Воспоминания о елене данько. О моих стихах

В имении купца Силы Гордеича Чернова «Волчье логово» в зимний вечер состоялся семейный ужин, за которым было изрядно выпито по весьма серьезному поводу: в этот вечер из Москвы приехал знаменитый художник Валерьян Иваныч Семов свататься за младшую дочь Силы Гордеича Наташу. Дело, по-видимому, шло на лад: художника приняли радушно, хотя еще окончательного разговора не было. За ужином говорили о посторонних предметах, больше слушали рассказы гостя, а старик зорко приглядывался к будущему зятю, наводящими вопросами экзаменуя его.

После ужина, когда члены многочисленной семьи разошлись по комнатам огромного дома в старинном дворянском стиле, с антресолями и зимним садом, Сила Гордеич пригласил Семова в кабинет. Кабинет был небольшой, но уютный, с большим кожаным диваном у стены, украшенной фотографиями беговых лошадей, с мягким ковром, застилавшим всю комнату. На письменном столе горела электрическая лампа под зеленым шелковым абажуром, а рядом был накрыт маленький круглый столик с двумя стаканами кофе и бутылкой коньяку, с ломтиками лимона на тарелке.

Они сидели вдвоем за этим столиком, продолжая начатый за ужином разговор.

Сила Гордеич был маленький, сухонький старичок в опрятной пиджачной паре и крахмальном воротничке, с седой головой, остриженной бобриком, с седыми, коротко подстриженными усами, чисто выбритый, с сухим, энергичным лицом, напоминавшим фельдмаршала Суворова.

Знаменитый художник - высокий молодой человек лет тридцати, в черной бархатной блузе, бледный, о длинными волосами, с маленькой эспаньолкой и веселыми, смеющимися глазами - в положении жениха чувствовал себя не совсем свободно.

Старик налил в обе рюмки коньяку и, чокнувшись, заговорил неожиданным для его фигуры густым басом:

Выпьем-ка, брат, Валерьян Иваныч, да потолкуем! Вы за ужином-то много кой-чего нам рассказали, теперь мой черед, расскажу вам про себя… - Он выпил, крякнул и продолжал: - Род наш старинный, купеческий, отцы и деды наши купцами были. Разорялись мы и на нет сходили, и опять возрождались: потому - у нас в роду коммерческий талант. Не хвалясь, скажу: я, Валерьян Иваныч, большой коммерсант! Да-с! Имейте это в виду! Я завсегда могу деньги нажить - честно и чисто, как и до сих пор наживал. Вы знаете, как я начинал?

Нет, - улыбаясь, отвечал художник, - Расскажи-те-ка! Это, наверно, интересно.

Хе-хе-хе!.. - низким грудным смехом засмеялся старик. - Не только интересно, а пожалуй, для вас, молодых людей, и поучительно.

Он придвинул мягкое кресло поближе к собеседнику и начал:

Вот, послушай-ка. Отец мой помер, разорившись дотла. Перед концом его жизни жили мы на мужицкий лад: сами пахали и сеяли, на базар хлеб возили. Бывало, все пойдут в харчевню, а ты купишь калач, да на возу и поешь, чтобы деньги целее были… После смерти отца стало еще хуже: оставил он мне всего-навсего полторы тысячи… долгов! Только и всего. За долги пришлось последнего лишиться, все распродать; осталась избенка да лошаденка. Забился в деревню, притаился, - ни гу-гу! В город и глаз не кажу: людей стыдно. Думаю - как жить? Ведь надо же делать что-нибудь. Работал крючником на пристани, водоливом был - не понравилось. И надумал я овцами торговать; а у самого денег ни шиша, взяться нечем. Делать нечего, отправился в город и - к дяде. Дядя был у меня купец состоятельный, но, конечно, такой, что зря деньгами не сорил. Рассказал ему, каким делом хочу заняться. Дядя для начала дал мне взаймы триста рублей. С них я и начал. Купил на все эти деньги овец и сам стал пасти их С пастуха, Валерьян Иваныч, я начал! Бывало, пасу это я в поле овец и все думаю: как бы мне деньги нажить? Хе-хе! Осенью сам повез овец в Москву, продал выгодно, очистилась мне тысяча; я на всю тысячу - опять овец, и пошел в гору. Смотрю - годика через два у меня уже с десяток тысчонок завелось. Тут мы с братом моим покойным хлебную торговлю завели на Волге; двое орудовали, вместе и жили, попросту, без затей. Шибко мы тогда погнали дело. Случалось, брали барышу тысяч по сорок и по восемьдесят!

Старик потянулся к бутылке и, наливая в рюмки, сказал нравоучительно:

Вот как мы наживали, Валерьян Иваныч!

Да, у вас, по-видимому, была большая энергия. Но чем вы все-таки объясняете такой быстрый успех? Откуда были такие барыши?

Бог его знает… - Сила Гордеич вздохнул. - Время такое было. Случалось, покупаем хлеб на одной пристани по одной цене, а перевозим прямо на другую пристань, верст за пятнадцать, - и продаем на пятак за пуд дороже; на всю-то партию и выходило тысяч пятьдесят барышу! Волга-то тогда дикая была, телеграфу никакого не знали. Первые-то пароходы на моей памяти пошли. Ну, кто посмышленее да порасторопнее других, те и наживали. И греха в этом никакого не было. Так и вырастали капиталисты. А дворяне и тогда ничего не делали, только имения свои проедали. Я, Валерьян Иваныч, открытый враг дворянского сословия. Они проживали, а мы наживали! Они падали, а мы возвышались. Вот это имение и дом, где мы сейчас с вами сидим, перешли ко мне за долги от кутилы-гусара, который всю жизнь только и делал, что наследственное, не им скопленное, по ветру пускал. Дом мой в городе - тоже бывший дворянский. Деньги прожить, проесть и пропить - это преступление великое: не жалеть и не любить деньги - это значит людей не уважать! Кто рубля не бережет, тот сам гроша не стоит!

Деньги - это что-то такое нежное, - заговорил он вдруг полушепотом, с неожиданной теплотой и лиризмом в голосе. - С ними нужно осторожно: не дотрагиваться до них, всякую пылинку с них сдувать, чтобы росли они, а не таяли; иначе ведь они живо пылью разлетятся. Любить их, беречь и лелеять нужно, нежно с ними обращаться; ведь это же что-то живое, святое, неприкосновенное, как жизнь человеческая… Ненавижу дармоедов, расточителей, разрушителей! - загремел он вдруг разряжающимся голосом. - Уважаю только тех, кто создает, кто накопляет. Идея накопления капитала - это великая идея! Ей посвятил я жизнь мою: самоучка, учился в уездном училище, с пастуха начал. На себя трачу не больше, чем, может быть, самый последний бедняк тратит. Идее служу! Российский капитал воздвигаю, создаю силу, которая в общем своем составе, может быть, впоследствии все судьбы России к лучшему будущему повернет. Ведь вы подумайте, что это за сила! Каждая копейка - работай! Все - кипи! Все - возрастай! Пускай корни, накапливай силу. Капитал - это все! Если одни растратят, другие должны будут опять с самого начала создавать его. Без этого - гибель, без этого - смерть! Все - для создания капитала, в нем - все начала и все концы!..

Густой голос маленького старика раздавался в ушах Валерьяна непреклонно и грозно. Художник слушал, склонясь на локотник кресла, полузакрыв ладонью глаза, и казалось ему, что голос этот принадлежал не хилому, низенькому, седенькому старичку, сидевшему против него, а кому-то другому - исполину.

Художник очнулся и взглянул на старика. Седой, сухой и хилый старичок вздохнул и наполнил рюмку.

Одно меня крушит, - более спокойно, низкой октавой продолжал он, - некому дело передать, преемников нет.

Да ведь у вас уже взрослые дети, и все такие хорошие! - удивленно возразил Валерьян.

Люди-то они хорошие, слов нет, а только что не коммерсанты: интеллигенты все! Эти капитала не наживут. Дай бог хоть бы то, что есть, сохранили… Жена воспитанием их всех перепортила; книжница она у меня, идеалистка старая, все по книгам, все по системе. Нагнала полон дом учителей - шваль всякую; им бы, как служащим людям, место свое указать, чтобы знали они его, а она их - в передний угол! Развалится какой-нибудь выгнанный студентишка и порет дичь со всякими красными словами, а сам - уж видно его насквозь - рассукин сын, блюдолиз!.. Жена моя ничего этого, бывало, не видит - слушает словеса, да мне же в лицо фыркает: «Ты, дескать, что понимаешь? Тебе бы жеребят, а не ребят воспитывать! Твое дело - деньги наживать, а вот это - люди!» Хе-хе! вроде как увлекалась одним эдаким. А он - не будь дурак, да старшую-то дочь со двора и смани. Ну, тогда, само собой, жена моя его возненавидела. Денег за убежавшей дочерью я, конечно, не дал никаких, и мучилась она с прощалыгой десять лет, пока от него назад ко мне не сбежала. Живет теперь здесь. Ни вдова, ни мужняя жена - изломалась вся. Старший сын - больной, к делу неспособен, а младший - вроде как толстовец, не сочувствует мне, перед новыми идеями преклоняется. А того не понимает, что эти идеи придуманы специально против нас, имущего класса, чтобы нас же с наших мест спихнуть. Вот и некому дело передать… На тебя ежели посмотреть, - парень ты славный, чистый, прозрачный какой-то, насквозь тебя сразу и видно. Нет, не деловой, не практический ты человек. Не такого бы мне зятя нужно! Ну, так что поделаешь? Любимая дочка! Последнее и единственное мое утешение. Ведь она у меня - любимая, Валерьян Иваныч, совсем как ребенок, и сердиться-то на нее ни за что нельзя. Не знает ни людей, ни жизни, принцессой какой-то воспитали ее. Что поделаешь? Живите уж! Об одном только прошу - не обижайте ее!

Имя Скитальца не очень много говорит нашему современному читателю. Книг его издавалось в последние советские годы мало, и большинство из них стало библиографической редкостью.

В последнее время к нам возвращаются имена людей из далёкого прошлого, позабытых, многим незнакомых, но внесших свой вклад в литературу, оставивших литературный след на крымской земле, в том числе и в Байдарской долине. К этим именам принадлежит имя Степана Гавриловича Петрова (Скитальца).

Скиталец (Степан Гаврилович Петров) родился 9 ноября (по старому стилю 28 октября) 1869 года в селе Обшаровка Самарской губернии. Сын крестьянина, бывшего крепостного, потом рабочего и вольного гусляра, мальчик два года бродил с отцом по ярмаркам и российским дорогам, где впитывал, а потом отразил в творчестве дух народа, его судьбу. В автобиографическом рассказе «Сквозь строй» Скиталец изобразил суровое своё детство, полное нужды и горя, и отца – гусляра, которому пришлось применять свои музыкальные способности, привлекая односельчан в кабак, где он служил сидельцем.

Две светлых фигуры озаряли в детстве его жизнь – отец и бабушка. С 5 лет умел читать, с 12 лет писал стихи, а в 14 лет он даже написал и послал в одну редакцию поэму, которую запретила цензура. Печататься он начал только в 25 лет. Скиталец окончил начальную школу и сельское двухклассное училище, после чего поступил в Самарскую учительскую семинарию. Исключённый за политическую неблагонадёжность из последнего класса самарской семинарии, он отправляется в 1893-1897 годах путешествовать по югу России, Украине, Бессарабии, Крыму. Служил писцом в земстве, певчим в церковном хоре, актёром в украинской группе Крапивницкого.

Встреча с Максимом Горьким определила его судьбу. Так уж повелось, что многим ярким мастерам пера сама судьба дала псевдонимы: Горький, Голодный, Бедный, Весёлый… «Отныне, – сказал С.Г. Петрову редактор газеты одного из приволжских городов, – Вы Скиталец в литературе, как, по-видимому, были скитальцем в жизни».

За пропаганду среди сормовских рабочих Скитальца и Горького арестовали 17 апреля 1901 г. Поводом к аресту послужило приобретение мимеографа для печатания революционных прокламаций и воззваний. Горького выпустили через месяц на основании врачебного заключения, а Скитальца через 3 месяца с высылкой в Обшаровку.

В 1902 году в издательстве «Знание» вышла первая книга Скитальца «Рассказы и песни». Он примкнул к литературному объединению «Среда», в которое входили И. Бунин, Л. Андреев, В. Вересаев, Д. Мамин-Сибиряк, С. Найдёнов и другие молодые писатели. Знакомство с крупными художниками слова и совместная работа в кружке сыграло немалую роль в формировании мировоззрения и в значительной мере определили его путь в литературе.

Организатором и душой «Среды» был писатель Н. Телешов. Вот как он вспоминает Скитальца:

«Степан Гаврилович не только читал у нас свои произведения, но приносил с собой свои знаменитые волжские гусли и пел под их звуки народные песни… Голос его был крепкий, приятный, грудной и выразительный бас, очень подходящий именно к народным песням, которые он хорошо знал и чувствовал… Между прочим, Скиталец пел нам на «Среде» из горьковской пьесы «На дне» тюремную песню «Солнце всходит и заходит» ранее, чем мы услышали её в Художественном театре. Это он достал, записал её и передал театру для исполнения».

Вспоминает Телешов и один эпизод, связанный с Крымом, когда он, Скиталец и Шаляпин гостили у Горького в Олеизе на даче «Нюра». Речь идёт о необычайном концерте, который дали Шаляпин и Скиталец в Чёрном море на простой рыбацкой лодке.

«На десятки вёрст вокруг не было ни одного человека. Солнце золотом сверкало в сильных и упругих вздымающихся волнах. Шаляпин запевал «Вниз по матушке по Волге», его голос разносился по морскому простору, Скиталец на низких нотах, почти октавой. Подпевал ему, мы с Горьким изображали хор».

На «Среде» у Телешова впервые прозвучал рассказ Скитальца «Миньона», написанный по крымским впечатлениям. Действие рассказа происходит в южном приморском городе, на фоне крымского пейзажа. «На тёмном, словно бархатном небе, как бриллианты рассыпались крупные звёзды. Невидимое море бормотало, ворча свои никому непонятные речи. Ночная темнота казалась наполненной какими-то таинственными тенями, в сонном воздухе чудились тихие вздохи, плыли невнятные, смутные звуки. И город, и море были поглощены мечтательной темнотой ночи».

Крым полюбился писателю, и он приезжал сюда пожить, встретиться с друзьями – писателями, насладиться красотой юга. «Я нашёл себе комнату в Кореизе у татарского муллы… В начале весны в Крыму приезжих мало, и я был единственным обитателем верхнего этажа. Жил в полном одиночестве и наслаждался этим. Крымская весна была в полном разгаре. Было так много солнца, воздуха и зелени, что каждый день казался торжественным праздником».

В Крыму Скиталец встречался с А. Чеховым, Л. Толстым, В. Короленко, Ф. Шаляпиным, М. Горьким и другими современниками. Большая творческая и человеческая дружба связывала его с Горьким и Шаляпиным. Роднили их похожая судьба, трудная школа жизни, тесная связь с народом, из которого они вышли. Скиталец пишет о необычайной популярности Горького.

С огромной симпатией рассказывает писатель о встречах с Чеховым на его «Белой даче» в Ялте, где собиралось большое общество литераторов. Пили чай, гуляли в саду, шутили, спорили. Скиталец – мастер литературного портрета, немногими штрихами ему удалось подчеркнуть характерные черты собеседника. Вот как описывает он Льва Толстого, которого навещал после болезни в Гаспре:

«Обильный золотой свет торжественного солнца, пробиваясь сквозь густую зелень свежих весенних листьев, нежными лучами освещал его львиную голову и замечательные руки. Он был до головы закрыт толстым широким пледом, и мне казалось, что я говорю с одной только необычной, сказочной головой. Слушая рассказ головы, я смотрел на её величавое лицо с большим лбом и седой бородой, с добрыми, хитрыми морщинками около глубоких глаз, и перестал бояться Льва».

Мемуарные очерки, скромно названные Скитальцем «Встречи», воссоздают не только портреты выдающихся деятелей русского искусства и литературы, это своеобразные картины литературной и общественной жизни России в канун революции 1905 года. Получивший всероссийскую известность как автор повестей и рассказов «Октава», «Колокол» и другие, Скиталец в период с 1905 года по 1917 год создаёт ряд замечательных произведений «Огарки», «Полевой суд», «Лес разгорался», удостоенных высокой оценкой Горького, Чехова, Блока. Герои многих повестей и рассказов Скитальца – талантливые, артистичные натуры, народные самородки, остро ощущавшие социальную несправедливость.

Скиталец явился одним из представителей революционной поэзии начала XX века. Его стихотворения «Я хочу веселья», «Нет, я не с вами», «Тихо стало кругом» положены на музыку и стали великолепными романсами. Его творчество любовно и со знанием театрального дела касалось работы Художественного театра В.Ф. Комисаржевской, Ф.И. Шаляпина, Л.В. Собинова, живописи Васнецова, Врубеля, Малявина, музыки Рахманинова, Скрябина, Глазунова.

Стихи Скитальца пользовались в 1900 г. наибольшей популярностью. Они были замечательны своей актуальностью и злободневностью, цензура неистовала по этому поводу.

В войну 1914 г. по 1918 г. Скиталец был зачислен санитаром, затем он становится военным корреспондентом в санитарном поезде.

Драматично сложилась судьба Скитальца после Октябрьской революции, Скиталец уезжает в Харбин. Он оказался отрезанным от родины в течение 12 лет. Приведу отрывок из воспоминаний Е.М. Аспиза – балаклавского фельдшера, друга Скитальца:

«Я хотел бы рассказать о том тяжёлом чувстве, с которым Скиталец жил в последние годы и с которым сошёл в могилу. Дело касается его пресловутой эмиграции.

Вот что он мне рассказал незадолго до своей смерти: «Ведь вот многие продолжают считать, что я был в белой эмиграции. Ну, какие у меня могли быть поводы и мотивы для разрыва с Родиной? А дело было так.

В начале 1919 года, в разгаре гражданской войны, книги наши не печатались, заработка не было. Группа наших литераторов обратилась к Луначарскому, прося совета и помощи. Он нам посоветовал поехать по городам Сибири, где мы можем выступать с лекциями, чтением своих произведений, участвовать в создании местных газет и пр. Я поехал туда в бесплатно предоставленном нам правительственном вагоне, выступая в разных городах. Добрался до Владивостока, а там как раз через некоторое время произошёл переворот, образовалось правительство Меркулова, и я оказался отрезанным от России. Воспользовался я тогда приглашением группы левых японских литераторов, которые стояли за установление культурных и политических связей с Советами и поехал в Токио, где выступал как советский писатель, где со мной обращались как с официальным представителем советской литературы. Землетрясение в Японии заставило меня уехать оттуда, и я очутился в Харбине, где моя жена поступила на советскую службу в правление КВЖД, а я сотрудничал в местной русской газете, которая держалась советской ориентации.

Всё время я стремился в Россию, но удалось это осуществить только тогда, когда было ликвидировано наше участие в КВЖД и служащим было разрешено выехать из Харбина. Советская власть отнеслась ко мне очень тепло. Квартиру хорошую дали, пенсию, дачу вернули»…».

Возвращается он на родину только в 1934 году перед первым съездом советских писателей, в котором он принял участие.

В годы эмиграции он создаёт романы «Дом Черновых» (в 1929г., издан в 1935 г.). В нем изображена история купеческой семьи, показано вырождение русской буржуазии.

Издаёт роман «Кандалы», мемуарную литературу – «Воспоминания» и «Встречи». В 1937 году опубликовал воспоминания о Л.Н. Толстом, М. Горьком, А.П. Чехове. В 1908 году Степан Гаврилович написал автобиографическое произведение «Этапы», которое М. Горький осудил за декадентские тенденции. Произведения Скитальца переводились на английский, немецкий, японский и болгарский языки. Его лучшие произведения занимают видное место в творческом наследии писателей – демократов начала XX века.

С.Г. Скиталец

и Байдарская долина

Неуёмность этого действительно непоседливого, чрезвычайно жадного на впечатления писателя привели его в Крым.

Первое знакомство Скитальца с Крымом относится к 1895-1897 годам, когда он путешествовал по югу России в поисках жизненного пути. Прошагав с длительными остановками по Южному берегу, он останавливается в Балаклаве, где, естественно, не имел ни кола, ни двора.

С апреля 1908 года по февраль 1909 года С.Г. Скиталец жил в Балаклаве Чем привлёк писателя крохотный городишко? Для него невероятным оказался факт, городская библиотека разместилась нигде-нибудь, а в самых удобных помещениях здания градоначальства. Хозяйкой здесь была ссыльная Е. Левинсон. Она завела особый альбом, на его страницах заезжие знаменитости оставляли записи. Ту, которую набросал своим размашистым почерком Степан Гаврилович, стоит привести полностью.

Пишет С. Скиталец:

«Здесь я жил вместе со всей моей семьёй около года, и нигде в Крыму не удалось нам жить уютно и спокойно, кроме Балаклавы. Я объясню эту удачу встречей и знакомством с Е.М. Аспизом и лицами, причастными к здешней библиотеке. Мы все сблизились в такую дружную компанию, что отныне Балаклава сделалась для меня чем – то родным, куда вероятно, я ещё много раз буду возвращаться.

И когда не будет здесь этих редких людей, любящих жить любовью к другим я всё – таки не раз приду навестить места, где они и мы жили, где бывали вместе летом и где коротали вместе красиво безлюдную зиму в прекрасно тихой Балаклаве. Если, через несколько лет, кто-нибудь, станет показывать туристам дом, в котором жил забытый писатель Скиталец, и при этом укажет на один из шикарных дворцов, то прошу не верить: летом я жил на Кадыковке, в полуразрушенном живописном домике на горе, а зимой – на даче Гинали против кофейни, в которой всегда играет музыка и поют хорошие певцы. Начальник этой кофейни очень хороший и гостеприимный человек. Да здравствует Балаклава с учреждениями – библиотекой, кофейней и почтовой конторой!».

Этот текст подписан 1 февраля 1909 года. Где жил С. Скиталец в Балаклаве? Некоторые краеведы указывают в сторону Спили-горы. Но точно неизвестно. Разумеется, он примкнул к небольшому кругу интеллигенции, душой которой была библиотекарь Е.Д. Левенсон. В то время он был уже популярным писателем. С начала века он был окружён ореолом славы М. Горького и считался одним из первых духовных его учеников.

Из воспоминаний дочери доктора Е. Аспиза:

«С моим отцом у писателя сложились дружеские отношения, о чём говорят и дарственные надписи, сделанные им. На одной – обыкновенная любезная надпись: «Нежно любимому Евсею Марковичу в знак чувств», а на другой со свойственной ему эксцентричностью он написал: «Балаклавскому Императору и моему другу государю Евсею Марковичу для памяти о бедном авторе этой книжки на многие лета». В этой связи я хочу привести воспоминания отца: «В 1912 году у меня был обыск. Вот жандармский офицер прочёл эту надпись, понёс и показал книгу жандармскому капитану – начальнику. Тот прочитал и с гневом бросил книжку об пол со словами: «Возмутительные шутки позволяют себе эти писатели».

Затем он покупает участок в Байдарской долине. Недалеко от Скели был построен тестем Скитальца – волжским собственником пароходов двухэтажный дом для своей дочери, жены Скитальца – Александры Николаевны. Она очень сильно болела. Именно болезнь жены заставляет писателя поселиться в Байдарской долине.

С дачей в Байдарской долине связаны два периода в жизни Скитальца 1910–1913 гг. и 1934–1940 гг. В автобиографическом романе «Дом Черновых» он писал:

«Сам сочинил план дома и сам руководил постройкой. Полгода жил шалаш, когда знаешь, что строишь дворец, когда собственный рисунок превращается в реальность, когда из диких камней, глины и дерева создаёшь что – то художественное. Таким реальным творчеством я первый раз занялся и, несмотря на тысячу неприятностей и трудностей всяких, строил с наслаждением. Вот, посмотрите: какое дикое место! С сотворения мира не было здесь ноги человека, земли этой не касались: плуг, топор, лопата. А теперь вырос, как по волшебству, прекрасный дом, земля обработана, посажены культурные деревья! Меня такая работа увлекает и радует…».

Читая роман писателя «Дом Черновых», нужно вспомнить, что это произведение было написано на чужбине, в Харбине. Видимо, на чужбине, Степану Гавриловичу вспомнилось самое дорогое, самое близкое его сердцу. Это родная дача в Байдарской долине.

«Перевалив горный хребет и, проехав какое-то татарское селение с мечетью, базаром и глинобитными кофейнями, свернули вправо, за околицу. Здесь пошла мягкая просёлочная дорога. Перед глазами Силы Гордеича (герой романа) неожиданно предстала широкая, овального вида зелёная долина в несколько вёрст длиною, окаймлённая голубыми горами, густо заросшая кудрявым лесом. Кругом была необыкновенная тишина. По краям долины, на склонах гор там и сям белели татарские деревушки, а по сторонам дороги зеленели всходы ржи и пшеницы. Кое-где попадались одинокие приземистые, ветвистые дубы… да жизнь здесь – настоящая деревенская. Трудовая. Навстречу попадались татары с косами и граблями; татарчонок, ехавший шагом в телеге – «мажаре», запряжённой парой белых волов с цветами на рогах… Поперёк долины, наискось, вилась малюсенькая извилистая речонка, вытекавшая от подножия гор в глубине равнины и уходившая в ущелье между зелёных, лесистых холмов. На выгоне паслось стадо коров, по оголённым склонам гор ползали овцы…».

Елена Яковлевна Данько родилась 2 января 1898 года (21 декабря 1897 г. ст.ст.) в селе Парафиевка Черниговской губернии в семье железнодорожных служащих - Якова Афанасьевича и Ольги Иосифовны Данько. Ее родители дружили с революционерами, разделяли их идеи. Яков Афанасьевич был всесторонне одаренным человеком. Он хорошо рисовал, писал стихи и фельетоны. Ольга Иосифовна была знатоком и ценителем живописи, поэзии, музыки. Любовь к искусству она старалась привить и дочерям – Наталье (старшей) и Елене. Обе девочки с раннего возраста сочиняли стихи, хорошо лепили и рисовали. Впоследствии ваяние и живопись стало главным делом их жизни.

«Учение было моей страстью, - рассказывает Елена Яковлевна в своей автобиографии. – Окончив с золотой медалью гимназию Е.А. Крюгер в Киеве, я поступила там же в студию живописи А.А. Мурашко. В 1915 году переехала в Москву и училась живописи сначала у И.И. Машкова, потом у Г.И. Рерберга. В 1916 году мне пришлось поступить на канцелярскую службу в Земгор. Днем я работала, вечером училась в студии и слушала лекции по искусству и литературе, ночью читала и изучала языки».

Природный талант и хорошая теоретическая подготовка дали сестрам Данько возможность и после революции быстро найти свое место в жизни, творить в полную силу своего таланта. Наталья, прошедшая школу не только русских, но и итальянских мастеров фарфора, становится руководителем скульптурного отдела Ломоносовского фарфорового завода. Вскоре к ней в Ленинград перебирается и Елена, поступает на завод художницей. В их маленькой квартирке на Шлиссельбургском тракте собираются музыканты, художники, поэты. Обсуждают происходящее в стране, читают только что написанные стихи. В начале 20-х годов круг общения Елены Данько составляют Ольга Форш , Анна Ахматова . С Форш они ведут долгие разговоры на исторические темы, с Ахматовой обмениваются стихами.

Работа радовала сестер, разговоры о ней продолжались и дома. Сестры жили мирно и дружно, но любили поспорить. Наталье, скульптору, нравился белый фарфор, Елене, художнице, - расписной, напоминающий своей расцветкой народные глиняные игрушки. «Роспись наделяет фарфорового человечка взглядом внимательным или дерзким, грустным или веселым» , - убеждает она сестру и расписывает ее фарфоровые миниатюры. На «фарфоровом Парнасе первых послереволюционных лет» сестры Данько занимают видные позиции. Лучшее в творчестве Натальи Данько было создано в 20-е годы XX века, когда ей удалось воскресить и продолжить традиции русской фарфоровой пластики, утраченные к тому времени на заводе. Практически весь фарфор Данько тех лет, удачно балансирующий на грани символа, аллегории и рассказа, расписывался ее сестрой – Еленой Данько, и этот творческий союз оказался на редкость плодотворным. Их работы и сейчас украшают стенды многих музеев страны, мира, частных коллекций.

Свободное время сестры посвящали театру. Ближайшим другом сестер Данько была в то время Любовь Васильевна Шапорина – руководитель агитационного кукольного театра. По ее предложению Елена начинает писать небольшие детские пьески: «Красная шапочка», «Сказка о Емеле-дураке», «Пряничный домик».

В 1925 году выходят первые книжки Елены Данько для самых маленьких. Первая называлась «Настоящий пионер». Стихи о том, как мальчик Петя, рискуя жизнью, спас малыша во время наводнения, сопровождены тонко прорисованными, динамичными рисунками Бориса Кустодиева . В том же году выходит стихотворная повесть для ребят постарше – «Иоганн Гутенберг». Она начинается стихотворным репортажем о выпуске утренней газеты в уснувшем городе, а дальше следует рассказ о том, с чего началось книгопечатание.

Работать над историческими темами Елене было интересно, особенно если это хорошо известная история фарфора. Так появились книжки «Ваза богдыхана», «Фарфоровая чашечка». Это было только начало творческого пути в литературе, но уже четко наметились темы дальнейших творческих исканий: история науки, искусства, театра.

Еще одна тема в литературном творчестве Елены Данько – история культуры, кукольный театр. С 1918 года в петроградских коммунальных театрах выступал актер-любитель Евгений Деммени. В 1924 году он основал и возглавил при Ленинградском ТЮЗе театр кукол-петрушек, который в 1930 году был объединен с театром марионеток и стал называться Ленинградским кукольным театром. Но еще до объединения Е.С. Деммени поставил в своем театре кукольный спектакль «Гулливер в стране лилипутов» в инсценировке Елены Данько. Куклы увлекли ее. Она задумывает повесть о средневековом театре марионеток. В 1931 году выходит ее повесть «Деревянные актеры». Это книга о куклах трех европейских стран: любимце итальянской детворы Пульчинелле, завсегдатае ярмарок в городах средневековой Германии Кашперле и друге французского народа - озорном Полишинеле. Кнга эта не только о куклах, но и о людях, которые их делают, о спектаклях кукольных театров, о том, как работают кукольники. Книжка понравилась детям и заслужила высокую оценку критиков.

В 1936 году Елена Яковлевна заканчивает работу над книгой «Художественный фарфор завода имени Ломоносова», по заказу Детгиза пишет книгу о Вольтере. Всех волнует война в Испании. Елене Данько тоже хочется писать о сегодняшнем дне, о том, что нашей стране есть что защищать от фашизма, пусть даже это будет сказка для самых маленьких читателей или зрителей. Идею подал Алексей Толстой , увлеченный в это время сбором и изданием русских народных сказок. В беседах с писателями он не раз утверждал, что у нас обязательно должны быть «современные сказки с советской тематикой ». И свою пьесу, написанную в 1938 году по «Золотому ключику», он не зря закончил приездом Буратино и его друзей в СССР. Эта идея понравилась Елене Данько. Убедившись, что Толстой не собирается писать продолжение «Золотого ключика», она решает это делать сама. По существу, Толстой даже благословил ее на этот шаг, «доставив» кукол папы Карло в СССР. Данько осталось только рассказать подробно, как это происходило.

Первый журнальный вариант продолжения «Золотого ключика» - повесть «Буратино у нас в гостях» - была напечатана в журнале «Чиж» в 1938 году. А одноименная кукольная комедия в четырех действиях с прологом была готова в 1939 году. Окончательный вариант повести «Побежденный Карабас» вышел из печати весной 1941 года. Критика отнеслась к нему менее приветливо, чем к «Китайскому секрету» и «Деревянным актерам», но детям книжка нравилась, а это было главным для автора.

Елена Яковлевна Данько много времени проводит в архивах. Находит новые документы о М.В. Ломоносове , об участии Г.Р. Державина в работе фарфорового завода, пишет для академического издания статью «Изобразительное искусство в поэзии Державина», продолжает работу над историческими повестями. На заводе из-под ее кисти выходят герои «Витязя в тигровой шкуре» Руставели и «Демона» М.Ю. Лермонтова .

Но началась война. Завод, с которым сестры Данько связали свою жизнь, эвакуируется в глубокий тыл и начинает выпускать продукцию для фронта. Сестры остаются в Ленинграде и мужественно переносят тяготы первой блокадной зимы. Евгений Шварц рассказывает в дневнике того времени: «Однажды днем зашел я по какому-то делу в длинный сводчатый подвал бомбоубежища. Пыльные лампочки, похожие на угольные, едва разгоняли темноту. И в полумраке беседовали тихо Ахматова и Данько, обе высокие, каждая по-своему внечеловеческие. Анна Андреевна – королева, Елена Яковлевна – алхимик. И возле них сидела черная кошка. Пустое бомбоубежище, день, и в креслах высокие черные женщины, а рядом черная кошка. Это единственное за время блокады небудничное ощущение» .

В феврале 1942 года сестрам удается вырваться из блокады, но слишком поздно. По дороге в Ирбит, куда был эвакуирован Ломоносовский завод, умирают Ольга Иосифовна и Елена Яковлевна. Наталья Яковлевна все же доберется до Ирбита, но у ослабленного блокадой организма уже не было сил бороться, и 18 марта 1942 года она умерла.

Фантастическое в творчестве Елены Данько

Прежде всего, к фантастике относится продолжение сказки Алексея Толстого «Золотой ключик, или Приключения Буратино» - пьеса «Буратино у нас в гостях» и повесть «Побежденный Карабас». И, конечно, пьесы для кукольного театра «Медный кувшин» (по одноименной сказке Ф. Энсти), «Гулливер в стране лилипутов», «Красная шапочка», «Страшный сон» - одна из первых попыток создания современной фантастической сказки.