Гюго собор парижской. Виктор Гюго "Собор Парижской Богоматери": описание, герои, анализ произведения. Спасение Гренгуара и наказание Квазимодо

* * *

Предисловие к публикации перевода романа В. Гюго «Собор Парижской Богоматери»
Ф. М. Достоевский

«Le laid, c’est le beau»1
Безобразное тоже прекрасное (фр. ).

– вот формула, под которую лет тридцать тому назад самодовольная ратина думала подвести мысль о направлении таланта Виктора Гюго, ложно поняв и ложно передав публике то, что сам Виктор Гюго писал для истолкования своей мысли. Надо признаться, впрочем, что он и сам был виноват в насмешках врагов своих, потому что оправдывался очень темно и заносчиво и истолковывал себя довольно бестолково. И однако ж нападки и насмешки давно исчезли, а имя Виктора Гюго не умирает, и недавно, с лишком тридцать лет спустя после появление его романа «Notre Dame de Paris»2
«Собор Парижской Богоматери» (фр. ).

Явились «Les Mis?rables»3
«Отверженные» (фр. ).

Роман, в котором великий поэт и гражданин выказал столько таланта, выразил основную мысль своей поэзии в такой художественной полноте, что весь свет облетело его произведение, все прочли его, и чарующее впечатление романа полное и всеобщее. Давно уже догадались, что не глупой карикатурной формулой, приведенной нами выше, характеризуется мысль Виктора Гюго. Его мысль есть основная мысль всего искусства девятнадцатого столетия, и этой мысли Виктор Гюго как художник был чуть ли не первым провозвестником. Это мысль христианская и высоконравственная, формула ее – восстановление погибшего человека, задавленного несправедливо гнетом обстоятельств, застоя веков и общественных предрассудков. Эта мысль – оправдание униженных и всеми отринутых парий общества. Конечно, аллегория немыслима в таком художественном произведении, как, например, «Notre Dame de Paris». Но кому не придет в голову, что Квазимодо есть олицетворение пригнетенного и презираемого средневекового народа французского, глухого и обезображенного, одаренного только страшной физической силой, но в котором просыпается наконец любовь и жажда справедливости, а вместе с ними и сознание своей правды и еще непочатых, бесконечных сил своих.

Виктор Гюго чуть ли не главный провозвестник этой идеи «восстановления» в литературе нашего века.

По крайней мере он первый заявил эту идею с такой художественной силой в искусстве. Конечно, она не есть изобретение одного Виктора Гюго; напротив, по убеждению нашему, она есть неотъемлемая принадлежность и, может быть, историческая необходимость девятнадцатого столетия, хотя, впрочем, принято обвинять наше столетие, что оно после великих образцов прошлого времени не внесло ничего нового в литературу и в искусство. Это глубоко несправедливо. Проследите все европейские литературы нашего века, и вы увидите во всех следы той же идеи, и, может быть, хоть к концу-то века она воплотится наконец вся, целиком, ясно и могущественно, в каком-нибудь таком великом произведении искусства, что выразит стремления и характеристику своего времени так же полно и вековечно, как, например, «Божественная комедия» выразила свою эпоху средневековых католических верований и идеалов.

Виктор Гюго, бесспорно, сильнейший талант, явившийся в девятнадцатом столетии во Франции. Идея его пошла в ход; даже форма теперешнего романа французского чуть ли не принадлежит ему одному. Даже его огромные недостатки повторились чуть ли не у всех последующих французских романистов. Теперь, при всеобщем, почти всемирном успехе «Les Mis?rables», нам пришло в голову, что роман «Notre Dame de Paris» по каким-то причинам не переведен еще на русский язык, на котором уже так много переведено европейского. Слова нет, что его все прочли на французском языке у нас и прежде; но, во-первых, рассудили мы, прочли только знавшие французский язык, во-вторых – едва ли прочли и все знавшие по-французски, в-третьих – прочли очень давно, а в-четвертых – и прежде-то, и тридцать-то лет назад, масса публики, читающей по-французски, была очень невелика сравнительно с теми, которые и рады бы читать, да по-французски не умели. А теперь масса читателей, может быть, в десять раз увеличилась против той, что была тридцать лет назад. Наконец – и главное – все это было уже очень давно. Теперешнее же поколение вряд ли перечитывает старое. Мы даже думаем, что роман Виктора Гюго теперешнему поколению читателей очень мало известен. Вот почему мы и решились перевесть в нашем журнале вещь гениальную, могучую, чтоб познакомить нашу публику с замечательнейшим произведением французской литературы нашего века. Мы даже думаем, что тридцать лет – такое расстояние, что даже и читавшим роман в свое время может быть не слишком отяготительно будет перечесть его в другой раз.

Итак, надеемся, что публика на нас не посетует за то, что мы предлагаем ей вещь так всем известную… по названью.

Собор Парижской Богоматери

Несколько лет тому назад, посещая, или, вернее, обследуя собор Парижской Богоматери, автор этой книги заметил в темном углу одной из башен вырезанное на стене слово:

N ?ГKH4
Рок, судьба (греч .).

Греческие письмена, почерневшие от времени и довольно глубоко высеченные в камне, неуловимые особенности готического письма, сквозившие в их форме и расположении и словно свидетельствовавшие о том, что их начертала средневековая рука, а более всего – мрачный и роковой смысл, заключавшийся в них, живо поразили автора.

Он раздумывал, он старался отгадать, чья скорбящая душа не пожелала покинуть этот мир, не оставив клейма преступления или несчастья на челе старинного собора.

Теперь эту стену (я уже даже не помню, какую именно) не то закрасили, не то выскоблили, и надпись исчезла. Ведь уже двести лет у нас так поступают с чудесными средневековыми церквами. Их калечат всевозможными способами как снаружи, так и изнутри. Священник их перекрашивает, архитектор скребет; затем является народ и разрушает их вконец.

И вот, кроме хрупкого воспоминания, которое автор этой книги посвящает таинственному слову, высеченному в мрачной башне собора Парижской Богоматери, ничего не осталось ни от этого слова, ни от той неведомой судьбы, итог которой был столь меланхолически подведен в нем.

Человек, начертавший его на стене, исчез несколько столетий тому назад из числа живых, слово, в свою очередь, исчезло со стены собора, и самый собор, быть может, вскоре исчезнет с лица земли. Из-за этого слова и написана настоящая книга.

Февраль 1831 г.

Книга первая

I. Большой зал

Ровно триста сорок восемь лет шесть месяцев и девятнадцать дней тому назад парижан разбудил громкий трезвон всех колоколов трех кварталов: Старого и Нового города и Университета. А между тем этот день, 6 января 1482 года, не принадлежал к числу тех, о которых сохранилась память в истории. Ничего примечательного не было в событии, так взволновавшем жителей Парижа и заставившем с утра звонить все колокола. На город не шли приступом пикардийцы или бургундцы, студенты не бунтовали, не предвиделось ни въезда «нашего грозного властелина, господина короля», ни занимательного повешения воров и воровок. Не ожидалось также прибытия какого-нибудь разряженного и разубранного посольства, что случалось так часто в пятнадцатом веке. Всего два дня тому назад одно из таких посольств, состоящее из фламандских послов, явившихся с целью устроить брак между дофином и Маргаритой Фландрской, прибыло в Париж, к великой досаде кардинала Бурбонского, который, угождая королю, должен был волей-неволей оказывать любезный прием этим неотесанным фламандским бургомистрам и угощать их в своем Бурбонском дворце представлением «весьма прекрасной моралите, шуточной пьесы и фарса», в то время как проливной дождь хлестал по его великолепным коврам, разостланным у входа во дворец.

Но 6 января причиной волнения всех жителей Парижа, как говорит Жеан де Труайе, было установившееся с незапамятных времен двойное празднество – праздник Богоявления и праздник шутов. В этот день бывала иллюминация на Гревской площади, посадка майского дерева в Бракской часовне и мистерия во Дворце правосудия.

Об этом провозгласили накануне на всех перекрестках, при звуках труб, городские глашатаи в красивых одеждах из фиолетового камлота, с большими белыми крестами на груди.

Толпы горожан и горожанок, заперев дома и лавки, направились с самого утра по трем разным направлениям. Одни шли на Гревскую площадь, другие – в часовню, третьи – смотреть мистерию. И нужно отдать справедливость здравому смыслу тогдашних парижских зевак: большинство из них предпочло иллюминацию, как раз подходящую ко времени года, и мистерию, которая должна была разыгрываться в большом зале Дворца, хорошо защищенном от непогоды. Бедному майскому дереву, едва покрытому листьями, любопытные предоставили одиноко зябнуть под январским небом на кладбище Бракской часовни.

Особенно много народу стекалось по улицам, ведущим ко Дворцу правосудия, так как было известно, что прибывшие два дня тому назад фламандские послы будут присутствовать на представлении и при избрании папы шутов, которое тоже должно было состояться в большом зале. Нелегко было пробраться в этот зал, считавшийся тогда самым большим на свете. (Действительно, тогда еще Соваль не измерял большого зала в замке Монтаржи.)

Залитая народом площадь перед Дворцом правосудия представлялась тем, кто смотрел на нее из окон, волнующимся морем, куда пять или шесть улиц изливали каждую минуту, подобно рекам, новые волны голов. И эти волны, все увеличиваясь, разбивались об углы домов, выступавших, словно мысы, то тут то там, в неправильном вместилище площади.

В центре высокого готического5
Значение, которое обыкновенно придается слову «готический», хоть и неточно, но принято всеми. Мы, как и все, употребляем его здесь, чтобы охарактеризовать стиль архитектуры второй половины Средних веков, в котором стрельчатый свод служит таким же отличительным признаком, как в предшествовавшем ему периоде полукруглый свод. (Примеч. В. Гюго. )

Фасада Дворца правосудия с большой лестницы непрерывно поднимались и спускались толпы народу, разделяясь на верхней площадке и разливаясь широкими волнами по двум большим спускам, словно водопады. От криков, смеха, топота тысяч ног над площадью стояли страшный шум и гул. По временам этот шум усиливался, течение, несшее всю эту толпу к лестнице, внезапно поворачивало назад, и начинался какой-то водоворот. Это происходило тогда, когда полицейский страж ударял кого-нибудь ружейным прикладом или конный сержант врезался в толпу, чтобы водворить порядок; эта милая традиция, завещанная старшинами города коннетаблям, от коннетаблей перешла по наследству к объездной команде, а уж затем к теперешней жандармерии Парижа.

У дверей, у окон, на крышах, на чердаках – всюду виднелись тысячи добродушных, честных лиц горожан, глазевших на Дворец, на толпу и не желавших ничего больше. Многие парижане довольствуются тем, что лишь смотрят на других зрителей; даже стена, за которой происходит что-нибудь, уже представляет для них интерес.

Если бы мы, живущие в 1830 году, могли хоть мысленно смешаться с парижанами пятнадцатого века и войти вместе с ними, толкаясь, работая локтями и вертясь в гуще толпы, в огромный зал суда, казавшийся 6 января 1482 года столь тесным, мы увидели бы интересное и чарующее зрелище, нас окружали бы вещи столь старинные, что они показались бы нам совсем новыми.

Если читатель согласен, мы попробуем воспроизвести хоть мысленно то впечатление, которое мы с ним испытали бы, переступив за порог большого зала вместе с этой разношерстной толпой.

Прежде всего мы были бы оглушены страшным шумом и ослеплены роскошью и блеском. Вверху, над нашими головами, – двойной стрельчатый бледно-голубой свод, украшенный деревянной резьбой и усеянный золотыми лилиями; внизу, под ногами, – пол из черных и белых мраморных плит. В нескольких шагах от нас – громадная колонна, потом другая, третья. Всего вдоль зала семь колонн, поддерживающих двойной свод.

Вокруг первых четырех колонн – лавочки торговцев, сверкающие стеклом и разными побрякушками; вокруг трех остальных – дубовые скамьи, немало послужившие на своем веку, гладко отполированные одеждой тяжущихся и мантиями прокуроров. Кругом зала, вдоль высоких стен, между колоннами и в простенках между дверями и окнами, – бесконечный ряд статуй французских королей, начиная с Фарамонда, королей-лентяев с повисшими руками и опущенными глазами и королей мужественных, воинственных, смело поднявших к небу головы и руки. В высоких стрельчатых окнах вставлены тысячи разноцветных стекол. Великолепные двери украшены тонкой резьбой. И все это – свод, колонны, стены, наличники, потолок, двери, статуи – чудесного голубого цвета с золотом, уже несколько потускневшего в то время и вовсе исчезнувшего под пылью и паутиной к 1549 году, когда де Брель восхищался им уже только по преданию.

Теперь представьте себе этот громадный продолговатый зал, освещенный бледным светом январского дня, с нахлынувшей в него пестрой шумной толпой, и вы в общем получите о нем некоторое понятие, а интересные частности мы постараемся описать более точно.

Разумеется, если бы Равальяк не убил Генриха IV, в канцелярии дворца не хранились бы документы по его делу, не было бы сообщников, заинтересованных в исчезновении этих документов, а следовательно, не было бы и поджигателей, вынужденных, за неимением лучшего средства, сжечь канцелярию, чтобы сжечь документы, и сжечь самый Дворец правосудия, чтобы сжечь канцелярию. Не было бы пожара 1618 года, старинный дворец сохранился бы до сих пор, и я мог бы сказать читателю: «Сходите посмотреть на большой зал». И мне не пришлось бы описывать его, а читателю – читать это посредственное описание. Все это служит доказательством новой истины, что великие события имеют неисчислимые последствия.

Возможно, конечно, что у Равальяка не было сообщников, а если он и имел их, то они все-таки могли быть неповинны в пожаре 1618 года. Существуют еще два весьма вероятных предположения. Во-первых, все знают, что 7 марта, после полуночи, большая пылающая звезда шириною в фут, длиною в локоть упала с неба на Дворец правосудия. Во-вторых, существует следующее четверостишие Теофиля:

Certes, ce fut un triste jeu,
Quand a Paris dame Justice,
Pour avoir mang? trop d?pice,
Se mit tout le palais en feu6
Да, печальное было зрелище, Когда парижская юстиция, Объевшись пряников, Подожгла свой дворец (фр. ).
Четверостишие содержит игру слов: «еpice» означает и «пряники», и «взятки».

Но как бы мы ни смотрели на эти три толкования – политическое, физическое и поэтическое, – событие, к сожалению, неопровержимое, пожар Дворца правосудия в 1618 году, остается налицо. По милости этого пожара, а в особенности по милости позднейшей реставрации, погубившей то, что пощадил пожар, в настоящее время почти ничего не осталось от этого первого дворца французских королей. Он был древнее Лувра и уже в царствование Филиппа Красивого считался таким старинным, что в нем находили много общего с великолепными постройками, воздвигнутыми королем Робертом и описанными Гельгальдусом. И почти все исчезло. Что сталось с канцелярией, где Людовик Святой «скрепил свой брак»? С садом, где он, «одетый в камлотовое платье, камзол без рукавов из грубого сукна и черный плащ, решал дела, лежа на ковре вместе с Жуанвилем»? Где комнаты императора Сигизмунда, Карла IV, Иоанна Безземельного? Где лестница, с которой Карл IV провозгласил свой милостивый эдикт? Плита, на которой Марсель, в присутствии дофина, зарезал Роберта Клермонского и маршала Шампанского? Калитка, где были разорваны буллы антипапы Бенедикта и откуда вышли его посланные, наряженные в шутовские мантии и митры и принужденные публично каяться на всех перекрестках Парижа? Где большой зал с его голубой окраской, позолотой, статуями, колоннами, с его стрельчатым сводом, покрытым резьбой? А позолоченная комната? А каменный лев около дверей с опущенной головой и поджатым хвостом, как у львов Соломонова трона, – символ силы, смиренно склоняющейся перед правосудием? А великолепные двери и цветные оконные стекла? А резные дверные ручки, приводившие в отчаяние Бикорнета? А изящная столярная работа дю Ганси?.. Что сделало время, что сделали люди со всеми этими чудесами? И что дали нам взамен этой истории галлов, этого готического стиля? Тяжелые полукруглые своды де Бросса, построившего неуклюжий портал Сен-Жерве, – по части искусства, а по части истории – вздорную болтовню господ Патрю о главной колонне. Нельзя сказать, чтобы это было много.

Но вернемся к настоящему большому залу настоящего старинного дворца…

Один конец этого гигантского параллелограмма был занят знаменитым мраморным столом, таким длинным, широким и толстым, что, по выражению старинных рукописей, он был способен возбудить аппетит у Гаргантюа, потому что подобного куска мрамора в мире не бывало. На противоположном конце зала находилась часовня, где Людовик XI велел поставить свою коленопреклоненную статую перед образом Божией Матери и куда, по его приказанию, невзирая на то что в ряду королевских статуй остались две пустые ниши, были перенесены статуи Карла Великого и Людовика Святого, двух святых, пользующихся, по его мнению, в качестве французских королей большим влиянием на небе. Эта часовня, совсем новая, существовавшая всего лет шесть, была в том изящном, прелестном архитектурном стиле, с чудесными скульптурными украшениями и тонкой резьбой, который заканчивает готическую эру и продолжается до середины шестнадцатого столетия в волшебных, причудливых созданиях эпохи Возрождения. Тончайшим произведением искусства была небольшая вделанная над входом сквозная розетка, необыкновенно изящной и тонкой работы. Она казалась сотканной из кружева звездой.

Посреди зала, напротив главного входа, около стены возвышалась обтянутая золотой парчой эстрада, на которую был устроен отдельный ход через окно коридора, находящегося перед золоченой комнатой. Эта эстрада была приготовлена для фламандских послов и других знатных особ, приглашенных на представление.

Мистерия, по издавна установившемуся обычаю, должна была разыгрываться на мраморной площадке, приготовленной с самого утра. На великолепной мраморной доске, исцарапанной каблуками судебных писцов, стояла довольно высокая деревянная клетка. Верхняя ее часть, хорошо видная всем зрителям, должна была служить сценой, а внутренняя, замаскированная коврами, – одевальной для актеров. Лестница, наивно приставленная к клетке снаружи, предназначалась для сообщения сцены с одевальной, и по ней должны были входить и уходить актеры. Как ни внезапно должно было появиться какое-нибудь действующее лицо, ему все-таки приходилось взбираться по этой лестнице, и каким неожиданным ни предполагался какой-нибудь сценический эффект, нельзя было обойтись без этих ступенек. Невинное и почтенное детство искусства и механики!

Четыре сержанта дворцового судьи, обязанные присутствовать при всех народных развлечениях как в дни празднеств, так и во время казней, стояли по четырем углам мраморной площадки.

Представление должно было начаться ровно в двенадцать – с последним ударом дворцовых часов. Это было, конечно, слишком поздно для театрального представления, но приходилось поневоле считаться с удобствами фламандских послов.

Между тем вся толпа, теснившаяся в зале, ждала здесь с самого утра. Многие из любопытства пришли на площадь, как только занялась заря, и терпеливо стояли там, дрожа от холода, а некоторые даже утверждали, что провели всю ночь у главного входа, чтобы наверняка войти первыми. Толпа увеличивалась с каждой минутой и, как река, выступившая из берегов, поднималась около стен, вздувалась вокруг колонн, разливалась по карнизам, подоконникам, выступам и всем выпуклостям скульптурных украшений.

От давки, скуки, нетерпения, свободы сумасбродного и шутовского дня, ссор, разгоравшихся из-за каждого пустяка – торчащего локтя или подбитого гвоздями башмака, – в криках этого стиснутого, запертого, задыхавшегося народа начало звучать раздражение еще задолго до прибытия послов. Со всех сторон раздавались жалобы и проклятия по адресу фламандцев, купеческого старшины, кардинала Бурбонского, судьи, Маргариты Австрийской, сержантов с жезлами, холода, жары, дурной погоды, парижского епископа, Папы, шутов, колонн, статуй, запертой двери, открытого окна. Все это очень забавляло затесавшихся в толпу студентов и слуг, старавшихся еще больше подзадорить недовольных, раздражая их, словно булавочными уколами, язвительными остротами и насмешками.

Особенно отличалась одна группа веселых забияк, которые, выбив в окне стекла, бесстрашно уселись на подоконник и оттуда осыпали насмешками попеременно то толпу на площади, то толпу в зале. По их оживленным жестам, звонкому хохоту, по тому, как весело перекликались они через весь зал с товарищами, видно было, что эти молодые люди не скучают и не томятся, как остальная публика, и что это зрелище вполне их удовлетворяет в ожидании другого.

– Черт побери, да это ты, Жан Фролло де Молендино! – крикнул один из них, увидав маленького белокурого бесенка с хорошеньким, плутовским личиком, повисшего на акантах капители. – Ну, недаром же тебя зовут Жаном Фролло Муленом7
Moulin – мельница (фр. ).

Твои руки и ноги и впрямь похожи на четыре крыла ветряной мельницы. Давно ты здесь?

– Да уж побольше четырех часов, – ответил Жан Фролло. – Надеюсь, они зачтутся мне, когда я попаду в чистилище. Я слышал, как восемь певчих сицилийского короля начали петь в семь часов раннюю обедню в капелле.

– Отличные певчие! Голоса их, пожалуй, еще пронзительнее их остроконечных колпаков. Только, прежде чем служить обедню святому Иоанну, королю следовало бы разузнать, нравятся ли святому Иоанну латинские псалмы с провансальским акцентом.

– И все это сделано для того, чтобы эти проклятые сицилийские певчие могли зашибить деньгу! – резко крикнула старуха, стоявшая в толпе под окном. – Подумать только! Тысячу ливров за одну обедню! Да еще из налога с продажи морской рыбы на парижских рынках!

Виктор Гюго

Собор парижской богоматери

Несколько лет тому назад, осматривая Собор Парижской Богоматери или, выражаясь точнее, обследуя его, автор этой книги обнаружил в темном закоулке одной из башен следующее начертанное на стене слово:

«АМАГКН»

Эти греческие буквы, потемневшие от времени и довольно глубоко врезанные в камень, некие свойственные готическому письму признаки, запечатленные в форме и расположении букв, как бы указывающие на то, что начертаны они были рукой человека средневековья, и в особенности мрачный и роковой смысл, в них заключавшийся, глубоко поразили автора.

Он спрашивал себя, он старался постигнуть, чья страждущая душа не пожелала покинуть сей мир без того, чтобы не оставить на челе древней церкви этого стигмата преступлений или несчастья.

Позже эту стену (я даже точно не припомню, какую именно) не то выскоблили, не то закрасили, и надпись исчезла. Именно так в течение вот уже двухсот лет поступают с чудесными церквами средневековья. Их увечат как угодно – и изнутри и снаружи. Священник их перекрашивает, архитектор скоблит; потом приходит народ и разрушает их.

И вот ничего не осталось ни от таинственного слова, высеченного в стене сумрачной башни собора, ни от той неведомой судьбы, которую это слово так печально обозначало, – ничего, кроме хрупкого воспоминания, которое автор этой книги им посвящает. Несколько столетий тому назад исчез из числа живых человек, начертавший на стене это слово; исчезло со стены собора и само слово; быть может, исчезнет скоро с лица земли и сам собор.

Это слово и породило настоящую книгу.

Книга первая

I. Большая зала

Триста сорок восемь лет шесть месяцев и девятнадцать дней тому назад парижане проснулись под перезвон всех колоколов, которые неистовствовали за тремя оградами: Сите, Университетской стороны и Города.

Между тем день 6 января 1482 года отнюдь не являлся датой, о которой могла бы хранить память история. Ничего примечательного не было в событии, которое с самого утра привело в такое движение и колокола и горожан Парижа. Это не был ни штурм пикардийцев или бургундцев, ни процессия с мощами, ни бунт школяров, ни въезд «нашего грозного властелина короля», ни даже достойная внимания казнь воров и воровок на виселице по приговору парижской юстиции. Это не было также столь частое в XV веке прибытие какоголибо пестро разодетого и разукрашенного плюмажами иноземного посольства. Не прошло и двух дней, как последнее из них – это были фландрские послы, уполномоченные заключить брак между дофином и Маргаритой Фландрской, – вступило в Париж, к великой досаде кардинала Бурбонского, который, в угоду королю, должен был скрепя сердце принимать неотесанную толпу фламандских бургомистров и угощать их в своем Бурбонском дворце представлением «прекрасной моралитэ, шутливой сатиры и фарса», пока проливной дождь заливал его роскошные ковры, разостланные у входа во дворец.

Тем событием, которое 6 января «взволновало всю парижскую чернь», как говорит Жеан де Труа, – было празднество, объединявшее с незапамятных времен праздник Крещения с праздником шутов.

В этот день на Гревской площади зажигались потешные огни, у Бракской часовни происходила церемония посадки майского деревца, в здании Дворца правосудия давалась мистерия. Об этом еще накануне возвестили при звуках труб на всех перекрестках глашатаи парижского прево, разодетые в щегольские полукафтанья из лилового камлота с большими белыми крестами на груди.

Заперев двери домов и лавок, толпы горожан и горожанок с самого утра потянулись отовсюду к упомянутым местам. Одни решили отдать предпочтение потешным огням, другие – майскому дереву, третьи – мистерии. Впрочем, к чести исконного здравого смысла парижских зевак, следует признать, что большая часть толпы направилась к потешным огням, вполне уместным в это время года, другие – смотреть мистерию в хорошо защищенной от холода зале Дворца правосудия; а бедному, жалкому, еще не расцветшему майскому деревцу все любопытные единодушно предоставили зябнуть в одиночестве под январским небом, на кладбище Бракской часовни.

Народ больше всего теснился в проходах Дворца правосудия, так как было известно, что прибывшие третьего дня фландрские послы намеревались присутствовать на представлении мистерии и на избрании папы шутов, которое также должно было состояться в большой зале Дворца.

Нелегко было пробраться в этот день в большую залу, считавшуюся в то время самым обширным закрытым помещением на свете. (Правда, Соваль тогда еще не обмерил громадную залу в замке Монтаржи.) Запруженная народом площадь перед Дворцом правосудия представлялась зрителям, глядевшим на нее из окон, морем, куда пять или шесть улиц, подобно устьям рек, непрерывно извергали все новые потоки голов. Непрестанно возрастая, эти людские волны разбивались об углы домов, выступавшие то тут, то там, подобно высоким мысам в неправильном водоеме площади.

Посредине высокого готического фасада Дворца правосудия находилась главная лестница, по которой безостановочно поднимался и спускался людской поток; расколовшись ниже, на промежуточной площадке, надвое, он широкими волнами разливался по двум боковым спускам; эта главная лестница, как бы непрерывно струясь, сбегала на площадь, подобно водопаду, низвергающемуся в озеро. Крик, смех, топот ног производили страшный шум и гам. Время от времени этот шум и гам усиливался: течение, несшее толпу к главному крыльцу, поворачивало вспять и, крутясь, образовывало водовороты. Причиной тому были либо стрелок, давший комунибудь тумака, либо лягавшаяся лошадь начальника городской стражи, водворявшего порядок; эта милая традиция, завещанная парижским прево конетаблям, перешла от конетаблей по наследству к конной страже, а от нее к нынешней жандармерии Парижа.

В дверях, в окнах, в слуховых оконцах, на крышах домов кишели тысячи благодушных, безмятежных и почтенных горожан, спокойно глазевших на Дворец, глазевших на толпу и ничего более не желавших, ибо многие парижане довольствуются зрелищем самих зрителей, и даже стена, за которой что-либо происходит, уже представляет для них предмет, достойный любопытства.

Если бы нам, живущим в 1830 году, дано было мысленно вмешаться в толпу парижан XV века и, получая со всех сторон пинки, толчки, – прилагая крайние усилия, чтобы не упасть, проникнуть вместе с ней в обширную залу Дворца, казавшуюся в день 6 января 1482 года такой тесной, то зрелище, представившееся нашим глазам, не лишено было бы занимательности и очарования; нас окружили бы вещи столь старинные, что они для нас были бы полны новизны.

Виктор Гюго

Собор Парижской Богоматери (сборник)

Предисловие к публикации перевода романа В. Гюго «Собор Парижской Богоматери»

Ф. М. Достоевский

«Le laid, c’est le beau» – вот формула, под которую лет тридцать тому назад самодовольная ратина думала подвести мысль о направлении таланта Виктора Гюго, ложно поняв и ложно передав публике то, что сам Виктор Гюго писал для истолкования своей мысли. Надо признаться, впрочем, что он и сам был виноват в насмешках врагов своих, потому что оправдывался очень темно и заносчиво и истолковывал себя довольно бестолково. И однако ж нападки и насмешки давно исчезли, а имя Виктора Гюго не умирает, и недавно, с лишком тридцать лет спустя после появление его романа «Notre Dame de Paris» , явились «Les Misérables» , роман, в котором великий поэт и гражданин выказал столько таланта, выразил основную мысль своей поэзии в такой художественной полноте, что весь свет облетело его произведение, все прочли его, и чарующее впечатление романа полное и всеобщее. Давно уже догадались, что не глупой карикатурной формулой, приведенной нами выше, характеризуется мысль Виктора Гюго. Его мысль есть основная мысль всего искусства девятнадцатого столетия, и этой мысли Виктор Гюго как художник был чуть ли не первым провозвестником. Это мысль христианская и высоконравственная, формула ее – восстановление погибшего человека, задавленного несправедливо гнетом обстоятельств, застоя веков и общественных предрассудков. Эта мысль – оправдание униженных и всеми отринутых парий общества. Конечно, аллегория немыслима в таком художественном произведении, как, например, «Notre Dame de Paris». Но кому не придет в голову, что Квазимодо есть олицетворение пригнетенного и презираемого средневекового народа французского, глухого и обезображенного, одаренного только страшной физической силой, но в котором просыпается наконец любовь и жажда справедливости, а вместе с ними и сознание своей правды и еще непочатых, бесконечных сил своих.

Виктор Гюго чуть ли не главный провозвестник этой идеи «восстановления» в литературе нашего века. По крайней мере он первый заявил эту идею с такой художественной силой в искусстве. Конечно, она не есть изобретение одного Виктора Гюго; напротив, по убеждению нашему, она есть неотъемлемая принадлежность и, может быть, историческая необходимость девятнадцатого столетия, хотя, впрочем, принято обвинять наше столетие, что оно после великих образцов прошлого времени не внесло ничего нового в литературу и в искусство. Это глубоко несправедливо. Проследите все европейские литературы нашего века, и вы увидите во всех следы той же идеи, и, может быть, хоть к концу-то века она воплотится наконец вся, целиком, ясно и могущественно, в каком-нибудь таком великом произведении искусства, что выразит стремления и характеристику своего времени так же полно и вековечно, как, например, «Божественная комедия» выразила свою эпоху средневековых католических верований и идеалов.

Виктор Гюго, бесспорно, сильнейший талант, явившийся в девятнадцатом столетии во Франции. Идея его пошла в ход; даже форма теперешнего романа французского чуть ли не принадлежит ему одному. Даже его огромные недостатки повторились чуть ли не у всех последующих французских романистов. Теперь, при всеобщем, почти всемирном успехе «Les Misérables», нам пришло в голову, что роман «Notre Dame de Paris» по каким-то причинам не переведен еще на русский язык, на котором уже так много переведено европейского. Слова нет, что его все прочли на французском языке у нас и прежде; но, во-первых, рассудили мы, прочли только знавшие французский язык, во-вторых – едва ли прочли и все знавшие по-французски, в-третьих – прочли очень давно, а в-четвертых – и прежде-то, и тридцать-то лет назад, масса публики, читающей по-французски, была очень невелика сравнительно с теми, которые и рады бы читать, да по-французски не умели. А теперь масса читателей, может быть, в десять раз увеличилась против той, что была тридцать лет назад. Наконец – и главное – все это было уже очень давно. Теперешнее же поколение вряд ли перечитывает старое. Мы даже думаем, что роман Виктора Гюго теперешнему поколению читателей очень мало известен. Вот почему мы и решились перевесть в нашем журнале вещь гениальную, могучую, чтоб познакомить нашу публику с замечательнейшим произведением французской литературы нашего века. Мы даже думаем, что тридцать лет – такое расстояние, что даже и читавшим роман в свое время может быть не слишком отяготительно будет перечесть его в другой раз.

Собор Парижской Богоматери

Февраль 1831 г.

Книга первая

I. Большой зал

Интересующий нас роман в 1831 году создал Виктор Гюго. "Собор Парижской Богоматери" - первое историческое произведение, которое было написано на французском языке. Этот роман очень популярен и сегодня. Существуют многочисленные экранизации, а также музыкальные произведения, основанные на творении, автор которого - Виктор Гюго. "Собор Парижской Богоматери" - произведение, как и все романы, большое по объему. Мы опишем лишь основные события, а также представим характеристику главных героев.

Сначала познакомим читателя с сюжетом такого произведения, как "Собор Парижской Богоматери".

Чьей-то рукой в одной из башен собора было начертано по-гречески слово "рок". Через некоторое время оно исчезло. Так возникла книга о горбуне, священнике и цыганке.

6 января 1482 года на праздник Крещения должна была состояться во дворце Правосудия мистерия под названием "Праведный суд пречистой девы Марии". Толпа людей собирается во дворец для того, чтобы посмотреть ее. Однако после того как представление начинается (автором мистерии является Пьер Гренгуар), появляется кардинал с послами. Внимание зрителей тут же приковывается к появившимся чиновникам. Гость издевается над постановкой Пьера и предлагает развлечься иначе -выбрать шутовского папу. Тот, кто изобразит наиболее жуткую гримасу, станет победителем.

Неудавшееся похищение Эсмеральды

В этот момент внимание привлекает к себе звонарь Квазимодо, известный своей уродливостью. Его наряжают, как и следовало, в мантию, а затем уводят для того, чтобы пройтись с ним по улицам. Гренгуар после этого надеется еще продолжить пьесу, однако чей-то крик о том, что Эсмеральда танцует на площади, уводит в ту сторону зрителей. Эсмеральда - это цыганка, которая развлекает вместе со своей козочкой собравшуюся толпу. После того как Квазимодо появляется на площади, девушку едва не похищают. Гренгуар, услышавший ее крики, сразу же зовет на помощь. Спасителем Эсмеральды становится Феб де Шатопер, капитан.

Спасение Гренгуара и наказание Квазимодо

Пьер по воле судьбы добирается до квартала, в котором живут воры и нищие. Гренгуара хотят испытать. Он должен вытащить из чучела, на которое навешаны звонки, кошелек, не произведя при этом шума. В противном случае его ждет смерть. Однако Пьер не справляется, и его ожидает казнь. Спасти Гренгуара может лишь женщина, и эту роль берет на себя Эсмеральда. На другой день после неудачной попытки похищения Квазимодо судят. Ему предстоит бичевание плетью. Многочисленная толпа наблюдает за его наказанием. Затем Квазимодо забрасывают камнями. Но вот появляется Эсмеральда. Она поднимается к Квазимодо и подносит флягу с водой к его губам.

Свидание с Шатопером, попытка его убийства Клодом Фролло

Эсмеральду спустя некоторое время приглашают в дом Феба де Шатопера. Здесь он хочет развлечься вместе со своей невестой и ее подругами. Когда появляется Эсмеральда, ее красота поражает всех, что отмечает Виктор Гюго ("Собор Парижской Богоматери"). Когда же козочка этой цыганки складывает слово "Феб" из букв, невеста падает в обморок. Цыганка влюблена в капитана и готова даже прекратить поиски своих родителей. Перед Эсмеральдой во время свидания с Шатопером предстает священник с кинжалом, ненавидящий ее. Девушка теряет сознание. Когда она приходит в себя, то узнает, что якобы убила Шатопера.

Приговор суда и спасение Эсмеральды

Гренгуар, переживающий за Эсмеральду, узнает через месяц, что ее должны судить во Дворце правосудия. Поскольку девушка невиновна, она все отрицает. Однако после пыток Эсмеральда все-таки признает приписываемые ей преступления: убийство де Шатопера, проституцию и колдовство. Ее приговаривают к покаянию, после чего она должна быть повешена возле Собора Парижской богоматери. Клод Фролло, влюбленный в нее, предлагает бежать Эсмеральде, однако его предложение девушка отвергает. Священник в ответ заявляет, что Феб жив. Это подтверждается в день казни, когда Эсмеральда видит в одном из окон своего возлюбленного. Квазимодо подхватывает цыганку, упавшую без чувств. Он уносит ее поспешно в Собор, предоставив тем самым убежище девушке.

Жизнь Эсмеральды в Соборе, штурм

Пребывание здесь также дается нелегко Эсмеральде. Она не может привыкнуть к столь уродливому горбуну. Квазимодо ей дает свисток для того, чтобы в случае необходимости цыганка могла позвать на помощь. Однако архидьякон в приступе ревности набрасывается на девушку. Ее спасает Квазимодо, при этом он едва не убивает Клода Фролло. Однако архидьякон не может успокоиться. Он призывает через Гренгуара воров и нищих для того, чтобы штурмовать Собор. Пьеру, как бы Квазимодо ни защищал цыганку, удается забрать ее из Собора. Когда до короля доходит весть о бунте, он приказывает казнить Эсмеральду. Клод ее тащит к Роландовой башне.

Заключительные события

Книга Гюго "Собор Парижской Богоматери" уже приближается к финалу. Автор переносит действие в Роландову башню, где живет Пакетта Шант-Флери, ненавидящая Эсмеральду. Когда-то у нее отняли дочь. Однако вдруг выясняется, что Эсмеральда - это и есть ее пропавшая девочка. Матери не удается спасти цыганку от казни. Она падает замертво при попытке помешать увести ее. Следующими событиями заканчивается произведение, которое создал Виктор Гюго ("Собор Парижской Богоматери"): Эсмеральду казнят, а затем Квазимодо сталкивает в обрыв Клода. Таким образом, все, кого несчастный горбун любил, мертвы.

Итак, мы описали основные события, которые изображены в произведении "Собор Парижской Богоматери". Анализ его, представленный ниже, познакомит вас поближе с главными героями этого романа.

Квазимодо

Квазимодо - это центральный персонаж произведения. Образ его мощный и яркий, поразительной силы, одновременно притягательный и отталкивающий. Пожалуй, из всех других персонажей, с которыми мы знакомимся, читая произведение "Собор Парижской Богоматери", именно Квазимодо соответствует больше всех эстетическим идеалам романтизма. Герой возвышается как гигант-исполин над чередой заурядных людей, поглощенных обыденными занятиями. Принято проводить параллели между ним и Эсмеральдой (противопоставление - уродство и красота), между Клодом Фролло и Квазимодо (эгоизм и бескорыстие); а также между Фебом и Квазимодо (лживость аристократа, мелочное самолюбование и величие духа человека) в произведении "Собор Парижской Богоматери". Образы эти взаимосвязаны, их характеры во многом раскрываются при взаимодействии друг с другом.

Что еще можно сказать об этом звонаре? Образ Квазимодо из произведения "Собор Парижской Богоматери", анализ которого нас интересует, по силе воздействия можно сравнить только с образом Собора, существующего на страницах романа на равных правах с живыми персонажами. Сам автор не раз подчеркивает взаимосвязь своего героя, который вырос при храме, с Нотр-Дам.

В событийном отношении предельно проста история жизни Квазимодо. Известно, что горбун Собора Парижской Богоматери был подброшен 16 лет назад в колыбель, из которой была похищена Эсмеральда. Тогда ему было около четырех лет. Уже в детстве малыш отличался поразительным уродством. Он вызывал лишь отвращение у всех. Мальчика окрестили, таким образом изгнав "дьявола", а затем отправили в Париж, в Нотр-Дам. Здесь его хотели бросить в костер, однако Клод Фролло, молодой священник, вступился за ребенка. Он его усыновил и назвал Квазимодо (так называется у католиков первое воскресенье после Пасхи - день, когда был обнаружен мальчик). С тех пор родным домом его стал Собор Парижской Богоматери. Содержание дальнейшей жизни его следующее.

Квазимодо стал звонарем. Его не любили люди за уродство. Они над ним смеялись и оскорбляли его, не желая увидеть самоотверженную, благороднейшую душу за безобразной внешностью. Страстью Квазимодо стали колокола. Они заменили ему радость общения и привели одновременно к новой беде: Квазимодо оглох от колокольного звона.

В первый раз мы знакомимся с ним, когда его избирают папой шутов за уродливую внешность. В этот же день, поздно вечером, он пытается похитить Эсмеральду по просьбе своего наставника и попадает за это под суд. Судья был так же глух, как и Квазимодо, и, боясь, что обнаружится его глухота, решил построже наказать звонаря, не представляя даже, за что он его наказывает. Квазимодо в результате оказался у позорного столба. Толпа, собравшаяся здесь, издевалась над ним, и никто не дал напиться горбуну, кроме Эсмеральды.

Переплелись две судьбы - безродного уродца и красавицы. Квазимодо спасает Эсмеральду, дает ей свою келью и пищу. Заметив, что она болезненно реагирует на его внешность, старается попадаться девушке на глаза как можно реже. Он спит у входа в келью на каменном полу, оберегая покой цыганки. Только когда девушка спит, он позволяет себе любоваться ею. Квазимодо, видя, как она страдает, хочет привести Феба к ней. Ревность, как и другие проявления себялюбия и эгоизма, ему чужда.

По ходу романа меняется образ Квазимодо, он становится все более привлекательным. Вначале говорилось о его дикости и злобности, но в дальнейшем уже нет основания для подобных характеристик. Квазимодо начинает писать стихи, пытаясь таким способом открыть девушке глаза на то, что она не хочет видеть - красоту его сердца. Квазимодо готов во имя спасения цыганки сокрушить все, даже Собор. Лишь на Клода Фролло, который является первопричиной бед, пока не поднимается его рука. Квазимодо смог выступить против него лишь тогда, когда увидел, как он торжествующе хохотал, когда Эсмеральду казнили. И звонарь его столкнул в бездну своими руками. Последних моментов жизни Квазимодо автор не описывает. Однако трагический финал обнаруживается, когда, глядя на фигуру Эсмеральды в петле и силуэт Фролло с высоты Собора, он говорит, что это все, что он любил.

Эсмеральда

Безусловно, в романе "Собор Парижской Богоматери" Эсмеральда является одним из главных героев. Эта девушка - настоящий гений чистой красоты. Не только внешность ее отличается совершенством. Автор неоднократно подчеркивает, что все озаряется волшебным сиянием при появлении Эсмеральды. Она - словно факел, освещающий мрак. Невозможно представить, чтобы эта девушка сознательно причинила кому-нибудь зло, на что способны другие главные герои интересующего нас романа. Она, не задумываясь, спасает Гренгуара от виселицы, соглашаясь признать его своим супругом на 4 года, согласно цыганским законам. Она единственная из всей толпы жалеет Квазимодо, который умирает от жажды, дав ему напиться из фляги. Если и можно найти небольшой изъян у этой цыганки, то он относится к сфере интуиции и разума. Девушка совсем непрозорлива и к тому же очень доверчива. Не стоит никакого труда заманить ее в сети. Она чересчур увлечена собственными мечтами и фантазиями, чтобы предвидеть опасность и реально смотреть на вещи.

Эсмеральде от природы присуще чувство собственного достоинства и гордость. Она прекрасна, когда поет или танцует. Однако, полюбив Феба, девушка забывает об этих своих качествах. Она говорит возлюбленному: "Я ваша раба". Прекрасная по сути своей любовь к Фебу порой делает ее жестокой к окружающим людям, которые действительно боготворят ее. Девушка готова заставить Квазимодо день и ночь провести в ожидании ее возлюбленного. Она проявляет недовольство, замечая, что горбун возвращается один, и даже гонит его прочь в порыве раздражения, забывая, чем обязана звонарю. К тому же она не может поверить в то, что Феб не захотел прийти к ней. Она винит в случившемся Квазимодо. Эсмеральда забывает и о своей матери, которую обрела так неожиданно. Ей достаточно лишь отдаленного звука голоса возлюбленного, как она выдает свое присутствие, тем самым предопределяя собственную гибель, а также смерть своей матери и Квазимодо.

Клод Фролло

Это архидьякон, служащий в Соборе Парижской Богоматери. Он умудрен знаниями в различных науках. Это рассудочный и самолюбивый человек, который обуреваем страстью к Эсмеральде. Фролло преследует девушку неотступно и готов совершить любые преступления для того, чтобы заполучить ее. Он поручает Квазимодо, своему воспитаннику, похитить цыганку, пытается также убить капитана де Шатопера, любимого ею. Девушку обвиняют в покушении и приговаривают к смерти. Тогда Фролло предлагает ей спастись бегством в обмен на удовлетворение его роковой страсти. Когда Эсмеральда отказывает, он подстрекает оборванцев Парижа взять приступом Собор, в котором укрылась девушка. Клод в разгар этого побоища крадет Эсмеральду. Девушка снова отвергает его любовь. Взбешенный гибелью младшего брата, принимавшего участие в нападении, Фролло отдает на погибель свою возлюбленную.

Будучи главным двигателем действия произведения, Клод сам по себе является фигурой достаточно традиционной. В нем воплощается тип демонического церковника, который одержим страстью к женщине. Этот тип был унаследован от готического романа, в котором изображаются подобные ему главные герои. Образ Фролло, с другой стороны, напоминает ученостью и неудовлетворенностью ею доктора Фауста. Данная сторона характера связывает архидьякона с линией романа Гюго.

Образ Собора

Очень важным является образ Собора в романе "Собор Парижской Богоматери". Гюго создал свой роман с целью вывести Нотр-Дам в качестве главного героя. В то время здание хотели либо модернизировать, либо снести. Сначала во Франции, а потом и во всей Европе началось движение за реставрацию и сохранение готических памятников после того, как вышел роман Виктора Гюго "Собор Парижской Богоматери".

Нотр-Дам - это типичная готическая постройка. Для данного архитектурного стиля характерно стремление ввысь, объединенное с пониманием того, что без земной опоры небо недосягаемо. Готические сооружения будто плавают в воздухе, они кажутся невесомыми. Однако это лишь на первый взгляд. Собор на самом деле строился сотнями мастеров, которые были наделены буйной, истинно народной фантазией.

Нотр-Дам, прежде всего, - это центр народной и религиозной жизни парижан. Простолюдины, способные бороться за лучшее будущее, собираются около него. Также он является убежищем для изгнанных: пока человек находится за его стенами, никто не вправе арестовать его. Собор - это также символ притеснения (феодального и религиозного).

Гюго Средневековье отнюдь не идеализировал. В романе мы находим пламенную любовь к Родине, к ее искусству и истории, высокую поэтичность, изображение темных сторон феодализма. Собор Парижской Богоматери - это вечное сооружение, которое равнодушно к суете человеческой жизни.

В предисловии говорится о том, что книга была рождена под влиянием слова «АМАГКН», увиденного автором на стене Собора Парижской Богоматери.

Книга первая

6 января 1482 года Париж оглашается перезвоном колоколов. Жители французской столицы собираются во Дворце правосудия, чтобы посмотреть мистерию, дающуюся в честь фландрских послов. Представление задерживается. Усталая толпа ругается и сплетничает.

Начавшееся представление не нравится публике. Всё её внимание сосредотачивается на иностранных гостях и кардинале Карле Бурбонском. Автор мистерии – поэт и философ Пьер Гренгуар приходит в отчаяние от провала. Зрители выбирают Папу шутов. Им становится Квазимодо – уродливый звонарь Собора Парижской Богоматери.

Книга вторая

Пьер Гренгуар отправляется на Гревскую площадь, где танцует Эсмеральда – ослепительно красивая шестнадцатилетняя цыганка. Закончив танец, девушка заставляет белоснежную козочку Джали отвечать на свои вопросы с помощью бубна. Представление красавицы прерывает затворница Роландовой башни – женщина, ненавидящая цыган. Шутовской парад останавливает архидьякон Клод Фролло. Он «свергает» Квазимодо и уводит его за собой. Пьер Гренгуар следует за Эсмеральдой. Он видит сцену похищения девушки Квазимодо и её последующее освобождение начальником королевских стрелков – Фебом де Шатопером.

Плутая по улочкам Парижа, Пьер оказывается в воровском квартале «Двор чудес». Эсмеральда спасает его от смерти, взяв в мужья на четыре года.

В каморке цыганка отказывается от любовных ласк Пьера. Гренгуар не интересен ей, как мужчина – она хотела спасти его от виселицы и не более того. Пьер рассказывает историю своей жизни в надежде на то, что Эсмеральда, полюбит его, узнав получше. Девушка не слышит поэта – она думает о Фебе.

Книга третья

Автор описывает архитектурные особенности Собора Парижской Богоматери, сочетающего в себе признаки романского и готического стиля. Затем он предлагает читателю подняться на верх храма, чтобы увидеть средневековый Париж с высоты птичьего полёта.

Гюго рассказывает историю формирования города, разросшегося к пятнадцатому веку до трёх крупных районов – Сите (Старый город, основные здания – церкви, власть находится в руках епископа), Университета (левый берег Сены, учебные заведения, ректор) и Города (правый берег, дворцы, торговый старшина). Описание Парижа автор заканчивает колокольным перезвоном, доносящимся на Пасху из тысяч местных церквей и храмов.

Книга четвёртая

Шестнадцать лет назад в деревянные ясли Собора Парижской Богоматери был подкинут четырёхлетний Квазимодо. Горожане видели в уродливом ребёнке дьявола. Молодой священник Клод Фролло усыновил подкидыша.

В юности Клод активно учился, в девятнадцать лет стал сиротой и единственным опекуном своего младшего брата Жеана, в двадцать – принял духовное звание.

Квазимодо вырос уродливым как телесно, так и духовно. Он плохо воспринимал окружающий мир, был злобен и невероятно силён. Он почти не выходил из Собора и больше всего на свете любил своего господина – Клода Фролло и колокола, от которых когда-то оглох.

Младший брат Клода вырос лентяем и распутником. Разочаровавшийся в родственных привязанностях и изучивший всё, что только мог, архидьякон стал заниматься поисками философского камня. В народе Клод прослыл колдуном.

Книга пятая

Как-то раз Клода Фролло посетил королевский медик Жак Куактье вместе с «провинциальным дворянином кумом Туранжо», оказавшимся королём Франции – Людовиком XI.

Автор объясняет смысл слов архидьякона «это убьёт то» тем, что раньше слово воплощалось в виде зодчества, а сейчас – в виде книги. Монументальная мысль превратилась в мысль подвижную и бессмертную. Истинное зодчество умерло в эпоху Возрождения. Архитектура со временем стала обычной геометрией.

Книга шестая

Младший судья Шатле, глухой Флориан Барбедьен допрашивает глухого Квазимодо. Присутствующие смеются над комичностью сложившегося положения. Парижский прево, мессир Робер д’Эстутвиль не понимает, что Квазимодо глух и приговаривает его к жестокому наказанию у позорного столба.

Провинциалка Майетта рассказывает двум парижанкам историю Пакетты Шантфлери– дочери бывшего рейнского менестреля, после смерти отца вставшей на путь проституции и родившей в двадцать лет обожаемую дочку Агнесу. Прелестную девочку похитили цыгане, а вместо неё подбросили несчастной матери маленького Квазимодо. В затворнице Роландовой башни (сестре Гудуле) Майетта узнаёт несчастную Пакетту.

Квазимодо вертят в колесе на Гревской площади и бьют тонкой плёткой с «когтями» на концах. Пока он стоит привязанный к столбу, толпа неистовствует и кидает в него камни. Эсмеральда даёт Квазимодо воды. Звонарь плачет.

Книга седьмая

Начало марта. В доме вдовы г-жи де Гонделорье собираются девушки благородного происхождения. Дочь хозяйки дома Флер-де-Лис вышивает. Её жених Феб выглядит растерянным и задумчивым. Девушки приглашают танцующую на площади Эсмеральду в дом. Они завидуют красоте цыганки и потешаются над её нарядом. Джали выводит из букв имя «Феб». Флер-де-Лис падает в обморок.

Клод Фролло и Квазимодо наблюдают за танцем цыганки. Выступающий вместе с Эсмеральдой Пьер Гренгуар рассказывает архидьякону историю девушки.

Жеан Мельник идёт к старшему брату за деньгами и видит, как Клод Фролло тщетно пытается сосредоточиться на занятиях алихимией. Архидьякон отказывается дать нерадивому школяру деньги, но приход королевского прокурора церковного суда Жака Шармолю заставляет его изменить своё решение.

Выйдя из собора Жеан встречает Феба. Они отправляются пропивать деньги архидьякона. Клод Фролло идёт за ними и узнаёт о готовящемся свидании Феба с Эсмеральдой. Он подкарауливает молодого человека, чуть не затевает с ним дуэль, но затем даёт денег на комнату у старухи Фалурдель в обмен на возможность увидеть судьбоносную встречу. В разгар любовных утех Клод Фролло покидает своё убежище и вонзает кинжал в горло Феба. Эсмеральду арестовывают.

Книга восьмая

Через месяц Пьер Гренгуар случайно заходит во Дворец правосудия, где видит суд над Эсмеральдой. Цыганка поначалу отпирается, но первая же пытка «испанским сапогом» заставляет её «сознаться» в преступлении и колдовстве. Торопящиеся на ужин судьи выносят девушке смертный приговор. Эсмеральду помещают в подземную тюрьму Турнель, где её навещает Клод Фролло и рассказывает о своей страсти. Архидьякон просит цыганку сжалиться над ним, подарив хоть немного ласки, и предлагает бежать. Девушка отталкивает его.

Феб поправляется и скрывается в полку. В мае он возвращается в Париж и попадает на казнь Эсмеральды. Архидьякон делает последнюю попытку спасти цыганку, но она вновь отвергает его. Девушка видит на балконе Феба и падает в обморок от счастья и горя. Квазимодо вырывает Эсмеральду из рук палача и прячет её в Соборе Парижской Богоматери.

Книга девятая

Клод Фролло бежит за город. Весь день он проводит в мучениях. Вечером архидьякон наблюдает за свиданием своего брата Жеана с уличной потаскушкой у старухи Фалурдель. В полночь в Соборе он видит Эсмеральду и принимает её за призрака.

Квазимодо помещает цыганку в келью, служащую убежищем. Он делится с ней своей постелью и едой.

Душевные раны Эсмеральды зарубцовываются. Она находит общий язык с Квазимодо, считает себя виноватой в том, что Феб видит в ней преступницу. Заметив на площади капитана, Эсмеральда просит Квазимодо привести его к ней. Феб отказывается идти за звонарём, считая его посланцем с того света.

Клод Фролло ревнует цыганку к Квазимодо. В одну из ночей он пробирается в келью Эсмеральды и пытается овладеть девушкой. Звонарь оттаскивает архидьякона от цыганки.

Книга десятая

Клод Фролло предлагает Пьеру Гренгуару обменяться одеждой с Эсмеральдой, чтобы вывести её из собора. Поэт не хочет быть повешенным. Он предлагает спасти девушку иначе.

Жеан Мельник просит у брата деньги. В противном случае он грозится податься в бродяги. Архидьякон в сердцах кидает ему кошелёк.

Двор чудес готовится к освобождению Эсмеральды. Жеан Мельник несёт пьяный бред. Квазимодо сбрасывает на головы бродяг тяжёлое бревно, камни и расплавленный свинец. Жеан пытается проникнуть в Собор с помощью лестницы, но Квазимодо сбрасывает её на площадь. Вслед за ней летит и младший брат архидьякона.

В Бастилии Людовик XI знакомится с государственными счетами, осматривает новую деревянную клетку, читает корреспонденцию. Узнав о бунте парижской черни, король посылает к Собору стрелков.

Книга одиннадцатая

Пьер Гренгуар и Клод Фролло помогают Эсмеральде сбежать. Поэт уводит с собой Джали, оставляя цыганку на попечение архидьякона. Последний приводит девушку на Гревскую площадь и ставит перед мучительным выбором: он или виселица. Эсмеральда в очередной раз отвергает Клода. Он отдаёт её в руки Гудулы, а сам бежит за народом.

Гюго собор парижской. Виктор Гюго "Собор Парижской Богоматери": описание, герои, анализ произведения. Спасение Гренгуара и наказание Квазимодо

* * *

Предисловие к публикации перевода романа В. Гюго «Собор Парижской Богоматери»Ф. М. Достоевский

Собор Парижской Богоматери

Книга первая

I. Большой зал

Неудавшееся похищение Эсмеральды

Спасение Гренгуара и наказание Квазимодо

Свидание с Шатопером, попытка его убийства Клодом Фролло

Приговор суда и спасение Эсмеральды

Жизнь Эсмеральды в Соборе, штурм

Заключительные события

Квазимодо

Эсмеральда

Клод Фролло

Образ Собора

Книга первая

Книга вторая

Книга третья

Книга четвёртая

Книга пятая

Книга шестая

Книга седьмая

Книга восьмая

Книга девятая

Книга десятая

Книга одиннадцатая

Предисловие к публикации перевода романа В. Гюго «Собор Парижской Богоматери»
Ф. М. Достоевский