Я представлял его строгим сердитым стариком. Пушкин александр сергеевич. I. Проверочная работа по изученному материалу

"Cogitationis poenam nemo patitur."

I.
Ночь; тьма такая, что ничего не разберешь. Только свет луны проникает в плохо зашторенное окно маленькой петербургской квартирки, освещая две фигуры. Одна из них - жалкая и маленькая - лежит на полу, широко раскинув руки. Невыразимый ужас запечатлен на бледном ее лице. Другой же образ представляет собой молодого человека лет двадцати со взором, исполненным праведного негодования. В руках его - окровавленный, местами заржавевший топор, отчего ясно всякому наблюдателю: человек этот - убийца.
Он медленно отходит от своей жертвы. Спотыкается и чуть было не падает рядом с мертвой процентщицей. Гнев его силен; огненным шквалом вырвалась наружу вся ненависть. Незачем существовать гадкой старушонке. Незачем. Он сотворил правое дело, и ничего, что убил. Мысль бедного студента была именно такова; ежеминутно овладевало им странное чувство, видение себя на вершине мира. Право имеющий, не иначе!
Но люди - безропотные рабы государственных реалий - не аплодировали ему. Черные тени плясали на стенах, будто ожившие. Бежать уже некуда. Неотвратимо надвигается осознание всей мерзости совершенного.
Вдруг - громкие и торопливые шаги; в комнату, словно ураган, влетел внушительного вида мужчина.
- Родя, ты думал, поди, что никто не узнает? - раздался его удивленный голос.
- Уходи, - огрызнулся в ответ Раскольников. Топор, выскользнув у него из рук, глухо упал на пол. Тело содрогнулось от внезапной слабости. Неужели видел? Неужели знает?
- Так я догадываюсь, почему ты Алену Ивановну-то прикончил. Гнусно все это. - Разумихин (а в помещение вбежал именно он) горько усмехнулся.
Родион почувствовал себя сломанным: выходит, что благородность, коей он был так преисполнен, оказалась ложью. Дмитрий между тем внимательно осматривал жертву. Разочарованно вздохнув, он повернулся к другу. "И не совестно тебе, убивец проклятый?" - еле слышно повторял он. Раскольников упал на колени, подняв облако пыли рядом с собою; в одночасье осознание пришло к нему: такой грех невозможно искупить; Дмитрий, обычно души в друге не чаявший, тут же уйдет прочь, нарекая его сумасшедшим. Нет отныне никого, кто помог бы пережить тяжкое преступление.
И правда, Разумихин отвернулся от Родиона, который отчаянно тянул к нему руку.
- Прощай, Родя, - эти слова стали приговором для несчастного убийцы. - Стыдно тебе должно быть.
Раскольников никак не мог смириться с мыслью о том, что сам выбрал нелегкую долю.
- Ничего ты не понимаешь. Я вошь поганую прихлопнул, - безумно смеется он. - Всего лишь правосудие совершил.
Слова его, как ни странно, услышаны не были. Разумихин даже не закрыл за собою дверь; ветер свистел где-то между окнами, луна зловеще проронила свой свет на лицо преступника. В тот же миг рядом с дверью раздались чьи-то пронзительные крики; смешавшись воедино, сотня странных голосов обвиняла Раскольникова. Насмешки летели в него, словно ядовитые копья. Вот-вот все эти люди ворвутся в квартиру; вот-вот схватят его, предадут вечным мучениям. Но может ли что-то быть хуже пустого существования?
Родион шагает к окну. С минуту глядит во мрак и нервно улыбается.
Снова раздались голоса. Ему не уйти от расправы.
Он прыгает. Разбивая грязные стекла и ломая в щепки оконную раму.
Затем - необыкновенно долгое падение вниз.

II.
Раскольников проснулся в холодном поту. С минуту сидел он неподвижно на постели, пугаясь собственного воображения. В голове рисовалась прежняя картина - убийца, свалившийся из окна четвертого этажа как восковая кукла, растерзанная и уничтоженная.
"Это всего лишь сон", - убеждал себя студент. Что за ерунда порою видится!
По своему же мнению Родион, подобно дрожащей твари, испепелил и пустил по ветру свою бесполезную жизнь. Можно ли вообще назвать это жизнью?
Раскольников лишь почитал себя бесславно существующим. Он приложил руку к груди. Сердце билось быстро и отрывисто, как после изнурительного бега. Страх неизвестности разрастался где-то внутри, овладевая всем существом Раскольникова.
Мысль поведать обо всем Разумихину пришла тотчас же. День ото дня терзали Родиона невысказанные переживания, угрожающе нависли они дамокловым мечом. Сердце теперь болезненно сжималось, тонко чувствуя горечь одиночества. Бессилие, ненависть, а вместе с тем и злобу на весь мир ежедневно приходилось испытывать преступнику. То и дело чудилось ему, что злодеяния, совершенные в припадке безрассудства - абсолютная чушь.
Мрачные, угнетающие думы овладевали им; Раскольников тотчас припомнил Разумихина; сердце болезненно сжалось. "Зачем стыдишь меня, зачем мучаешь?" - произнес он, глядя в пустоту. Невыносимо хотелось ему накинуть кое-как старое, вдоль и поперек залатанное пальто, вырваться из проклятой каморки и бежать прямиком к Дмитрию Прокофьичу. Удивляясь каждой собственной мысли, Родион неотвратимо приближался к истине. Он думал только о Разумихине; пугающие, но вместе с тем нежные чувства будил в нем этот незамысловатый образ. Он понимал: голословные объяснения ни к чему. В воображении прояснялся вновь последний сон: уходящий в темноту подъезда Разумихин, толпы гневных петербуржцев, неразборчивые крики и сам Раскольников - грешник, навеки оторванный ото всех.
Однако, давно утраченная решимость робко встрепенулась в нем. Пора.

III.
Дверь со странным скрежетом распахнулась, в комнату гордой походкой ступил Дмитрий Прокофьич. Черные волосы его были неестественно растрепаны, а верхняя одежда накинута в ужасной спешке, что не могло остаться без внимания. Совсем забыв поздороваться, он кинулся к другу с нелепыми расспросами, имевшими свойство надоедать после пяти минут беседы.
- Родька, экое несчастье с тобой случилось, - раздосадованно покачал головой Разумихин, - сам вижу: взгляд - и тот совершенно отсутствующий. Волнует тебя что, али захандрил?
Раскольников молчал. Он вспоминал раз за разом все ужасные наваждения; Разумихин появлялся там, пытаясь спасти его тлеющее сознание; неужто и правда конец?
Конец существования, но никак не бед. Не отвлекаясь на суетящегося товарища, Родион облокотился о стену, боясь упасть с узкой своей постели. Разумихин, чуть потеснив его, присел рядом.
- Да что ж стряслось с тобою, окаянный? - Дмитрий коснулся ладонью его лба.
- Болен я, - со странной усмешкой произнес Раскольников.
- Оно и дураку понятно, что болен. Здоровый человек, конечно, не выказывает собою вселенского мучения.
Спорить Родиону ничуть не хотелось. Он продолжил чинно сидеть и молчать, рассматривая скромную комнатку: грязно-желтые обои кусками отклеивались от стен, а в углах темнели пятна, образованные плесенью; на подоконнике стояла жестяная кружка с мутной водой. Пить Раскольникову хотелось мучительно.
- Воды, - хриплым голосом попросил он.
Разумихин тотчас поднес ему кружку, предварительно выловив оттуда мелкую муху. Родион принялся жадно пить; руки его сильно дрожали.
- Не могу объяснить, что случилось со мною, - он вытер рот рукавом, - потому как сам ничего не понимаю.
- Во, брат, даешь. Влюбился, что ли? - Дмитрий громко рассмеялся.
Похоже, шутка вышла весьма неудачная - Раскольников с непониманием глядел на него.
- Чересчур ты волнуешься, - пояснил Разумихин. - Даже краснеть потихоньку стал. Ну-ка поведай, Родя, что тебя тревожит?
- Впервые в жизни, - Раскольников явно не хотел быть услышанным, - я стал зависеть от конкретного человека. Легкомысленный идиот, иначе не сказать.
- Так-с, Родя, говори, кто она такая? - Разумихин выглядел крайне заинтересованным. Его догадки, однако, подтверждались.
Родион уставился вдаль. Полнейшая растерянность овладела им: он абсолютно не понимал, стоит ли нести всякую околесицу, дабы не раскрыть свои порочные чувства.
- Можешь, конечно, не рассказывать, коль не хочешь. - Дмитрий моментально спохватился, почувствовав напряженную атмосферу.
На минуту воцарилась пугающая тишина. Момент истины. Совесть душила Родиона своими цепкими незримыми лапками; перед глазами снова потемнело. Он подсел вплотную к другу и провел рукою по его лицу, румяному от мороза и плохо выбритому. Нет более смысла в молчании, как и в слащавом притворстве.
- Я люблю, - Раскольников нервно сглотнул, почувствовав, как сердце норовит выпрыгнуть из груди, - тебя.
Разумихин молчал. Теплая радость разливалась внутри него, душевный трепет усиливался с каждой секундой. Родион же не замечал ничего вокруг себя, предпочитая стойко не смотреть в глаза мужчине, которому так бесстыдно и прямолинейно сознался - фактически, так и произошло - в страшнейшем своем грехе. Он не мог найти себе места - не столько от волнения, сколько от стыда. Какой низкий и неприемлемый поступок совершил, какую жуткую мысль высказал! Не смея поднять взора, он покорно молчал. Терпеливо ожидал ругани, удивления, упреков - да чего угодно. Не рассчитывал он лишь на ответное чувство.
- Родька, так я давно потерял веру в будущее, - Разумихин выглядел самым счастливым человеком, коего только можно вообразить. - В наше будущее.
- Умоляю, молчи. Не прерывай тишины. - нерешительно возразил Раскольников.
- Хочешь ты этого али нет, но выслушать придется. Не могу более держать в себе всякие объяснения. - Дмитрий Прокофьич от волнения раскраснелся, будто был и вовсе пьян.
Родион равнодушно рассматривал гниющие доски, лежавшие на полу нестройными рядами. Воспользовавшись отсутствием сопротивления, Разумихин продолжил повествование.
- Значит, я как представлю, будто случилось что с тобою - сразу в панику ударяюсь. Всего-то три-четыре дня назад дошло, что неспроста во мне горит эдакое рвение заботиться о товарище своем. Мучений пережил, веришь ли, Родя, миллион, - тут рассказчик энергично взмахнул рукою, - но понял: ты обязан знать, каково это. Наверняка знаешь?
Раскольников помрачнел. Краткий кивок со стороны друга побудил Разумихина объясняться дальше.
- И я грешен. - неожиданно его лицо приняло крайне серьезное выражение; было в этом что-то особенное, - понимаю, какой хаос творится сейчас в твоей душе. Но прими правду. Сочтешь ли мои слова чепухой, засмеешь ли - дело твое.
Родион, кое-как дослушав признания, тесно прижался к другу.
Близко. Он ведь так близко.
Наклонившись к Раскольникову, Разумихин прильнул к его губам - таким желанным и необыкновенно горячим. Медленно целуя то верхнюю, то нижнюю, он обессиленно закрыл глаза. Родион, тут же потеряв контроль над собой, сразу ответил. Позабыв всякую сдержанность, он кусал до крови губы друга и торопливо слизывал едва выступающие на них алые капельки. Бред порождает страсть. Спокойствие его вновь исчезло; теперь им руководило желание. Обыкновенное, стоит сказать, плотское желание. Любовь первый раз в жизни по-настоящему затеплилась в его сердце. Впервые среди страха и сомнения крошечным огоньком зажглось это теплое чувство.
Раскольников осмелел. Страх показаться помешанным отступил; шутливой искоркой в глазах промелькнул непонятный азарт. Запретность чувств, жажда риска - все это руководило им.
Разумихин с невероятной благодарностью посмотрел на друга. Продолжать свой рассказ, оказавшийся настолько нудным, он не стал. Вместо этого Дмитрий тотчас повалил на кровать Родиона, попутно расстегивая его рубашку. Этот беззащитный и абсолютно растерянный Раскольников казался в тот момент непреодолимо притягательным. Слишком непристойно он вздыхал, в истоме прикрыв глаза; усталый вид его возбуждал странное влечение. Само собой, после признаний никто из двоих не собирался более прятаться в тени "дружеской симпатии". Их настиг тот злосчастный (а быть может, наоборот) день, когда тайное становится явным.
Отныне они понимали друг друга без слов, готовые вместе отправиться в ад - да хоть прямо из этой самой комнатки. Не прошло и двух минут, как Разумихин уже расстегивал рубашку друга и нетерпеливо покусывал его бледную кожу. Отрывистые вздохи Раскольникова нравились ему куда сильнее прочего; он вовсе не думал останавливаться. Со стороны это выглядело своеобразной неуклюжестью: двое мужчин пытались сполна получить удовольствие от своего первого раза.
- Я не желаю... всей этой боли, - внезапно прошептал Родион.
- Какая же это боль, Родя? Волноваться-то нечего, так и знай. - убеждал Дмитрий Прокофьич.
- Но даже если то и страдания, мне они непременно видятся заманчивыми. - Раскольников засомневался.
Ответа не последовало. Вместо этого Разумихин принялся аккуратно поглаживать бедра Родиона, неистово желая поскорее насладиться им. Немного помедлив, он сорвал с друга брюки и отбросил их куда-то в сторону. Боязнь доставить неудобства Раскольникову заставила Дмитрия отсрочить самый ответственный момент. Видимо, не только ему того хотелось; его возлюбленный, пребывающий в крайнем волнении, беспокойно ерзал на постели. Странные идеи и мысли целиком поглотили Родиона. Безо всяких возражений он взял в рот пальцы Разумихина и облизал их с особым рвением, словно умоляя: "поскорее сделай меня своим". Никто не задумывался сейчас о том, что эти двое могут быть пойманы за столь порочным занятием. Во всяком случае, даже на сильный грохот за дверью они не обратили ровно никакого внимания.
Раскольников подался немного вперед.
Разумихин, предварительно подготовив его тело, вошел; Родион сдавленно вскрикнул и сразу замолк. Слезы блеснули в уголках его глаз. Совершенно беспомощный, слегка покрасневший от смущения, он тут же отвел взгляд от друга. Однако, уже через минуту Раскольников стонал, никого теперь не стесняясь; боль, казавшаяся сперва такой нестерпимой, уходила. Он познал странное наслаждение, коего прежде никогда не испытывал. Податливо выгибая спину, он что-то сбивчиво шептал на ухо Дмитрию. Затем, шумно дыша, откинул голову назад, доверчиво улыбнулся и позволил Разумихину покусывать свою шею. Он отдавал себя всего, без остатка; жертвовал исключительно во имя любви. Жестокого, но такого хрупкого чувства. Он знал, что душа вместе с пресловутой моралью готова окончательно сверзиться в бездну. В ту бездну, пленником которой однажды стал сам Родион.
Он не мог очнуться от дурного сна. Да, ему непременно казалось, будто бы такая неожиданная близость была не что иное, как грандиозная галлюцинация. Приятная и вместе с тем несколько болезненная. Сознание медленно, но верно покидало его; стоны внезапно прекратились. Раскольников пытался вдохнуть как можно глубже, прочувствовать каждый момент во всей неповторимости. К своему удивлению он узрел в бесстыдной пошлости нечто судьбоносное.
Разумихин, аккуратно толкнувшись в Родиона еще раз, расслабился. После, чуть отстранившись от шеи друга, требовательно укусил его нижнюю губу. Снова поцелуй; снова шаг в пропасть. Это и будет бесславный конец глупца, который взрастил столь нелепую надежду. Погибель ледяным дыханием своим касалась его лица; в тот момент он чувствовал, как мимо проскальзывает упущенное время. С нескрываемым раздражением посмотрел он на друга. Тот, мягко улыбнувшись в ответ, накинул на беспокойного Раскольникова рубашку и приобнял его за плечи. Родиона пробирала мелкая дрожь; от прикосновения холодных рук по его коже тотчас же пробежали мурашки; на лбу мелкими прозрачными бусинами блестели капельки пота. Глаза его, обыкновенно выражающие собою верх равнодушия, теперь то и дело искрились ясным безумством. Родиона совсем уж накрыла злосчастная лихорадка: тут же он принялся что-то сбивчиво шептать в бреду. Все крепче становилась его хватка, все отрешенней делался взгляд. Было ли это выражением страха, либо же простой насмешкой - Дмитрий Прокофьич, наблюдавший за эдакими странными ужимками, даже предположить не мог. Не решался он и заговорить, а потому ничего более не оставалось, кроме как окинуть Раскольникова взглядом, полным слепого сострадания. Молча прижимая друга к себе и перебирая пальцами пряди его темно-русых волос, Разумихин тяжко вздыхал: разного рода мысли кое-как перепутывались между собой, отчего он и сам едва ли не кидался в горячку. Едва-едва слышно больной Родион шептал что-то бессвязное.
"Защити меня, укрой от всех этих бурь" , - прочитал Дмитрий в безрассудном взгляде Раскольникова. Тело Родиона содрогалось от холода; сам же он, видимо, не замечал ничего вокруг происходящего. Лишь теснее прижался к источнику тепла и судорожно стиснул рубаху Разумихина. Время будто бы остановилось. Разумихин бережно гладил Родиона по голове, отчего тот рассеянно улыбался.
"Тварь ли я дрожащая?" - неожиданно для себя спросил Раскольников. Громкий голос его - словно удар крепким кнутом, рассекающим тишину. В забытьи целовал он плечо друга, безмолвно выражая свое бесконечное раскаяние и чрезвычайно боясь быть теперь отвергнутым.
- Ну же, не мучай меня. Довольно, - обратился Родион к Дмитрию. - Что тебе надобно?
- Только мой Родя. - Разумихин выглядел крайне решительным.
- Вот он я. Ничтожный, бессмысленно влачащий свое существование. - Раскольников притих, боязливо поцеловав Разумихина в щеку.
Неужто у твари дрожащей все же есть надежда на искупление греха?
- Пусти свет во мрак души моей, - умолял Родион. - Никто другой не может излечить тот мучительный недуг, что неустанно гложет меня.
- Поди совсем ты болен. Снова бредишь. - Дмитрий перешел на шепот.
Раскольников не ответил. Закрыв глаза, он обессиленно рухнул на смятую простынь. Рассудок стремительно покидал его, уступая место темноте.

IV.
- Что случилось? - взволнованно спрашивал Разумихин. Он торопливо кинулся к окну и одним махом открыл форточку, которая при этом грозно заскрипела. Раскольников побледнел; заговорить с прежним спокойствием не представлялось возможным. Как громом пораженный, уставился он куда-то в пустоту.
- Совсем скверно. В обморок, видишь, чуть не хлопнулся. - забормотал Дмитрий Прокофьич и приложил ладонь ко лбу друга.
- Оставь. - приказал Раскольников, чуть приподнявшись.
- Прогуляться тебе надобно, Родя. Знаю: из каморки своей почти никуда не выходишь, - недоверчиво хмыкнул Разумихин, - а вот нечего здесь отсиживаться. Я, брат, совершенно новую жизнь тебе покажу.
Дмитрий вскочил и с поразительным рвением принялся потеплее одевать друга. Раскольников не сопротивлялся; словно тряпичная кукла сидел он на краю постели, наблюдая за тем, как его укутывают в пальто. Все еще слабо соображая, Родион медленно встал и окинул взглядом убогое жилище. Подобные условия тяготили его душу, по сути своей весьма вольнолюбивую. Он робко шагнул вперед, ухватив руку Разумихина; только потом решился идти дальше.
Оказавшись, наконец, вне четырех стен, Раскольников смог вдохнуть полной грудью. В нем рождались самые что ни на есть противоречивые чувства, однако сильнее их всех была любовь. Не стало отныне в этом слове пресловутости, которую Родион ощущал раньше. Он знал: жизнь его никогда не будет прежней. Он украдкой взглянул на друга: весь лохматый, в мятой рубашке и наспех застегнутом сюртуке, тот переминался с ноги на ногу и улыбался.
- Чего стоишь? - удивился Разумихин, подойдя ближе к Родиону. - Никак задумался?
Ничего не ответив, Раскольников уверенно шагнул вперед.

Эпилог.

Так, держась за руки, они и шли по вечернему Петербургу. Щуря глаза от непривычно яркого света, Родион оглядывался вокруг так, будто не был на улице очень давно. Однако, из каморки выходил он не так часто, а потому мест знал, соответственно, немного.
Лучи мартовского солнца шутливо поблескивали в окнах домов; воздух, по-весеннему свежий, едва-едва прогревался. Грязно-серый снег уже не спеша подтаивал. Народ толпился на каждой улице; мимо то и дело сновали кучки попрошаек, суетливо выклянчивающих рубль у случайного прохожего. Жизнь вернулась в свое русло, и даже Раскольников почувствовал себя на удивление бодрым среди этого беззаботного шума. Подобная праздность давно была чужда Родиону. Он с искренней благодарностью посмотрел на радостного друга.
Бережно касаясь подушечками пальцев запястья Разумихина, он старался впитать в себя это необыкновенное тепло. Такое спасительное и отныне такое родное. Глубоко дыша, он прикрыл глаза и забылся на пару секунд. Он понимал, что не надо более искать себе счастья невесть где - оно ведь совсем рядом. Светлое, спокойное - как в небылицах. Родион не верил в подобное лишь до того момента, когда душа его обрела надежду. И отчего-то дышалось ему теперь совсем легко, будто бы дух юной весны вылечил его разом от всех болезней; даже Разумихин заметил вдруг такую кратковременную перемену.
Они шагали по улицам, не задумываясь, впрочем, о том, куда лежит их путь.
Они наслаждались вожделенной свободой. Наслаждались своим счастьем.
И даже самый холодный день непременно становился теплее.

Мы в фортеции живем,
Хлеб едим и воду пьем;
А как лютые враги
Придут к нам на пироги,
Зададим гостям пирушку:
Зарядим картечью пушку.
Солдатская песня
Старинные люди, мой батюшка.
Недоросль

Белогорская крепость находилась в сорока верстах от Оренбурга. Дорога шла по крутому берегу Яика. Река еще не замерзала, и ее свинцовые волны грустно чернели в однообразных берегах, покрытых белым снегом. За ними простирались киргизские степи. Я погрузился в размышления, большею частью печальные. Гарнизонная жизнь мало имела для меня привлекательности. Я старался вообразить себе капитана Миронова, моего будущего начальника, и представлял его строгим, сердитым стариком, не знающим ничего, кроме своей службы, и готовым за всякую безделицу сажать меня под арест на хлеб и на воду. Между тем начало смеркаться. Мы ехали довольно скоро. «Далече ли до крепости?» – спросил я у своего ямщика. «Недалече, – отвечал он. – Вон уж видна». – Я глядел во все стороны, ожидая увидеть грозные бастионы, башни и вал; но ничего не видал, кроме деревушки, окруженной бревенчатым забором. С одной стороны стояли три или четыре скирда сена, полузанесенные снегом; с другой – скривившаяся мельница, с лубочными крыльями, лениво опущенными. «Где же крепость?» – спросил я с удивлением. «Да вот она», – отвечал ямщик, указывая на деревушку, и с этим словом мы в нее въехали. У ворот увидел я старую чугунную пушку; улицы были тесны и кривы; избы низки и большею частью покрыты соломою. Я велел ехать к коменданту, и через минуту кибитка остановилась перед деревянным домиком, выстроенным на высоком месте, близ деревянной же церкви.

Никто не встретил меня. Я пошел в сени и отворил дверь в переднюю. Старый инвалид, сидя на столе, нашивал синюю заплату на локоть зеленого мундира. Я велел ему доложить обо мне. «Войди, батюшка, – отвечал инвалид, – наши дома». Я вошел в чистенькую комнатку, убранную по-старинному. В углу стоял шкаф с посудой; на стене висел диплом офицерский за стеклом и в рамке; около него красовались лубочные картинки, представляющие взятие Кистрина и Очакова , также выбор невесты и погребение кота. У окна сидела старушка в телогрейке и с платком на голове. Она разматывала нитки, которые держал, распялив на руках, кривой старичок в офицерском мундире. «Что вам угодно, батюшка?» – спросила она, продолжая свое занятие. Я отвечал, что приехал на службу и явился по долгу своему к господину капитану, и с этим словом обратился было к кривому старичку, принимая его за коменданта; но хозяйка перебила затверженную мною речь. «Ивана Кузмича дома нет, – сказала она, – он пошел в гости к отцу Герасиму; да все равно, батюшка, я его хозяйка. Прошу любить и жаловать. Садись, батюшка». Она кликнула девку и велела ей позвать урядника. Старичок своим одиноким глазом поглядывал на меня с любопытством. «Смею спросить, – сказал он, – вы в каком полку изволили служить?» Я удовлетворил его любопытству. «А смею спросить, – продолжал он, – зачем изволили вы перейти из гвардии в гарнизон?» Я отвечал, что такова была воля начальства. «Чаятельно, за неприличные гвардии офицеру поступки», – продолжал неутомимый вопрошатель. «Полно врать пустяки, – сказала ему капитанша, – ты видишь, молодой человек с дороги устал; ему не до тебя… (держи-ка руки прямее…). А ты, мой батюшка, – продолжала она, обращаясь ко мне, – не печалься, что тебя упекли в наше захолустье. Не ты первый, не ты последний. Стерпится, слюбится. Швабрин Алексей Иваныч вот уж пятый год как к нам переведен за смертоубийство. Бог знает, какой грех его попутал; он, изволишь видеть, поехал за город с одним поручиком, да взяли с собою шпаги, да и ну друг в друга пырять; а Алексей Иваныч и заколол поручика, да еще при двух свидетелях! Что прикажешь делать? На грех мастера нет».

В эту минуту вошел урядник, молодой и статный казак. «Максимыч! – сказала ему капитанша. – Отведи господину офицеру квартиру, да почище». – «Слушаю, Василиса Егоровна, – отвечал урядник. – Не поместить ли его благородие к Ивану Полежаеву?» – «Врешь, Максимыч, – сказала капитанша, – у Полежаева и так тесно; он же мне кум и помнит, что мы его начальники. Отведи господина офицера… как ваше имя и отчество, мой батюшка? Петр Андреич?.. Отведи Петра Андреича к Семену Кузову. Он, мошенник, лошадь свою пустил ко мне в огород. Ну, что, Максимыч, все ли благополучно?»

– Все, слава богу, тихо, – отвечал казак, – только капрал Прохоров подрался в бане с Устиньей Негулиной за шайку горячей воды.

– Иван Игнатьич! – сказала капитанша кривому старичку. – Разбери Прохорова с Устиньей, кто прав, кто виноват. Да обоих и накажи. Ну, Максимыч, ступай себе с богом. Петр Андреич, Максимыч отведет вас на вашу квартиру.

А. С. Пушкин. Капитанская дочка. Аудиокнига

Я откланялся. Урядник привел меня в избу, стоявшую на высоком берегу реки, на самом краю крепости. Половина избы занята была семьею Семена Кузова, другую отвели мне. Она состояла из одной горницы довольно опрятной, разделенной надвое перегородкой. Савельич стал в ней распоряжаться; я стал глядеть в узенькое окошко. Передо мною простиралась печальная степь. Наискось стояло несколько избушек; по улице бродило несколько куриц. Старуха, стоя на крыльце с корытом, кликала свиней, которые отвечали ей дружелюбным хрюканьем. И вот в какой стороне осужден я был проводить мою молодость! Тоска взяла меня; я отошел от окошка и лег спать без ужина, несмотря на увещания Савельича, который повторял с сокрушением: «Господи владыко! ничего кушать не изволит! Что скажет барыня, коли дитя занеможет?»

На другой день поутру я только что стал одеваться, как дверь отворилась, и ко мне вошел молодой офицер невысокого роста, с лицом смуглым и отменно некрасивым, но чрезвычайно живым. «Извините меня, – сказал он мне по-французски, – что я без церемонии прихожу с вами познакомиться. Вчера узнал я о вашем приезде; желание увидеть, наконец, человеческое лицо так овладело мною, что я не вытерпел. Вы это поймете, когда проживете здесь еще несколько времени». Я догадался, что это был офицер, выписанный из гвардии за поединок. Мы тотчас познакомились. Швабрин был очень не глуп. Разговор его был остер и занимателен. Он с большой веселостию описал мне семейство коменданта, его общество и край, куда завела меня судьба. Я смеялся от чистого сердца, как вошел ко мне тот самый инвалид, который чинил мундир в передней коменданта, и от имени Василисы Егоровны позвал меня к ним обедать. Швабрин вызвался идти со мною вместе.

Подходя к комендантскому дому, мы увидели на площадке человек двадцать стареньких инвалидов с длинными косами и в треугольных шляпах. Они выстроены были во фрунт. Впереди стоял комендант, старик бодрый и высокого росту, в колпаке и в китайчатом халате. Увидя нас, он к нам подошел, сказал мне несколько ласковых слов и стал опять командовать. Мы остановились было смотреть на учение; но он просил нас идти к Василисе Егоровне, обещаясь быть вслед за нами. «А здесь, – прибавил он, – нечего вам смотреть».

Василиса Егоровна приняла нас запросто и радушно и обошлась со мною как бы век была знакома. Инвалид и Палашка накрывали стол. «Что это мой Иван Кузмич сегодня так заучился! – сказала комендантша. – Палашка, позови барина обедать. Да где же Маша?» – Тут вошла девушка лет осьмнадцати, круглолицая, румяная, с светло-русыми волосами, гладко зачесанными за уши, которые у нее так и горели. С первого взгляда она не очень мне понравилась. Я смотрел на нее с предубеждением: Швабрин описал мне Машу, капитанскую дочь, совершенною дурочкою. Марья Ивановна села в угол и стала шить. Между тем подали щи. Василиса Егоровна, не видя мужа, вторично послала за ним Палашку. «Скажи барину: гости-де ждут, щи простынут; слава богу, ученье не уйдет; успеет накричаться». – Капитан вскоре явился, сопровождаемый кривым старичком. «Что это, мой батюшка? – сказала ему жена. – Кушанье давным-давно подано, а тебя не дозовешься». – «А слышь ты, Василиса Егоровна, – отвечал Иван Кузмич, – я был занят службой: солдатушек учил». – «И, полно! – возразила капитанша. – Только слава, что солдат учишь: ни им служба не дается, ни ты в ней толку не ведаешь. Сидел бы дома да богу молился; так было бы лучше. Дорогие гости, милости просим за стол».

Мы сели обедать. Василиса Егоровна не умолкала ни на минуту и осыпала меня вопросами: кто мои родители, живы ли они, где живут и каково их состояние? Услыша, что у батюшки триста душ крестьян, «легко ли! – сказала она, – ведь есть же на свете богатые люди! А у нас, мой батюшка, всего-то душ одна девка Палашка, да слава богу, живем помаленьку. Одна беда: Маша; девка на выданье, а какое у ней приданое? частый гребень, да веник, да алтын денег (прости бог!), с чем в баню сходить. Хорошо, коли найдется добрый человек; а то сиди себе в девках вековечной невестою». – Я взглянул на Марью Ивановну; она вся покраснела, и даже слезы капнули на ее тарелку. Мне стало жаль ее, и я спешил переменить разговор. «Я слышал, – сказал я довольно некстати, – что на вашу крепость собираются напасть башкирцы». – «От кого, батюшка, ты изволил это слышать?» – спросил Иван Кузмич. «Мне так сказывали в Оренбурге», – отвечал я. «Пустяки! – сказал комендант. – У нас давно ничего не слыхать. Башкирцы – народ напуганный, да и киргизцы проучены. Небось на нас не сунутся; а насунутся, так я такую задам острастку, что лет на десять угомоню». – «И вам не страшно, – продолжал я, обращаясь к капитанше, – оставаться в крепости, подверженной таким опасностям?» – «Привычка, мой батюшка, – отвечала она. – Тому лет двадцать как нас из полка перевели сюда, и не приведи господи, как я боялась проклятых этих нехристей! Как завижу, бывало, рысьи шапки, да как заслышу их визг, веришь ли, отец мой, сердце так и замрет! А теперь так привыкла, что и с места не тронусь, как придут нам сказать, что злодеи около крепости рыщут».

– Василиса Егоровна прехрабрая дама, – заметил важно Швабрин. – Иван Кузмич может это засвидетельствовать.

– Да, слышь ты, – сказал Иван Кузмич, – баба-то не робкого десятка.

– А Марья Ивановна? – спросил я, – так же ли смела, как и вы?

– Смела ли Маша? – отвечала ее мать. – Нет, Маша трусиха. До сих пор не может слышать выстрела из ружья: так и затрепещется. А как тому два года Иван Кузмич выдумал в мои именины палить из нашей пушки, так она, моя голубушка, чуть со страха на тот свет не отправилась. С тех пор уж и не палим из проклятой пушки.

Мы встали из-за стола. Капитан с капитаншею отправились спать; а я пошел к Швабрину, с которым и провел целый вечер.