо может быть им на пользу, - для нас постыдное преступление. А то, что мы вынуждены делать в плену из-под палки, если оно не противно нашей политической совести и нравственной ответственности перед самими собою, нас не марает. И, как ни горек пленникам хлеб из вражьих рук, мы имеем законное право его есть, ибо мы зарабатываем его воистину потом и кровью, а существовать нам надо, ибо жизнь нами не кончается и не кончаются пленом надежды наши.

Арцыбашев шел дальше. Он решил, что все, что не наносит большевикам прямого вреда, уже приносит им пользу, и категорически отказался от горького хлеба врагов даже и в военнопленном состоянии. Собственно говоря, эта решимость, в условиях подсоветского быта, была равна осуждению себя на медленное самоубийство. Не знаю, как Арцыбашев ухитрялся жить. До революции он был, кажется, довольно состоятельным человеком и, может быть, ему удалось сохранить от большевицкого грабежа какие-нибудь сбережения и ценные вещицы, которых ликвидацией он потом и кормился? Но ведь мы все прошли через это в большей или меньшей степени, и я слишком хорошо знаю, как быстро в этом процессе голеет мнимо богатый интеллигент, изо дня в день раздеваясь для жестоко жадного угнетателя-рынка, пока не доходит до босяческой "сменки". А М.П. Арцыбашева как-то достало на шесть подсоветских лет.

В маленьком его некрологе, написанном для "Возрождения" А.И. Куприным, я с любопытством прочитал, что Михаил Петрович был сильного сложения, спортсмен и т.д. Это было, должно быть, очень давно, в молодости, так как в зрелых годах развитие туберкулеза держало Арцыбашева постоянно в когтях серьезных заболеваний и не раз ставило его на край могилы. О болезнях Арцыбашева не было того крика на весь мир, каким заливаться считало, считает и впредь, конечно, считать будет своим долгом окружение Горького всякий раз, что Алексей Максимович чихнет однажды сверх нормы. Но в литературных кругах давным-давно было известно, что Арцыбашев не только очень больной, но и обреченный, на волоске от смерти, человек. Весьма возможно, что и большевики-то не торопились накладывать на него лапы свои по соображению: а, ну-де его! и так скоро сам помрет! Ну, и пусть лучше помирает на свободе, а то если в нашей тюрьме, то, при его европейской известности, неловко: новый скандал в ущерб культурной репутации РСФСР!..

Но если так, то и ошиблись же они в расчетах! Недаром Арцыбашев, повторяю, был от . Взрослым мужчиною он болел, как отроком Мцыри:

В нем мучительный недуг
Развил тогда могучий дух
Его отцов...

Подобно отроку Мцыри, он, хотя и на пятом десятке лет, имел право сказать о себе на смертном одре:

Я мало жил и жил в плену!

Подобно Мцыри, он, пленником,

знал одной лишь думы власть,
Одну, но пламенную страсть:
Она, как червь, в груди жила,
Изгрызла душу и сожгла...
Он эту страсть во тьме ночной
Вскормил слезами и тоской...

И когда, наконец, счастливый случай вывел его из плена, каким же юношеским пламенем вспыхнула на свободе эта основная и единая страсть Михаила Петровича: любовь его к матери-России, обостренная ненавистью и местью к изнасиловавшим ее большевикам!.. И, не старея, не слабея, пылало его юношеское пламя пред глазами нашими четыре года и угасло только со смертью того, кто носил его в измученной, но чуждой жалости к себе самоотверженно жертвенной груди своей...

Да и нет - не угасло оно! Scripta manent! [Написанное остается! (лат.) ]

Александр Валентинович Амфитеатров (1862-1938) - популярный русский журналист, фельетонист, прозаик, литературный и театральный критик, драматург.

24.10(5.11).1878 – 3.3.1927

Прозаик, драматург. Публикации в журналах «Русское богатство», «Мир Божий», «Образование» и др. Сборник «Рассказы» (т. 1–2, СПб., 1905–1906). Романы «Санин» (СПб, 1908, два издания; Берлин, 1908), «У последней черты» (Мюнхен; Лейпциг, 1910; М., 1913). Повести «Человеческая волна» (1907; отд. изд. – Рига, 1931), «Миллионы» (Пг.; М., 1914). Пьесы «Ревность» (СПб., 1913), «Закон дикаря» (М., 1915), «Враги» (М., 1916) и др. Публицистические эссе «Записки писателя» (т. 1–3, М., 1917). Собрания сочинений: в 10 т. (СПб., 1905–1917); в 10 т. (М., 1912–1918). С 1923 – за границей.

«Накануне у П. Иванова я видел Арцыбашева. Он был в сапогах бутылками, бархатной рубашке, подпоясанной широким кожаным поясом. У него был вид чистый и немного противный: слишком домашний, как у человека, вернувшегося из бани. Он больше молчит. Голос его похож на голос Ф. Сологуба. Слова негромкие, мягкие, лысенькие; тон голоса сладко презрительный» (М. Волошин. Из дневника 1912 года).

«Изданный отдельной книгой „Санин“ прогремел на всю Россию, доставив автору сомнительное имя, полускандальную славу и довольно большие деньги.

Молодежь увлекалась Арцыбашевым, этой новой тогда знаменитостью: думали, что в „Санине“ решается вопрос об „освобождении женщины“, что автор вывел там самого себя как нового „героя нашего времени“, рокового красавца и победителя сердец.

На самом же деле Арцыбашев только мечтал походить на своего героя, но никогда не был им в жизни.

По внешности это был маленького роста чахоточный молодой человек, которому на почве туберкулеза когда-то была сделана трепанация черепа, наделившая его большим физическим недостатком – неизлечимой глухотой и неприятно звучавшим, несколько гнусавым голосом.

Правда, лицом он был недурен, но лицу своему с холеной, подстриженной бородкой и с подкрученными маленькими усиками, желая хоть отчасти походить на „автора Санина“, он старался придавать фатоватый оттенок, что, однако, ему мало удавалось, потому что на самом деле Арцыбашев совсем не был фатом. Ходил всегда в коротенькой студенческой косоворотке, студенческих форменных рейтузах и смазных сапогах, хотя никогда студентом не был, а учился в училище живописи, намереваясь сделаться художником.

Несколько странная, демократическая его наружность с заметным физическим недостатком, вероятно, мало импонировала „роскошным женщинам“ санинского типа, которых Арцыбашев неизменно выводил в своих произведениях и к которым стремился в жизни, но никогда не имел успеха, за что мстил им в своих романах, рассказах и пьесах.

Физически обиженный природой и вместе одаренный духовно, болезненно самолюбивый и несчастливый в личной жизни, он, вероятно, уже вследствие своих природных данных был всегда склонен к пессимизму.

Михаил Арцыбашев

Личная его жизнь в этом отношении была чрезвычайно показательной: он рассказывал, что в юности его обманным образом обвенчали, напоив пьяным до беспамятства. Утром он удалил от себя навязанную ему жену и больше никогда не встречался с нею, несмотря на то что имел от нее сына, которого никогда не видел и не хотел видеть. Мальчик был очень хорош собой и болезненно, фанатически любил своего знаменитого отца, известного ему только по фотографиям.

После такого неудачного „законного“ брака Арцыбашев был двенадцать лет женат на женщине ничем не замечательной, был для нее совсем не по-“санински“ любящим, верным и заботливым супругом, написал при ней „Санина“, прославился, разбогател, но как только перевел на ее имя большую часть своих денег, она тотчас же оставила его ради заурядного актера быкообразной наружности.

Погоревав и обеднев, автор „Санина“ встретился в Петербурге на многолюдной писательско-актерской вечеринке с маленькой выходной артисточкой и на другой же день женился на ней, польщенный легкостью своей победы. Эта жена проводила его до могилы, но говорили, что он не столько любил ее, сколько ревновал, выстрадав пьесу „Ревность“» (Скиталец. Река забвенья).

«То, что однажды вступало в мысль Арцыбашева и начинало волновать и жечь его душу, он должен был написать, не мог он того не написать, почел бы нечестным не написать.

А писать он умел только прямо перед самим собою , первым и главным своим критиком, пожалуй, даже единственным, для него вполне авторитетным. Прямо и честно, то есть доводя развитие каждой овладевшей им идеи безуклонным логическим ходом до конца, как бы он ни был неприятен, как бы ни был неудобен в условных соображениях обстоятельств места и времени. Это суровое упрямство было и хорошо, и дурно. Если исходная посылка бывала ошибочна, то, понятное дело, ее прямолинейное развитие, при неумолимой логической суровости Арцыбашева, заводило его в тем более темный и безвыходный тупик, чем тверже он прокладывал намеченную дорогу.

…Арцыбашев-беллетрист был представителем несомненно „левой“ линии – „левой“ веры, „левого“ устремления. Поэтому понятно, что в „правой“ половине русской печати и общества он не мог найти доброго приема. Он был встречен как откровенный политический враг, а смелый художественный натурализм его изобразительных средств, в котором Арцыбашев заходил, пожалуй, дальше всех русских золаистов, дал в руки неприятелей удобное для нападения на него оружие. Арцыбашева объявили справа циническим порнографом. Слева не защищали. Хотя „Санин“ и рассказы Арцыбашева печатались в социалистических журналах, но в левых кругах „санинство“ произвело эффект едва ли не еще более отрицательный, чем в правом лагере.

«Арцыбашев был человек дела. В годы войны, когда писатели изливали свои восторги перед боями в пышных одах и бытовых рассказах, он первый организовал общественный отряд по выгрузке на вокзалах раненых, прибывающих в Москву с эвакуационными поездами, и поставил свой отряд так, что он считался образцовым. Горячо и упрямо он таскал носилки с шести до одиннадцати, а потом не менее горячо и упрямо доигрывал вечер в „пирамидку“. С нескончаемым и неумным презрением относился к профессионалам политики и так же неодобрительно отзывался о тех, кто политикой не интересовался» (В. Шершеневич. Великолепный очевидец).

«Я застал Арцыбашева в Петербурге в начале девятисотых годов. Он уже писал тогда в больших журналах – в „Русском богатстве“ и в „Мире Божьем“. Уже тогда он смущал и беспокоил редакторов независимостью своих мнений, непохожестью ни на кого из предшественников, упрямой решимостью идти во всех „проклятых“ вопросах до конца, до упора, до парадокса. Причиной этих тревожных свойств было отнюдь не желание оригинальничать или пугать непривычную публику. Нет: Арцыбашев сам вечно искал и искренно мучился. Прямолинейная, грубоватая, не ломающаяся и не гнущаяся честность была его главной чертой как в литературе, так и в жизни. Эта черта роднит его с Толстым и Андреевым.

После появления „Санина“ Арцыбашев узнал и шум обширной известности, и яд недоброжелательства. Но ни то, ни другое не опьянило и не отравило его.

Однако мы не можем забыть, какой ливень пошлости, гадостей и глупостей был вылит на голову этого гордого и правдивого человека.

Его прямота и мужественная любовь к родине сделали из него одного из самых непримиримых, самых страстных, самых смелых врагов большевизма. Живший до конца 1923 года в Москве, он был так резок, откровенен и неосторожен в своих решительных отзывах о красной власти, что все знавшие его писатели беспокойно каждый день думали: жив ли сегодня Арцыбашев?

Судьба хранила его и помогла ему – при необыкновенно опасных и тяжелых условиях – перебраться в Варшаву. Там, работая постоянно в газете „За свободу!“, он точно совсем забыл про художественное искусство слова. Но все мы помним его веские фельетоны, направленные на красную Москву, полные гнева против насильников, сжатой, крепкой тоски по родине и всегдашней суровой честности.

Он был человек очень сильный физически, хороший спортсмен, детски весел в своем кругу, превосходный товарищ, всегда помощник начинающему, нежный защитник слабого.

Он всю жизнь боролся с туберкулезом, проявлявшимся у него в мучительных формах. Но никто от него не слышал жалоб» (А. Куприн. Венок на могилу М. П. Арцыбашева).

Арцыбашев, Михаил Петрович

Писатель; р. 1878 в Харьковской губ., дворянин, сын исправника. Выйдя из 5 класса гимназии, А. учился в харьковской школе живописи. Печататься начал с 16 лет, в провинциальных газетах. Известность приобрел повестью "Смерть Ланде" ("Журнал для всех", 1904). Позднее сильно нашумел его роман "Санин" ("Современный Мир", 1907), переведенный на многие иностранные языки и вызвавший судебные процессы в России, Германии, Венгрии - по обвинению в порнографии. В 1909-12 появились повести: "Миллионы", "Рабочий Шевырев" и роман "У последней черты", также вызвавший много споров. Кроме беллетристики, А. писал пьесы ("Война", "Ревность", "Враги"). С началом революции А. выступил в качестве публициста ("Записки писателя", М., 1917, три выпуска). В настоящее время - эмигрант.

В ранних произведениях А. выступает с проповедью полноты жизни, радостей бытия ("Кровь", "Паша Туманов"), красоты силы и страсти ("Куприян", "Жена"). Культ "могучего и смелого наслаждения жизнью" нередко переходит здесь в культ половой страсти, в демонстративную аморальность. Однако, произведения этого типа пересекаются повестью "Смерть Ланде", написанной под влиянием толстовства. В романе "Санин" толстовство сменяется своеобразным ницшеанством; выдвигается лозунг: "между человеком и счастьем не должно быть ничего, человек должен свободно и бесстрашно отдаваться всем доступным ему наслаждениям". Культ наслаждения жизнью имеет, однако, свою антитезу: угрозу смерти ("Прапорщик Гололобов"). Этот мотив в ряде произведений А. становится центральным. Ему целиком посвящен роман "У последней черты" (первоначальное заглавие "Клуб самоубийц"). Творчество А. характерно для эпохи, последовавшей за разгромом революции 1905. Именно в эту эпоху реакции созревал талант и складывалось миросозерцание писателя: А. стал выразителем настроений части буржуазной интеллигенции, среди которой многие в эпоху 1906-1910, растеряв свои былые симпатии к революции, разочаровавшись в ней, либо искали забвения в чувственных удовольствиях ("лиги свободной любви" и т. п.), либо попросту кончали расчеты с жизнью самоубийством. "Обязательному альтруизму предшествовавших поколений противопоставили "естественный" эгоизм, их социализму - индивидуализм, их понятию долга - свободу личности, их идее общественного блага - личное счастье" (Воровский). Но личное счастье, понимаемое как наслаждение без меры, вело к пресыщению, пессимизму, к мыслям о смерти. Однако, "уход от трудящихся классов неизбежно приводит в объятия классов господствующих", и появление Саниных означало "новый шаг разночинской интеллигенции в сторону буржуазии" (Боровский). В Октябрьскую Революцию классовая физиономия А. получила свое окончательное выражение: в наст. время А. - один из злейших ненавистников и хулителей сов. власти. Произведения А. переиздавались не раз; собрание сочинений выпущено Московским Книгоиздательством в 10 тт., в 1913-1917. Марксистская критика указана у Р. С. Мандельштам, Художественная литература в оценке русской марксистской критики (3-е изд.). Остальную библиографию см. у И. Владиславлева, "Русские писатели 19-20 вв.", 4 изд., М., 1924. Лучшая статья об А. - В. В. Воровского, "Базаров и Санин. Два нигилизма", Лит. очерки, М., 1923.

Арцыбашев, Михаил Петрович

Русский писатель. Начал печататься в 1901 (рассказы «Бунт», «Конокрад», «Смех»). В произведениях после 1905‒07 отразились упадочнические настроения периода реакции. Для романа «Санин» … Большая советская энциклопедия

В Википедии есть статьи о других людях с такой фамилией, см. Арцыбашев. Михаил Петрович Арцыбашев … Википедия

- (1878 1927), русский писатель. Ницшеанские настроения в романе «Санин» (1907), получившем репутацию произведения, проповедующего примитивный гедонизм и аморальность. В 1923 эмигрировал. * * * АРЦЫБАШЕВ Михаил Петрович АРЦЫБАШЕВ Михаил Петрович… … Энциклопедический словарь

Арцыбашев Михаил Петрович (1878–1927) - русский писатель, драматург, публицист.

Родился 24 октября (5 ноября) 1878 на Украине. Мать происхождения польского. Отец служил в гвардии, а позднее был исправником в Ахтырке, с которой связаны все молодые "впечатления бытия" Арцыбашева.

Ему стало ясно, что смерть, как состояние полного небытия, будет. Эта полоса молчания и пустоты лежит между людьми и вечной жизнью. Но сознание, пройдет или не пройдет сквозь эту зловещую тьму, - по воле Высшей Силы.

Арцыбашев Михаил Петрович

Почти во всех его произведениях фигурирует один и тот же утонувший в зелени садов южнорусский городок на живописной реке, с красивым монастырем за этой рекой, с уютным бульваром, по которому ходит жизнерадостная молодежь. И свежесть молодых впечатлений так велика, что совершенно исчезает отпечаток серой обыденщины, с которой связывается обыкновенно представление об уездном городишке.

Мастер пейзажа, Арцыбашев всего чаще описывает солнечные поля и красивые леса, окружающие Ахтырку. Гимназическое учение Арцыбашев не пошло дальше V класса. Некоторое время учился он в харьковской школе живописи. Попытка попасть в Академию Художеств не удалась из-за отсутствия аттестата, но дилетантски Арцыбашев продолжал и продолжает заниматься живописью.

Смерть явится только переходным состоянием, очищающим души от тяжести земного безумия, и воскресение мертвых совершится. В периоде небытия, в пустоте, мраке и молчании времени не будет, и миг жизни, сквозь миг смерти, неразрывно сольется с вечностью.

Арцыбашев Михаил Петрович

Писать начал очень рано, 16 лет, в провинциальных газетах; в 1901 году поместил в "Мире Божьем" очерк "Паша Туманов", в 1902 году в "Русском Богатстве" - большой рассказ из народной жизни: "Куприян".

Его первый рассказ Паша Туманов был опубликован в 1901. Как и во многих других произведениях реалистической школы, российская жизнь изображается в его сочинениях с нарочитой откровенностью. После поражения революции 1905 года в творчестве Арцыбашева возобладал крайне пессимистический настрой. В 1907 он опубликовал свой первый законченный роман Санин, стяжавший ему всероссийскую писательскую славу.

Не лишенный своеобразной глубины и живописной яркости, роман, однако, сводится к неприкрытому смакованию зрелища общественного упадка, болезненно гипертрофированным картинам преступлений и сексуальной распущенности. Среди других произведений Арцыбашева заслуживают отдельного упоминания повесть Рабочий Шевырев, роман У последней черты и пьесы Ревность и Война.

Литературное имя Арцыбашев составил себе повестью "Смерть студента Ланде", напечатанной в "Журнале для всех" 1904 год. Огромную, хотя и крайне сомнительную известность доставил Арцыбашеву его роман "Санин", напечатанный первоначально в "Современном Мире" 1907 года, а затем быстро разошедшийся в отдельном издании. 2-е издание было конфисковано, и автор привлечен к уголовной ответственности за порнографию.

Переведенный на многие иностранные языки, "Санин" всюду имел сенсационный успех. В Германии он тоже вызвал судебное преследование, и притом в двух местах: Берлине и Мюнхене. Было возбуждено преследование против переводчиков и в Венгрии.

Судебное преследование в Германии, однако, закончилось оправданием. Русский суд еще не рассматривал дела о "Санине". Судебное преследование за порнографию было возбуждено против Арцыбашева и за первую часть романа "У последней черты", напечатанную в 1910 году, в 4-й книге сборников "Земля".

Итак, человек не звучит гордо, как провозгласил Горький, нет, человек звучит очень жалобно и жалко, но это все, что мы имеем, что мы есть. И да закатятся скорее все “великие солнца великих идей” о Богах всякого рода, и да воцарится в сознании человечества истина о том, что мы - одни, что нет и не может быть такой идеи, во имя которой можно было бы терзать живого человека. Если мы не можем жить без религии, то пусть этой религией будет любовь к человеку.

Арцыбашев Михаил Петрович

Из других произведений Арцыбашев обратили на себя внимание критики большие рассказы: "Миллионы" ("Земля", кн. 2) и "Рабочий Шевырев" ("Земля", кн. 3, 1909). - Есть роковые популярности, навсегда или надолго связывающие имя автора не с лучшим его произведением, а с худшим, которое остановило на себе общественное внимание, независимо от проявленного в нем авторского таланта.

Такую роль в литературной жизни Арцыбашев сыграл "Санин", до сих пор неотделимый от его имени. Это спутало представление о наиболее ценных сторонах дарования Арцыбашев, восстановило против него лучшую часть критики и лучшие круги читающей публики. А между тем нельзя, как это теперь принято, смотреть на Арцыбашева как на "порнографа" по преимуществу.

Если брать литературное творчество Арцыбашева в его целом, то основной темой, в той или другой форме проходящей через все его произведения, следует признать полноту жизни, стихийную жажду радости бытия, подчас ведущую к чисто зоологическому захвату вожделений. Отсюда уже, как нечто производное, "половая проблема" и как неизбежная антитеза гимну жизни - проблема смерти.

И пока Арцыбашев художественно констатирует, он силен и правдив. Печальной ошибкой было превращение его в "Санине" из художника в теоретика. Получилась не только полная нравственная неприемлемость, но и деревянность, художественная ложь. - В рассказах "до-санинского" периода Арцыбашев прекрасно удается художественная светотень, уменье схватить целиком данное явление. Вот, например, превосходный, тонко написанный рассказ "Кровь". Тут, с одной стороны, все радостно жаждет жизни, все веселы, "долго и вкусно" закусывают, толково пьют, остроумно шутят. Веселы и счастливы хозяева усадьбы, веселы и щедры гости, красива молодая помещица, хороша и высокогрудая горничная Аннушка, приходящая ночью к студенту Сергею, здоровому, красивому и вдобавок имеющему "симпатичные убеждения". Упоителен, наконец, воздух, солнечные поля, таинственно-заманчив лес.

Я говорю вам о том, что раз и навсегда надо понять, что ни революции, ни какие бы то ни было формы правления, ни капитализм, ни социализм - ничто не дает счастья человеку, обреченному на вечные страдания. Что нам в нашем социальном строе, если смерть стоит у каждого за плечами, если мы уходим в тьму, если люди, дорогие нам, умирают... если мир прежде всего - огромное кладбище, которое мы зачем-то сторожим. Надо рассеять в людях суеверие жизни... надо заставить их понять, что они не имеют права тянуть эту бессмысленную комедию.

Арцыбашев Михаил Петрович

Вся компания всеми фибрами чувствует, что "жить вообще хорошо". Это на переднем плане. А на заднем плане в это самое время топят "ненужных" котят (одного "хорошенького" оставляют), искусно и с артистическим азартом режут цыплят и ягнят для симпатичных гостей, которые, в свою очередь, в превосходно написанной сцене охоты, с чисто зоологическим упоением отдаются наслаждению совершенно ненужного истребления.

Они и сами перепачканы в крови, и с ягдташей каплет кровь, и морды у собак окровавлены, но глаза истребителей горят восторгом, и они испытывают захватывающую полноту ощущений. И они так естественны в этом неприкрашенном изображении присущей всем людям жестокости, что во всем этом густо залитом кровью рассказе и нет чего-либо похожего на обычные сентиментальные протесты. В "Паше Туманове", повествуя о том, как срезавшийся на экзамене гимназист застрелил директора, Арцыбашев сумел ярко подчеркнуть условность наших представлений о жизни, исключающих непосредственность в пользовании стихийными благами бытия.

Почему должен стрелять или стреляться исключенный гимназист, здоровый юноша, когда солнце так ярко, тепло и весело светит, река так радостно переливается, весенний воздух так живителен, ласточки так беззаботно чирикают, плавая в море воздуха, света и голубого простора?.. Герой рассказа: "Куприян" - конокрад. И все же автор им любуется, потому что в нем есть полнота силы, есть удаль и настоящая страсть. Этот человек живет, а не нудно прозябает, как окружающие его мужики, к которым автор относится без всякой традиционной нежности. - Элементы "санинства" в изобилии имеются и в рассказах, предшествующих пресловутому роману. Таков, например, рассказ "Жена".

Тут почти целиком затронута основная тема "Санина", но опять-таки светотень дала рассказу иное освещение. Герой - художник, как и Санин, говорящий на разные лады о "могучем и смелом наслаждении жизнью". И он живет вовсю, ничем не стесняясь. Как апологет полноты жизни, автор как будто готов оправдать желание своего героя отдаться этой полноте; но, противопоставив жажде "красивого" наслаждения страдания покинутой во имя такой красоты женщины, он тем самым в достаточной мере подчеркнул дрянность срывания цветов удовольствия за чужой счет. Далеко не всегда выступают с такой ретушью отдельные элементы "санинства" в других рассказах, появившихся до "Санина". Читая рассказ: "Из записок человека", выносишь такое впечатление, точно пред нами человек в приступе сатириазиса. Иногда под санинским соусом подается в рассказах первого периода даже революция.

При взгляде на жизнь, как на наслаждение, и на смерть, как на печальное прекращение этого наслаждения, трудно стать на точку зрения подвига. И революционеры первых рассказов Арцыбашев либо ухари какие-то, либо люди, пошедшие в движение потому, что жизнь им не улыбнулась. Таковы, например, герои "Теней утра". - Указанного было бы, может быть, достаточно, чтобы, несмотря на всяческие ретуши, признать весь первый период творчества Арцыбашев демонстративно-аморальным, если бы такому выводу не противоречил большой и замечательный рассказ "Смерть Ланде". Этот рассказ - одно из самых выдающихся явлений всей вообще "молодой литературы" последних 10 - 15 лет. По справедливости, Арцыбашев следовало бы называть не "автором Санина", а "автором Смерти Ланде". "Смерть Ланде" - дань некогда сильнейшего увлечения - как это ни странно звучит, когда речь идет об Арцыбашев - учением Толстого. Об увлечении толстовством говорит прямо и сам Арцыбашев в одном автобиографическом признании.

И этому следует верить, потому что фигура героя - студента Ланде - создана с той настоящей любовью, которая немыслима без глубокого увлечения. Пред нами проявление чисто органического увлечения идеей непротивления злу. Ланде преисполнен того восторженного желания послужить людям, которое в практической жизни принимает формы почти юродства. Князь Мышкин, с обычной точки зрения - "идиот". И вот, в величайшую, конечно, похвалу автору, можно сказать, что после князя Мышкина из "Идиота" Достоевского, во всей нашей литературе нет столь яркого изображения проникновенного альтруизма, как фигура арцыбашевского студента Ланде.

Этот, иногда раздражающий своей чрезмерностью, альтруизм столь органически захватывает Ланде, что читателю, как и при чтении "Идиота", ни на одну минуту не приходит мысль о каком бы то ни было преувеличении. Чрезвычайно характерно, что "Смерть Ланде" и "Санин" представляют собою почти буквально один и тот же материал, только в разной обработке. Пред нами не только тот же самый излюбленный Арцыбашев городок, не только тот же излюбленный им кружок молодежи, только и думающий о катаньях на лодке с девицами и всяческом ином флирте, но некоторые лица фигурируют в обоих произведениях даже с теми же самыми фамилиями. А носящие другие фамилии, как типы, представляют собой первые контуры того, что позднее, без всякого чувства меры, развито в "Санине", который, судя по выставленной под ним дате "1902 - 1907", и писался одновременно со "Смертью Ланде". Вопрос о чувстве меры имеет, вообще, решающее значение для всей литературной деятельности Арцыбашева.

Отсутствие этого чувства сделало "Санина" произведением уродливым, а "Смерть Ланде" писалась в счастливую минуту эстетической тактичности, когда художественное чутье подсказывает писателю все нужные нюансы. Вот, например, художник Молочаев - настоящий предшественник Санина, обуреваемый вожделениями до полной потери самообладания; но он очерчен просто как физически "большой и сильный человек". Он не только ничего не проповедует, но вообще чувствует свое бессилие вести теоретические разговоры. Автор хотел представить звериное начало, и, конечно, вправе был его дать - но дал его именно как звериное начало, а не как апофеоз "силы" вообще.

Постоянное противопоставление полноты жизнеощущения отказу от жизни дает рассказу необходимую в настоящем художественном произведении светотень. То автор говорит о своем любимце Ланде в тонах удивительно ласковых, то брезгливо ставит хилого идеалиста в такие положения, где он либо смешон, либо жалок. Несомненно, что отдельные бесплодные попытки и полная бесцельность конечного подвига Ланде (он пешком, без всяких средств, по неведомой дороге, идет в Крым утешать умирающего, озлобленного товарища - и погибает) должны знаменовать, с точки зрения автора, крах толстовства. Начало жизни превозмогло начало аскетическое; но столкновение противоположных настроений в душе автора имеет истинно-трагический характер. - А вот в "Санине" нет и тени каких бы то ни было мук душевных и борений. Не это, однако, главный недостаток романа.

Всего хуже в "Санине" - его надуманность. Это одно из тех уродливых и вульгарнейших отражений ницшеанства, в котором совершенно исчезло первоначальное очертание идеи индивидуализма. Провозвестник полной безудержности половых и иных вожделений, Санин вне области бесконечных разговоров, на всем пространстве большого романа проявляет себя только тем, что вожделеет сестру, по принципу подсматривает, как купаются девицы, насилует барышню на лодке, говорит собирающемуся лишить себя жизни юноше, что жить ему действительно не стоит, на похоронах товарища-самоубийцы говорит "одним дураком меньше стало" и т. д.

Над всем этим верховно царит непрерывное вожделение женского и непременно очень красивого тела, во имя того, что "между человеком и счастьем не должно быть ничего, человек должен свободно и бесстрашно (удивительное мужество!) отдаваться всем доступным ему наслаждениям". Санин - только манекен, на котором безжизненно болтается красивая на первый взгляд мантия "свободы личности". Пока Санин весьма округло, подчас умно и красноречиво излагает свою теорию наслаждения жизнью - к этому с интересом можно прислушиваться. Но как только дело доходит до практики, как только автору художественно, т. е. в конкретном факте надо показать "новое понимание" жизни, - он становится детски-беспомощным.

Нельзя же серьезно думать, что какое бы то ни было "понимание" жизни, старое или новое, может заключаться в насильничании, калечении людей и подсматривании купающихся девиц. Некоторые критики пытались оправдать "Санина" тем, что в романе ценен апофеоз "силы", силы грубой, но все же силы - и это будто бы, с общественной точки зрения, лучше нытья и худосочья; роман Арцыбашев является "ставкою на сильных", а в сильных так нуждается Россия.

Гораздо ближе, однако, мы будем к действительности, если отнесемся и к спадающей теперь волне порнографии, одним из сильнейших проявлений которой был "Санин", и к апофеозу грубой "силы", как к накипи лихорадочного возбуждения недавних лет. Пробужденная годами революции жажда красочных и сильных ощущений, не нашедши исхода нормального, приняла в неуравновешенных темпераментах безобразные формы. В "Санине" пред нами своего рода литературный максимализм. - То, что писал Арцыбашев после "Санина", показывает, что никакого органического, т. е. длительного прилива "силы", следовательно, и бодрости он собою не знаменовал.

С "Саниным" закончилась жизнерадостная полоса творчества Арцыбашева и началась другая - беспросветного пессимизма. Наряду с линией жизни у Арцыбашев уже с первых литературных шагов его параллельно шла и линия смерти; теперь она завладела его творчеством всецело. Без убийства, самоубийства, расстрелов, смерти от неизлечимой болезни и в лучшем случае крови животных, у Арцыбашева почти нет ни одного рассказа в обеих полосах его творчества; но вторая характеризуется тем, что над всеми видами насильственного прекращения жизни возобладало самоубийство. Притом в ранних произведениях психология самоистребителей оттеняется особенно интенсивным чувством радости бытия у других персонажей.

Таков, например, очень интересный рассказ "Прапорщик Гололобов", где ясная и спокойная философия самоубийцы (тело вечно, дух умирает; человек все равно приговорен к смерти, зачем же длить жизнь?) производит сильное и оригинальное впечатление, но, вместе с тем, не имеет претензии быть единственным разрешением вопроса о смысле жизни.

Теперь же людей всех классов, положений и душевных складов объединяет у Арцыбашев одна мысль о смерти и истреблении вообще. Тупо-утомленно умирает пресытившийся распутством и одиночеством миллионер ("Миллионы"). Столь же утомлен, но с припадками дикого озлобления террорист Ткачев ("Рабочий Шевырев"), который приходит к убеждению, что "человек гадок по натуре", в душе его "была вечная тьма и пустыня. Ни радостей, ни сожаления, ни веры, ни неверия, ни надежд, ничего! Оставалось, быть может, одно острое отвращение и жажда мести, но и то мести безличной". - То же отсутствие чувства меры, которое так испортило "Санина", сыграло роковую роль и в мрачном пессимизме последней полосы творчества Арцыбашев Это особенно сказалось в новом, еще не оконченном большом романе его: "У последней черты". Уже это заглавие в достаточной мере кричащее, а первоначально роман, как сообщалось в печати, должен был называться "Клуб Самоубийц".

Перед нами смесь "санинской" порнографии с демонстративным смакованием идеи истребления во всех ее видах. В общем автора постигла неудача. Ненужная и какая-то нудная порнография производит удручающее впечатление. Только изредка вспыхивает талант когда-то искренно и просто задумавшегося над проблемой жизни автора "Смерти Ланде" и "Прапорщика Гололобова".

Преобладает автор "Санина", с той только разницей, что "Санину" все же придавал некоторый интерес задор "дерзания", а в новом романе все вымучено и нарочито. Нет даже настоящей животной страстности в длинном ряде изнасилований, учиняемых героем романа - художником Михайловым, и скучны по преимуществу мнимо-ужасные мечты Наумова об истреблении всего человечества. Тут вполне можно применить злые слова Толстого о Леониде Андрееве: "Он меня пугает, а мне не страшно". Вдобавок, наумовское пужание в значительной мере не самостоятельное: это довольно неумелое заимствование действительно страшных речей Кириллова из "Бесов".

Очень характерно и другое заимствование, из "Смерти Ивана Ильича": болезнь профессора Разумовского и, в частности, знаменитое судно. Но то, что у Толстого является необходимым штрихом, обрисовывающим душевные муки деликатного Ивана Ильича, глубоко страдающего от своей беспомощности, у Арцыбашев развито в целый нудный эпизод. Еще характернее не только для романа, но и для Арцыбашев вообще, заимствование из Ницше. Грубо, неправдоподобно, ненужно переработано знаменитое изречение из "Заратустры": "Ты идешь к женщинам? Не забудь плетку!" Арцыбашев воспринял это буквально.

Его отвратительный Дон Жуан бьет хлыстом не поддающуюся ему кокетку и достигает своей цели... Важно отметить, что роман, несмотря на свою "пикантность", успеха не имел никакого. Судебное преследование тут не причем: у нас запрещение только усиливает интерес. Является искушение усмотреть в заглавии романа некий символический смысл, но не в том, конечно, понимании, как задумал автор, переполнивший свой роман не только изнасилованиями, но и смертями, гниющими трупами, могильными червями.

Хочется думать, что мы действительно "у последней черты" той мутной волны патологического интереса к разрешению "половой проблемы", которая грозила одно время захлестнуть чистую, героически-целомудренную литературу русскую.

Арцыбашев был выдворен из России в 1923. Его романы зачастую конфисковывались как безнравственные.

Михаил Петрович Арцыбашев - фото

Михаил Петрович Арцыбашев - цитаты

Михаил Петрович Арцыбашев (Россия, 1878 - 1927) родился на хуторе Доброславовка Ахтырского уезда Харьковской губернии. Принадлежал к роду обедневших московских дворян.

Михаил Петрович Арцыбашев - автор популярных в свое время романов "Санин" и "У последней черты". Тяжелые болезни в юношеские годы (туберкулез и глухота) определили замкнутый образ жизни и сам характер писателя - необщительный и резкий. Тем не менее, свою литературную карьеру он начинает с публикации в петербургских газетах забавных, юмористических рассказов, в которых оттачивается и крепнет талантливое перо будущего писателя - реалиста демократического направления. Фигура М.П.Арцыбашева ставилась тогдашней критикой во главе целого литературного направления, окрещенного с чьей-то легкой руки "арцыбашевчиной". Сюда современники писателя относили произведения А.Даминской, О.Миртова, В.Ленского и др. Эти литераторы старательно копировали излюбленного героя романов и рассказов М.Арцыбашева - аморалиста, живущего не по законам существующей нравственности, а независимо от людских предрассудков и норм; с разной степенью талантливости спекулировали на писательском интересе к "вопросам пола". Но, по выражению А.И.Куприна, подражатели переняли у Арцыбашева "только плохое при видимом сходстве". Правоту А.И.Куприна подтвердило дальнейшее развитие литературного процесса - оказалось, что именно произведения М.Арцыбашева, а не его эпигонов, выдержали испытание временем.

Рассказ «Под солнцем» - антиутопия, где писатель предвещает гибель всей цивилизации и культуры в результате осуществления мировой революции. «Мировой пожар» социалистических революций, охвативший весь мир, привел к тому, что современное общество постепенно скатилось до первобытнообщинного строя: люди живут в лесу небольшими семейными группами, занимаются собирательством и охотой, культура ушла в небытие, как и умение читать и писать. А все проблемы решаются с помощью дубинки.

В рассказе «Сильнее смерти» герой-учёный ставит свой последний эксперимент по исследованию мозга в момент своей гибели на гильотине, силой разума преодолевая смерть.

Рассказ «Из дневника одного покойника» - история мертвеца, которому наскучило лежать в могиле и наблюдать за собственным тлением, и он решает выбраться наружу, чтобы понаблюдать за живыми, приходящими на кладбище, а возможно, и найти себе наконец-то собеседника.

В пьесе «Дьявол» М. Арцыбашев пишет собственную версию легенды о Фаусте. Спор за душу человека ведётся здесь не между Богом и Дьяволом, а между Дьяволом и одной из ипостасей Бога - Духом любви. И в этой извечной борьбе Бога с Дьяволом окончательно побеждает последний.