Автор произведения жизнь и судьба. Василий гроссманжизнь и судьба. После войны. «Жизнь и судьба»

Василий Гроссман - советский писатель и военный журналист, создал удивительно трогательную и правдивую эпопею «Жизнь и судьба». Первая книга дилогии - «За правое дело». Обе книги рассказывают о событиях Великой Отечественной войны. Второй роман был написан после смерти Сталина, поэтому содержит откровенную критику сталинизма.

Основные персонажи романа-эпопеи - это простые люди, испытавшие на себе все тяготы войны. У них одно желание - победить врага. Для этого нужно объединиться, так как только вместе можно преодолеть натиск немецко-фашистского захватчика. Описание страшных военных событий, поломанных судеб, душевных страданий людей, переживших те дни, наполняют просторы книги. А сознание читателей после прочтения наполняют новые мысли, чувства, эмоции. Читать книгу трудно, порой невозможно, так как иногда слезы подступают к глазам, застилая взор. Но читать эту книгу нужно всем, ведь именно такие истории учат ценить жизнь.

Книга «Жизнь и судьба» не просто о войне, многочисленных боях, атаках, нападениях. Она, прежде всего, о человеческих судьбах, о нравственных качествах, присущих многим советским людям. Ведь на пределе возможного, в самых сложных ситуациях, человек раскрывает поистине бесценные богатства своей души. Именно это демонстрирует русская женщина, которая дала кусок хлеба немецкому военнопленному. Об этом говорит сцена, в которой русский разведчик и немецкий солдат, оказавшиеся в одном окопе во время обстрела, отказались стрелять друг в друга. Такими человеческими поступками пропитан весь рассказ «Жизнь и судьба». Писатель на страницах романа пытался показать лицо русского народа, который в самых безвыходных ситуациях остается Человеком. Ведь именно благодаря этому удалось одержать победу.

Свою книгу Василий Гроссман писал долгие девять лет, пытаясь создать правдивый сюжет тех страшных событий. Однако, после того, как литературная работа была закончена, ее запретили к печати. Сотрудники КГБ явились в квартиру автора, и конфисковали рукопись. Василий Гроссман очень сильно переживал утрату главной работы жизни, долго пытаясь вернуть рукопись. Но власти остались непреклонны - печатать роман запрещено.

Произведение «Жизнь и судьба» было напечатано в 1988 году, спустя 29 лет после создания. Это стало возможно благодаря другу Гроссмана, который вывез копию рукописи в Швейцарию. Хотя знаменитый писатель не дожил до этого момента, работа его стала доступна человечеству уже после его смерти. Сегодня книгой Василия Гроссмана зачитываются читатели всего мира, благодарные за талантливую повесть, позволяющую узнать о страшных событиях прошлого столетия.

На нашем литературном сайте сайт вы можете скачать книгу Василий Гроссман «Жизнь и судьба» бесплатно в подходящих для разных устройств форматах — epub, fb2, txt, rtf. Вы любите читать книги и всегда следите за выходом новинок? У нас большой выбор книг самых разных жанров: классика, современная фантастика, литература по психологии и детские издания. К тому же мы предлагаем интересные и познавательные статьи для начинающих писателей и всех тех, кто хочет научиться красиво писать. Каждый наш посетитель сможет найти для себя что-то полезное и увлекательное.

Сталинградская дилогия - 2

Посвящается моей матери
Екатерине Савельевне Гроссман

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Над землей стоял туман. На проводах высокого напряжения, тянувшихся
вдоль шоссе, отсвечивали отблески автомобильных фар.
Дождя не было, но земля на рассвете стала влажной и, когда вспыхивал
запретительный светофор, на мокром асфальте появлялось красноватое
расплывчатое пятно. Дыхание лагеря чувствовалось за много километров, - к
нему тянулись, все сгущаясь, провода, шоссейные и железные дороги. Это
было пространство, заполненное прямыми линиями, пространство
прямоугольников и параллелограммов, рассекавших землю, осеннее небо,
туман.
Протяжно и негромко завыли далекие сирены.
Шоссе прижалось к железной дороге, и колонна автомашин, груженных
бумажными пакетами с цементом, шла некоторое время почти на одной скорости
с бесконечно длинным товарным эшелоном. Шоферы в военных шинелях не
оглядывались на идущие рядом вагоны, на бледные пятна человеческих лиц.
Из тумана вышла лагерная ограда - ряды проволоки, натянутые между
железобетонными столбами. Бараки тянулись, образуя широкие, прямые улицы.
В их однообразии выражалась бесчеловечность огромного лагеря.
В большом миллионе русских деревенских изб нет и не может быть двух
неразличимо схожих. Все живое - неповторимо. Немыслимо тождество двух
людей, двух кустов шиповника... Жизнь глохнет там, где насилие стремится
стереть ее своеобразие и особенности.
Внимательный и небрежный глаз седого машиниста следил за мельканием
бетонных столбиков, высоких мачт с вращающимися прожекторами,
бетонированных башен, где в стеклянном фонаре виднелся охранник у
турельного пулемета. Машинист мигнул помощнику, паровоз дал
предупредительный сигнал. Мелькнула освещенная электричеством будка,
очередь машин у опущенного полосатого шлагбаума, бычий красный глаз
светофора.
Издали послышались гудки идущего навстречу состава. Машинист сказал
помощнику:
- Цуккер идет, я узнаю его по бедовому голосу, разгрузился и гонит на
Мюнхен порожняк.
Порожний состав, грохоча, встретился с идущим к лагерю эшелоном,
разодранный воздух затрещал, заморгали серые просветы между вагонами,
вдруг снова пространство и осенний утренний свет соединились из рваных
лоскутов в мерно бегущее полотно.
Помощник машиниста, вынув карманное зеркальце, поглядел на свою
запачканную щеку. Машинист движением руки попросил у него зеркальце.
Помощник сказал взволнованным голосом:
- Ах, геноссе Апфель, поверьте мне, мы могли бы возвращаться к обеду, а
не в четыре часа утра, выматывая свои силы, если б не эта дезинфекция
вагонов.

Василий Гроссман

Жизнь и судьба

Посвящается моей матери

Екатерине Савельевне Гроссман

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Над землей стоял туман. На проводах высокого напряжения, тянувшихся вдоль шоссе, отсвечивали отблески автомобильных фар.

Дождя не было, но земля на рассвете стала влажной и, когда вспыхивал запретительный светофор, на мокром асфальте появлялось красноватое расплывчатое пятно. Дыхание лагеря чувствовалось за много километров, – к нему тянулись, все сгущаясь, провода, шоссейные и железные дороги. Это было пространство, заполненное прямыми линиями, пространство прямоугольников и параллелограммов, рассекавших землю, осеннее небо, туман.

Протяжно и негромко завыли далекие сирены.

Шоссе прижалось к железной дороге, и колонна автомашин, груженных бумажными пакетами с цементом, шла некоторое время почти на одной скорости с бесконечно длинным товарным эшелоном. Шоферы в военных шинелях не оглядывались на идущие рядом вагоны, на бледные пятна человеческих лиц.

Из тумана вышла лагерная ограда – ряды проволоки, натянутые между железобетонными столбами. Бараки тянулись, образуя широкие, прямые улицы. В их однообразии выражалась бесчеловечность огромного лагеря.

В большом миллионе русских деревенских изб нет и не может быть двух неразличимо схожих. Все живое – неповторимо. Немыслимо тождество двух людей, двух кустов шиповника… Жизнь глохнет там, где насилие стремится стереть ее своеобразие и особенности.

Внимательный и небрежный глаз седого машиниста следил за мельканием бетонных столбиков, высоких мачт с вращающимися прожекторами, бетонированных башен, где в стеклянном фонаре виднелся охранник у турельного пулемета. Машинист мигнул помощнику, паровоз дал предупредительный сигнал. Мелькнула освещенная электричеством будка, очередь машин у опущенного полосатого шлагбаума, бычий красный глаз светофора.

Издали послышались гудки идущего навстречу состава. Машинист сказал помощнику:

Порожний состав, грохоча, встретился с идущим к лагерю эшелоном, разодранный воздух затрещал, заморгали серые просветы между вагонами, вдруг снова пространство и осенний утренний свет соединились из рваных лоскутов в мерно бегущее полотно.

Помощник машиниста, вынув карманное зеркальце, поглядел на свою запачканную щеку. Машинист движением руки попросил у него зеркальце.

– Ах, геноссе Апфель, поверьте мне, мы могли бы возвращаться к обеду, а не в четыре часа утра, выматывая свои силы, если б не эта дезинфекция вагонов. И как будто бы дезинфекцию нельзя производить у нас на узле.

Старику надоел вечный разговор о дезинфекции.

– Давай-ка продолжительный, – сказал он, – нас подают не на запасный, а прямо к главной разгрузочной площадке.

Сосед по нарам, итальянский священник Гарди, сказал Мостовскому, что в лагере живут люди пятидесяти шести национальностей.

Судьба, цвет лица, одежда, шарканье шагов, всеобщий суп из брюквы и искусственного саго, которое русские заключенные называли «рыбий глаз», – все это было одинаково у десятков тысяч жителей лагерных бараков.

Для начальства люди в лагере отличались номерами и цветом матерчатой полоски, пришитой к куртке: красной – у политических, черной – у саботажников, зеленой – у воров и убийц.

Люди не понимали друг друга в своем разноязычии, но их связывала одна судьба. Знатоки молекулярной физики и древних рукописей лежали на нарах рядом с итальянскими крестьянами и хорватскими пастухами, не умевшими подписать свое имя. Тот, кто некогда заказывал повару завтрак и тревожил экономку своим плохим аппетитом, и тот, кто ел соленую треску, рядом шли на работу, стуча деревянными подошвами и с тоской поглядывали – не идут ли Kosttrager – носильщики бачков, – «костриги», как их называли русские обитатели блоков.

В судьбе лагерных людей сходство рождалось из различия. Связывалось ли видение о прошлом с садиком у пыльной итальянской дороги, с угрюмым гулом Северного моря или с оранжевым бумажным абажуром в доме начальствующего состава на окраине Бобруйска, – у всех заключенных до единого прошлое было прекрасно.

Чем тяжелей была у человека долагерная жизнь, тем ретивей он лгал. Эта ложь не служила практическим целям, она служила прославлению свободы: человек вне лагеря не может быть несчастлив…

Этот лагерь до войны именовался лагерем для политических преступников.

Возник новый тип политических заключенных, созданный национал-социализмом, – преступники, не совершившие преступлений.

Многие заключенные попали в лагерь за высказанные в разговорах с друзьями критические замечания о гитлеровском режиме, за анекдот политического содержания. Они не распространяли листовок, не участвовали в подпольных партиях. Их обвиняли в том, что они бы могли все это сделать.

Заключение во время войны военнопленных в политический концентрационный лагерь являлось также нововведением фашизма. Тут были английские и американские летчики, сбитые над территорией Германии, и представлявшие интерес для гестапо командиры и комиссары Красной Армии. От них требовали сведений, сотрудничества, консультаций, подписей под всевозможными декларациями.

В лагере находились саботажники, – прогульщики, пытавшиеся самовольно покинуть работу на военных заводах и строительствах. Заключение в концентрационные лагеря рабочих за плохую работу было также приобретением национал-социализма.

В лагере находились люди с сиреневыми лоскутами на куртках – немецкие эмигранты, уехавшие из фашистской Германии. И в этом было нововведение фашизма, – покинувший Германию, как бы лояльно он ни вел себя за границей, становился политическим врагом.

Люди с зелеными полосами на куртках, – воры и взломщики, были в политическом лагере привилегированной частью; комендатура опиралась на них в надзоре над политическими.

Во власти уголовного над политическим заключенным также проявлялось новаторство национал-социализма.

В лагере находились люди такой своеобразной судьбы, что не было изобретено цвета лоскута, отвечающего подобной судьбе. Но и индусу, заклинателю змей, персу, приехавшему из Тегерана изучать германскую живопись, китайцу, студенту-физику национал-социализм уготовил место на нарах, котелок баланды и двенадцать часов работы на плантаже.

Днем и ночью шло движение эшелонов к лагерям смерти, к концентрационным лагерям. В воздухе стояли стук колес, рев паровозов, гул сапог сотен тысяч лагерников, идущих на работу с пятизначными цифрами синих номеров, пришитых к одежде. Лагери стали городами Новой Европы. Они росли и ширились со своей планировкой, со своими переулками и площадями, больницами, со своими базарами-барахолками, крематориями и стадионами,

Какими наивными и даже добродушно-патриархальными казались ютившиеся на городских окраинах старинные тюрьмы в сравнении с этими лагерными городами, по сравнению с багрово-черным, сводившим с ума заревом над кремационными печами.

Казалось, что для управления громадой репрессированных нужны огромные, тоже почти миллионные армии надсмотрщиков, надзирателей. Но это было не так. Неделями внутри бараков не появлялись люди в форме СС! Сами заключенные приняли на себя полицейскую охрану в лагерных городах. Сами заключенные следили за внутренним распорядком в бараках, следили, чтобы к ним в котлы шла одна лишь гнилая и мерзлая картошка, а крупная, хорошая отсортировывалась для отправки на армейские продовольственные базы.

Гроссман Василий Семенович (1905-1967) - русский писатель, журналист, военный корреспондент.

Был награжден орденами :

Боевого Красного Знамени,
Трудового Красного Знамени,
Красной Звезды;

медалями :

«За оборону Сталинграда»,
«За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.»,
«За взятие Берлина»,
«За освобождение Варшавы».

Василий Гроссман. Биография

Детство

Василий Гроссман, жизнь которого началась 29 ноября (12 декабря) 1905 года в городе Бердичеве Житомирской области (Украина), появился в еврейской семье. Настоящее имя писателя - Иосиф Соломонович Гроссман. Но еще в детстве уменьшительная форма его имени Йося превратилась в Вася и стала впоследствии его литературным псевдонимом.

Семья

Отец будущего писателя Соломон Иосифович (Семён Осипович) Гроссман (1873—1956), уроженец Вилково был инженером-химиком, закончил в 1901 году Бернский университета (1901). Дед Василия Гроссмана был килийским купцом второй гильдии, занимался хлеботорговлей на юге Бессарабии.

Мать писателя - Екатерина Савельевна Гроссман (настоящее имя - Малка Зайвелевна Витис; 1872—1941). Была родом из богатой семьи, получила образование по Франции и работала преподавателем французского языка в Бердичеве.

Родители Василия Гроссмана развелись, когда он был ребенком. Оставшись с матерью, будущий писатель Гроссман часто менял школы из-за переездов. Но в итоге в 1914 году они вернулись в Киев, где жил его отец. Тогда же Василий поступил в подготовительный класс Киевского реального училища 1-го общества преподавателей, где учился до 1919 года.

В период Гражданской войны Гроссман с матерью жили в Бердичеве, в доме доктора Д. М. Шеренциса. В это время будущий писатель учился и работал пильщиком дров.

В 1928 года судьба Василия Гроссмана подарила ему жену, в январе был заключен брак с Анной Петровной Мацук. Сначала супруги жили раздельно: он — в Москве, Анна — в Киеве.

Научная деятельность

В 1929 году окончил физико-математический факультет 1-го Московского государственного университета, работал в Донбассе инженером-химиком, далее старшим научным сотрудником химической лаборатории в Донецком областном институте патологии и гигиены труда и ассистентом кафедры общей химии в Сталинском медицинском институте.

В 1933 году переехал с женой в Москву. Здесь Гроссман продолжил научную работу, устроившись старшим химиком, а затем заведующим лабораторией и помощником главного инженера на карандашной фабрике имени Сакко и Ванцетти.

Васийлий Гроссман. Творчество

Произведения Гроссмана начали рождаться в конце 1920-х годов. В 1928 году он отослал один из своих первых рассказов для публикации в газете «Правда». В это же время он сделал выбор между творчеством и наукой в пользу первого.

В 1934 году опубликовал «производственную» повесть о шахтерской жизни «Глюкауф» и рассказ «В городе Бердичеве» из времен о женщине-комиссаре, которую во время отступления красных приютила семья еврейских ремесленников, обративший на себя внимание М.Горького (положенный в основу одного из замечательных в отечественной кинокультуре второй половины 20 в. и трудно пробившегося к экрану фильма Комиссар , 1967 год).

Сборники рассказов Гроссмана Счастье (1935), Четыре дня (1936), Рассказы (1937), Жизнь (1943), Добро вам! (1967) дополнились в 1937 повестью Кухарка , в 1937-1940 годах - романом Степан Кольчугин о рабочем пареньке, вступившем на путь революции, а в 1941 году - пьесой Если верить пифагорейцам... , осужденной после ее публикации в 1946 году партийной печатью за «идейную ущербность».

Василий Гроссман. Военный корреспондент

Летом 1941 года Василий Гроссман был призван в армию в звании интенданта 2-го ранга. С августа 1941-го по август 1945 года служил специальным военным корреспондентом газеты «Красная звезда» на Центральном, Брянском, Юго-Западном, Сталинградском, Воронежском, 1-м Белорусском и 1-м Украинском фронтах.

В это время он пишет повесть «Народ бессмертен» , очерки «Направление главного удара» (оба 1942), «Треблинский ад» (1944), художественно-документальную книгу «Сталинград» (1943) и другие произведения.

Мать Гроссмана во время немецкой оккупации была переселена в гетто и 15 сентября 1941 года расстреляна в ходе одной из акций уничтожения еврейского населения в Романовке. До конца жизни писатель писал письма своей погибшей матери. Единственная дочь писателя Екатерина была эвакуирована в Ташкент.

Во время битвы за Сталинград Василий Гроссман находился в городе с первого до последнего дня уличных боев, был в числе корреспондентов, первыми ступивших в освобожденные советскими войсками концлагеря Майданек и Треблинка.

После войны. «Жизнь и судьба»

В 1946 году Гроссман вместе с Ильей Эренбургом подготовил документальную «Черную книгу» об истреблении гитлеровцами евреев на территории СССР во время войны (в связи с кампанией борьбы против космополитизма, носившей откровенно антисемитский характер, ее издание было приостановлено и состоялось лишь в 1993 году).

В 1952 году Гроссман опубликовал роман «За правое дело «(1953; после разгромной статьи М.Бубеннова в газете «Правда» роман вышел в 1954 в сокращенном варианте; полное издание - 1956), который, наряду с другими произведениями так называемой. «окопной» правды о войне, выдвинул в первый ряд ее героев реальных бойцов в реальных, порой драматических обстоятельствах (окружение и прорыв из него).

Рукопись продолжения романа под названием «Жизнь и судьба» в 1960 году была отвергнута печатью и изъята органами КГБ; сохраненный экземпляр в 1980 году был опубликован в Швейцарии, в 1988 году - в СССР (наиболее достоверная редакция издана в 1990 году). Здесь аналитическая мысль писателя, оценивая подвиг «простого» человека на войне как естественное поведение в неестественных обстоятельствах, видит в противостоянии немецкой и советской армий не борьбу различных идеологий, но столкновение двух однотипных государств.

Повесть Все течет... (1953-1963 годы, опубликована в ФРГ в 1970 году, в 1989 году - на родине) - история советского «лагерника» с 30-летним стажем, размышляющего над вечной исторической проблемой опошления и извращения «духа» при его попытке стать «действием», превращения мечтаний о свободе при их реальном осуществлении - в еще больший гнет несвободы, поднимая при этом вопрос о специфическом характере русского сознания и русской истории.

Посмертно опубликован сборник рассказов Гроссмана «Добро вам!» (1967 год), куда вошли путевые заметки об и военные сюжеты, осмысляемые писателем, как всегда, с позиций неприятия насилия и признания права на жизнь всего существующего.

Смерть Василия Гроссмана

Василий Гроссман умер от рака почки после неудачной операции 14 сентября 1964 года. Похоронен в Москве на Троекуровском кладбище.

Василий Гроссман. Личная жизнь

Жизнь и судьба Василия Гроссмана подарили ему трех жен и дочь Екатерину.

Первая жена (1928—1933) — Анна (в быту Галина) Петровна Мацук. В браке появилась дочь — переводчица английской прозы Екатерина Короткова-Гроссман (род. 1930).

Вторая жена (1935—1955, 1958—1964) — Ольга Михайловна Губер (урожденная Сочевец, 1906—1988), первым браком замужем за писателем Борисом Губером.

Третья жена (1955—1958, гражданский брак) — Екатерина Васильевна Заболоцкая (урожденная Клыкова, 1906—1997), первым браком замужем за поэтом Николаем Заболоцким.

Василий Гроссман. Книги

«Глюкауф», М., 1934, 1935
«Счастье». — М., 1935
«Четыре дня». — М., 1936
«Рассказы», М., 1937
«Кухарка» М., 1938
«Степан Кольчугин», тт. 1-3, 1937—1940, тт.1-4, 1947. В 1957 году экранизирован (режиссёр Т. Родионова)
«Народ бессмертен», М., 1942
«Сталинград», 1943
«Оборона Сталинграда» М., 1944
«Треблинский ад». — М., 1945
«Годы войны», М., 1945, 1946
«За правое дело», 1954, 1955, 1956, 1959, 1964 («Новый мир», 1952, № 7 — 10)
«Повести, рассказы, очерки», 1958
«Старый учитель», М., 1962
«Добро вам!», 1967
«Всё течёт…», Frankfurt/M., «Посев» 1970
«Жизнь и судьба», Lausanne, 1980
«На еврейские темы», В 2-х тт., Tel Aviv, 1985.

Василий Гроссман. Экранизации

В 1957 году роман «Степан Кольчугин» был экранизирован (режиссёр Т. Родионова).

По рассказу «В городе Бердичеве» режиссёром А. Я. Аскольдовым в 1967 году был снят фильм «Комиссар», который был запрещён и впервые показан в 1988 году.

В 2011—2012 гг. Сергей Урсуляк снял телесериал «Жизнь и судьба» по сценарию Эдуарда Володарского (его последняя работа).

ВАСИЛИЙ ГРОССМАН

ЖИЗНЬ И СУДЬБА

Аннотация

Роман «Жизнь и судьба» стал самой значительной книгой В.Гроссмана. Он был написан в 1960 году, отвергнут советской печатью и изъят органами КГБ. Чудом сохраненный экземпляр был впервые опубликован в Швейцарии в 1980, а затем и в России в 1988 году. Писатель в этом произведении поднимается на уровень высоких обобщений и рассматривает Сталинградскую драму с точки зрения универсальных и всеобъемлющих категорий человеческого бытия. С большой художественной силой раскрывает В.Гроссман историческую трагедию русского народа, который, одержав победу над жестоким и сильным врагом, раздираем внутренними противоречиями тоталитарного, лживого и несправедливого строя.

Посвящается моей матери
Екатерине Савельевне Гроссман

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Над землей стоял туман. На проводах высокого напряжения, тянувшихся вдоль шоссе, отсвечивали отблески автомобильных фар.
Дождя не было, но земля на рассвете стала влажной и, когда вспыхивал запретительный светофор, на мокром асфальте появлялось красноватое расплывчатое пятно. Дыхание лагеря чувствовалось за много километров, - к нему тянулись, все сгущаясь, провода, шоссейные и железные дороги. Это было пространство, заполненное прямыми линиями, пространство прямоугольников и параллелограммов, рассекавших землю, осеннее небо, туман.
Протяжно и негромко завыли далекие сирены.
Шоссе прижалось к железной дороге, и колонна автомашин, груженных бумажными пакетами с цементом, шла некоторое время почти на одной скорости с бесконечно длинным товарным эшелоном. Шоферы в военных шинелях не оглядывались на идущие рядом вагоны, на бледные пятна человеческих лиц.
Из тумана вышла лагерная ограда - ряды проволоки, натянутые между железобетонными столбами. Бараки тянулись, образуя широкие, прямые улицы. В их однообразии выражалась бесчеловечность огромного лагеря.
В большом миллионе русских деревенских изб нет и не может быть двух неразличимо схожих. Все живое - неповторимо. Немыслимо тождество двух людей, двух кустов шиповника… Жизнь глохнет там, где насилие стремится стереть ее своеобразие и особенности.
Внимательный и небрежный глаз седого машиниста следил за мельканием бетонных столбиков, высоких мачт с вращающимися прожекторами, бетонированных башен, где в стеклянном фонаре виднелся охранник у турельного пулемета. Машинист мигнул помощнику, паровоз дал предупредительный сигнал. Мелькнула освещенная электричеством будка, очередь машин у опущенного полосатого шлагбаума, бычий красный глаз светофора.
Издали послышались гудки идущего навстречу состава. Машинист сказал помощнику:
- Цуккер идет, я узнаю его по бедовому голосу, разгрузился и гонит на Мюнхен порожняк.
Порожний состав, грохоча, встретился с идущим к лагерю эшелоном, разодранный воздух затрещал, заморгали серые просветы между вагонами, вдруг снова пространство и осенний утренний свет соединились из рваных лоскутов в мерно бегущее полотно.
Помощник машиниста, вынув карманное зеркальце, поглядел на свою запачканную щеку. Машинист движением руки попросил у него зеркальце.
Помощник сказал взволнованным голосом:
- Ах, геноссе Апфель, поверьте мне, мы могли бы возвращаться к обеду, а не в четыре часа утра, выматывая свои силы, если б не эта дезинфекция вагонов. И как будто бы дезинфекцию нельзя производить у нас на узле.
Старику надоел вечный разговор о дезинфекции.
- Давайка продолжительный, - сказал он, - нас подают не на запасный, а прямо к главной разгрузочной площадке.

В немецком лагере Михаилу Сидоровичу Мостовскому впервые после Второго Конгресса Коминтерна пришлось всерьез применить свое знание иностранных языков. До войны, живя в Ленинграде, ему нечасто приходилось говорить с иностранцами. Ему теперь вспомнились годы лондонской и швейцарской эмиграции, там, в товариществе революционеров, говорили, спорили, пели на многих языках Европы.
Сосед по нарам, итальянский священник Гарди, сказал Мостовскому, что в лагере живут люди пятидесяти шести национальностей.
Судьба, цвет лица, одежда, шарканье шагов, всеобщий суп из брюквы и искусственного саго, которое русские заключенные называли «рыбий глаз», - все это было одинаково у десятков тысяч жителей лагерных бараков.
Для начальства люди в лагере отличались номерами и цветом матерчатой полоски, пришитой к куртке: красной - у политических, черной - у саботажников, зеленой - у воров и убийц.
Люди не понимали друг друга в своем разноязычии, но их связывала одна судьба. Знатоки молекулярной физики и древних рукописей лежали на нарах рядом с итальянскими крестьянами и хорватскими пастухами, не умевшими подписать свое имя. Тот, кто некогда заказывал повару завтрак и тревожил экономку своим плохим аппетитом, и тот, кто ел соленую треску, рядом шли на работу, стуча деревянными подошвами и с тоской поглядывали - не идут ли Kosttrager - носильщики бачков, - «костриги», как их называли русские обитатели блоков.
В судьбе лагерных людей сходство рождалось из различия. Связывалось ли видение о прошлом с садиком у пыльной итальянской дороги, с угрюмым гулом Северного моря или с оранжевым бумажным абажуром в доме начальствующего состава на окраине Бобруйска, - у всех заключенных до единого прошлое было прекрасно.
Чем тяжелей была у человека долагерная жизнь, тем ретивей он лгал. Эта ложь не служила практическим целям, она служила прославлению свободы: человек вне лагеря не может быть несчастлив…
Этот лагерь до войны именовался лагерем для политических преступников.
Возник новый тип политических заключенных, созданный националсоциализмом, - преступники, не совершившие преступлений.
Многие заключенные попали в лагерь за высказанные в разговорах с друзьями критические замечания о гитлеровском режиме, за анекдот политического содержания. Они не распространяли листовок, не участвовали в подпольных партиях. Их обвиняли в том, что они бы могли все это сделать.
Заключение во время войны военнопленных в политический концентрационный лагерь являлось также нововведением фашизма. Тут были английские и американские летчики, сбитые над территорией Германии, и представлявшие интерес для гестапо командиры и комиссары Красной Армии. От них требовали сведений, сотрудничества, консультаций, подписей под всевозможными декларациями.
В лагере находились саботажники, - прогульщики, пытавшиеся самовольно покинуть работу на военных заводах и строительствах. Заключение в концентрационные лагеря рабочих за плохую работу было также приобретением националсоциализма.
В лагере находились люди с сиреневыми лоскутами на куртках - немецкие эмигранты, уехавшие из фашистской Германии. И в этом было нововведение фашизма, - покинувший Германию, как бы лояльно он ни вел себя за границей, становился политическим врагом.
Люди с зелеными полосами на куртках, - воры и взломщики, были в политическом лагере привилегированной частью; комендатура опиралась на них в надзоре над политическими.
Во власти уголовного над политическим заключенным также проявлялось новаторство националсоциализма.
В лагере находились люди такой своеобразной судьбы, что не было изобретено цвета лоскута, отвечающего подобной судьбе. Но и индусу, заклинателю змей, персу, приехавшему из Тегерана изучать германскую живопись, китайцу, студентуфизику националсоциализм уготовил место на нарах, котелок баланды и двенадцать часов работы на плантаже.
Днем и ночью шло движение эшелонов к лагерям смерти, к концентрационным лагерям. В воздухе стояли стук колес, рев паровозов, гул сапог сотен тысяч лагерников, идущих на работу с пятизначными цифрами синих номеров, пришитых к одежде. Лагери стали городами Новой Европы. Они росли и ширились со своей планировкой, со своими переулками и площадями, больницами, со своими базарамибарахолками, крематориями и стадионами,
Какими наивными и даже добродушнопатриархальными казались ютившиеся на городских окраинах старинные тюрьмы в сравнении с этими лагерными городами, по сравнению с багровочерным, сводившим с ума заревом над кремационными печами.
Казалось, что для управления громадой репрессированных нужны огромные, тоже почти миллионные армии надсмотрщиков, надзирателей. Но это было не так. Неделями внутри бараков не появлялись люди в форме СС! Сами заключенные приняли на себя полицейскую охрану в лагерных городах. Сами заключенные следили за внутренним распорядком в бараках, следили, чтобы к ним в котлы шла одна лишь гнилая и мерзлая картошка, а крупная, хорошая отсортировывалась для отправки на армейские продовольственные базы.
Заключенные были врачами, бактериологами в каторжных больницах и лабораториях, дворниками, подметавшими каторжные тротуары, они были инженерами, дававшими каторжный свет, каторжное тепло, детали каторжных машин.
Свирепая и деятельная лагерная полиция - капо, носившая на левых рукавах широкую желтую повязку, лагерэльтеры, блокэльтеры, штубенэльтеры - охватывала своим контролем всю вертикаль лагерной жизни, от общелагерных дел до частных событий, происходящих ночью на нарах. Заключенные допускались к сокровенным делам лагерного государства - даже к составлению списков на селекцию, к обработке подследственных в дункелькамерах - бетонных пеналах. Казалось, исчезни начальство, заключенные будут поддерживать ток высокого напряжения в проволоке, чтобы не разбегаться, а работать.
Эти капо и блокэльтеры служили коменданту, но вздыхали, а иногда даже и плакали по тем, кого отводили к кремационным печам… Однако раздвоение это не шло до конца, своих имен в списки на селекцию они не вставляли. Особо зловещим казалось Михаилу Сидоровичу то, что националсоциализм не приходил в лагерь с моноклем, поюнкерски надменный, чуждый народу. Националсоциализм жил в лагерях посвойски, он не был обособлен от простого народа, он шутил понародному, и шуткам его смеялись, он был плебеем и вел себя попростому, он отлично знал и язык, и душу, и ум тех, кого лишил свободы.

Мостовского, Агриппину Петровну, военного врача Левинтон и водителя Семенова после того, как они были задержаны немцами августовской ночью на окраине Сталинграда, доставили в штаб пехотной дивизии.
Агриппину Петровну после допроса отпустили, и по указанию сотрудника полевой жандармерии переводчик снабдил ее буханкой горохового хлеба и двумя красными тридцатками; Семенова присоединили к колонне пленных, направлявшихся в шталаг в районе хутора Вертячего. Мостовского и Софью Осиповну Левинтон отвезли в штаб армейской группы.
Там Мостовской в последний раз видел Софью Осиповну, - она стояла посреди пыльного двора, без пилотки, с сорванными знаками различия, и восхитила Мостовского угрюмым, злобным выражением глаз и лица.
После третьего допроса Мостовского погнали пешком к станции железной дороги, где грузился эшелон с зерном. Десять вагонов были отведены под направленных на работу в Германию девушек и парней - Мостовской слышал женские крики при отправлении эшелона. Его заперли в маленькое служебное купе жесткого вагона. Сопровождавший его солдат не был груб, но при вопросах Мостовского на лице его появлялось какоето глухонемое выражение. Чувствовалось при этом, что он целиком занят одним лишь Мостовским. Так опытный служащий зоологического сада в постоянном молчаливом напряжении следит за ящиком, в котором шуршит, шевелится зверь, совершающий путешествие по железной дороге. Когда поезд шел по территории польского генералгубернаторства, в купе появился новый пассажир - польский епископ, седой, высокий красавец с трагическими глазами и пухлым юношеским ртом. Он тотчас стал рассказывать Мостовскому о расправе, учиненной Гитлером над польским духовенством. Говорил он порусски с сильным акцентом. После того как Михаил Сидорович обругал католичество и папу, он замолчал и на вопросы Мостовского отвечал кратко, попольски. Через несколько часов его высадили в Познани.
В лагерь Мостовского привезли, минуя Берлин… Казалось, уже годы прошли в блоке, где содержались особо интересные для гестапо заключенные. В особом блоке жизнь шла сытнее, чем в рабочем лагере, но это была легкая жизнь лабораторных мучениковживотных. Человека кликнет дежурный к двери - оказывается, приятель предлагает по выгодному паритету обменять табачок на пайку, и человек, ухмыляясь от удовольствия, возвращается на свои нары. А второго точно так же окликнут, и он, прервав беседу, отойдет к дверям, и уже собеседник не дождется окончания рассказа. А через денек подойдет к нарам капо, велит дежурному собрать тряпье, и ктонибудь искательно спросит у штубенэльтера Кейзе, - можно ли занять освободившиеся нары? Привычна стала дикая смесь разговоров о селекции, кремации трупов и о лагерных футбольных командах, - лучшая: плантаж - Moorsoldaten [болотные солдаты (нем.)], силен ревир, лихое нападение у кухни, польская команда «працефикс» не имеет защиты. Привычны стали десятки, сотни слухов о новом оружии, о раздорах среди националсоциалистических лидеров. Слухи всегда были хороши и лживы, - опиум лагерного народа.

К утру выпал снег и, не тая, пролежал до полудня. Русские почувствовали радость и печаль. Россия дохнула в их сторону, бросила под бедные, измученные ноги материнский платок, побелила крыши бараков, и они издали выглядели домашними, подеревенски.
Но "блеснувшая на миг радость смешалась с печалью и утонула в печали.
К Мостовскому подошел дневальный, испанский солдат Андреа, и сказал на ломаном французском языке, что его приятель писарь видел бумагу о русском старике, но писарь не успел прочесть ее, начальник канцелярии прихватил ее с собой.
«Вот и решение моей жизни в этой бумажке», - подумал Мостовской и порадовался своему спокойствию.
- Но ничего, - сказал шепотом Андреа, - еще можно узнать.
- У коменданта лагеря? - спросил Гарди, и его огромные глаза блеснули чернотой в полутьме. - Или у самого представителя Главного управления безопасности Лисса?