Жорж НИВА (род. 1935) - французский историк литературы, славист, профессор Женевского университета, Академик Европейской академии (Лондон), почетный профессор многих европейских университетов: | | | | | | .

Жорж Нива учился в Высшей нормальной школе в Париже (1955-1960), в МГУ им. М. В. Ломоносова, в Saint Antonys College (Оксфорд). Соредактор многотомной «Истории русской литературы», выходящей на французском и итальянском языках (Histoire de la litterature russe in seven volumes, five have alreaady been published at the Editions Fayard, Paris). Член редколлегии литературного, публицистического и религиозного журнала «Континент». Член попечительского совета Свято-Филаретовского православно-христианского института.

Главный интерес Жоржа Нива сосредоточен на литературе. Автор многочисленных публикаций об истории и современном состоянии русской литературы. Автор разножанровых работ - от трактатов до эссе и переводов. Но в своих многочисленных работах он проявляется и как политик, историк, социолог, правозащитник, культуролог. Он с одинаковой легкостью размышляет об искусстве и этимологии, глобализации и терроризме, о диалоге между Россией и Западом и о месте религии в обществе. Переводами и творчеством А. И. Солженицына он занимался на протяжении ряда лет. Также переводил прозу Андрея Белого. Редактор сборника «Урочища русской памяти».

О ХРИСТИАНСТВЕ В СОВРЕМЕННОЙ ЕВРОПЕ

Гость программы «Встреча» - профессор Женевского университета, переводчик, историк русской и французской культуры Жорж Нива о христианстве в современной Европе. Программу ведет протоиерей Александр Степанов.

Прот.Александр Степанов: Здравствуйте, дорогие радиослушатели! У микрофона протоиерей Александр Степанов. В эфире программа «Встреча». Сегодня гость нашей программы - французский переводчик, историк культуры Жорж Нива. Здравствуйте, Жорж!

Жорж Нива: Здравствуйте, отец Александр!

Прот.Александр Степанов: Мне всегда очень приятно и радостно Вас приветствовать на нашей радиостанции. Вы уже не первый раз здесь, и многие наши слушатели Вас знают и благодарили за те программы, которые мы с Вами делали.

И сегодня мне хотелось бы с Вами поговорить о, скажем, западном христианстве. Эти темы в последнее время особенно, мне кажется, стали интересны для нашего слушателя в связи, конечно, с теми событиями, которые совсем недавно происходили во Франции, в связи с резкими выступлениями значительной части общественности против закона об однополых браках. И второе, конечно, выборы Папы - все-таки это довольно редкое явление, и, кроме того, нынешний Папа, Франциск I - личность довольно необычная, незаурядная, и, может быть, об этом нам тоже будет интересно с Вами поговорить.

Я напомню нашим слушателям, что Жорж Нива - протестант, живет на границе Франции и Швейцарии и - Вы продолжаете работать в университете?

Жорж Нива: Я там «профессор эмеритус», у меня свой кабинет, но я там больше не преподаю.

Прот.Александр Степанов: Но во всяком случае бываете в Женеве, вероятно?

Жорж Нива: Бываю. У меня есть там студенты, докторанты.

Прот.Александр Степанов: Так что Вы хорошо себе представляете, таким образом, не только Францию, но и Швейцарию - мы можем и эту страну немножко затронуть в религиозном отношении.

Но все-таки, как Вам кажется, почему именно во Франции была такая острая реакция? Ведь Франция - не первая страна в Европе, которая такого рода закон приняла. Первая, по-моему, Испания - казалось бы, оплот католичества, потом Бельгия.

Жорж Нива: Да, два королевства - Испанское и Бельгийское.

Прот.Александр Степанов: Королевства приняли эти законы, но более-менее спокойно. Тоже, наверное, были протесты, но не такого масштаба, как во Франции.

Жорж Нива: Еще Великобритания - недавно, одновременно с нами, французами. Это инициатива министра консервативного толка господина Камерон. И, наверное, есть еще другие страны - скандинавские, безусловно, королевство Нидерландов. Можно сказать, что все северные демократии с монархами приняли разные виды этого законодательства.

Идея, которая увлекает часто общественное мнение - это равенство. Зачем отказывать однополым парам в праве бракосочетания? Должно быть полное равенство. Например, очень часто у людей абсолютно нет знакомых такого типа. Они таких «семей» в кавычках, таких пар не знают. Так что это немножко абстрактно. Они знают по СМИ, знают, потому что есть известные люди, которые это афишируют - но, между прочим, необязательно хотят, чтобы был брак однополый. И вот вновь возникает идея равенства, которая, можно сказать, одна из основоположных идей Французской революции. И идея, что мы распространяем это понятие равенства. До сих пор нам Католическая Церковь в основном и вообще консерватизм мешал это распространять - но мы доросли, и мы можем это распространить, и ничего плохого из этого не будет. И мы все только выиграем. Вот такие идеи.

Во Франции была довольно острая полемика, потому что вот это большинство людей, склонных это одобрять, шло на убыль, потому что полемика была довольно по делу, острая - что станет с семьей, что станет с детьми? Адвокаты нового закона говорили о праве на детей - значит, это было как будто новое право. Право на то, на другое, на жилье, на равенство перед законом. И вот - право на детей. И тут, конечно, некоторые философы - необязательно христианского толка, между прочим - начали говорить, что этого права нет. Что есть права ребенка, а не право на ребенка.

Прот.Александр Степанов: Конечно, ребенок - все-таки не собачка, которую ты имеешь право либо держать, либо не держать.

Жорж Нива: Другое дело, что, действительно, уже есть закон, который помогает бесплодным парам. Если у них из-за него или из-за нее медицински проверено, что они не могут иметь детей, тогда медицина помогает - после медицинского консилиума. То есть нужно какое-то коллективное решение, и идет медицинское искусственное зачатие. Есть разные виды этого, но можно сказать, что это продолжение принципа медицины - помогать. Помогать человеку, помогать пациенту. Вот эти люди страдают от того, что по одной или другой причине они не могут иметь детей - и тогда медицина приходит на помощь. Но если пара однополая - то это не помощь, в том смысле, что это так устроено естественно природой, бесплодно по квинтэссенции.

И вот большинство людей начали размышлять, что мы, действительно, заходим слишком далеко в этой интерпретации равенства и прав. Были огромные демонстрации против, каких мы не видали на улицах французских городов с давних пор.

Прот.Александр Степанов: С 68-го года?

Жорж Нива: Нет. Прошлый раз это было в начале правления президента Миттерана, когда он хотел отменить частные школы. Не отменить юридически, но отменить финансовую помощь этим школам, а частные школы получали финансовую помощь, но с условием, что они, во-первых, работают по официальной программе; во-вторых, что преподаватели имеют санкцию на государственный экзамен. И без этого финансирования они не могли действовать. И тогда вышло на улицы Парижа - я там был - больше миллиона. Это было очень впечатляюще. И в этот раз было приблизительно то же самое.

Почему вышли тогда? Потому что французские граждане считают, что лучше иметь двойную систему - официальную, государственную систему и частную. Эта частная система больше всего католические школы, хотя есть еврейские школы, мусульманские школы - но это скорее меньшинство. И довольно много евреев, и детей неверующих родителей-мусульман учатся в католических школах, потому что там религиозное преподавание необязательно.

А тут вышли во второй раз, потому что у людей была идея, что рушится какая-то основа нашего общества. Даже если ты неверующий и не думаешь об Адаме и Еве и обо всем, что сказано в Библии - даже в обычном разговоре, повсюду, это деление на «он» и «она», это все-таки основное деление. И стирать эту разницу показалось очень опасно. Началось что-то новое. Не политическое. Даже правые консервативные партии не участвовали официально в этих демонстрациях - боялись слишком афишироваться: во-первых, потому что среди них есть сторонники нового закона, они в меньшинстве, но они есть. Для того, чтобы не нарушить, так сказать, единство своей партии. И, во-вторых, потому что организаторы этих огромных демонстраций не хотели политических лидеров как таковых.

Прот.Александр Степанов: А кто же выступил организаторами этих демонстраций?

Жорж Нива: Совершенно новые люди. Две женщины. Сначала одна, потом она уступила место другой. И, казалось, что это любительницы, что они не сумеют ничего организовать. А они организовали по три раза миллионные демонстрации на улицах Парижа.

Прот.Александр Степанов: А все-таки, кто же эти женщины? Домохозяйки или это все-таки какие-то публичные фигуры? Журналистки, писательницы - кто они?

Жорж Нива: Они, насколько я понимаю, действительно, «из ничего» в кавычках вышли. Они были абсолютно неизвестны ни как писательницы, ни как журналистки, ни как активистки какого-нибудь движения. Они просто говорили: здесь надо остановиться. Здесь надо сделать остановку, потому что мы идем по чрезвычайно опасному пути. И их услышали.

Прот.Александр Степанов: Они получили какой-то доступ в СМИ, на телевидение?

Жорж Нива: Да, конечно. И весь Париж был парализован миллионной толпой - конечно, СМИ только об этом и говорят.

Прот.Александр Степанов: Но как этим женщинам удалось собрать людей? По Интернету? Как происходила сама организация?

Жорж Нива: Конечно, Интернет играет новую роль - как и повсюду. Известно, что и на Ближнем Востоке, и в Тунисе, и в Египте играет большую роль. Интервью этих женщин по СМИ казались многим людям совершенно новыми и убедительными.

Прот.Александр Степанов: Это все-таки культурные женщины или очень простые?

Жорж Нива: Да, это культурные женщины, совсем не грубые, скажем, грубо афиширующие, агрессивно. Даже они всегда подчеркивали, что никакой агрессивности к гомосексуалистам нет, что мы за их права юридические, которые до сих пор были в так называемом гражданском союзе - если они давно живут вместе, один мог бы унаследовать от другого собственность и так далее. И, в общем-то, никто не против этого. Была большая полемика вокруг того, что мы называем livre de famille - я даже не знаю, как по-русски. Дают молодоженам книжку семейную, в которой зафиксированы имена его родителей, ее родителей, даты рождения, а потом несколько страниц пустые, до двенадцатой - для будущих детей. И, конечно, есть в начале одна страница «le pere», «отец» и «la mere», «мать». А потом хотели это отменить и написать «родитель №1» и «родитель №2». То есть полностью стереть эту разницу. Пошли на попятную и сейчас они напечатали, по-моему, эти семейные книжки все-таки со словами «отец» и «мать». Но собственными глазами я не видел эти новые книжки.

Прот.Александр Степанов: То есть этот новый закон подразумевал, что будет так.

Жорж Нива: Закон уже действует. Уже первые браки были и состоялись, и раздавали эти семейные книжки, как и дают молодоженам, которые естественно, наверное, будут иметь детей - так и им дают.

Но главное, что общественное мнение, и не только христиане, теперь встревожено. Идея равенства, которая одно время как будто казалась привлекательной - почему бы и нет? Тем более, что сторонники этой идеи говорили: а чем это вам мешает? Никто вас не заставляет заключать однополый брак.

Между прочим, есть здесь и лингвистические проблемы. Потому что по-русски, например, «выйти замуж», «жениться на», это очень разные выражения, и относятся они к женщине и мужчине. А по-французски это одно и то же «se marier», «жениться». И это облегчает дело, потому что когда язык идет против - это труднее.

Прот.Александр Степанов: Надо преодолевать язык.

Жорж Нива: Надо преодолевать. Так же, как и «я вчера был/была в больнице», в этой фразе по-русски вы уже знаете пол говорящего. А в аналогичной французской фразе вы пол не узнаете. Потому что это одна и та же форма прошедшего времени.

Прот.Александр Степанов: А как Вам кажется, может ли быть какой-то обратный ход этого закона в дальнейшем - в связи с тем, что те люди, которые выступали активно против, они, может быть, не оставляют борьбы и считают, что надо все-таки бороться за то, чтобы закон был отменен или принят в каких-то других формах. Как Вам кажется, есть перспектива?

Жорж Нива: Основная часть, скажем, правых сил за то, чтобы отменить этот закон - что, конечно, тоже будет представлять разные юридические проблемы. Потому что за пять лет будет заключено известное количество этих браков, и, наверное, нельзя будет их отменить. Но надо запретить, чтобы хотя бы дальше этого не было. То есть, раз закон уже просуществовал какое-то количество лет, юридические проблемы уже начинаются. К тому же есть Европейский суд. Если любой французский гражданин недоволен, он обращается в Европейский суд, который судит по европейскому праву, а европейское право - это упрощенное право, это какие-то принципы. И этот суд может прекрасно отменить решение французского суда, или испанского суда, или бельгийского. И это не раз бывало. Так что лично я был бы скорее, как гражданин, за отмену этого закона, но я не политический деятель, и я не очень соображаю, как это сделать. Это будет трудно - тем более, что в каждой партии идет линия, которая размежевывает людей: есть за, есть против внутри одной партии. И это не проблема, по которой как один блок люди отвечают: если социалисты, то они «за», а если, скажем, они консервативного толка, то они «против». Нет. Например, одна философ госпожа Агачински, она супруга бывшего социалистического премьер-министра Жоспэн, и она написала книгу против, книгу, которая антропологически, скорее, рассуждает. Но пять-шеть депутатов в партии проголосовали за этот закон. Так что, все неоднозначно.

Я думаю, что во всяком случае важно остановить идею, что это прогресс - ну так же, как отменили рабство, и это тоже был прогресс; дали право голосования женщинам, и это тоже прогресс; установили закон для фиктивного равенства мужчин и женщин на работе, это тоже прогресс. И у многих была идея, что этот закон - это прогресс, потому что мы отменяем остатки отсталых времен. И надо это остановить, потому что искусственная биология, биологическая инженерия способна теперь все делать - вплоть до клонирования. Хотя мы должны признать, что и раньше были преступные опыты - например, в Швеции евгенистические опыты. То есть шведы недавно узнали, что было время, когда умерщвляли ненормальных детей по принципу евгенизма.

Прот.Александр Степанов: А когда это было? В какое время?

Жорж Нива: После войны. Был скандал в некотором масштабе. А это - Швеция, то есть страна с давними традициями демократии.

Но, в общем-то, конечно, это, я бы сказал, антихристианская мера против, между прочим, религий, потому что тут все религии Книги во Франции, все они показали, что они против, они вместе одно время действовали. То есть мусульманские религиозные представители, конечно, еврейские религиозные представители и разных толков христиане - конечно, католики, протестанты... Хотя - во Франции пока нет - но в Нидерландах или Швеции лютеранской есть идея, что можно давать благословение таким союзам.

Прот.Александр Степанов: Но все-таки в этих демонстрациях Католическая Церковь приняла участие как-то официально? Это было заявлено, она выступила каким-то инициатором, поддержала? Были высказывания - или Церковь устранилась, и просто сами верующие по своему наитию присоединились к этому движению?

Жорж Нива: Нет, официально не участвовала, и Церкви вообще не были инициаторами. Кое-где - один епископ, но это была его собственная инициатива. И при третьей демонстрации вообще не было ни одного епископа.

Прот.Александр Степанов: Понятно, может быть, сам епископ и не ходил на демонстрацию, но какие-то выступления, которые, скажем, поощряли бы людей принимать участие в таких демонстрациях - их тоже не было?

Жорж Нива: Обсуждения были, наверное, на разных местах. Автобусы собирались со всех концов Франции в Париж, потому что мы - централизованная страна, и главное - это то, что происходит в Париже. Конечно, официально все христианские деноминации высказались против и предостерегали не только против этого закона, но в общем, что это путь опасный, и опасный не только потому что мы так веруем и мы, так сказать, люди, воспитанные на Библии, но и потому что антропологически это очень опасно; и что идея человеческих поколений исчезнет. Я думаю, что это реальная опасность: Иван, сын Петра, сын Ивана, сын Николая - это исчезнет. Потому что будут разные родители. Конечно, биологические родители все равно будут.

Прот.Александр Степанов: Но они могут даже не фиксироваться в такой ситуации...Суррогатная мать...

Жорж Нива: Есть другой закон, который противоречит этому - это право любого человека узнавать о своих биологических родителях. Даже есть старинная такая возможность: молодая женщина, которая забеременела и хочет скрыть это, она имеет во Франции право рожать под буквой Х или N. То есть она оставляет этого ребенка - но это все-таки зафиксировано в архиве этой больницы, и к тому же она получила юридическое право на это. А теперь есть дети, которые родились под этой буквой, которые требуют узнать свою биологическую мать.

Другое - это ситуация медицински искусственно зачатых. Вот молодой человек, который дает свое семя, тоже зарегистрированное. А теперь есть новый закон о том, что ты имеешь право знать, от кого ты биологически родился. Это вовсе не означает, что ты отказываешься от своего приемного отца, который не биологический отец, но полностью тебя вырастил и есть по сути твой отец. Но это право узнавать, право на прозрачность уже есть, так что у нас очень противоречивое законодательство, которое показывает действительно неясность в этих антопологических проблемах. И это именно из-за медицинского «прогресса», скажем в кавычках.

Прот.Александр Степанов: Ну а какие перспективы в других странах? Скажем, Италия - это, конечно, католическая страна, там Папа в Риме. И трудно себе представить, что Италия пойдет на такого рода законы. Как Вам кажется, насколько реальна, например, для Италии такая перспектива?

Жорж Нива: Пока нереальна, мне кажется. Но при секуляризации Западной Европы вполне возможно, что эта идея захватит большинство итальянских граждан, как она захватила большинство католической Испании или католической Бельгии. Более католических стран раньше не было, чем Бельгия или Испания. Но это была реакция, может быть, на, так сказать, авторитаризм Церкви в этих странах, и некоторые граждане не выносили этот авторитаризм и, скажем, в пику официальной Церкви, епископам, и проголосовали за эти законы - потому что, Вы знаете, человек в демократии он не голосует, сознавая на сто процентов все последствия. Но он голосует эмоционально - «я против», «они мне надоели, эти старые бонзы». А что потом будет, он и не думает.

Прот.Александр Степанов: То есть Франция в этом смысле, может быть, более интеллектуальная вообще страна? Все-таки Испания, не скажешь, что это страна необразованная, но на европейском поле это страна более отсталая. А Франция - страна, которая вообще традиционно всегда думала, и большая часть населения думает.

Жорж Нива: Да, и она способна воспламениться, так сказать.

Прот.Александр Степанов: Это тоже. И вообще, выйти на улицу - это легко для французов.

Жорж Нива: Да, это легко - со времен Французской революции. Во всяком случае факт фактом, что реакция была намного значительней во Франции против, чем в остальной Европе. А ведь там сильны аргументы «за». Они говорят: «посмотрите на Бельгию, разве там теперь хаос? Никакого! Все продолжается морально, этично - и от того, что там две-три пары записались, немногое изменилось». Но так просто это не прошло во Франции.

Конечно, это ставит нас в резком контрасте с некоторыми другими частями мира. Например, Россия православная - но православная далеко не на сто процентов. Безусловно, я не вижу, чтобы здесь были готовы к этому.

Прот.Александр Степанов: Да, совершенно нет. Большинство, конечно, нет.

Жорж Нива: Мусульманские страны и Израиль как страна, где религия играет официальную роль, потому что это странная смесь секуляризации и теократии, абсолютно нелогичная, но это так. Плод истории.

Вся проблема - это проблема секуляризации, а ведь мы, как христиане, я считаю, не можем быть против секуляризации. Это может удивить часть слушателей, но я поясню. Мы не можем быть против свободы, потому что жить верой, если тебя заставляют этой верой жить, то в этом нет смысла. И доказано тысячу раз историей христианских режимов, что насилие совершенно противоположно идее свободы, которую приносит и вся Библия, но больше всего, конечно, Иисус и Евангелие. И эта секуляризация имеет разные значения, но одно значение, отсутствие принудительного принципа - это хороший принцип. Когда заставляли причащаться раз или два в год функционеров, чиновников при, скажем, Александре Втором и при Наполеоне Третьем во Франции...

Прот.Александр Степанов: Это было так же?

Жорж Нива: Да, если человек был католиком. Конечно, были чиновники некатолики, но если он был католиком, он был обязан. Что это дало? Это дало в лучшем случае индифферентизм и во многих случаях просто враждебность к этой религии, которая навязывала тебе правила поведения твоей интимной жизни.

А другое дело в рамках демократии и секулярной демократии убеждать людей в некоторых принципах, которые должны быть, по-моему, еще за границей христианства. Какая-то естественная этика, которая заставляет нас не нарушать какие-то принципы. Например, не продавать человека, человек не предмет торговли.

Прот.Александр Степанов: Христианство, несомненно, это понятно, способствовало преодолению рабства в силу развития добрых, солидарных чувств к окружающим тебя людям. Хотя, как мы знаем, рабство держалось очень долго, в России невероятно долго.

Жорж Нива: В России очень долго, и несмотря на славянофилов, которые требовали акта, так сказать, покаяния публичного, этого акта не было. И когда в феврале 1861 года была принят, наконец, торжественный акт отмены крепостного права, такого акта покаяния не было. И можно сказать, что это было плохо, потому что это был грех, грех коллективный. Конечно, отдельно были христиане, и аристократы, и рабовладельцы, которые, собственно говоря, и освобождали своих крепостных или всячески им помогали. Но такого покаяния не было. И отстутствие покаяния публичного - это всегда сказывается. Может быть, дальнейшая история России в ХХ веке было бы другой, если бы был акт покаяния по-настоящему.

Прот.Александр Степанов: Да, возможно. Об этом, видимо, как-то не очень много говорили, и я даже не знал, что такая идея была. Эта многовековая обида народа, с которым так обращались, который был лишен всех прав гражданских - они просто не были гражданами страны, совсем не обладали никакими правами, и это унижение, которое не могло пройти легко и быстро. И когда говорят, что какая там обида в 1917 году, когда прошло уже пятьдесят лет? Но ведь это не такой большой срок, не такой большой срок... И то, что веками копилось, не могло не вылиться потом в соответствующие действия.

Если вернуться к проблеме секуляризации в сегодняшней Европе. Как Вам кажется, это процесс, который идет достаточно линейно, твердой поступью или это все-таки более сложный процесс? И нельзя однозначно сказать, что христианство тает и тает на глазах, и что это процесс, идущий только в одну сторону? Или что-то меняется в самом христианстве?

Жорж Нива: Секуляризация, она уже пошла, собственно говоря.

Прот.Александр Степанов: Да, она идет давно.

Жорж Нива: И Россия сегодня все равно секулярная страна в том смысле, что не навязывает христианство гражданам.

Прот.Александр Степанов: Я имею в виду секуляризацию не как освобождение граждан от обязанности исповедовать свою веру или не исповедовать. Понятно, что в этом смысле законодательства всех европейских стран дают человеку свободу. Но секуляризацию именно как факт жизни - христиан становится меньше, и это процесс, который идет достаточно линейно или даже быстрее, чем линейно, на спад. Христианство уходит из Европы.

Жорж Нива: Я не совсем согласен с этим. Во-первых, я видел статистику, но это всегда очень спорные статистики. Например, что католицизм растет в численном порядке. Во Франции далеко не исчезло христианство. Я вижу соседние приходы возле меня, потому что мы общаемся - прошли те времена, когда, скажем, приход протестантский так отделялся от католического, что не знал, что там происходит. Раньше католик мало читал Священное Писание, и долгое время считалось, что это дело только клира, а мирянин просто не способен понять...

Прот.Александр Степанов: Но это похоже и на нас...

Жорж Нива: Но это давно минувшие времена, теперь католики читают Библию не меньше, чем читает Библию рядовой протестант. И получается довольно, я бы сказал, активная жизнь. Более активная, чем тридцать лет тому назад. Даже если есть меньше священников католических, и даже если это священник, например, обслуживает восемнадцать церквей. У меня по соседству такой маленький город, и там священник обслуживает восемнадцать церквей. Но это значит, что в каждом месте есть общины, и они собираются то в одном, то в другом месте для мессы. Бывают у них и паломничества. В общем, есть жизнь, и нельзя сказать, что это умерло, потому что есть и очень молодые люди в храмах.

Прот.Александр Степанов: Молодежь все-таки в Церкви есть?

Жорж Нива: Да.

Прот.Александр Степанов: А какая молодежь приходит в Церковь? Это все-таки молодежь из традиционных религиозных семей, или это часто уже из секуляризованных семей молодежь делает какой-то новый и неожиданный выбор? Как Вам кажется?

Жорж Нива: Нет, скорее это выбор собственный. Традиция, скорее, играет отрицательную роль, контрпродуктивную роль.

У меня есть близкий друг, Патрик де Лобье, он известный социолог и писал о русской истории, он мой коллега по Женевскому университету. После пенсии он стал священником. Он записался в Духовной академии во Фрибурге в Швейцарии, так как он уже знал, можно сказать, почти все. Он там завершил свою учебу за один год, стал священником, и я был на его рукоположении в Сан-Пьетро в Риме, и сам Папа Иоанн-Павел Второй его рукоположил, но совместно с другими тридцатью пятью священниками со всех частей земли, которые были намного, лет на тридцать, моложе его. Но из его семьи - это такая католическая мелкая аристократия - он один. То есть наследственности нет, а работает нечто другое, и мы считаем, что надо очень тщательно следить за тем, чтобы ворота храма всегда были открыты, как можно шире открыты. И чтобы тот человек, который войдет в храм, не чувствовал, что это чужой ему язык, ритуал, и что все это не для него. Естественно, каждый приход и каждая деноминация по-своему пытается это устроить.

Я бы сказал, что эти демонстрации против нового закона подтолкнули этот процесс; что-то происходит. Люди, безусловно, нуждаются в религии. Много пишется книг о новой нужде в религии. Но религия - это общее слово, нужно посмотреть, к кому и к чему придут эти люди.

Прот.Александр Степанов: Да, конечно, все-таки вера, христианство, ислам или иудаизм дают, несомненно, какую-то безусловную основу, потому что я думаю, что действительно многие люди как-то запутаны всей этой сегодняшней пропагандой вот этого равенства, ложно понятого, и задают себе вопрос: а почему, собственно, я против? И не находят аргументов. И когда человек идентифицирует себя с какой-то религией, он находит здесь ответ - «потому что в Библии сказано так». И находит внтури себя, в своем сердце отлик. То есть у человека есть интуитивное понимание, что это ненормально, но аргументов он не находит. Но если я идентифицирую себя с какой-то верой, то я нахожу внутреннюю опору того, что я чувствую. Внутреннюю опору и, в каком-то смысле, интеллектуальную опору.

Жорж Нива: Безусловно, есть новое явление - это антихристианская агрессивность на Западе. То есть люди, которые хотели бы запретить христианам выступать публично. Это идея о том, что это сугубо частная часть твоей жизни. Ты можешь выступать в храме, в семье сколько угодно, но публично нельзя. Можно политически сколько угодно, но на религиозной основе нельзя. И эта идея есть у некоторого меньшинства, и выражается она в антихристианстве довольно активно.

Прот.Александр Степанов: А по отношению к другим религиям? Это, наверное, просто в меньшей степени проявляется, потому что они не так активны в публичной жизни?

Жорж Нива: По отношению к исламу это, конечно, есть, но это смешивается с реакцией на наши проблемы с арабской эмиграцией и во многом с незнанием ислама, потому что ислам - это все-таки очень нецентрализованная религия. Не скажешь, где Папа ислама. Его нет; даже великий муфтий Великой мечети в Каире не имеет такого авторитета над всеми.

Но относительно христианства это нечто новое, и это надо учесть. Это, конечно, какое-то меньшинство, но раньше я этого не замечал, не чувствовал.

Прот.Александр Степанов: Мне казалось, что, действительно, христианство в значительной степени уже давно вытеснено в частную сферу. Политик, например, может быть лично очень благочестивым католиком, но он никогда не будет с этих позиций выступать публично, с трибуны. Насколько я знаю, такой последний случай политика, который так выступил, был Джимми Картер. Он не был, конечно, католиком, он протестант, но тем не менее он мотивировал публично свой отказ от ударов по Ирану, когда там была история с заложниками, если Вы помните, мотивировал тем, что он - христианин, и поэтому он не будет этого делать. Это стоило ему карьеры, но это был, конечно, удивительный поступок.

Жорж Нива: Канцлер Ангела Меркель - она все-таки во главе христианской партии, потому что в Германии есть христианско-демокартические партии. Можно, правда, долго рассуждать, что это обозначает. Во Франции их нет, давно уже это исчезло. То есть нет партий, которые афишируют слово «христианская», партий, которые учитывают христианские ценности. В Англии также нет, но в Германии есть. В Италии это исчезло в связи со скандалами, связанными со старой Христианско-демократической партией.

Прот.Александр Степанов: Да, история с коррупцией и прочим.

Жорж Нива: В Испании это тоже почти исчезло. Но это вовсе не обозначает, что христианство не присутствует в публичной сфере. Во Франции недавние демонстрации показали некое новое явление - христиане снова появляются, к тому же без помощи епископов и иерархии, которая тут не играла роли. Я считаю, что это обнадеживающий факт, но никто до сих пор не знает, какие дальнейшие плоды будут - но они будут. Потому что это все новое поколение, не думайте, что это старые люди, которые защищали брак таким, как мы его всегда знали. Нет, это были двадцатилетние мальчики и девушки, которые вышли на улицы. Те ли же самые, что собирались на молодежные огромные собрания вокруг Папы?

Прот.Александр Степанов: Наверное, и эти тоже.

Жорж Нива: В частности, да. Но среди них было много и очень молодых. Это новые, которые не переживали вот эти предудыщие собрания, и которые что-то осознали, что-то думают сами про себя. И это прекрасный знак на будущее.

Прот.Александр Степанов: Ну что же, дай Бог, чтобы действительно какие-то события, подводящие общество к каким-то граням бытия и, может быть, уже и небытия, дают толчок каким-то здоровым чувствам, переживаниям, мыслям, и все это Господь может так переменить во благо.

Я благодарю Вас, Жорж, за сегодняшнюю беседу. Я думаю, что это было очень интересно, и многое не было известно широкой публике, которая нас слушает. И хочется пожелать, чтобы Франция все-таки оставалась христианской страной - к этому появляются вдруг какие-то предпосылки.

Жорж Нива: Да, «Старшая дочь Церкви». Это давний титул Франции.

Прот.Александр Степанов: Я напоминаю, что мы сегодня беседовали с профессором Женевского университета, переводчиком, историком русской и французской культуры Жоржем Нива. Программу вел протоиерей Александр Степанов. До свидания!

Жорж Нива: До свидания!

«…Он остаётся удивительной фигурой посредника между французской культурой и русской, посредника из любви к России. В Сорбонне кроме него никто не читал лекции о «Добротолюбии»…» Профессор Женевского университета Жорж Нива о своем учителе, родоначальнике французской славистики Пьере Паскале.

Источник: «Град Петров» Радио Санкт-Петербургской Митрополии

Эрлих: Цивилизационная принадлежность России не является очевидной. Тойнби, то причислял Россию к оригинальным цивилизациям, то, под впечатлением ужасов сталинского режима, отказывал нашей стране в принадлежности к цивилизованным. В одном из интервью Вы говорите, что «Россия - разные миры». Можно заметить, что цивилизационная принадлежность России видится по разному наблюдателям, принадлежащим разным цивилизациям. Для внешнего зрителя (араба, китайца, индийца) Россия, Западная Европа, Северная Америка - единая христианская цивилизация. Иным будет взгляд изнутри христианского мира. Известно противопоставление России и Запада, в который обычно включают неправославную Европу и те ее бывшие колонии, где местное население было в основном истреблено, т.е. США, Канаду, Австралию, Новую Зеландию. Мне запомнилось Ваше выступление на конференции, посвященной юбилею декабристов, в 2000 году в Петербурге, где Вы, возражая Р.Пайпсу, утверждали, что не правильно объединять Европу и Америку в единую культурную общность. Было это сказано в минуту раздражения, под влиянием американской борьбы за либеральные ценности в Югославии, или Вы действительно считаете, что нельзя конструировать европейско-американский Запад как бинарную оппозицию России внутри единой христианской цивилизации? Можно ли строить другую пару: Западная и Восточная Европа в качестве единого культурного оппонента Америки? А может триада Россия, Западная Европа, Северная Америка в бинарную оппозицию вообще не преобразуется?

Нива: По-моему, нет одного ответа на Ваш сложный вопрос. Мне кажется надо релятивизировать эти бинарные оппозиции. Следует выяснить, когда они возникли, кто их выдвигал и с какой целью, как пользовались ими потом, иногда вопреки первичному желанию автора оппозиции.

Я возьму такое ходовое выражение как «русская душа», которое тоже имеет в виду обособленность русского пути внутри Европы. Я сам не занимался этой проблемой, но на память приходит статья об этой «русской душе» моего немецкого коллеги Питера Бранга, который долго преподавал в Цюрихе. Понятие о «народном духе» придумали немцы в последней трети XVIII века, в то время, когда у них действительно рождались национальные понятия. И рождались именно потому, что у них не было очевидной национальности, нации не было. Это была полуфеодальная страна со множеством княжеств, епископств, с некоторыми королевствами, которые входили в Священную Германскую Империю и т.д. Я думаю, это было придумано для того, чтобы, как потом сказал философ Фихте, помочь рождению немецкой нации. У России были приблизительно те же самые духовные потребности как и у немцев, хотя совершенно в другом контексте, потому что политическое единство было налицо, чего не было в Германии, но зато не было единства цивилизационного и этнографического. Поэтому Россия позаимствовала эту идею бинарных оппозиций.

По моему мнению Запад - Россия это бинарная оппозиция, которая действует только внутри Европы. Это абсолютно не относится к Западу в широком смысле этого слова, включая Канаду, Калифорнию и нынешний западный мир в понимании президента Буша. И это не исключает Россию из Европы. Это внутри Европы есть такая бинарная оппозиция.

Так же как есть и другие, например, Франция - Англия как очень определенные политические объединения, древние королевства. Каждое королевство претендует на наибольшую давность, даже использует символику апостолов Христа. В их отношениях складывается бинарность политическая и цивилизационная, которую чувствует любой француз и любой англичанин. На этом устроена даже наша нынешняя психика. Как только есть столкновения политические на уровне наших правительств, это выходит наружу. В особенности в Англии. Это абсолютно не значит, что и французы и англичане не ощущают общность своей судьбы. Тем более сейчас, когда построена объединенная Европа, т.е. Европейский союз, когда с наполеоновских времен нет никаких войн между этими странами и в помине. Это войны, которые существуют мифически как культурно-религиозный элемент, но которые не играют активной, психологической роли.

Вот об этом, мне кажется, в России очень часто рассуждают превратно. О давности, памяти. О том на сколь долгий срок память действует назад. Так что разделение на Запад и Россию для меня действует только внутри Европы в XIX веке. Такое деление было актуально в эпоху славянофилов, которые сначала были очень проевропейски настроены. И любили разные единицы Европы, в особенности Англию, Хомяков например.

Конечно, когда мы говорим о Западе в смысле Америки, Франции, Англии, тогда это не включает Германию, мы просто помним о мировых войнах XX века, когда без союзника Соединенных Штатов Америки мы бы не победили. Без новозеландцев, без австралийцев, без этой добавочной военной помощи, Англия и Франция не смогли бы победить. Победила бы Германия Вильгельма и Германия Гитлера и никто не может сказать, чем бы это кончилось. В этом смысле это понятие остается и иногда возрождается. Так в прошлом году были праздники в Нормандии, на которых отмечался юбилей десанта американцев, англичан, горстки французов, новозеландцев, австралийцев под командованием генерала Эйзенхауэра. Это существует, это отрицать нельзя. Я помню этот день. Я был мальчиком, я помню разговоры моего отца об этом, я помню эмоции, связанные с этим. Так что отменить это пока нельзя. И это другое прошлое, чем наполеоновские войны. Это относится к нам, к нашим родителям, которые воевали, погибали. И это эмоционально близко.

Насчет Ричарда Пайпса и некоторых его тезисов. Я думаю, что читал все его книги. Они все очень умные, полезные. Прежде всего его книги о Струве: «Струве на стороне левых», «Струве на стороне правых». Это удивительная панорама того поколения русских интеллигентов, которые перешли от левых марксистских позиций к новому религиозному сознанию, почуяв, что революционеры ошибаются, что это чревато катастрофическими последствиями. Это относится и к Бердяеву, но Струве был более интеллектуальный человек, более политический человек, чем Бердяев, поэтому пример, который дает Ричард Пайпс ярко освещает весь этот феномен. Это замечательная книга со всех точек зрения. Но другие работы, где Пайпс внушает тезис, что история России это всегда стремление к большему насилию, к большему применению полиции, это для меня не научная, а идеологическая точка зрения, для которой он выборочно приводит примеры. И когда была упомянутая Вами конференция о декабристах, чувствовалось, что Ричард Пайпс заколебался в своих убеждениях, увидав Россию в момент, когда все-таки совершенно неожиданное чувство свободы веяло повсюду, поднимало людей. И даже у Ричарда Пайпса возникли некоторые сомнения, появился новый анализ. Но теперь он вернулся, как мне кажется, к своему старому подходу к этой проблеме.

Его замечание насчет сталинизма, поставившего Россию вне Европы, ни в какие ворота не лезет. Тогда мы, по тем же основаниям, можем вычеркнуть Германию из Европы, сказав что ультрацивилизованная Германия, колыбель философии XIX века при нацизме окончательно потеряла человеческое лицо. Разными людьми было сказано, что от немецких философов до Гитлера один шаг. Но это не имеет никакого смысла. Можно также сказать, что от Барреса к маршалу Петену один шажок и от Петена до депортации… И значит Баррес тоже виноват в депортации. Это нелепо. И я решительно отказываюсь от таких взглядов.

Насчет границы между неправославной Европой и православной Европой это конечно очень сложно, потому что мы действительно видим такую границу. На Балканах это очевиднее всего. Примером накаленности отношений между сербами и хорватами может служить решение ныне покойного хорватского президента создать словарь хорватского языка с переводом на сербский, т.е. смешной словарь, словарь, который есть чисто идеологический и политический продукт.

Многие лингвистические штудии - продукт политики. И язык - продукт политики. Даже во Франции. Сейчас Франция очень однородная страна с точки зрения культуры и истории. Но в прошлом Франция подавила все местные языки под предлогом, что они - диалекты. Они вовсе не были диалектами. Теперь мы отказываемся от такого понимания. Провансальский и бретонский языки не диалекты. Эльзаский язык - это диалект другого языка. И даже овернский язык - это диалект провансальского языка, но без римского права. Это деление возникло в средневековье. Есть южные языки и диалекты этих языков с римским правом или с традиционным правом, и получается мозаика, где юридические границы не совпадают с лингвистическими границами.

Что касается православия, то конечно с тех пор, как Константинополь был разрушен западными христианами, возник кризис. До сих пор ощущаются последствия этого варварства по пути к Иерусалиму, но мне кажется, что все-таки многое меняется. Русская диаспора очень изменила ситуацию, потому что православие существует теперь вне своих географических очагов. Есть французское православие, есть английское православие и еще какое. Владыка Антон Блум играет огромную роль не только в Англии, но и здесь, в либеральных в течениях русского православия. Это произошло относительно недавно. Это началось с русской диаспоры и стало широко известно после Второй мировой войны. Я думаю, что это довольно важный феномен, который стирает границы между западным и восточным христианством. Так что если мы возьмем опять Францию, которую я лучше всего знаю на Западе, то православие воспринимается в ней как одна из трех главных ипостасей христианства, наряду с католицизмом и протестантизмом. Здесь следует упомянуть такого человека как Оливье Клеман, который пришел от атеизма прямо к православию. И не к русскому, а французскому православию. Он стал одним из главных богословов нынешнего православия. И вообще он замечательный писатель, замечательный философ, помимо того, что он богослов. Такой человек - это абсолютно новое. В XIX веке этого не было. В XIX веке был Александр Стурдза, русский государственный деятель, который писал по-французски брошюры, чтобы его друзья на Западе поняли, что такое православие. И Тютчев тем же занимался, тоже на французском языке, но в более агрессивном тоне, чем Стурдза. Да это имело какой-то отклик, в том смысле, что просвещенным людям Запада стало чуть ближе не только зрелище литургии восточных христиан, но и какое-то интеллектуальное содержание православия. А без этого содержания не может быть общения, понимания. Это не должно быть только зрелищем, как обычно: церковь, красиво, поют. Но что поют? Какой литургический текст? К сожалению, довольно много русских православных не могут объяснить какой это литургический текст, который они сами не знают и сами не понимают. Совсем недавно Ольга Седакова выпустила первый словарь церковнославянского языка с переводом на современный русский. Как ни странно, такого словаря не было. Был словарь Срезневского, трехтомный Словарь древнерусского языка и другие, были какие-то лексиконы для литургических текстов, но словаря церковнославянского языка не было.

Эрлих: Считалось, что церковнославянский и так понимают.

Нива: А это абсолютно не так. Русская культура частично основана на непонимании самой себя, потому что важнейшие аспекты своей же цивилизации, т. е. часы, чтение и даже Евангелие, если оно читалось на церковнославянском языке, понималось с грехом пополам, т. е. не понималось как следует. Не было прозрачности. Мы понимаем, когда язык не преграда, а чистое стекло, и мы не видим этого стекла. А церковнославянский язык для русского человека, насколько я понимаю, очень мутное стекло, через него он почти ничего не видит.

Эрлих: Но ведь латынь тоже не понимают.

Нива: И поэтому Второй ватиканский собор был таким значительным событием в нашей западной цивилизации, когда римская церковь решила, что надо чистить это стекло. Нужно, чтобы прихожане понимали. Естественно всегда найдутся сторонники древнего языка, которые скажут: «Ну, как же, все знают и понимают и т. д.». Но в действительности, это было не так. Когда стали вести службу на языке своей страны, это изменило церковь. В результате каждый католический христианин стал активным участником литургического действа. Не было бы возрождения католической церкви без этого. Можно сказать так: католики примкнули к протестантской реформе. Между прочим, есть такой историк французского протестантизма Боберо, который выпустил книгу с провокационным тезисом, что протестантизм больше не нужен. Мы больше не нужны, потому что католицизм пришел к нам, а католицизм - это больше сил и влияния. Так что мы больше не нужны. Мы можем спокойно вернуться в лоно католицизма, раз они на самом деле стали протестантами. Но это не совсем так. И во всяком случае, пока есть различия, но тем не менее экуменическое положение очень изменилось. Это тоже, на мой взгляд, один из элементов экуменизма в Европе. Потому что секуляризация Европы - она окончательна.

Это может не нравиться Александру Исаевичу Солженицыну, который считает, что со времен Ренессанса и Реформации, что-то сломано в европейской цивилизации. Я позволю себе провокационно возразить ему. Я помню номер французского журнала « Critique », где приводились тексты, о том что на разных этапах истории человечества человек считал, что он живет во время кризиса. Правда, «кризис» - слово греческое, не древнеегипетское. Но в том номере приводились тексты главного писца Тутанхамона, который уже в те древние времена утверждал, что после того, как мы придумали письмо, мы находимся в кризисе, потому что люди раньше запоминали, знали все, а теперь они доверяют папирусу. Можно также сказать, что после Гуттенберга наступила еще большая катастрофа, потому что тиражирование информации избавляет от запоминания в еще большей степени. Я уже не говорю о компьютерах, интернете. Зачем запоминать что бы то ни было, раз можно постучать по клавишам, и узнать будто бы верные сведения о чем угодно.

Есть Солженицын и несколько крупных мыслителей, подобных ему, которые считают, что от информации начинается какая-то беда. Раскол, потеря единства и секуляризация. Я с этим не спорю, потому что я сам протестант. И не хочу приукрашивать эту псевдорелигиозную войну. Это конечно историософские воззрения: лучше было бы, если бы… Но так пошла история. Можно также сказать, что Ренессанс вообще был не нужен, что это был какой-то возврат к античности, т. е. к язычеству. Можно сказать: «Я не выношу фресок Сикстинской капеллы, потому что там такое язычество… А зачем нам эти сивиллы языческого мира?» Действительно Микеланджело два раза занимался росписью Сикстинской капеллы. Первая роспись - это действительно смесь христианских тем и языческих. Кто отрицает? А вторая - это «Страшный суд», который совсем не пахнет язычеством и античностью. Это плод стареющего художника и тут видно, что он христианин, и что он именно о Страшный суде думает.

Я думаю, что самое удивительное в процессе секуляризации, то что христианство не погибло, не стало музейным ни в России, ни во Франции, ни в Англии, ни даже в Голландии, несмотря на многие внешние признаки умирания. И поэтому экуменизм получает все большее значение. Общее стало важнее чем различия. Для современной России в ее оппозиции Западу, который я понимаю в ограниченном Европой смысле, это очень важно.

Я не думаю, что существует триада Россия - Западная Европа - Северная Америка. Существует механизированная цивилизация. Она исходит из европейского XIX века. Она нашла свой расцвет в Америке и, частично, в России. Но в России, благодаря марксизму, это приобрело вид сциентизма, т. е. культа науки и техники. И это зашло дальше, чем на Западе. Можно сказать, что в России западный культ зашел дальше чем на Западе. Есть вот эта механизированная цивилизация и есть наши духовные и политические горизонты. Мне кажется, что русский горизонт двойной. Тут ничего не скажешь. Это Запад и Восток. Это Европа, Америка и Азия. Это просто продиктовано географией, как культурной, так и естественной. Конечно, самая населенная часть России все-таки имеет в качестве горизонта прежде всего Европу. Мы, в свою очередь, теперь тоже больше любим Россию и восток Европы, чем Америку.

Эрлих: Правильно ли я Вас понял, что в разные эпохи деление на две части внутри христианского мира проходило по разным границам и основаниям? Можно ли полагать, что сегодня существует ощущение единства Западной и Восточной Европы относительно оппонирующей европейцам Америки?

Нива: По некоторым параметрам это так. В практике сотрудничества православной и западнохристианской культур огромное значение имеет тот факт, что Греческая республика входит и уже давно в Европейский союз. Т. е. страна исконно православная, чисто православная, более православная, чем Россия, входит в союз и играет свою роль. Никакого отвержения нет. С другой стороны, некоторые аспекты религиозной свободы в Соединенных Штатах смущают нас. Они считают, что меры, которые принимаются в Европе (тут можно говорить о западной и о российской Европе) против некоторых сект, мунистов, например, являются нарушением прав человека. И это доходит до юридических препираний с Германией, с Францией. В Европе считают, что надо лучше, внимательнее посмотреть содержание данной религии или данного вероисповедания. А в Америке говорят, что это уже нарушение человеческих прав. Следует соблюдать только формальности, ну, а постфактум, если кто совершает преступление, то это уже дело судебное. Они смотрят на нас с этой точки зрения, как на насильников. То есть это отличия, все-таки, по важнейшим принципиальным вопросам. Отличия довольно большие.

Между прочим, что такое Америка, англо-саксонская Америка? Это пуритане, это наши пуритане, прежде всего англичане, голландцы и французы, которые бежали от Европы, как от греховного очага. По-моему это пуританское мироощущение остается. И первый раз и во второй раз они нам помогли во время двух мировых войн, потому что мы повторили наши грехи. А наш грех - это европейская гражданская война, как говорит историк Хобсбаум. И где-то они правы. Они два раза посылали своих молодых людей погибать за нас. Так что отрицать их точку зрения просто так нельзя. Но мы же видим, что понятия свободы и прав человека на Западе Европы и в Америке все-таки довольно сильно отличаются.

Эрлих: Оригинальная мысль. Получается, что в отличие от России, которая уже 300 лет стремится в Европу, Америка на протяжении этих же трех веков стремится от Европы убежать.

Нива: У России есть, насколько я вижу свои пуритане. Они были всегда. Православие не могло подавить всех своих пуритан. Одни из них - бегуны, которыми так любовался граф Лев Николаевич Толстой. Он рассказывает об одной своей встрече с бегуном и в своей переписке, и в романе «Воскресение», где встреча происходит между князем Нехлюдовым и этим безымянным бегуном, который отказывает государству в праве не только следить за ним, но даже и знать его имя. Он не просто не хочет служить государству и платить налоги. Более того, он не хочет сообщать своего имени, потому что ему дал имя его ангел-хранитель. И все. Поэтому между ним и Богом лишь один посредник - ангел-хранитель. Такой анархизм, который все-таки породила религия в России - это экстремальный религиозный анархизм, который соответствует экстремальным пуританским позициям. Это люди, которые бегут от греха.

Американцы смотрят на нас - европейцев, как на циников, как на людей, для которых в чистом виде политические понятия не существуют. Т. е. мы стремимся к демократии, но понимаем, что в чистом виде ее нет. Токвиль после своей поездки в Америку увидел, что американская демократия, легко может измениться и стать деспотизмом, демократическим деспотизмом. Это было типичное размышление европейца, когда он смотрит на Америку. И даже не прочитав Токвиля, нынешний европеец может как-то смутно иметь такое же впечатление, когда он посещает нынешние Соединенные Штаты.

Если считать, что есть доля искренности у президента Буша, то можно сказать, что он искренно верит, что можно насильственным образом подарить свободу, подарить демократию, и что, творя насилие в Ираке, он делает доброе дело. А вот европеец - циник. Он заранее думает, что это невозможно. Поэтому большинство Европы было против вторжения в Ирак. И не из-за симпатий к Саддаму Хусейну, как думали ультраправые американцы, но потому что история много раз доказывала, что эти вторжения от имени сил добра дают обратный результат. И тут мы увидели, что Франция, Германия, Россия в лице своих президентов реагируют одинаково - против. Но осторожно, поскольку ссориться с таким мощным государством никто особенно не хочет. Но был такой момент союза против Буша, чтобы сказать, что не может быть такого десанта свободы и демократии в сложнейший арабский мир. Я думаю, что обстоятельства доказали, что Буш ошибался. Можно сказать, что остальная часть Европы была «за», но это не так. На самом деле общественное мнение было повсюду против. И в Великобритании, и в Польше, и в других странах, правительства которых приняли решение «за» американскую войну в Ираке. Это была европейская реакция. Европейская реакция, которую американцы сочтут циничной или же трусливой, на самом деле доказывает какую-то общность политических переживаний, релятивизма при сохранении ценностей. Это нынешняя Европа. Она существует.

Эрлих: Ваш ответ, надо признаться, углубил мои представления о предмете. Другой непростой вопрос, определение времени, когда возникают цивилизационные различия внутри Европы? Чаадаев считал, что причина - в принятии Россией «искаженного» христианства из Византии. Пушкин возражал, что особость России вызвана монгольским завоеванием. Эти две точки зрения - «византийская» и «монгольская» - до сих пор преобладают. Я придерживаюсь «византийской» гипотезы в радикально модифицированном виде. По моему мнению, не только христианство преображало язычество, но, и наоборот, язычество приспосабливало христианство к своим традициям. Легенда о «выборе веры» киевскими князьями, подтверждаемая, в части альтернативы Рим - Константинополь, западными источниками, позволяет полагать, что выбор византийского образца был не случаен. Он вызван сходством «цезарепапизма» и древнерусского общественного устройства, санкционированного «пантеоном Владимира», где доминировал военный бог Перун, а покровитель жрецов Велес был удален из княжеского святилища. Считаете ли Вы такое предположение допустимым?

Нива: Ваше предположение очень интересно. Какая доля, так сказать, истины в нем заключается, не знаю. Вы придерживаетесь чаадаевского тезиса, что скорее выбор византийской ориентации был решительным для России. Когда было 1000-летие крещения Руси, я читал несколько текстов. Я читал текст нашего французского коллеги Владимира Водова о крещении России. Это чисто геополитическая книга, там никакого богословия нет. Он доказывает, что геополитически по-другому быть не могло из-за близости, из-за интересов, что соседство с империей диктовало это решение, а не красота литургии. Конечно, это меня немножко смущало, поскольку мы все жаждем чуть больше красоты в главных моментах и решениях истории. Монгольское иго - это тоже очень интересная идеологема, поскольку в разных вариантах мы ее видим в тысячах экземпляров: в поэзии, философии, богословии. «Мы были для вас - Запада, щитом. Мы вас защищали. Вот, что значит татарское иго. Это причина и некоторой нашей запоздалости на европейском пиру, и нашей недоразвитости». Этот аргумент повторяется с XIX века. Обе эти идеологемы для меня интересны, если исследовать историю идеологем, действие идеологем. А просто защищать одну идеологему против другой, я не склонен, скажем так. Попросту потому, что те же параллельные идеологемы существуют и в истории Западной Европы.

Я помню свои школьные учебники. Чуть параллельна истории князя Владимира Красного Солнышка история императора Карла Великого. В наших учебниках это был французский император, его столица была чисто французский город - Экс-ла-Шаппель. Потом я понял, что Экс-ла-Шаппель это то, что по-немецки - Аахен. Но я долго как школьник не понимал этого, потому что меня этому не учили. А учили какой-то прямолинейной истории от первых королей: Хлодвик принял христианство. Он принял христианство самосотоятельно. Это он захотел под влиянием жены, окруженный мучениками. Реймс - освященние первого христианского короля. И дальше христианские наши императоры, основатели школ и всей школьной системы, а потом университетской системы. Потом маленький эпизод - раздел и трактат Вердена. К сожалению, мы не понимали, зачем был нужен этот вертикальный раздел, полосок по Европе, который оставил свой след до сих пор в Европе и т. д. То есть мифологемы работали. Насчет арабской цивилизации в Европе ничего не было сказано. До знакомства с Аверроэсом или Авиценной было далеко. Согласно школьному учебнику, главное в отношениях с арабами - это была битва при Пуатье, в которой мы уничтожили ужасающего врага. Все эти детские рассказы по истории, которые соответствовали националистическим мифам, существовали до недавнего времени.

Что очень изменило преподавание истории, это, конечно, новый Европейский союз. Это то, что между прочим в России многие не понимают, что совместные комиссии историков, которые выработали совместные тексты для учебников, изменили главным образом мифологический подход к истории, т. е. они изменили нынешнего молодого гражданина и еще больше изменят будущего молодого гражданина, который и в помине не будет слышать об узконационалистических наших учебниках. В России сейчас на каждом шагу я слышу, что надо напомнить об патриотизме, преподавать патриотизм. Это меня несколько смущает, потому что патриотизм не должны преподавать. Это должно возникать после преподавания, как влияние жизни и школы. Но школа должна показать плюрализм взглядов на прошлое, источниковедение.

Я ухожу от Вашего вопроса. Но взять пример отделения Украины от России - это все-таки важнейшее событие в последнее время. Украинцы выработали ультранациональные учебники, где они замалчивают имперский период и не знают, как смотреть на Мазепу. А в России на это смотрят как на эпизод и считают, что «они вернутся обратно». Поэтому не поняли событий в декабре прошлого года, так называемой «оранжевой революции». Я думаю, что это хороший пример. Надо бы определить, что было украинского внутри российского - это и для украинских историков, и конечно для российских очень важно. Это надо знать. И от этого не пойдет на убыль патриотизм. Такой философ-историк, как Мирослав Попович в Киеве может помочь в изучении этой проблемы. Это насчет мифологем.

Эрлих: Главный вопрос, для всех считающих Россию своей родиной, вопрос дальнейшей судьбы русской цивилизации. В общественном сознании конкурируют два нетворческих образа будущего России. «Либералы» хотят, чтобы Россия стала западной страной. Различного рода «почвенники» грезят возвращением к различной древности «истокам» - от сталинизма до «евразийства» и язычества. В реальной истории едва ли можно найти убедительные подтверждения, как первому, так и второму пути рабского копирования образцов. Скорее можно считать типичным рождение новой цивилизации из культурного материала предшественницы, не сумевшей найти адекватных ответов на вызовы эпохи. Для нашей страны чрезвычайно значим следующий ряд цивилизационной преемственности: Рим, Константинополь, Москва. Считаю, что для вменяемых русских патриотов настало время задуматься о четвертом Риме - новой цивилизации, способной творчески продолжить лучшие традиции русской культуры. Опыт истории свидетельствует - новый цивилизационный центр чаще возникает на периферии цивилизации-предшественницы. Как уроженец Молдавии, я предложил кандидатуру моей маленькой родины, на роль этого центра. Был бы киргизом или азербайджанцем, наверняка нашел бы убедительные аргументы в пользу Киргизии или Азербайджана. К сожалению, мои критики, если и обратили внимание на главный сюжет моей книжки, то восприняли его как пустой эпатаж и отделались ироничными замечаниями. Высокомерное отношение к «глупым молдаванам» заблокировало рефлексию по поводу принципиальной возможности сознательного созидания преображенной русской цивилизации. Хочу уточнить, что в данный момент первоочередная задача состоит вовсе не в том, чтобы назвать «преемницу» русской цивилизации. Важнее обсудить параметры «третьего пути», т.е. пути цивилизационного творчества: механизм трансформации, какие черты прошлого стоит передать потомкам, «от какого наследства мы отказываемся» и т.д. Чрезвычайно важно сделать общепризнанной мысль о том, что Россия должна подавить понятную ревность к своему младенцу, относится к нему со всем вниманием и любовью, даже тогда, когда малыш устремится к самостоятельности. Жестокий закон развития заключается в том, что дети продолжают родителей, парадоксальным путем отрицания их опыта. Видится ли Вам вероятной возможность «третьего пути»: перемещение центра русской культуры на одну из бывших окраин империи, с параллельным изменением характеристик и даже имени новой русской культуры?

Нива: Да, сложный вопрос. Я начну с конца. Что мне не видится никак такого коренного изменения. Может быть Россия станет более многосторонней подобно тому, как такое очень унифицированное государство, как Франция, становится со временем менее монополистическим, и столица уже не все поглощает. Так что Москва может быть не все будет поглощать в течение следующих ста лет. Но действительно, мне кажется, что рост русской империи - это как рост дерева, т. е. есть центр - это Москва, а потом все больше годовых колец. Без какой-нибудь политической катастрофы я не могу себе представить изменения вот этого типа роста. А были другие типы роста, например, в Афинах, в древних Афинах колония могла стать более значительной, чем метрополия. И Великая Эллада, как одно время называли Сицилию, могла бы стать более значимой чем ее метрополия - «малая» Эллада.

Эрлих: Византий тоже был колонией на краю римской экумены.

Нива: Да, но в этом случае было по другому. Сначала было две столицы, потом первая погибла от варваров. И вот это падение Рима породило, собственно, нашу Европу. Три элемента составляют рождение современной Европы. Это, конечно, остатки наследия Рима. Это варварская сила германских князей, включая тех, кто основал Францию и дал моей стране свое название от франков, что мы часто забываем. Это и христианство, которое покорило сердца этих князей и их жен.

В России те же самые процессы тоже есть. Это крещение Руси, падение Византии, появление варягов. Между прочим, есть другие мифологемы. Мифологемы норманистов и антинорманистов, т. е. какую роль сыграли эти варяги? Просто дали государственную форму или дали побольше. Николай Гумилев очень любил русскую Скандинавию и написал цикл замечательных книг о варягах и скандинавской Руси, которая тоже существует, и он тоже прав. Я помню, что Андрей Амальрик с которым я очень дружил, когда он появился у нас на Западе в начале 70-х, посвятил свою дипломную работу, которая была выполнена в Московском университете, так называемому «норманскому вопросу». Но тогда писать об этом в МГУ - это значило быть диссидентом. Амальрика исключили из университета из-за этого историографического диссидентства. Он начал как молодой историк, провокационно вызывающий диссидентство.

Другое дело, когда периферия имеет высшую степень цивилизации, чем метрополия. Что случилось, когда Россия проглотила Польшу. Все-таки Королевство польское было более развитое, более гомогенное, с более древней культурой. Это уж несомненно, потому что Ренессанс прошел в Польше, а в России не было Ренессанса. Хотя кое-какие искусствоведы, очень уважаемые, попытались нам доказать, что был Ренессанс и в России: Рублев и т.д. Можно их понять. Это очень трогательно. Один из них - Алпатов. Я с ним был знаком, он бывал в Париже. Его «отпускали». Было такое слово. Но он меня не убедил. В основном не было Ренессанса в России, а в Польше был Ренессанс и отсюда идет очень много других отличий. Помимо того, что Польша католическая. Но главная проблема заключалась в том, что уровень культуры на периферии был выше, чем в центре.

Если мы включаем в Запад Соединенные Штаты, мы видим тогда, что уровень внедрения в жизнь достижений науки, я не скажу, что уровень жизни, в бывшей колонии выше. Там действительно научно-механизированная цивилизация пошла дальше. И это всегда проблема, потому что это не выносит ни одна метрополия. Одна метрополия выносила это - это Рим, потому что все-таки интеллектуальные силы остались в Греции. Есть очень интересный тезис одного французского историка, что Рим - это прежде всего римский путь, т. е. способ сообщения, дорога, транзит, чтобы основные тексты могли двигаться по миру. И что Платон, Аристотель и афинская драматургия шли по римскому пути. Но Рим подражал, конечно, Элладе всячески. «Энеида» это подражание, можно сказать, не очень удачное. Я недавно читал статью нашего самого большого французского специалиста по «Энеиде», я не помню сейчас, как его зовут, но забавно было, что он явно говорил, что «я предпочитаю “ Илиаду ” . Я как читатель вечно читаю “ Илиаду ” ». А «Энеида» это все-таки ученические упражнения по сравнению с «Илиадой». Подражание, потому что сила ушла из разрозненных городов Эллады и появилась в Риме, создавшем огромную империю. Но это не значит, что империя стала рождать всю культуру, всю цивилизацию, хотя были римские философы и поэты. Это счастливый пример, можно сказать, когда новая метрополия не только терпимо относится, но обожает своих греческих учителей, их подкупает, и сами они совершают паломничество в метрополию.

Эрлих: Как сейчас Америка приглашает французских интеллектуалов читать лекции о постмодернизме.

Нива: Да, что-то есть такое. Можно сказать. Мне кажется, что централизация России останется. Но мы находимся с вами сейчас в Петербурге, а Петербург - это тоже боковой центр. Можно говорить сколько угодно о петербургском периоде империи, но это ушло. Мы знаем, что 80% экономического роста, энергии, мощи русской сосредоточенно в Москве, а не здесь и не в нищей русской провинции. Это просто монструозная концентрация, но это так. Но при этом размах культурной деятельности в Петербурге непропорционально велик. Если я позволю себе сказать святотатственным образом, что мы здесь на периферии, то это периферия, которая довольно энергично действует в области культуры, науки, истории, издательской деятельности. Не мне Вам это рассказывать.

Есть другой тип развития, который теперь рождается. Это все-таки Европа в смысле Европейского союза, несмотря на временные неудачи и шаги назад. Но тем не менее рождается новое политическое и культурное естество, которое по своей сути не может иметь центра. Никто даже не может думать, что центром станет Париж, или Вена, или Лондон. Брюссель стал административным центром, потому что это сравнительно маленькая столица, и то многие ропщут против этого. Это абсолютно новый тип. И это новый тип империи, которая объединилась добровольно, без роста вокруг одного центра. Что это даст в будущем, мы не знаем. Но существование этого механизма должно как-то влиять и на Россию. Россия должна участвовать как-то в этой Европе. Не участвовать она не может. Хочет ли этого Россия, хочет ли этого Европа, все равно, Россия - часть Европы в каком-то смысле. Пускай, пока, не в смысле, что она - член Европейского союза. Россия должна понять, что полицентричность, которая развивается, в чем-то похожа на Древнюю Грецию, но без гражданских войн.

Мы же знаем, что в Древней Греции все это плохо кончилось, потому что в итоге Пелопонесские войны истощили страну. Это было трагическое событие для классической греческой культуры. Даже несмотря на то, что эта трагедия породила и первое понятие об истории, и первого историка - Фукидида, который хотел вникнуть в суть, в причины этих гражданских войн древних греков.

Эрлих: Можно сказать, что за варварами бывшей Советской империи Вы не видите того потенциала, который был у германских варваров Римской империи?

Нива: Не вижу никак. Но могу видеть развитие некоторого полицентризма, сравнительно слабого пока. Я читал многое об опасности развала Российской федерации, этого ансамбля, империи - не знаешь, как его назвать. Федерация - слово абсолютно не подходящее. Россия не федерация. Федерация - это Швейцария. Любой член федерация имеет право отделиться. Члены советской федерации отделились, т. е., как ни странно, осуществилась советская конституция. Но конечно не по букве этой конституции, а потому что на самом деле стержнем страны была коммунистическая партия, которая раскололась на разные партии. Остался гигантский ансамбль - Российская федерация, но это не федерация. Это тоже не очень объединенная страна, несмотря на попытки завести побольше вертикальности. Российский ансамбль, все-таки, держится. Я тут сторонник евразийцев. В особенности того, что писал Трубецкой, об узусе - манере жить. От Владивостока до Калининграда русские довольно гомогенно живут, реагируют, говорят, творят. Эта однородность все-таки поражает. И пока это есть - это главный цемент.

Хотя, конечно, сразу же приходит на ум возражение: а что русские на Украине, а что русские в балтийских странах. Оказывается, что они живут там и ничего страшного не происходит, несмотря на российскую пропаганду, что они жертвы, жертвы европейской конституции в балтийских странах. Балтийские государства получают от Евросоюза замечания, выговоры, указания улучшить юридический статус русскоязычного населения. Но тем не менее, я думаю, что нет ни одного русского жителя Эстонии, который хочет обратно в Россию. Я был там, и такого гражданина не видел.

В Харькове я был несколько раз, и там тоже такого не видел. Украинские русские плачут, ропщут. Тем не менее у них есть свои издательства, есть свои поэты. Да, их не читают. Но где сейчас поэтов читают вообще. Русскоязычные на Украине не хотят присоединения к России, если конечно не будет излишнего насилия со стороны лагеря, который хочет украинизации. Я надеюсь, что Украина найдет внутреннюю пропорцию двуязычия, бикультурности, потому что это конечно в интересах самой Украины и даже самой украинофильской части Украины. Русские там живут без политических проблем Российской федерации. Без проблемы Чечни, скажем, и прекрасно живут без этой проблемы. Вернуться в ансамбль, где есть эта проблема, они не особенно хотят. Они понимают, что это не будет возвращение Украины в лоно стабильного неосоветского Союза. И они ведут борьбу за права двуязычия, двукультурности. По-моему они должны выиграть, получить многое. Получить многое от нынешнего президента легче, потому что история доказывает, что сторонник большинства легче дает права меньшинству, потому что он может, он имеет моральное право. По этим всем соображениям я не разделяю тезис Вашего вопроса.

Эрлих: Я в этом и не сомневался. Следующий вопрос будет по поводу интеллигенции. Тезис - такой. Для русской культуры второй половины XIX - XX веков характерно чрезвычайное значение интеллигенции. Интеллигенция определяет себя, говоря словами Иванова-Разумника, в качестве «внесословной», т.е. выражающей интересы не собственной корпорации, а формулирующей, подчас, жертвуя своими интересами, насущные нужды всего общества. На постулате корпоративного бескорыстия основана претензия интеллигенции «пасти народы», т.е. определять «что такое хорошо и что такое плохо» для общественного развития. Кстати Гумилев просил Ахматову убить его, если он начнет «пасти народы». В одном из интервью Вы рассуждали о Толстом, Достоевском и Гюго как «духовных лидерах» общества. На мой взгляд, этическая функция неравнодушного внимания добру и злу сближает и «духовных лидеров» и всю корпорацию интеллигенции с «функционерами» религии. Русская интеллигенция представляется мне жреческой корпорацией секуляризованного мира, третьим - вслед за языческими волхвами и православными священниками - поколением «колдунов». Интеллигенты, знакомые с моей точкой зрения, очень обижаются на такое «странное сближение». Они считают, что различия между поколениями постулированного мной сословия «колдунов» важнее моментов сходства. Видите ли Вы функциональное сходство между проповедью «духовного лидера» и «пастыря», т.е. священника? В ряду «духовных» лидеров Вы, наряду с русскими авторами, упомянули Гюго. Насколько велико значение «мирских» моральных авторитетов для Франции прошлого и соременности? Влиятельна ли там корпорация подобная русской интеллигенции? Или же интеллигентное сословие уникальная особенность России?

Нива: Да, Вы нашли слово, чтобы обидеть так называемую корпорацию интеллигенции. Мне кажется, что интеллигенция - это все-таки понятие XIX века. Что опять надо сузить временные рамки. Иванов-Разумник в своей книге определяет интеллигенцию как внесословную, значит это относится к тому периоду, когда еще есть сословия и когда могут объединиться бывший семинарист, дворянин и еврей. В этом случае в системе сословий получается действительно внесословное понятие интеллигенции - орден религиозный, монашеский без христианской религии, но с другой религией - верой в прогресс. Они все сциентисты, они все верят в прогресс, поэтому Толстой и Достоевский не могли по определению принадлежать интеллигенции и были отвергнуты интеллигенцией как только они говорили политически или идеологически. По-разному, но и того и другого отвергали. В России время после первой русской революции, когда отменили сословия и появилась наконец-то свобода вероисповедания, это как будто самый расцвет интеллигенции. Но вместе с тем исчезает основа для существования внесословной корпорации. Аналогичная ситуация наблюдается в перестроечное время. Это тоже как будто расцвет интеллигенции. Но основы ее существования уже нет, потому что сословия советские исчезли. К тому же советская интеллигенция уже не была «внесословной». Она, наряду с «классами» «пролетариата» и «крестьянства», была официально включена в структуру советского общества.

Эрлих: Официально она называлась не класс, а «прослойка».

Нива: Прослойка. Да. Официальное положение «интеллигенции» в советской сословной системе вступало в противоречие с внесословным происхождением этого самого понятия. Сейчас многие верят, я столько раз читал об этом, что вся надежда в интеллигенции. Покойный Лихачев был главным проповедником этой идеи, что есть русская интеллигенция, что она должна возродить наши ценности и в особенности наше чувство добра. Это должно быть так, но в действительности этого сейчас как-то не видно, потому что эта интеллигенция или разбрелась или занимается своим ремеслом. То есть, если историк ведет свои исторические исследования, он может быть прекрасным историком, но он не апостол интеллигенции в значении Иванова-Разумника. Покойный Сергей Аверинцев в какой-то мере еще принадлежал тому понятию интеллигенции, т.е. он хотел играть какую-то роль над профессиональным и как-то играл. Похоже вел себя Вячеслав Иванов и еще некоторые ученые. Но тем не менее интеллигенции сейчас как-то не видно, потому что политикой стали заниматься политики, богословием - богословы и т.д.

И это отрицает универсальность понятия интеллигенции. По-французски нет слова интеллигенция, которое вроде бы придумал Боборыкин, взял у итальянцев (intelligentia), но по-французски есть les intellectuelles . Это не совокупность интеллектуальных людей, это какая-то моральная сила, придуманая Ж.-П.Сартром. Главным образом les intellectuelles играют критическую роль, выступая против милитаризма, колониализма и капитализма. Я не скажу, что сегодня les intellectuelles играют передовую роль. Есть еще какие-то красивые остатки этого понятия во Франции. И конечно наш президент республики любит иметь вокруг себя некоторых les intellectuelles , которых ему трудно собрать… Но все-таки они соберутся по его вызову в Елисейском дворце. Миттеран еще больше их любил. Но они не играют ведущую роль в обществе, потому что сочетать профессиональную роль с моральным авторитетом как-то не удается.

А удалось это одному человеку - покойному папе Иоанну ПавлуII , хотя его критиковали, считали, что он должен занять более либеральные позиции в области сексуальной морали, позволить брак священникам и т. д. А он, наоборот, по всем этим пунктам действовал, говоря языком интеллигенции, как обскурантист. Если мы считаем, что есть прогресс, что прогресс - это исчезновение всех строгих форм, замена их нестрогими формами, тогда он действительно был реакционером. Но тем не менее он играл огромную роль. Он собирал миллионы молодых людей, чего больше никто не мог сделать. Ни один политический деятель не мог собрать миллион двести тысяч людей. Значит он играл роль intellectuelle на престоле Святого Петра.

Эрлих: В данном случае профессия и призвание совпали. Папа по должности является моральным авторитетом.

Нива: Да. Но вспомните о его предшественниках. Ничего подобного не было. ПавелVI был чрезвычайно интеллигентным человеком, умным, но немножечко отчаявшимся. Он пессимистически смотрел на современный мир. Он и его предшественники не имели такого влияния в мире. И нынешний Папа, наверное, не сможет сравниться с Иоанном Павлом II в этом отношении. Это связано не с функцией, а с личностью этого польского интеллектуала, который одновременно был клириком. Другого примера я не нахожу. Мы не скажем, что самый читаемый европейский писатель Уэльбек, который и в России переведен, играет роль пророка. Ничего подобного ему и в голову не приходит. Так что мне кажется, что мы переживаем время, когда происходит затмение интеллигенции. Может быть Вы правы, и вот эта порода «колдунов» будет исчезать, я не знаю. Может быть по категориям Дюмезиля всегда будет воин, всегда будет священник, жрец, всегда будет крестьянин. Посмотрим на нынешнюю Европу: воинов мало, священников все меньше и меньше, а крестьян почти уже нет. Так что наши современники распределяются по другим категориям, а не по Дюмезилю. Мне кажется, что нужен другой Дюмезиль который будет изучать не племена Кавказа, а племена Силиконовой долины или парижского La Defense , который будет изучать влияние Интернета на психику молодых людей, тех, кто с трехлетнего возраста стучит по клавишам компьютера и занимает телефон родителей с 8 вечера до часу ночи, так что дозвониться никому невозможно.

Возвращаясь к интеллигенции, я боюсь, что на данном этапе это категория, которая имеет все меньшее значение. Хотя еще существует даже антропологический тип интеллигента. В этом городе, в Петербурге я его вижу на каждом шагу. Это очень трогательно. Но в наше время этот тип зависит от стольких других антропологических типов. Теперь он должен, в частности, суметь убедить бизнесмена, что хорошо бы дать денег на наш проект и т.д. Вчера я был на подобной презентации.

Теперь все большее значение приобретает эксперт-функционер. А функционер - это не интеллигент. При полицентричности, горизонтальности общества нужно еще больше функционеров. Принятие решения стало более сложным, чем это было при «вертикальности». Тогда во главе пирамиды кто-то говорил «да» или «нет». Вопрос был решен. Но какова эффективность «вертикали власти», при движении решения по нисходящей? Я сомневаюсь, что пирамидальность нынешней России может действовать, также эффективно как, скажем, при Сталине. Тогда пирамидальность работала. Да и при АлександреII работала, но не с такой же военной четкостью, как при Сталине.

Эрлих: Она работает только под дулом пистолета.

Нива: Да, да. Так что вот эта осложненность европейского общества, которая дойдет до России, порождает тип посредника. Этот посредник не интеллигент. Он многогранный. Их десятки тысяч в Брюсселе. В европейском университете я их вижу. Это, например, эксперты, оценщики проектов. Скажем, Брюссель дает на конкурс один проект с бюджетом в несколько миллионов евро. Приходит как минимум три тысячи проектов. Одна человеческая голова не может решить, какой из трех тысяч проектов мы возьмем. Старая система подсовывать победителя «по блату» уже почти не работает. А работает сложнейший механизм с посредниками, с экспертами, с горизонтальными комиссиями. Это можно критиковать сколько угодно. Над этим можно иронизировать. Хотя я не вижу комедий, написанных на этом материале. Вуди Аллен занимается не этим, а другими аспектами западного общества. Один английский юморист, не могу припомнить его имени, лет десять назад очень забавно писал об университете, о процессе университетской жизни в коллоквиумах: бесконечные коллоквиумы, летучие профессора, летучие ассистенты, летучие ассистентки профессоров и изменения нравственной, сексуальной жизни этого племени. Но все же сложнейшая горизонтальная система экспертизы работает, она заменяет интеллигенцию.

Хочешь не хочешь, к сожалению или к счастью, я не знаю, но система интеллигенции - это система, которую определил наш французский философ Ален, но на более общем уровне, еще 20-30-е годы. Он умер в 50-х, я думаю. Я читал всего Алена, поскольку мои преподаватели в лицее были его учениками, так что опосредованным образом я оказался под влиянием Алена, который был моралистом, аналитиком. Он практиковал короткие тексты, апофегмы, но не в духе Шестова, который тоже прибегал к этому литературному жанру под влиянием внутреннего отчаяния. Фрагментарность соответствовало его отчаянию. У Алена обращение к этому жанру соответствует, наоборот, чисто сенсуалистскому восприятию жизни, аналитическому, он стендалист. Очень интересны его мысли о Толстом, который тоже был сенсуалистом. Он написал очень ценную книгу «Гражданин против власти». Согласно этой книге человек потому гражданин, что он всегда против власти. Это исключительно отрицательное, так сказать, определение гражданина. Гражданин бдит, он следит за властью, он не пропускает ни одного фальшивого шага этой власти.

Это немножко соответствует русскому понятию интеллигенции, потому что интеллигент за власть - это противоречие в определении, этого быть не может. Бердяев именно в этом обвинил интеллигенцию в сборнике «Вехи». В том, что интеллигент не может быть за власть, возможно, заключается одна из причин катастрофы, постигшей Россию в начале XX века. Это, конечно, очень рискованное объяснение экзегезы истории… Но можно сказать, что катастрофа с Россией случилась из-за русской интеллигенции, потому что она не сумела пойти на компромисс, она не сумела сотрудничать с властью и, что хуже всего, в моменты, когда власть уже была как-то готова на это. Никакая власть не скажет, что я готова сотрудничать с моим врагом, но по каким-то признакам можно ощутить, что слабеет власть, и она фактически делает какое-то предложение. Вот эти предложения русская интеллигенция отвергла совершенно непримиримым и слепым образом.

У Алена было нечто параллельное. Если гражданин всегда против власти, то идея, что власть - плод, результат гражданских действий, как-то была ему чужда. И это странно. Я не могу согласиться с ним, потому что я считаю, что, если мы хотим демократии, мы должны участвовать во власти. Но обычно интеллигент скажет: а какая разница, вот смотри на этого правого кандидата - дурак, акула; смотри на этого левого - какой он наивный, подкупленный и т. д. Так что цинизм очень часто сопровождает суждения так называемой интеллигенции. Мне кажется, что какая-то созидательная доля должна быть в понятии гражданина, но доля критическая, о которой пишет Ален, конечно тоже должна быть и еще какая. Гражданин должен быть двоякий: и созидатель, и критик, - а то не будет гражданского общества. Вот относительно интеллигенции.

Эрлих: Моральная функция «колдунов» реализуется через передачу «пастве» образцов поведения в важнейших общественных ситуациях. В аграрном обществе хранилищем этих образцов была священная история религии, в индустриальном обществе вымышленные истории литературы. Т.е. «духовные лидеры» - интеллигенты и священники выполняли сходную функцию. Сейчас мир вступил в стадию информационного общества. Я читал в « La Revue Russe » Вашу статью о русском интернете. Поэтому, думаю, Вы очень хорошо чувствуете революционность общественного перехода к информационной стадии. Мне очень хочется, чтобы в новых условиях функцию поставщика образцов поведения взяла реальная история. В реальной истории происходят столь небывалые события - Ваша биография, кстати, может служить здесь красноречивым примером - какие ни один писатель не в силах придумать. Сможет ли историческая наука стать поставщиком образцов, «учительницей жизни» для современного общества? И что должны сделать ученые, чтобы реализовать метафору Цицерона?

Нива: Ваш вопрос главным образом касается роли истории и историка, потому что нет истории без историка. А что такое историк? Есть историк, который чистый исследователь, он ищет новые источники, он обрабатывает эти источники, он иногда издает эти источники, а когда он их издает, то он выборочно их издает, снабжая своим предисловием, комментарием. При видимости объективности он, в действительности, дает свой тезис. Поэтому история столь опасное ремесло, что кажется это может быть очень нейтральным, а на самом деле нейтральным никогда не бывает, потому что подспудно всегда должен быть тезис, даже когда речь идет о трудах, вдохновленных школой «Анналов», которые не относятся к поверхностной событийности истории. Тем не менее, мне кажется, надо различать историка-ученого и историка-преподавателя. Преподаватель истории - это важнейшее звено, это звено, на котором зиждется мифологическое представление, которое останется как-никак в голове каждого гражданина. Может ли иметь право этот историк действовать только по своему усмотрению, когда он в классе и когда он со школьниками, это очень сложный вопрос. Учебник истории, я думаю, должен быть выработан коллективно. Научные исследования может писать один автор, но учебники, мне кажется, лучше создавать коллективно. И обязательно надо давать источники. Понятно, что это будет выборочно и фрагментарно. Нельзя, чтобы давали больше ста страниц источников за год одиннадцатилетнему школьнику. Например: текст договора Вердена, некоторые нотариальные записи, какие дает Ле Руа Ладюри в своей книге, некоторые судебные вердикты, некоторые тексты листовок, которые разбрасывали над траншеями противника, SOS восставших кронштадтцев, когда они взывали к помощи внешнего мира против диктатуры Ленина и Троцкого. Это тексты, которые надо читать. Пусть будут разные учебники с разными источниками. Но вот последний пример я бы хотел видеть в учебниках русской и советской истории, потому что это очень волнующий текст. Между прочим ко мне попал один такой экземпляр листовки кронштадцев. Очень важно привести целиком тексты некоторых писателей: «Я обвиняю» Золя, «Я боюсь» Евгения Замятина, выступление Шолохова против Синявского и Даниэля, что «построже с этими мерзавцами». Тогда будет какое-то прикосновение к реальной истории. Без этих документов не будет прикосновения. Если будет, то только рассказ о событийности.

У нас во Франции недавно умер философ Поль Рикер, я между прочим был на его похоронах в старейшем протестантском храме Париже. Он был видным протестантом. Он был два раза по моему приглашению в Женеве, один раз на Международных женевских встречах, коих я являюсь председателем уже восьмой год. Рикер вызвал полемику тем, что выдвинул тезис, что история все равно всегда будет великим рассказом, что никакие Ла Руа Ладюри или Лефевры не смогут этого изменить. Они могут, конечно, вводить такие новшества, как история медленных фактов и длинных периодов, история повседневности и т.д. Все это прекрасно, все это изменило наше понятие истории, но тем не менее, считает Поль Рикер, основой истории остается рассказ. Потому что для того, чтобы передать то, что он открыл, историк берет перо и становится рассказчиком. Историки, естественно, приняли это как незаслуженную критику и обиду, потому что они себя не чувствуют рассказчиками. Меня это заинтересовало, потому что это одна из тех полемик, которые интересны сами по себе. А результат, как раз, не интересен, потому что никто не сможет убедительно ответить прав ли Рикер или не прав? Но он затронул какую-то рану историков, указав им что несмотря на вашу методологическую революцию, вы все равно воспроизводите великий рассказ.

А недавно я слушал социолога Мишеля Серра. Мишель Серр прямо говорит, что надо менять наш великий рассказ. Наш великий рассказ начинается 6 тысяч лет тому назад, а мы должны его начать 15 миллионов лет тому назад, когда первые люди разбрелись из нынешней Кении во все стороны. Т.е. начало рассказа совпадает с возникновением человечества. И этот великий рассказ мы можем вести за три минуты, за год, за три года, за всю жизнь ученого. Серр теперь пророк этого великого рассказа. Он утверждает, что если мы будем преподавать этот великий рассказ молодому японцу, молодому африканцу, молодому черному в нищих пригородах Чикаго, молодому москвичу и молодому чеченцу, то получится новое братство. Ни меньше - ни больше, новое братство. Мишель Серр красиво и убедительно говорит. Но я остаюсь скептиком, потому что не вижу как этот великий рассказ будет менять главное условие существования человека - постоянное обитание в одном месте. Но это интересная подача проблемы. Такая же интересная, как и полемика, начатая Рикером.

Рикер, также, затронул сложнейший вопрос, о связи истории с судебным процессом. Поскольку у нас на Западе, тут можно пользоваться бинарной оппозицией Россия - Запад внутри Европы, это действует в Страстбургском европейском парламенте и еще как действует. Россия же смотрит на десфункционирование своего великого рассказа, как на мелкие погрешности. Ну, там Чечня в XIX веке, Чечня в XX: «Они не хотят понять своего счастья». В то время, как на Западе хотят связать историю с судебным процессом. Главные из этих процессов: Морис Паппу (???), бывший префект генерала де Голля, обвиненный в том, что он подписал приказ о депортации двух-трех сотен детей из Бордо при немцах; наши алжирские события, преступления нацистской Германии. В последнем случае можно сказать, что юстиция дошла абсолютно почти до последнего виновного. Но вдруг появляется Голдхаген, молодой американский историк еврейского происхождения и говорит, что каждый отец семейства в Германии был гестаповец в душе, потому что то, что делала Ваффен СС равняется тому, что делало гестапо. И выдает итоги своих исследований, почерпнутые в разных архивах. Если принять его точку зрения, то судебному процессу надо подвергнуть каждого дедушку, который сейчас живет в Германии. Я не предлагаю поставить точку в расследовании преступлений нацистов, но я думаю, что книга Голдхагена преувеличивает. В ней есть уже какая-то болезненность.

Но в России ситуация противоположна. Здесь Мемориал еле-еле живет и никакой связи с судебной системой, конечно, не было. Те, кто пытал, те, кто управлял самыми страшными лагерями не были подвергнуты судебному преследованию. Тут связи истории с судебным процессом абсолютно не существует. Это другой выбор. Это выбор абсолютно диаметрально противоположный.

Рикер говорил, что юстиция не может ответить на вопросы истории, т. е. он скорее критиковал этот судебный подход. И между прочим некоторые женщины, очень уважаемые, типа Женевьев де Голль, которая умерла уже, Сюзан Вэйль (???) критиковали эти суды, считая, что лучше прибегать к преподавательскому процессу в школах. Что надо очень тщательно устраивать встречи жертв со школьниками и очень тщательно обдумывать учебники и давать источники, чтобы, например, не было отрицателей Аушвица.

Я думаю, что в этой сложной проблематике могут быть эксцессы, что книга Голдхагена - это эксцесс. Но могут быть эксцессы и по отсутствию действия. Наверное в России главным образом этот эксцесс, т. е. эксцесс по отсутствию, существует. Я так часто читаю и слышу здесь, что уже все сказано на эту тему. Но на эту тему надо говорить вечно для школьника, для новых поколений, а то они будут ходить со значком «Да здравствует Сталин», потому что они не знают этого времени. Это провокационно: их родители этого не любят, значит они это любят. Вот и все.

Реальная история действительно может играть большую роль, но опять это историки, но историки не отдельно от остальных граждан, потому что это дело абсолютно всех граждан. Колониальная история России, как и колониальная история Франции и Великобритании должны быть освещены с разных сторон, давая самые противоположные тезисы. Например, как это делает Яков Гордин в своей серии о Кавказе, о кавказских войнах. Это не дает заключения, но это дает материал для обсуждения, для школ, для университетов. Сейчас во Франции, между прочим, идет полемика о наследии нашего колониализма. Был такой закон, что нельзя отрицать в наших учебниках положительные стороны, которые совершенно исчезли. Как будто были только отрицательные, и мы приносили только зло. Конечно, это преувеличение, потому что за сто тридцать лет присутствия в Алжире страна изменилась, перешла в современность. Вот в этом смысле реальная история должна так действовать, чтобы молодой человек призадумался.

Эрлих: Без прямых моральных нотаций.

Нива: Да.

Эрлих: Большое спасибо. Над многими Вашими высказываниями я теперь буду думать. Когда я закончил составлять список вопросов, я обратил внимание, что их шесть. Вы знаете, что в советское время означал шестой вопрос? После заседаний обычно была пьянка, на которую приглашали эвфемизмом: «А сейчас пойдем обсуждать шестой вопрос». И Вас я тоже хочу пригласить на шестой вопрос.

Нива: Ну, что ж, перейдем к шестому вопросу.

Жорж Нива , историк и славист, родился в 1935 году и почти 60 лет своей жизни отдал России. Переводил на французский язык Андрея Белого и Иосифа Бродского, Александра Солженицына и Андрея Синявского и Марка Харитонова. Автор трилогии о русской литературе и нескольких книг о Солженицыне.

Нива много занимался историей русско-французских культурных связей, был одним из составителей фундаментальной Истории русской литературы в 7 томах, написал множество статей, посвященных современной российской общественной и политической жизни.

Его книги, переведенные на русский, английский, китайский и многие другие языки, читаются во всем мире, при всей их основательности в них нет ни капли скучного академизма. Что бы он ни писал – журнальное эссе или научный труд – все они про любовь к России. «В словесность русскую влюбленный/Он с гор слетает окрыленный », – Окуджава очень точно сказал о Нива в посвященном ему шуточном стихотворении.

– Вашим учителем был знаменитый славист Пьер Паскаль, историк русского крестьянства, знаток древнерусской литературы, переводчик «Жития протопопа Аввакума» и автор одного из самых авторитетных исследований о нем. Как вы познакомились?

– До него была другая встреча – с простым белоэмигрантом с Кубани, Георгием Никитиным. Он жил в моем родном городе Клермон-Ферране, работал переплетчиком. Помню эту лавку в старой части города, витую лестницу, которая вела к нему на пятый этаж. Он не был человеком выдающихся дарований, просто очень милый и душевный. Кстати, его жена, француженка, была в свое время ученицей моей бабушки, которая преподавала математику.

Первой русской книгой стал для меня рассказ «Алеша Горшок». Георгий Георгиевич посчитал, что раз в отношении русского языка я еще ребенок, значит, детские рассказы Толстого будут в самый раз. Но лексика в них все равно довольно сложная. Например, Устинья говорит Алеше: «Ты кого приглядел?», а тот отвечает: «Тебя. Пойдешь за меня?» Все это было непросто для начинающего. Но я очень благодарен моему учителю, что мы начали с Толстого. Наверное, это дало мне ощущение русского народного языка и его удивительного синтаксиса.

– И тогда вы решили заниматься им профессионально?

Нет, поначалу просто было любопытно. Моей специальностью были английский язык и английская литература. В Сорбонне я однажды решил заглянуть на русское отделение, потому что на кафедре английской литературы профессора нудные оказались. А мне как раз говорили, что по соседству преподает очень занятный профессор. Это и был Пьер Паскаль.

Я не сразу понял, что это за человек. У него была удивительная судьба, он прожил в России 17 лет. В 1917 году лейтенант Паскаль приехал в Россию как военный атташе. Премьер-министр Клемансо искал способа улучить отношения с русским правительством. У тогдашнего французского посла никак не получалось выстроить с Россией полноценные союзнические отношения, необходимые для победы в Первой мировой войне. Паскаль оказался в ставке русского командования, в Могилеве. Впоследствии он даже получил орден из рук Николая Второго.

– И во время этого приезда Паскаль увлекся Россией?

– Нет, гораздо раньше. Ему казалось, что это страна утопии, что только там и сохранилось истинное христианство, где каждый готов поделится с другим всем, что у него есть. Революция тоже пришлась ему по душе. Уже после октябрьского переворота французское командование поручило ему агитацию среди русских матросов. Нужно было уговорить их воевать дальше.

И вот Паскаль мне рассказывал, как слушал этих матросов на митингах и постепенно проникался их правотой. А потом ему приходилось самому подниматься на трибуну и призывать к соблюдению союзнических договоренностей. Получалось неубедительно. Пропагандист он, что и говорить, был никудышный, поскольку все его симпатии были на стороне революционной России.

– Почему Паскаль решил остаться?

– У Пьера Паскаля был русский ординарец, которого ему запретили брать с собой в Вологду, где в тот момент находились послы стран Антанты, покинувшие Москву в знак протеста против Брестского мира. Посол сказал: «Чтобы ни одного русского не было в моем поезде». Это была последняя капля. Паскаль решил, что останется в России.

Он стал основателем французской большевистской группы в Москве. Их там было человек пять-шесть. Он стал частным секретарем наркома иностранных дел Чичерина с круглосуточным допуском на территорию Кремля. Видел, как Ленин с Крупской прогуливаются по вечерам.

– Прямо идиллия какая-то.

– После НЭПа его отношение во многом изменилось. Пьер Паскаль был большевик-христианин. Причем христианин словно из первых лет христианства, как это описано в Деяниях Апостолов. Все общее, никакой частной собственности, все люди – братья. Ему казалось, что Россия после революции вернулась к первоапостольским временам.

И когда Паскаль узнал, что нарком получает паек в сто раз больше, чем кухарка, что возвращается мелкий капитализм, деньги, Мамона – он был глубоко разочарован; оставил работу в Кремле и нашел убежище в Институте марксизма-ленинизма, где стал разбирать по поручению Луначарского архив французского революционера 18 века Гракха Бабёфа.

Сам-то Бабёф Паскаля мало волновал, зато у него появился доступ к арестованным библиотекам, одна из которых принадлежала специалисту по Аввакуму. Начал читать – и влюбился в Аввакума. «Житие» Паскаль впоследствии перевел на французский, а потом написал и свою знаменитую монографию о нем.

– Неужели за ним не следили, не писали на него доносов?

– В 1919 году «наверху» узнали, что этот француз ходит каждое утро на службу в церковь (а он ходил в православную, потому что костел к тому времени уже закрыли, да и вообще он был сторонником объединения церквей). Что это за набожный большевик? Устроили товарищеский суд: Бухарин, Стасова и еще кто-то третий, не помню.

«Объясните, – говорят, – товарищ Паскаль, что происходит?» А он им ответил со своей этой вечной обаятельной улыбкой: «Видите ли, в вопросах экономики я марксист, а в вопросах философии я последователь Фомы Аквинского».

– И ему это сошло с рук?

– У Паскаля была репутация чудака, до поры до времени его не трогали. Он жил скромно и тихо со своей женой Евгенией, дочерью одного русского социалиста. Но наступили тридцатые годы, начались первые процессы, и большевику первого призыва, иностранцу, христианину было точно несдобровать. К счастью, кто-то во Франции ходатайствовал за него – и он в 1933 получил разрешение на выезд из советской России. Провожал его один-единственный человек: Борис Пильняк, с которым они были дружны.

Паскалю славянофильство Пильняка, «Голый год», все эти описания кондовой русской жизни очень импонировали. Мне впоследствии Пьер Паскаль подарил книги, которые ему в свое время подарил Пильняк.

– Пьер Паскаль был католиком и сторонником объединения церквей. А Вы? Не было желания принять православие?

– Я очень увлекаюсь православием, но я протестант, хотя крещен был в католичество. Моя бабушка была католичкой, а тетя – монахиней. Я на какое-то время отошел от церкви и вернулся к ней после того, как женился. Жена – протестантка, из гугенотского рода. Вслед за ней и я стал протестантом. Эта реформированная церковь созвучна многому во мне. В ней огромную роль играет свобода каждого верующего, и нет места союзу религии и государства. Кстати, почему-то именно протестанты сопротивлялись Гитлеру активнее, чем католики.

Я участвую в жизни нашего прихода, долгое время был членом пресвитерского совета. Иногда я помогаю пастору. Но меня – повторяю – очень интересует православие. Наверное, я эклектик. Ведь и какие-то формы католицизма мне близки. Я уже 20 лет читаю курс по истории русской мысли в одном цистерцианском монастыре строгого устава, в центре Франции.

– А здесь, в России, Вы ведь дружны с протоиереем Георгием Кочетковым?

– Да, я общаюсь с содружеством малых братств отца Георгия Кочеткова. Мне, например, очень нравится, как они поют. Все музыкальны, знают наизусть литургические тексты, а в отдельном хоре как бы нет нужды. В общем, я – как Владимир Красное Солнышко (смеется), красотой обряда православие меня вполне удовлетворяет.

Но красота и лепота – это еще не все. Мне нравится бытовая сторона православия, то, как глубоко оно укоренено в ежедневной жизни. Без него не поймешь культуру 19 века. Скажем, я очень люблю «Жизнь Арсеньева» – и как же там прекрасно описаны церковные праздники! Бунин был не самый религиозный человек, но «Жизнь Арсеньева» создавалась в эмиграции, и чувствуется, что церковная жизнь – это для него драгоценное, сокровенное, очень русское воспоминание.

Вслед за Буниным я люблю жизнерадостность православия, вот эту полноту пасхального счастья, которое сияет, звенит – ничего подобного нет ни у протестантов, ни даже у католиков. Но какие-то аспекты, наоборот, мне совсем не близки.

– Какие?

– Тенденция к единству церкви и государства – что у православных, что у католиков. Силой заставить людей верить невозможно, а ведь было время, когда заставляли, и были гонения на старую веру, и на сектантов. Византийская «симфония» всегда казалась мне чем-то опасным для христианской веры. В нынешней России иногда возникает ощущение, что она возрождается. Об этом предостерегал погибший год тому назад отец Павел Адельгейм – о нем сейчас выставка в Мемориале.

Возможно, безбожный период в истории России частично объясняется столетиями принуждения к вере. Когда царский чиновник должен был непременно причаститься и получить соответствующую бумажку с печатью. Во Франции при Наполеоне III было то же самое. Дикость же! Вера – это свобода, а не сертификат.

– А катакомбная церковь – это не время внутренней свободы? Вот уж когда верили не по принуждению.

– Может быть, но все-таки лучше без таких гонений. Члены катакомбной церкви могли потерять работу или сесть в тюрьму. А баптистов – тех просто сажали сразу, без разговоров. Многим из них, надо сказать, были присущи редкостные стойкость и сила духа. Ирина Емельянова, дочь Ольги Ивинской, которая сидела вместе с баптистками, рассказывала, что без них она бы не выжила.

Это были женщины из народа, такие простые крепкие бабы, которые каждое утро начинали с пения своих гимнов. У них все спорилось в руках, они не боялись никакой работы и еще помогали тем, кто не успевал выполнить норму. Емельянова в своей книге подробно все это описывает.

– Хорошо, что вы сами упомянули Ирину Ивановну Емельянову, дочь Ольги Ивинской. Вы же были с ней помолвлены, это была романтическая и трагическая история, вас выслали из страны.

– Да уж, тут советская власть как следует вмешалась в мою жизнь. Сначала было знакомство с Ольгой Всеволодовной Ивинской. Я стажировался в Московском университете, и один мой знакомый студент-историк как-то предложил: «А хочешь я тебя познакомлю с семьей, где все сидели?» Я тогда еще плохо знал русский язык и очень удивился – не понял, в каком это смысле «сидели».

Теперь-то я прочел сотни книг о ГУЛАГе, занимался много Солженицыным, так что эту лексику вполне освоил. Итак, я познакомился с замечательной Ольгой Всеволодовной, к которой очень привязался. Она была открытой, приветливой, гостеприимной. Время от времени появлялся «классик», как она его называла, – и я стал общаться с Борисом Леонидовичем. А потом влюбился в Ирину. Во второе мое пребывание, с 59 по 60 год, мы с ней подали заявление в ЗАГС.

Вскоре после этого я вдруг как-то странно заболел – думаю, меня незаметно кольнули. Примерно как Солженицына, когда ему вкололи что-то в ногу. Попал я в инфекционное отделение, а как выписался, меня сразу же и выслали. Ровно накануне свадьбы. Просто пришли, забрали, увезли во Внуково и посадили в самолет, летевший в Хельсинки. Откуда-то взялся билет. А через неделю Ирину и Ольгу арестовали, обвинили в спекуляции валютой или что-то в этом роде. Тот студент, который говорил, что «все сидели», имел в виду Ольгу Всеволодовну и ее мать. Так что, для Ивинской это был второй арест, а для Ирины первый.

– Расскажите про Пастернака.

– Я его часто видел, когда жил в Баковке, недалеко от Переделкино, он даже навещал меня. У жителей поселка я снимал веранду и комнату, но, конечно, не говорил, что я француз. Соврал, что литовец. Хозяева угощали меня картошкой и самогоном и бесконечно расспрашивали о Литве: «Ну, объясни нам, Жора, как там живут». А я в Литве был раз в жизни один день, но это не мешало мне бойко рассказывать. Борису Леонидовичу очень нравилось слушать эти байки.

– А он тоже общался с вашими хозяевами?

– Он со всеми общался, и все общались с ним. К нему часто люди на улице подходили за помощью и поддержкой. Знали, что он писатель, считали его кем-то вроде духовного отца, хотя и вряд ли читали. Он был очень щедрым, живым и веселым, легко смеялся. Я почти не помню его грустным. На фотографиях – да, случается, но мне кажется, что он позировал. Правда, в больнице я его не видел. Туда пускали только Ольгу Всеволодовну, и то когда его жены не было. Им нельзя было пересечься.

– Когда вас разлучили с Ириной, вы пошли на войну. Расскажите про этот опыт.

– У меня была студенческая отсрочка на пять лет. После того, как меня выслали, я вернулся в Оксфорд, но продолжать учебу был не в состоянии. И попросил отменить отсрочку. Накануне отправки в Алжир в офицерскую школу, я навестил мою тетю-монахиню, и эта встреча сыграла большую роль в моей вере. А прямо из монастыря сразу поехал на призывной пункт для отправки в Алжир.

– У вас две награды – медаль за ранение и Крест за воинские заслуги. Вы храбро воевали?

– Я воевал недолго; мы попали в ночную засаду, и я был довольно тяжело ранен. Меня переводили из больницы в больницу, затем отправили лечиться в Париж. Я не очень люблю про это вспоминать.

– Можно сказать, что военный опыт тоже полезен? Если бы вернуться в прошлое, вы бы снова отказались от отсрочки?

– Я бы, конечно, ничего не стал менять. Но у меня есть на памяти и другая война – Вторая мировая. Я был еще ребенком, но впечатления остались на всю жизнь. И оккупация, и немецкие танки перед домом, как они прошли в одну сторону, а потом обратно, потому что вскоре образовалась так называемая «свободная зона», где правил маршал Петен. У нас в доме жили еврейские беженцы.

Я помню аресты в нашей деревне, и как мои родители слушали Би-би-си, которое, конечно, глушилось. На всю жизнь запомнил их звуковые позывные. А потом – радость освобождения. Нет, вы знаете, эта первая война для меня важнее, чем алжирская.

– Но ведь она прошла по касательной, Вас не зацепило.

– Как же не зацепило, когда вся история круто изменилась! Войну стали воспринимать как что-то невозможное, что не должно повториться. Та страшная ненависть, которая порождала европейские войны – например, между Францией и Германией, – стала уходить в прошлое. Рождение новой Европы было и остается главным событием моей жизни как гражданина. Именно ей мы обязаны идеей, что нет ни одной проблемы, которую нельзя было бы решить мирно.

– Но сегодняшняя объединенная Европа – это, прежде всего, бюрократическая модель, разве нет?

– Но пока эта модель работает. Не идеально, подчас хаотично, но работает. Конечно, принимать трудные решения, когда за «семейным» столом находятся 28 глав государств, – это не то что когда решения принимает один человек, единолично. Лично я – патриот Европы. При этом для меня очевидно, что наступит эпоха третьей Европы, куда войдет и Россия. Если, конечно, захочет. И вместе с Украиной.

– Что значит «третья Европа»?

– Первая была построена на руинах Второй мировой, когда объединились 6 наций: Германия, Франция, Италия, Бельгия, Голландия, Люксембург. Вторая – после падения Стены, когда вошли бывшие части сталинской империи: стран Балтии, Польши, Чехословакии, Румынии. Но этой Европе не хватает, на мой взгляд, двух частей: Украины и России. То, что сейчас происходит, кастрофически, на мой взгляд, отдаляет эту перспективу… Может быть, на одно-два поколения. И все равно наступит время третьей Европы.

– Это утопическая идея. Огромная часть России тянется к Китаю.

– Между нами гораздо больше общего, чем различий. Прежде всего, христианство, культура, наука. К тому же, это дары взаимные. Сначала Россия только брала, а потом стала давать: русскую литературу, музыку, художественный авангард. И этого взаимного обогащения с Европой гораздо больше, чем с Китаем. К тому же не надо забывать, что на китайских картах Приморье – это китайская территория.

– А что вы сейчас читаете – по-русски и не только?

С возрастом возникает искушение не читать, а перечитывать. Говоришь себе – возьму-ка я «Илиаду», «Войну и мир» или Стендаля – и тогда гарантированно наступит счастье. А тратить время на какую-то изощренную постмодернистскую прозу, на литературную игру, которая ничего не даст…

Это, конечно, не значит, что мне не интересна современная русская проза. Я очень люблю Марка Харитонова, Андрея Дмитриева. Мне чрезвычайно нравится Шишкин, хотя антирусской идеологии у него многовато. В книге «Взятие Исмаила» он – остроумный собиратель цитат всех самоненавистников России, а ведь здесь никогда не было недостатка в самоотрицателях. Владимир Печерин даже писал о « сладостной ненависти к отечеству». Однако сложное, поэтическое письмо Шишкина меня очаровывает, а его убеждения вплетаются в общую ткань романа. Или вот его «Письмовник» – замечательная вещь! Как хороши эти диалоги, в которые ведут не только Он и Она, но также боги и люди.

– А Прилепин?

– Мне понравилась его книга «Патологии», но последний роман я не читал. Но знаете, главное впечатление за последний год – это «Гнедич» роман в стихах Марии Рыбаковой. Эта песнь об одиноком украинском поэте-переводчике Гомера в ночном и хладном Петербурге абсолютно непереводима.

– Вы сказали, что в России есть самоненавистники. А во Франции такое тоже есть?

– Во французской литературе это Рэмбо, Селин и многие другие. Просто в России это особенно заметно на фоне противоположного: воспевания собственной самобытности, русского мира, русских ценностей. Не надо забывать что Лев Толстой был и певец России, и пламенный ее обличитель. Я бы сказал, что это для нации полезно. Полезно исповедовать грехи. А насчет самобытности – она есть у всех европейских культур. Но есть у нас у всех общие корни – христианские, античные. И ценнее всего – опыт взаимного обмена: нет Толстого без Руссо, нет Камю без Достоевского… Все в Европе взаимосвязано.

Жорж Нива Youtube

В Санкт-Петербурге, в редакции литературно-художественного журнала «Звезда» прошла презентация сборника «Окно из Европы». В нем содержатся статьи, эссе и стихотворения, посвященные французскому слависту, одному из ведущих западных исследователей русской культуры Жоржу Нива (Georges Nivat). В интервью RFI Нива поделился своими взглядами на современную российскую культуру и политику.

RFI: В советские времена вы были близко знакомы и даже дружны с литераторами либо запрещенными, либо не слишком привечаемыми официозом. Какое влияние, по-вашему, оказывала литература, публикуемая Самиздатом, на умонастроения советских читателей?

Жорж Нива: Вначале я, конечно, знакомился не с диссидентами — между прочим, их еще не было. Я просто попал в семью Ольги Всеволодовны Ивинской, познакомился с Борисом Пастернаком. Он мне подарил книги, дал мне читать «Доктор Живаго» до публикации.

После того, как меня выгнали из СССР, я был невъездным 12 лет. За это время развивалось диссидентство: дело Синявского и Даниэля, процесс Бродского, Григоренко, Сахаров. И, конечно, превращение Александра Исаевича (Солженицына) в своего рода диссидента, хотя он это слово не любил.

Моя связь началась с того, что я познакомился с этими диссидентами-писателями. Например, Амальрик, с которым я сразу же подружился, Андрей Синявский, его жена, Виктор Платонович Некрасов, Делоне, который рано умер и был несчастлив в Париже, я еще помню.

Это был момент эмоционально потрясающий, я с ними знакомился по мере того, как они приезжали (во Францию), и я чувствовал, что мы получаем самую ценную часть советской России. И, конечно, пока заочная встреча с Солженицыным играла большую роль.

В Советском Союзе начало настоящей «оттепели» связывали с публикацией повести «Один день Ивана Денисовича» в ноябрьском номере «Нового мира» за 1962 год. А начало настоящей гласности и десталинизации в годы перестройки связывают с первой публикацией в СССР «Архипелага ГУЛАГ». Сейчас в России наблюдается обратный процесс — реабилитации Сталина, причем не только сверху, но и снизу. Последние примеры — установка памятной доски на здании Московской государственной юридической академии и первое место в списке выдающихся исторических личностей, согласно свежему . Какие чувства у вас, специалиста по творчеству Солженицына, вызывают эти сообщения?

Слава богу, все не так стопроцентно. В том смысле, что все-таки «Архипелаг ГУЛАГ» в сокращенном варианте, который сделала Наталья Дмитриевна (Солженицына), насколько я знаю, преподается в гимназиях, в школах. И пока «Архипелаг ГУЛАГ» продается свободно и читается молодыми людьми, надежда не потеряна, правда не исчезла.

С другой стороны — кончено, в нынешней России масса совершенно досадных и не совсем мне понятных явлений. Почему такая тоска по прошлому, при котором погибло столько людей? Почему такая тоска по диктатуре, по демографической и прочим катастрофам, которые состоялись тогда, в СССР?

Надеюсь, это временное явление в России. Если это не пройдет, то все пойдет в худшую сторону. Куда все сейчас идет — мы не знаем. Это главное, что меня тревожит, когда я слежу за политической ситуацией здесь. Главное, что непонятно даже близкое будущее. Все-таки любая страна должна иметь какую-то систему смены власти. А здесь как будто нет (такой системы). И это тревожно для нынешнего режима, для нынешнего поколения.

Вообще, в современной России литература по-прежнему имеет отношение не только к культуре, но и к политике. Примеры тому — популярность сатирико-публицистических стихотворений Дмитрия Быкова и Андрея Орлова («Орлуши»), оживленное обсуждение военной карьеры Захара Прилепина в ОРДЛО (отдельных районах Донецкой и Луганской областей), споры по поводу недавнего интервью Светланы Алексиевич, где были затронуты темы насильственной русификации в Беларуси и Украине. И так далее. Чем, по-вашему, вызвана такая повышенная политизация литературы в России?

Это не совсем политизация. Во-первых, насколько я это чувствую, Быков уже уходит немножко. Я не чувствую такой же остроты. Алексиевич после «Времени секонд-хэнд», может быть, исчерпала свой талант писателя-интервьюера и ищет другие пути.

Сейчас обсуждается не книга, а интервью, которое наделало много шума.

Я вполне уважаю и принимаю ее взгляд, но это не входит в ее литературный портрет. Я думаю, что в России или в Минске очень трудно быть писателем и политическим деятелем. Потому что есть такое давление, что это не время для благоразумных рассуждений, как, например, у Пушкина. Его политические размышления отличаются удивительным равновесием между тенденциозностью и анализом. Этого нет у Светланы Алексиевич, но что это вызывает споры — это полезно.

Прилепин — другое дело, он теперь, насколько я понимаю, воюет. Мне это непонятно. Но надо сказать, что я очень любил его роман «Обитель».

Поскольку вы занимались еще с советских времен не только русской, российской культурой, но также и украинской, то вопрос к вам, как человеку, который погружен в историю этих стран, которые расходятся все дальше и дальше. Как вы воспринимаете события, которые происходят в Украине с участием России, начиная с 2014 года?

Я гораздо хуже знаю украинский язык, украинскую сторону, чем русскую, потому что я девять десятых своего времени посвящаю чтению русских источников. Но я читаю и по-украински. Идет война. Она, слава богу, не полная, она гибридная, как говорят, но все-таки одни стреляют в других. Значит — война. Есть беженцы из Луганска, Донецка. Я, например, знаком с одним украинским русскоязычным поэтом из Луганска, который сейчас живет в Германии — он беженец.

Что сказать… Это почти тупиковая ситуация. Мне лично видится выход из этого в решении проблемы Европой, когда получится «третья Европа». «Первая» — это основатели: Франция, Германия, Бенилюкс, Италия. «Вторая» — это после падения коммунизма: Польша, Румыния и так далее. А «третья» — то, что станет с Украиной и с Россией. Я не хочу сказать, что Россия должна стать «новой Бельгией» или «новой Голландией», хотя она связана с Голландией своей историей, но она не может порвать связь с Европой. Потому что по культуре она — европейская страна.

Она получила многое, она дала многое — по музыке, по искусству, по философии. Но некоторые люди в России сейчас отрицают эту связь. Это не имеет смысла для будущего Западной Европы и для будущего России — то есть Восточной Европы. Европа должна дышать своими двумя «легкими», как говорил покойный папа Иоанн Павел II. Это для меня ключ к будущему, но каким путем это реализуется, я не знаю, потому что я не пророк.

-- [ Страница 1 ] --

Georges Nivat Page 1 11/8/2001

ЖОРЖ НИВА

ВОЗВРАЩЕНИЕ В ЕВРОПУ

СТАТЬИ О РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ

Перевод с французского Е.Э. Ляминой

Издательство «Высшая школа», Москва, 1999.

© L’Age d’Homme. Lausanne. 1993

© Перевод. Е.Э. Лямина. 1999.

© Предисловие, послесловие. А.Н. Архангельский. 1999.

© Оформление. Издательство «Высшая школа». 1999.

Georges Nivat Page 2 11/8/2001 Содержание А.Н. Архангельский. О профессоре Жорже Нива и его книге Жорж Нива. Предисловие к русскому изданию I. Пейзаж и мечта Миф русского пейзажа Нежные шаги Марка Шагала II. На европейском пире Пушкин, «афинянин средь скифов»

Смерть в мире Толстого: иллюзия или «последний враг»?

Дневник Толстого Чеховская «шагреневая кожа»

III. Русский религиозный человек Религиозные черты русского атеизма Возрождение духовности в России IV. Опыты русского либертена V. Pro et contra «Русские одежды» Советского Союза Ясная прозрачность Леруа-Больё «Русская религия» Пьера Паскаля Исайя Берлин, скептический наблюдатель Краткий ответ Милану Кундере VI. Азиатская сторона России Парадоксы «утверждения евразийцев»

VII. Европейская сторона России Россия, Европа и критерий истины Центральная Европа: Вильно -Дорнах VIII. Русский «ренессанс» и христианский либерализм IX. Россия локальная или вселенская?

Розанов, русский «эготист»

Вячеслав Иванов, русский европеец X. Выход из Европы «Время зла» Добрицы Чосича Горький-сталинец Европа метафизики и картошки XI. Тоталитарный режим и диссидентство Уроки бесчеловечности XII. Солженицын, как всегда Антиэпопея «Красное колесо»

XIII. Прозаики-нонконформисты Терц-Синявский, канатный плясун Горенштейн, или духота Georges Nivat Page 3 11/8/ Ожог Аксенова Чародей Латынин XIV. Русские изгнанники «Третий Толстой»

Бесстрашная Берберова «Тринадцатое колено»

«Сюрреалистический фильм» о русской эмиграции Русское изгнание в европейскую ночь Русские богословы в изгнании Цирк братьев Труцци: Иван Бунин Мистификация прежде всего А.Н. Архангельский. Вместо послесловия Georges Nivat Page 4 11/8/ О профессоре Жорже Нива и его книге Предлагаемый вниманию просвещенных читателей сборник статей, эссе, исследований о русской литературе принадлежит перу Жоржа Нива - одного из самых известных французских славистов, профессора кафедры славистики и директора Европейского института при Женевском университете. Многие из работ, вошедших в книгу, образцово переведенную Е.Э. Ляминой и выпускаемую при содействии швейцарского научно-культурного фонда «Pro Helvetica», непосредственно связаны с преподавательской практикой: они были «опробованы»

в форме спецкурсов, так или иначе «применены» к университетским обстоятельствам. О том, что это за «обстоятельства», в чем специфика современного европейского преподавания литературы (а значит - и специфика штудий профессора Нива), стоит сказать особо. Но прежде - в соответствии с правилами этикета -необходимо представить гостя почтенной публике.

Жорж Нива - из семьи латиниста;

с русским языком он столкнулся случайно, когда гостил у одного из отцовских друзей, профессора Штейнталя, немецкого еврея, в годы войны нашедшего убежище в Клермон-Ферране. Затем он поступил в парижскую Эколь Нормаль на Рю д"Ульм - и записался на лекции выдающегося французского историка и русиста, автора до сих пор не устаревшей монографии о протопопе Аввакуме Паскаля1. (Слушателей было всего двое!) Осенью 1956 года Пьер Паскаль отправил своего любимого ученика на стипендию в Москву, в Московский университет. Н.К. Гудзий, в чьем «толстовском» семинаре Нива занимался, предлагал ему писать в Валерии Брюсове;

французский студент предпочел сосредоточиться на творчестве Андрея Белого. Это решение одобрил и Борис Пастернак, с которым - через дочь Ольги Ивинской Ирину Емельянову - Ж. Нива был связан2. Довольно скоро в малотиражке «Московский университет» появилась статья, подписанная «советским»

соседом Нива по общежитию: «Дорогие друзья, давайте не будем»... Студентов-французов обвиняли во всех возможных политических грехах;

декан филологического факультета предложил отчислить их, - и лишь решительное заступничество Н.К. Гудзия переломило ситуацию. Но в 1959-м, когда Нива опять на год вернулся в Россию и собирался жениться на Ирине Емельяновой, ему пришлось испытать на себе все прелести советской системы: он был выслан из страны, а вскоре последовал арест О.В. Ивинской и И. Емельяновой.

Разорвав отсрочку от армии, Ж. Нива отправился служить в Алжир;

попал в горах в засаду, был тяжело ранен;

по возвращении был приглашен в новообразованный университет под Парижем - Нантер. Как раз в это время во Франции начались «левые» студенческие волнения (1968 год). Студенты бунтовали, захватывали аудитории;

некоторые из них именовали преподавателей-лингвистов, требовавших знания правил грамматики, идеологами грамматического фашизма... Наконец, в начале 1970-х годов Ж. Нива получил кафедру в Женевском университете, которую занимает по сей день.

К этому времени в швейцарском издательстве «L"Age d"Homme» уже вышел перевод (выполненный Ж. Нива совместно с Жаком Катто) «Петербурга» Андрея Белого;

затем исследовательские и переводческие интересы французского слависта сосредоточились на творчестве А.И. Солженицына3;

он стал (совместно с В. Страда, Е. Эткиндом, И. Серманом) соредактором многотомной «Истории русской литературы», выходящей на французском и итальянском языках.

После 12-летнего перерыва Ж. Нива начал вновь приезжать в Россию. Он помогал диссидентам вывозить рукописи за границу (и до сих пор гордится тем, что упоминался в деле Габриэля Суперфина). Так продолжалось до начала 1980-х годов. Окончательно воцарившаяся в СССР серость поставила многих славистов в затруднительное положение: нелегко было остаться не только русофилом, но и русистом, - предмет бледнел на глазах. По признанию Пьеру Паскалю посвящена одна из глав предлагаемой книги.

Б Л. Пастернак даже набросал для него свои размышления о Белом;

эти заметки включены в одно из пастернаковских писем к Ж. де Пруайяр (См.: Новый мир. 1992. №1).

Монография Ж. Нива «Солженицын» переведена на русский С. Маркишем;

последнее издание -М.:

Художественная литература, 1992.

Georges Nivat Page 5 11/8/ Нива, он попал в ситуацию, в какой находились германисты в 30-е годы - любви/ненависти к своему предмету. Возникало искушение решить, что все советское в конце концов есть продукт «русской психеи» - и перейти на последовательно скептические позиции. Избежать такого соблазна в многом помогло общение с «третьей волной» эмиграции (прежде всего, с Иосифом Бродским, с автором пророческой статьи «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?»

Андреем Амальриком, Виктором Некрасовым, Симоном Маркишем, который в течение долгих лет преподавал на той же кафедре Женевского университета, что и Жорж Нива). И - как ни странно - поездки в Америку (Нива провел почти год в Гарварде и Стэнфорде). Именно Америка вернула ему полуутраченный интерес к русистике. А затем началась перестройка.

Ныне покойный историк Н.Я. Эйдельман пригласил Ж. Нива в обновляющуюся Москву;

были поездки по провинции, лекции в Екатеринбургском, Красноярском университетах, во многих других университетских центрах России...

И вот тут самое время сказать о принципиальном различии в системах преподавания, наложивших несомненный отпечаток на книгу «Возвращение в Европу». Во-первых, в большинстве европейских университетов не читаются последовательные обзорные курсы («Древнерусская литература», «Русская литература XVIII века», «Русская литература первой трети XIX века» и т.д.). Каждый год профессор объявляет новую -широкую или узкую -тему занятий, определяемую исключительно сферой его научных интересов. Сегодня это может быть образ будущего в русской культуре XVIII -XX столетий, завтра - «лагерная»

литература, послезавтра-творчество обэриутов или отражение русской истории в русской поэзии. Во-вторых, из студентов (за редкими исключениями) стремятся вырастить не столько «строгих» литературоведов, сколько «страноведов», специалистов по истории русской цивилизации;

сквозь призму литературы они рассматривают российскую специфику, - иначе им не найти себе профессионального применения по окончании университета. В-третьих, наряду со славистикой они могут (и, как правило, должны) специализироваться еще по одной дисциплине: от китайского языка до музыки, от программирования до новогреческой словесности. Именно таков адресат Жоржа Нива - и, читая его книгу, помнить об этом необходимо.

Но дело, разумеется, не только в адресате. Владея всеми навыками строго академического литературоведения, Ж. Нива в то же время «внутренне» чужд академизма (равно как и чрезмерного субъективизма). Он - «профессиональный читатель», свободный мыслитель, ре лигиозный публицист, отстаивающий принципы протестантской этики, прирожденный лектор.

Для него Россия-не только объект исследования, но и предмет любви;

он верит в неизбежность «воссоединения» корневых систем русской и европейской культур, изначально родственных (при всем их своеобразии). В любом случае несомненно: чтение книги Ж. Нива доставит не только интеллектуальное удовольствие, но и позволит расширить рамки отечественного университетского преподавания, включить в него иной (именно иной, а не чуждый) опыт.

Взгляд Ж. Нива на русскую литературу и - шире -культуру, это взгляд любящий и одновременно сторонний;

многое из того, что нам кажется само собой разумеющимся, вызывает у него вопросы, и наоборот. Но по-другому и быть не могло. А настоящий диалог только там и возможен, где есть различие в подходах, разница творческих потенциалов.

А.Н. Архангельский Georges Nivat Page 6 11/8/ Предисловие к русскому изданию Когда в апреле 1992 года, я писал предисловие к французскому изданию этой книги, я был воодушевлен неким пафосом: пал коммунизм, рождалась новая, свободная Россия. И для меня все эти события исполнены глубокого личного смысла.

Еще лицеистом я читал роман Жюля Ромена «Тот великий свет с Востока», из цикла «Люди доброй воли». Герой, Жалез, увлекался русской революцией;

ему казалось, что великая перековка жизни там - это не только социальная, но и поэтическая революция. Это Артюр Рембо наяву, «новая жизнь и новый человек». В нашем классе все делились на про и контра. Я тогда не читал отважную книгу ныне покойного Давида Руссе «Концентрационный мир». (Сам Руссе прошел через немецкий лагерь, вернулся оттуда «морщинистым стариком-ребенком» и описал этот страшный опыт в своей знаменитой книге.) Но вот в 1951 году Руссе громко обвинил страну социализма в тайном уничтожении всего человеческого;

о том еще в 30-е годы пытались сказать Борис Суварин и Виктор Серж, однако их голоса были голосами вопиющих в пустыне. На Руссе обрушилась со всей своей пропагандистской мощью французская компартия, но на этот раз удалось пробить идеологический заслон: к нему присоединились свидетели сталинских зверств - в частности, чудом бежавший из лагеря бывший зэк Марголин... В своем -уже выпускном -классе -мы страстно, до хрипоты спорим... Так Россия входит в мою жизнь.

Чуть позже в родном моем городе Клермон-Ферран я знакомлюсь с тихим человеком. Он живет на темной и узкой улочке в средневековой части города, на шестом этаже, к нему ведет узкая черная лестница. Он переплетчик, он родом с Кубани. Некогда его мобилизовал Деникин, и он стал белогвардейцем не по своей воле. Имя его - Георгий Никитин. Я смотрю, как он работает, слушаю его рассказы о боях, о Стамбуле, о приезде в Марсель. Никитин учит меня певучему русскому языку, по-южному переделывая «гэ» во взрывное «хэ», и я лепечу за ним, как маленький хохол, сам не ведая об этом...

Как все-или почти все-золотые медалисты, я отправился учиться в Париж, в Эколь Нормаль Сюперьер, где меня ждала встреча, определившая мою судьбу навсегда: встреча с Пьером Паскалем. Мы читали под его руководством «Слово о полку Игореве», басни Крылова, романы Мельникова-Печерского и Достоевского. Французский католик-русофил, он начитался Владимира Соловьева, мечтал об объединении церквей;

воевал на русском фронте;

стал основателем Французской Московской большевистской группы, секретарем Чичерина;

разочаровался в большевизме при нэпе (недопустимая уступка духу мещанства), женился на Евгении Русаковой, родной сестре жены Виктора Сержа и жены Даниила Хармса;

всего он провел в России 17 лет. Именно у Паскаля я познакомился с Борисом Сувариным - еще одним великим «обломком» грандиозной утопии.

Оба любили Россию, почитали французских моралистов XVII века, признавали Ленина, отрицали Троцкого, ненавидели Сталина...

Пьер Паскаль направил меня в МГУ. Я жил в Москве, на Ленгорах, в зоне «Г», 636-й блок.

Помню, как Эренбург навещал нашу маленькую группу студентов-французов;

как задавали на экзамене вопросы о «культе личности»... Познакомившись с Ольгой Ивинской и Борисом Пастернаком, я читал куски из «Доктора Живаго» до публикации, до скандала, рыдал на похоронах Бориса Леонидовича... Дружба с Ольгой Ивинской и с ее дочерью Ириной Емельяновой опасна, крамольна. Шпики следовали за мной;

6 августа 1960 года я был выдворен из Советской России. Уроки языка и литературы обернулись уроками жизни и боли.

В Париже и в Оксфорде я познакомился с русской диаспорой, это второй замечательный этап в моей судьбе русиста: Борис Зайцев, Георгий Адамович, Владимир Вейдле, историк Георгий Катков (который впервые обнародовал архивные данные о небескорыстной связи Ленина с германской разведкой)... Как-то отдельно от них я дружил с поэтом Ал. Кусиковым, у него был советский паспорт, но после самоубийства Есенина он остался в Париже. После года (когда я вновь попал в Россию) начались новые знакомства: Лев Копелев и Раиса Орлова, Булат Окуджава, Николай Харджиев и - ближе ко мне - Вадим Козовой, Мераб Мамардашвили. Тогдашняя Россия, скрытая под серой, скучной, уродливой оболочкой, жила удивительной, подпольной, пламенной духовной жизнью. Как можно было не любить какой-то болезненной любовью эту страну, этого Сократа со своим даймоном?

Georges Nivat Page 7 11/8/ Диссиденты - люди особого закала, чудаки с непреклонной волей. Брежневская Россия щедро посылала их к нам, на Запад: Андрея Амальрика (увидя мой дом в горной деревушке Эзри недалеко от женевской границы, он решит купить жилище по соседству), Леонида Плюща, Владимира Максимова, Александра Зиновьева и -Андрея Донатовича Синявского. (Я переводил одну из трех его книг, привезенных из лагеря: «В тени Гоголя».) Интернационал Сопротивления, основанный В. Максимовым, стал важной вехой в моей жизни -и местом удивительных встреч: с Александром Галичем, Юзом Алешковским и, прежде всего, с Иосифом Бродским (знакомство с ним происходит в Венеции и продолжается общением в Нью Йорке, во французской Бретани, в Женеве, в Париже, в Цюрихе...) Но вот пала Стена в Берлине, пал Дзержинский в Москве. Мечта сбылась. Эмоциональное напряжение нарастает - вплоть до августовского путча 1991 год. Боже мой! Быть русистом - это как обратиться в некую религию. Аутодафе сменяются катакомбами. За катакомбами следуют паломничества. Это поглощающая страсть, это опиум на всю жизнь. Наступил новый этап моего пожизненного «романа» с Россией: наконец-то можно было поездить по «глубинке», побывать в Дивееве и в Оптиной, насладиться Коломной, Костромой и Вологдой, застыть от восторга перед строгой красотой Ферапонтова... Я нашел друзей в новом одаренном поколении:

Петра Алешковского, Андрея Немзера, Александра Архангельского, Алексея Слаповского;

открыл для себя прозу Марка Харитонова, побудившую меня заново вернуться к переводу.

Я перестал переводить русскую литературу после работы над солженицынскими «Августом Четырнадцатого», «Раковым корпусом» и «Из-под глыб». Перестал, потому что понял, что проза Солженицына требует от переводчика полной отдачи, почти монашеского обета. Я на это был неспособен - и предпочел писать о нем, нежели его переводить, выпустил три книги о Солженицыне -в 1970-м, 1974-м и в 1981-м (последняя из них вышла и на русском языке).

Встреча с Александром Исаевичем - особый, многозначительный эпизод в моей судьбе, человеческой и читательской. Чтение Солженицына во многом сформировало меня;

да не только меня - целое поколение французских интеллектуалов. Давид Руссе громко обличал Советский Союз, но как бы извне. И вот вознесся прокурорски строгий голос изнутри - мы были поражены. Иван Денисович и Матрена стали частью моей жизни. Нынешняя Россия часто бывает несправедлива к Солженицыну. Это иногда очень больно, порой просто смешно и глупо. Ушло время пророка... Пришло время «антипророка», как пишет поэт Иван Жданов.

Трудно поверить в антипророческую Россию. Просто не верится, что хаос и эгоизм установились навсегда в стране Толстого и Достоевского.

Свою новую встречу с новой Россией я запечатлел в двух «путевых» книжках -«Россия.

Год I» и «Россия. Год VI». Мы все завороженно смотрим в глаза этого сфинкса. И часто требуем от сфинкса невозможного: чтобы он стал частью Европы и сохранил нечто свое, неевропейское, пророческое. Читатель предлагаемой книги почувствует, наверное, это фундаментальное противоречие. Для меня оно персонифицировано в Пушкине: самом «европейском» из русских гениев (так внушал нам Достоевский) и самом непереводимом, а значит, чужом для нашего сознания. Бунин пишет: «Пушкин поразил меня своим колдовским прологом к «Руслану»:

У Лукоморья дуб зеленый, Златая цепь на дубе том...»

А мы, между тем, даже первый стих Вступления к «Руслану и Людмиле» не можем перевести на французский. Так что колдовство ускользает от нас. К тому же Пушкина нам часто подают как «французского» поэта, вдохновленного Парни. Отчасти так;

Впрочем, может статься, это хорошо, что Пушкин непереводим. Европа-это смесь переводимости и непереводимости, смесь прозрачности и темноты-Лакуны необходимы, экзистенциально необходимы.

Моя книга-не автобиография. Она-взгляд со стороны на разные проблемы русской культуры. Но моя биография, как водяной знак, проступает, если посмотреть эти статьи на «просвет». И смыслом моей деятельности была мечта, чтобы Россия, оставшись собой, стала Европой. То есть частью огромного целого, суть которого состоит в многообразии и взаимном обогащении, в прозрачности и в загадочности. А это зависит как от нас, так и от вас, русские читатели.

Georges Nivat Page 8 11/8/ Февраль 1999г., Женева Жорж Нива Georges Nivat Page 9 11/8/ I. ПЕЙЗАЖ И МЕЧТА Миф русского пейзажа В предисловии к своему капитальному труду "История Франции" (издание 1869 г.) Жюль Мишле писал: "Чтобы понять особенности моего материала: расы и народа, который является ее продолжением, мне казалось необходимым отыскать для всего этого добротное, прочное основание -землю, которая носит и кормит их. Без подобной географической опоры народ, действующее лицо истории, движется словно по воздуху, как на китайских картинах, где нет почвы. Замечу также, что эта опора-не просто место действия. Она влияет на происходящее на сто ладов: через пищу, климат и прочее. Каково гнездо, такова и птица. Человек таков, какова его родина".

Если романтизм изобрел умение чувствовать природу, одним из важных компонентов которого является, к примеру, закрепившийся в европейском сознании образ гор - символ чистой и высокой красоты, то нарождающееся национальное чувство в союзе с возникающей национальной историографией дало жизнь ощущению специфического национального пространства, особенной связи человека с его родиной. Одной из наиболее устойчивых характеристик русской национальной идентичности с начала XIX столетия (с тех пор, как она приобрела современные очертания) был культ русского пространства - именно пространства, и в меньшей степени пейзажа. Он тесно связан с культом русского слова и русской песни. Достаточно перечитать гоголевские "Мертвые души", произведение, лежащее в основе мифа о русском пространстве, чтобы осознать удивительную слиянность трех составляющих чувства русской национальной самобытности: песни, русского слова и русского пространства.

Разумеется, живопись была призвана выкристаллизовать это ощущение пространства из бесформенной пустоты, из многообещающей незаконченности, -из золотой жилы духовности, скрытой под унылой поверхностью, из этой парадоксальной "богатой бедности", которой дышат произведения Гоголя и его друзей-славянофилов. Впоследствии пейзажная живопись "передвижников" въяве сотворила миф русского пейзажа и популяризировала его. Этот миф существует до сих пор: пройдите по Третьяковской галерее или Русскому музею, перелистайте выходившие большими тиражами журналы, например "Огонек", и вы в этом убедитесь. Там постоянно превозносятся русские пейзажи, чаще всего в статьях, посвященных именно живописи "передвижников". Лейтмотив этих текстов хорошо просматривается в такой, например, цитате из статьи историка искусства М.П. Сокольникова, писавшего в 1980 г.:

"Начиная с картины Саврасова "Грачи прилетели" русская пейзажная живопись пробуждала в русском человеке священные чувства любви к России и соотечественникам. Достаточно взгля нуть на полотно Левитана "Владимирка" - над страдающим простором бьется, тоскует -и тянется к свободе народная душа. Великолепный пример того, как художник, стоящий на четких гражданских позициях, углубляет исторический смысл, неотъемлемый от его произведения".

Русская пейзажная живопись второй половины XIX в., конечно же, возникла не вдруг, не на пустом месте. На нее оказали влияние и французы (художники барбизонской школы, Шарль Франсуа Добинъи, Теодор Руссо, Камиль Коро, Франсуа Милле), и немцы: школа "романтического натурализма", дюссельдорфская школа, братья Ауэрбах. Однако русские художники выработали свой собственный тип меланхолического пейзажа, неотделимого от духовного контекста. Такие полотна, как "На закате" Шишкина, "Проселок" или "Грачи прилетели" Саврасова, "Перед дождем" Васильева, действительно сформировали взгляд русских на родную природу. Прежде всего здесь необходимо назвать Левитана и Нестерова.

Пейзажи Нестерова окрашены мягкостью, исполненной высокой духовности. Она, в свою очередь, усилена избранной художником точкой зрения (сверху), стилизацией рисунка, соположением двух открытых пространств: речного и земного. Возвратившись из путешествия по Италии, Нестеров писал: "Я люблю русский пейзаж;

растворяясь в нем, начинаешь лучше, яснее и глубже видеть смысл русской жизни и русскую душу ".

В "Видении отроку Варфоломею" Нестеров сосредоточивает внимание зрителя на кусте боярышника с пурпурно-красными листьями: простой куст становится символом "бедности - Georges Nivat Page 10 11/8/ богатства" русского пейзажа (этот же символ мы встретим в творчестве Пастернака и Марины Цветаевой), знаком духовной глубины героя картины - будущего Сергия Радонежского.

Многие русские художники-пейзажисты работали в Абрамцево, продолжая поэтизировать внешнюю простоту и невзрачность русской природы. Начало этой "наивной" традиции в художественной прозе было положено С.Т.Аксаковым, великим знатоком и певцом русских пейзажей. Абрамцевские виды - отправная точка интенсивной поэтизации русского пространства, начатой Саврасовым. Вот каким образом понимает и описывает ее современный прозаик Надежда Кожевникова, автор статей о пейзажной живописи в журнале "Огонек". Речь идет о полотне "Проселок" (ныне в Третьяковской галерее), написанном в 1873 г.

"Растрепанные ивы на обочине дороги, которые нещадно треплет ветер, вдали желтое пятно пшеничного поля, а перед нами -изрытая, залитая водой дорога, настоящая трясина, в которой увязнет любой экипаж. Но какая поразительная золотая гамма! Облака пронизаны лучами заходящего солнца, и небо осколками зеркала отразилось в лужах и колеях. Как все обыкновенно! - и при этом какая феерия красок!" Совершенно очевидно, что это рассуждение - переработка славянофильской мифологемы "внешняя скудость - потаённое богатство". Ее же мы обнаруживаем в статьях историка искусства А.А.Федорова-Давыдова, посвященных картинам Левитана "Хмурый день" или "Золотая осень": чем беднее на первый взгляд русское пространство, тем более значительные духовные богатства оно хранит и обещает...

Случай Исаака Левитана особенно интересен. Ведь художник, который довел до совершенства это "русское" восприятие неброской прелести печального и бескрайнего пейзажа, его "светящуюся грусть" (Н. Кожевникова), был не русским, а евреем, что не могло не раздра жать русских националистов. Так, В.В.Розанов не признавал каноничности русского пейзажа на полотнах Левитана: эта "прелесть" казалась ему вовсе не русской. Хуже того: в конце XIX - начале XX в. известную завершенность русскому национальному сознанию придали именно евреи -Левитан в живописи, Волынский в истории литературы и Гершензон в истории идей (последний издавал тексты славянофилов и пробудил в русской публике немалый интерес к ним). Розанов недалек от мысли, что здесь имеет место "пленение" русского духа евреями, безусловно талантливыми, но не способными почувствовать, что такое настоящая "русскость", хотя и защищающими ее. "Это стилизация русского пейзажа, стилизация истории русской литературы;

глубже - это стилизация себя под русского человека, русского писателя, русского историка литературы, русского художника".

Для Розанова это "русскость" искусственная, выдуманная родившимися в России и склонными к эллинизму евреями, которые живут без грехов - но и без Христа. Подлинный русский национальный характер-плотский, неистовый, грешный. Таким образом, мягкие, умиротворяющие просторы на полотнах Левитана, возвышенность, чистота и грусть его творчества - черты вовсе не русские.

Интересно, что еще один русский писатель не признавал "левитанизма". При этом Солженицын (речь идет о нем), бесспорно, не был знаком с частично процитированными выше суждениями Розанова (они перепечатаны и стали доступны широкому читателю лишь недавно), когда работал над вторым вариантом романа "В круге первом". Нержин, главный герой этой книги, в поисках правды-истины и подлинной России заходит к своему приятелю-зэку, художнику Кондрашёву-Иванову. Тот в своем случайном прибежище - выделенной ему в "шарашке" убогой мастерской - рисует халтуру для хозяев жизни и занимается серьезной живописью для себя самого. Нержин останавливается перед пейзажем под названием "Осенний ручей". По описанию можно понять, что эта картина была исполнена в духе "абрамцевской" традиции, Поленова или, возможно, Серова, но на ней лежал отпечаток насыщенности и внутренней энергии, в который не было ничего "левитановского".

"Многие с недоумением отходили от пейзажей Кондрашёва: они казались им не русскими, а кавказскими, что ли -слишком величественными, слишком приподнятыми. - Вполне могут быть такие места в России, -все увереннее соглашался Нержин.... -Ну, разумеется! ну, разумеется! -волновался художник и крутил головой. - Не только могут быть в России - но и есть! Я бы вас повез, если бы без конвоя! Поймите, публика поддалась Левитану! Вслед за Левитаном мы привыкли считать нашу русскую природу бедненькой, обиженной, скромно приятной. Но если бы наша природа была только такая, - скажите, откуда бы взялись у нас самосжигатели?.." Глубоко запрятанное русское неистовство, отличающее староверов, Georges Nivat Page 11 11/8/ террористов-народовольцев и даже Ленина, должно быть растворено где-то в русской природе.

Кондрашёв старается отыскать и выявить его.

Небезынтересно было бы проследить восприятие русского пейзажа во всем творчестве Солженицына. Первые его сочинения, распространявшиеся в самиздате, "Крохотки" - это маленькие стихотворения в прозе, миниатюрные пейзажи. Одно из них называется "Озеро Сегден".

"Об озере этом не пишут и громко не говорят. И заложены все дороги к нему, как к волшебному замку;

над всеми дорогами висит знак запретный, простая немая черточка.

Человек или дикий зверь, кто увидит эту черточку над своим путем - поворачивай!" Озеро присвоил себе современный тиран, "лютый князь, злодей косоглазый", и до его чудесной округлой красоты (о ней Солженицын пишет с чувством "оскорбленной любви", которое так ценила в нем Л.К. Чуковская) никак не добраться -это запрещено.

"Замкнутая вода. Замкнутый лес. Озеро в небо смотрит, небо -в озеро. И есть ли еще что на земле - неведомо, поверх леса - не видно. А если что и есть - оно сюда не нужно, лишнее.

Вот тут бы и поселиться навсегда... Тут душа, как воздух дрожащий, между водой и небом струилась бы, и текли бы чистые глубокие мысли".

Солженицын оплакивает "плененность" русского пейзажа и полагает, что ни один русский писатель сюда не заглядывал. Он ошибается: другой известный прозаик бывал здесь, писал об этих местах, и перечитать его описание озера Сегден тем интереснее, что этот писатель - признанный мастер русского пейзажа, причем именно "левитановского" его извода. Речь идет о Константине Паустовском. Вот отрывок из его сборника "Родина": "Дорога на Сегден идет лесами. Неподвижный воздух настаивается на сосновой коре, папоротнике и лекарственном запахе скипидара. Жара дрожит над просеками, и если пристально посмотреть на небо, то видно, как уходят ввысь и растворяются в ее синеве розовые, как бы раскаленные облака".

Паустовский разбивает палатку на берегу озера и, как после него Солженицын, открывает здесь для себя образ уединенной и чистой России, Родины - таково заключительное слово цитированного нами стихотворения в прозе: "Озеро пустынное. Милое озеро. Родина...".

Для обоих писателей озеро Сегден-идеальный образ России средней полосы, совершенной, практически нематериальной в своей чистоте. Оба они, уроженцы Юга, страстно полюбили Рязанскую губернию, снова и снова бродили по Мещоре, по Солотче. В то же время "Мещорская сторона", описанная Паустовским, исполнена типично левитановской мягкости:

"В Мещорском крае нет никаких особенных красот и богатств, кроме лесов, лугов и прозрачного воздуха. Но все же край этот обладает большой притягательной силой. Он очень скромен-так же, как картины Левитана. Но в нем, как и в этих картинах, заключена вся прелесть и всё незаметное на первый взгляд разнообразие русской природы".

Лирическая нежность a la Левитан в поэтических пейзажах Паустовского, подчас доходящая до манерности, -часть той системы защиты» которую создал этот прозаик от всепроникающей агрессии сталинизма. В данном случае мы имеем дело с трогательной самозащитой, но не исключено, что еще задолго до Сталина "левитанизм" был щитом от жестокостей бытия и тягот социального устройства.

У Солженицына все совершенно иначе. В "Раковом корпусе" он убежденно говорит о суровости русской природы и сравнивает ее с пейзажами Центральной Азии, красота которых открылась писателю в ссылке;

пейзаж нужен для внутреннего, душевного восстания - мысль о нем автор стремится внушить всем своим героям. Несомненно, в рассказе "Матренин двор" гармония между скромной и тихой природой, окружающей одну из убогих деревень Рязанщины, и чистым сердцем главной героини восходит к классической славянофильской эстетике. Однако великолепная глава о русском пейзаже, добавленная к строго геометрическому центру романа "В круге первом", имеет под собой иную основу. Лирическое отступление в главе 44 приурочено к такому моменту развития действия, когда жребий брошен и карты разыграны: Иннокентий Володин уже собрал все свое мужество и сообщил в американское посольство о том, что тиран, которому он служит, вот-вот станет обладателем чудовищного оружия. Так Иннокентий становится тираноборцем, но при этом он кроток и мягок, как христианский мученик. Вскоре он будет ввергнут в последний круг ада. Он зовет свою свояченицу Клару (показательно, что их имена связаны с идеей света, свечения) за город:

прежде чем оказаться в аду, ему хочется еще раз, новыми глазами взглянуть на русскую Georges Nivat Page 12 11/8/ природу. Они направляются к югу от Москвы и оказываются где-то между столицей и Калугой, в крохотной деревеньке, которую легко узнать, если читал посвященные ей строки в романе "Бодался теленок с дубом". Это Рождество-на-Истье. Молодой дипломат, взгляд которого долго был ограничен нешироким горизонтом европейских стран (в схожей ситуации был и Тютчев, поэт-дипломат), отвык от русского пейзажа. "Обалдеешь от этих Швейцарии, извинялся он, - хоть по России простенькой побродить. Найдем такую, а?" Следующая страница - концентрат славянофильских мифологем, изложенных здесь предельно сгущенно и драматично, потому что Иннокентий уже принес себя в жертву, и это роднит его с теми огненными душами, о которых говорил художник Кондрашёв-Иванов. Не правда ли, при чтении нижеследующих строк вспоминается саврасовский "Проселок"? "По другую же сторону дороги, чуть не на весь простор, сколько видеть можно было, стояла голая запаханная, а потом от дождей оплывшая земля, одни места сырей, другие суше - и на таком большом пространстве ничего не росло.... Вот кажется этого они и хотели, не зная, не задавшись.... - Так это - Россия? Вот это и есть - Россия? - счастливо спрашивал Иннокентий и жмурился, разглядывая простор, останавливался, смотрел на Клару". Герои поднимаются на взгорок, откуда их глазам открывается беспредельный простор;

здесь находится заброшенное кладбище. "Никто больше не появлялся во всем окоёме, не встречался, не обгонял.... Сами плащи на землю бросились, само как-то селось - лицом к Простору.

Отсюда, из тени и за солнцем, он хорошо смотрелся. Чуть белела, уже далекая, будка полустанка". Русский Простор здесь персонифицирован;

глядя в него, Иннокентий объясняет Кларе, что каждый человек живет в маленьком круге (дом и семья), вписанном в больший (родина), который, в свою очередь, вписан в еще больший (человечество). Ни один из этих кругов не должен отменять другие, а тот, что доступен зрению, -это и есть наш личный горизонт, "поле зрения", то, что видно глазу из окна родного дома. Солженицын прибегает здесь к старому слову "окоём". Его же, кстати, использует Ключевский в предисловии к "Курсу российской истории": "Трудно сказать, насколько степь широкая, раздольная, как величает ее песня, своим простором, которому конца-краю нет, воспитывала в древнерусском южанине чувство шири и дали, представление о просторном горизонте, окоеме, как говорили в старину;

во всяком случае, не лесная Россия образовала это представление". Иннокентию открывается, что такое "русскость": это чувство пространства и воля. Свояченица говорит ему:" Ты знаешь, на кого похож?.. Есенин, воротясь в родную деревню после Европы".

И в самом деле, есенинские образы многочисленны и определяют то, каким Солженицын видит русский пейзаж и русскую жизнь. Цитируемое ниже стихотворение написано Есениным сразу по возвращении из-за границы:

Спит ковыль. Равнина дорогая И свинцовой свежести полынь Никакая родина другая Не вольет мне в грусть мою теплынь.

Знать, у всех у нас такая участь, И, пожалуй, каждого спроси - Радуясь, свирепствуя и мучась, Хорошо живется на Руси!

Таким образом, сорок четвертая глава второго варианта романа придает новые силы парадоксу, который наиболее отчетливо и изящно сформулирован Тютчевым (в русской поэзии именно он является отцом мифологемы о "жалкой", но "святой" России с унылым пейзажем и покорными людьми): "иноплеменный взор" не поймет ее "смиренной наготы", но эту новую обетованную землю Христос "в рабском виде исходил, благословляя". "Тютчевский пейзаж" весь умещается в этом парадоксе, ибо здесь речь идет скорее об идее пейзажа, о его квинтэс сенции. Зять Тютчева И.С. Аксаков, написавший первую биографию поэта, поражался, как человек, столько лет проживший в Европе, сумел сохранить столь живое и сильное чувство русского пейзажа. Дипломат Иннокентий Володин, наверняка, читал и Тютчева, и Есенина...

Русская словесность насчитывает немало писателей-пейзажистов: от С.Т.Аксакова и Тургенева до Пришвина, Паустовского, Нагибина и Солоухина (последний как раз в этой связи проникновенно пишет об Аксакове). Случай Пришвина весьма интересен и не в последнюю Georges Nivat Page 13 11/8/ очередь потому, что этот автор попал в советский литературный пантеон именно благодаря излюбленной им теме страдающей природы.

Пришвинский пейзаж строится главным образом на смягченной, умиротворенной эстетике Нестерова;

писатель говорит о нежной, смиренной, прозрачной, преображенной России.

Рассказчик, подобно паломникам у Лескова, путешествует по русскому Северу: "Я проснулся.

Солнце еще над морем, еще не село. И все будто грезится сказка. Высокий берег с больными северными соснами. На песок к берегу с утора сбежала заморская деревушка. Повыше - деревянная церковь и перед избами много высоких восьмиконечных крестов. На одном кресте я замечаю большую белую птицу. Повыше этого дома, на самой вершине угора, девушки водят хоровод, поют песни, сверкают золотистыми, блестящими одеждами. Как в сказках, которые я записываю здесь, со слов народа" ("За волшебным колобком. Из записок на крайнем севере России и Норвегии"). Замечательно, с какой силой в этом произведении (впоследствии оно получило название "Колобок"), проступает тяга к северной России, колыбели и прибежищу русской чистоты, древних монастырей, сохраненной веры, святых Соловецких островов, уводящей через север "к варягам" (так Пришвин озаглавил вторую часть своих записок - паломничества).

В "Колобке" повествователь предпринимает изнурительное путешествие по Северной Двине и замечает: «Я сижу на лавочке и думаю: как жаль, что я -русский - привык с детства видеть этих смиренных людей, слышать их покорную речь, - привык к ним, к этим бесконечным пространствам лесов и полей, и до того привык, что не могу уже взглянуть на них со стороны, понять и тот, быть может, высокий смысл, который таится в словах "по обещанию"». Он видит:

капитан и без того переполненного корабля берет на борт старушку, которая направляется в Соловки "по обещанию". Ему кажется, что вся эта смиренная, огромная северная Россия "по обещанию" движется куда-то.

Достаточно вспомнить жестокий, душный рассказ Чехова "Мужики", чтобы осознать, как мощно миф о смиренном севернорусском пейзаже формировал в начале XX столетия неотвязную и неугасимую ностальгию по "белой России", России уходящей. В живописи это направление особенно ощутимо в завораживающих картинах М.В.Якунчиковой, настоящих сказках на полотне.

У каждого из мастеров русского пейзажа - в том числе, разумеется, и у автора "Степи", можно отыскать постоянно активный миф русского пейзажа, за внешней унылостью прячущего сокровища духа. Возьмем, к примеру, очаровательную новеллу из "Записок охотника" - "Касьян с Красивой Мечи". Тургенев пользуется каноническим приемом русского писателя пейзажиста, который был изобретен С.Т. Аксаковым, - сюжетной канвой служат блуждания охотника или рыболова (этот прием дожил до наших дней: Владимир Солоухин прибавил сюда "третью охоту" - грибную). Рассказчик в "Записках охотника" в своих охотничьих скитаниях встречает разных людей, в том числе Касьяна, который объясняет ему, что переселен в эти места издалека, с Красивой Мечи, находящейся за сотню верст. Касьян, "человек бессемейный, непосед", очень тонко чувствует особенности мест, которые ему довелось увидеть. "Там места привольные, речные, гнездо наше, а здесь теснота, сухмень... Здесь мы осиротели. Там у нас, на Красивой-то на Мечи, взойдешь ты на холм, взойдешь -и Господи Боже мой, что это? а?.. И река-то, и луга, и лес;

а там церковь, а там опять пошли луга. Далече видно, далече. Вот как далеко видно... смотришь, смотришь, ах ты, право! Ну здесь точно земля лучше: суглинок, хороший суглинок, говорят крестьяне... А вот, как пойдешь, как пойдешь, - подхватил он, возвысив голос, -и полегчит, право. И солнышко на тебя светит, и Богу-то ты видней, и поется-то ладнее". Мы вплотную подошли к мифологеме освобождающего и освящающего пространства, и сам миф не заставит себя ждать: "А то за Курском пойдут степи, эдакие степные места, вот удивленье, вот удовольствие человеку, вот раздолье-то, вот Божья-то благодать! И идут они, люди сказывают, до самых теплых морей, где живет птица Гамаюн сладкогласная, и с дерев лист ни зимой не сыплется, ни осенью, и яблоки растут золотые на серебряных ветках, и живет всяк человек в довольстве и справедливости... И вот уж я бы туда пошел...".

Этот поистине замечательный и мало характерный для Тургенева, обычно куда более сдержанного, отрывок явственно окрашен эсхатологическими мотивами. Это уже не эмоциональный пейзаж, избавляющий русского человека от низменных страстей, но зрелище Georges Nivat Page 14 11/8/ рая справедливости, простора-заступника и миротворца. В чеховской "Степи" обнаруживается та же поэтика освобождающего Пространства, придающего направление человеческому счастью. Степь есть наиболее поэтическая форма "простора", однако для Чехова внешний мир - ни в коем случае не придаток человека, он существует сам по себе. В описании он должен иметь независимый по отношению к социальной и психологической сторонам жизни статус - отсюда емкость и немотивированность пейзажных ремарок. Любопытно, что в письмах к Горькому 1898 и 1899 гг. Чехов выговаривает своему адресату за излишний антропоморфизм в описаниях природы.

Именно у Горького миф русского пейзажа получил наиболее сентиментальную окраску. Об этом свидетельствует следующий отрывок из романа "Фома Гордеев". "На всем вокруг лежит отпечаток медлительности;

всё -и природа и люди -живет неуклюже, лениво, - но кажется, что за ленью притаилась огромная сила, - сила необоримая, но еще лишенная сознания, не создавшая себе ясных желаний и целей... И отсутствие сознания в этой полусонной жизни кладет на весь красивый простор ее тень грусти. Покорное терпение, молчаливое ожидание чего-то более живого слышатся даже в крике кукушки, прилетающем по ветру с берега на реку...".

Остановимся несколько подробнее на И.А. Бунине, которого часто - и совершенно заслуженно - называют одним из величайших мастеров литературного пейзажа. Бунин, вероятно, самый талантливый поэт того Пространства, которое русские писатели и художники возвели в степень мифа. К тому же, "Жизнь Арсеньева", бесспорный бунинский шедевр, где наиболее ярко проявилось его волшебное дарование живописать природу, был создан на чужбине, и это как бы задним числом усиливает трагические ноты, отчетливо различимые и в дореволюционной прозе Бунина.

"Я родился и рос, повторяю, совсем в чистом поле, которого даже и представить себе не может европейский человек. Великий простор, без всяких преград и границ, окружал меня: где в самом деле кончалась наша усадьба и начиналось это беспредельное поле, с которым слива лась она? Но ведь все-таки только поле да небо видел я". Бунин подчеркивает и другую, тревожную, особенность российского пространства, уже воспетую Гоголем, - пустоту и бесприютность просторов: "...я впервые почувствовал поэзию забытых больших дорог, отходящую в преданье русскую старину". Именно через пейзаж молодой помещик из Каменки начинает отдавать себе отчет в своей собственной "русскости". Он пишет о возвращении домой после долгого скитания по бескрайним просторам: "Несомненно, именно в тот вечер впервые коснулось меня сознанье, что я русский и живу в России, а не просто в Каменке, в таком-то году, в такой-то волости, и я вдруг почувствовал ее прошлое и настоящее, ее дикие, страшные и все же чем-то пленяющие особенности и свое кровное родство с ней...".

Русское дворянство, к которому принадлежат и рассказчик, и автор, несмотря на внешний упадок, оказывается парадоксально богатым: "...мы... русские, подлинные русские, мы живем той совсем особой, простой, с виду скромной жизнью, которая и есть настоящая русская жизнь и лучше которой нет и не может быть, ибо ведь скромна она только с виду, а на деле обильна, как нигде, есть законное порожденье исконного духа России, а Россия богаче, сильней, праведней и славней всех стран в мире". В "Жизни Арсеньева" Бунин между прочим определяет роль, сыгранную русской словесностью в эстетическом воспитании молодого героя:

именно через литературу он научился видеть родную землю и пространство. Сначала это были стихи Никитина, "широкое и восторженное описание великого простора, великих и разнообразных богатств, сил и дел России". За ними последовала проза, в том числе Тургенев:

"Сколько заброшенных поместий, запущенных садов в русской литературе, и с какой любовью описывались они! В силу чего русской душе так мило, так отрадно запустенье, глушь, распад?" Полагаю, что описанный выше миф был доведен до предела и конца в творчестве прозаика советского периода, на первый взгляд весьма далекого от Бунина, но глубоко с ним связанного внутренне - именно через миф о Пространстве, одновременно забытом Богом и спасительном.

Речь идет об Андрее Платонове. При этом Платонов совершенно не похож на Бунина: он инженер, апологет пролетариата, певец России нищих, мечтающих о братстве. И тем не менее, разве не у Платонова мы обнаруживаем крайнюю точку в развитии мифа о Пространстве, хотя действие его произведений может происходить и в Центральной Азии ("Джан")? Разреженное, но необъятное пространство, пустыня, по ней скитаются бродяги, жаждущие счастья, как цветы Georges Nivat Page 15 11/8/ -утренней росы: Чевенгур и есть миф о сокровище, спрятанном где-то в евроа-зиатских просторах. Бродяга Фирс отправляется в Чевенгур по "сырой земле", пересекая неоглядную степь. "Земля спала обнаженной и мучительной, как мать, с которой сползло одеяло....

Алексей Алексеевич говорил, что есть ровная степь и по той степи идут люди, ищущие своего существования вдалеке;

дорога им дальняя, а из родного дома они ничего, кроме своего тела, не берут". Нищие, странствующие таким образом, встречаются на берегу реки Чевенгурки и, окунаясь в ее воды, обретают новые силы. Солнце ласкает каждого с материнской нежностью.

Последовательно мифологизируя Пространство, Платонов каким-то колдовством действительно обращает степной простор в легочную ткань, каждый пузырек которой призван быть вместилищем человеческого счастья.

"На краю города открылась мощная глубокая степь. Густой жизненный воздух успокоительно питал затихшие вечерние травы, и лишь в потухающей дали ехал на телеге какой-то беспокойный человек и пылил в пустоте горизонта. Солнце еще не зашло, но его можно теперь разглядывать глазами - неутомимый круглый жар его красной силы должно хватить на вечный коммунизм и на полное прекращение междоусобной суеты людей, которая означает смертную необходимость есть, тогда как целое небесное светило помимо людей работает над рощением пищи. Надо отступиться одному от другого, чтобы заполнить это междоусобное место, освещенное солнцем, вещью дружбы". С этим странным, почти физическим ощущением пространства как братства степь подходит к мифическому завершению, мифу некуда больше развиваться, и у Платонова он оборачивается всеобщей жертвой: люди проходят через врата счастья, которые захлопываются за ними.

Миф русского пространства породил свою противоположность. Создателем русского "контрпейзажа" был Салтыков-Щедрин. Его "антипейзаж"-часть сатиры (исполненной глубокого внутреннего противоречия) на русские ценности и "русскость" как таковую. Сал тыков объявляет войну традиционному, в духе Аксакова и Тургенева, русскому пейзажу:

"Бывают счастливые дети, которые с пеленок ощущают на себе прикосновение тех бесконечно разнообразных сокровищ, которые мать-природа на всяком месте расточает перед каждым, имеющим очи, чтоб видеть, и уши, чтоб слышать. Мне было уже за тридцать лет, когда я прочитал "Детские годы Багрова-внука" и, признаюсь откровенно, прочитал почти с завистью.

Правда, что природа, лелеявшая детство Багрова, была богаче и светом, и теплом, и разнообразием содержания, нежели бедная природа нашего серого захолустья, но ведь для того, чтоб и богатая природа осияла душу ребенка своим светом, необходимо, чтоб с самых ранних лет создалось то стихийное общение, которое, захватив ребенка в колыбели, наполняет все его существо и проходит потом через всю его жизнь. Если этого общения не существует, если между ребенком и природой нет никакой непосредственной и живой связи, которая помогла бы первому заинтересоваться великою тайной вселенской жизни, то и самые яркие и разнообразные картины не разбудят его равнодушия.... Что касается до нас, то мы знакомились с природой случайно и урывками - только во время переездов на долгих в Москву или из одного имения в другое. Остальное время все кругом нас было темно и безмолвно. Ни о какой охоте никто и понятия не имел, даже ружья, кажется, в целом доме не было. Раза два-три в год матушка позволяла себе нечто вроде partie de plaisir и отправлялась всей семьей в лес по грибы или в соседнюю деревню, где был большой пруд, и происходила ловля карасей".

Таковы пейзажи Щедрина - пропитанные иронией, вылинявшие перелицовки знаменитых описаний природы, созданных великими мастерами русской прозы (они же великие творцы и распространители мифа). Другой образчик таких издевательских пейзажей дают нам "Сатиры в прозе";

здесь мы находим ироническую зарисовку: мелкая и узкая речка Глуповица описана как Тигр и Евфрат, вместе взятые ("Сердце мое замирает;

в желудке начинается невыразимо сладостная тревога... передо мною крутой спуск, а за спуском играет и нежится наша милая, наша скромная, наша многоводная Глуповица!").

Щедрин, однако, не только не расправился навсегда с мифом о русском пейзаже, но проявил здесь свою обычную двойственность: читатель не может не заподозрить, что на самом деле сатирик питает слабость к тому, что так едко высмеивает.

Миф о русском пейзаже имел еще большее значение для символистов, и особенно в "славянофильский" период развития их идей, когда увлечение русской этнографией переросло Georges Nivat Page 16 11/8/ в страсть и приобрело над ними какую-то непостижимую власть. Обратившись к гоголевскому варианту пространственного мифа, Белый, Блок, Сологуб создали почти волшебное пространство, обладающее колдовской силой. У Андрея Белого, к примеру, мы не найдем и следа традиционных мотивировок для введения описаний природы (охота, рыбалка, поездка русского барина в свои поместья). Его пространство-магическое, дурное, губительное;

оно "не любит шутить, но одним всплеском разливается на полмира". Именно этот простор, зачарованный, сплошной, подвижный, пожирающий и тех, кто в него попадает, и сам себя, поглощает героя в романе "Серебряный голубь". Можно сказать, что здесь пейзаж полностью трансформировался - в пространство в чистом виде. "Куда Петр ушел? Что с ним? Никогда, нигде, ничего с ним такого и не бывало. Не снится нигде, никогда, ничего такого: кроме как в России, а здесь среди простых этих, не хитроумных людей все это снится;

знают русские поля тайны, как и русские леса знают тайны;

з тех полях, в тех лесах бородатые живут мужики и многое множество баб;

слов не много у них;

да зато у них молчанья избыток...".

Экстаз Дарьяльского, всецело завороженного этим волшебным пространством, подталкивает его к тайному желанию принести себя в жертву: "Жить бы в полях, умереть бы в полях, про себя самого повторяя одно духометное слово, которое никто не знает, кроме того, кто получает то слово...". Растворение в бескрайних "русских полях" поэта Александра Добролюбова (он исчезает с намерением основать секту), уход Толстого из Ясной Поляны (буквально перед кончиной) - все это интерпретируется Белым как проявления непреодолимой притяга тельности русского простора, "о которую только что разбилась книга", то есть западная цивилизация. В то же время русские, уехавшие в Европу, сами того не сознавая, бежали от безмерности родных просторов: "Сколько сынов вскормило ты, русское поле;

и прозябли мысли твои, что цветы, в головах непокорных сынов твоих: убегают твои сыны от тебя, Россия, широкий твой забывать простор в краю иноземном;

и когда они возвращаются после, кто их узнает! Чужие у них слова, чужие у них глаза;

крутят ус по-иному, по-западному;

поблескиванье глаз у них не как у всех прочих россиян;

но в душе они твои, о поле: ты их сжигаешь мечты, ты прозябаешь в их мыслях райскими цветами, о, луговая, родная стезя. Не пройдет году, как пойдут бродить по полям, по лесам, по звериным тропам, чтобы умереть в травой поросшей канаве. Будут, будут числом возрастать убегающие в поля!" Пространственно-пейзажный миф пережил поразительный расцвет вскоре после революции, когда историки и художники пытались понять, что же произошло с Россией. Например, Борис Пильняк, испытавший к тому же значительное влияние Белого, берется за миф по-своему, переводя в бесконечные, неотвязные повторения наваждение этих не поддающихся осмыслению пространств, ныне подчиненных некоему мощному желанию. Его Россия -страна архаическая, азиатская -или, скорее, евразийская. На мифологеме необозримого, губительного пространства, занесенного снегом или выметенного ветрами, в целом ряде произведений 1920-х годов строится образ революционной бури, проносящейся над этими просторами: мы находим подобный мотив у Пильняка, Всеволода Иванова, Булгакова (в "Белой гвардии" сами окрестные пространства осаждают Город, хрупкий и быстро исчезающий оплот цивилизации, схожей с европейской), у Пастернака в поэме "Девятьсот пятый год". Но смысловой центр мифологемы в это время смещается в сторону общих размышлений, симбиоза целых областей знания: истории, географии, этнографии, или, точнее, этногенеза: в Софии, Праге, Берлине, Париже философы-"евразийцы" стараются переосмыслить эволюцию России, отталкиваясь от евразийского пространства;

пейзаж становится наглядным пособием по историософии.

Евразийские равнины, на которых Чингисхан создал свою империю всадников, кажется, зовут нового Чингисхана. Историки, географы, музыковеды и лингвисты, все "евразийцы" исходят в своих построениях из основной данности: из огромного плоского пространства, протянувшегося от Тихого океана до берегов Дуная и бывшего ареной действий для войск Чингисхана. В течение десяти лет, с 1921 по 1931 г., блестящей плеядой ученых был создан целый корпус текстов, восходящих к фундаментальному положению: именно география Евразии, евразийский пейзаж-пространство объединил разные этносы. Разделенной на множество небольших кусочков территории Европы они противопоставляли необозримость Евразии;

согласно их концепции, точка отсчета для России -вовсе не Киевская Русь, замкнутая между бассейнами нескольких рек в западной части России и подчиненная логике разграниченности, а евразийская равнина, по которой кочевал Чингисхан.

Georges Nivat Page 17 11/8/ В работе "Наследие Чингисхана. Взгляд на русскую историю не с Запада, а с Востока" Н.С.Трубецкой (здесь он укрылся за подписью И.Р.) пространно рассуждает о евразийском пейзаже. Основная его особенность - непрерывная цепь равнин и плато, тянущихся от Тихого океана до устья Дуная, с двумя параллельными полосами лесов и степей;

именно их отпечаток лежит на русском менталитете, они создали миф о бескрайнем просторе, таящем духовные сокровища. В соответствии со своими историческими реконструкциями "евразийцы" оспаривали правомерность термина "татаро-монгольское иго" и считали, что Россия родилась в результате естественной замены ордынского хана русским царем и перенесения центра ханства в Москву. Видимо, можно говорить не столько о "евразийской" литературе, сколько о корпусе трудов по географии, лингвистике, истории, и все же весьма значительная часть советской прозы двадцатых годов, как представляется, испытала влияние "евразийства".

Евразийская тема противоречива, она трактуется то как внешняя угроза, то как характерная особенность России. Россия в прозе Пильняка - страна, над которой бушуют "белые бури", стирающие все границы;

она изрыта сетью глубоких оврагов, занесена сугробами, населена дикими существами, причастными всем колдовским чарам. Это Россия-Азия, в которую нельзя проникнуть, несмотря на ее бесконечную открытость. Именно в это время Хлебников в своих "сверхповестях" "Дети Выдры" и "Азы из Узы" развивает тему Азии, "всегда рабыни, но с родиной царей на смуглой груди".

Интересно, что даже такой "европейский" поэт, как Борис Пастернак, попытался в романе "Доктор Живаго" перенести своих героев поближе к Азии: их пребывание в Барыкине - опыт "евразийской" жизни в небольшом замкнутом пространстве, находящемся в бескрайней восточной России. Глава "Рябина в сахаре" содержит между прочим замечательный пример мифологизированного пейзажа. Небольшая уральская возвышенность, на ней -языческое капище, напоминающее о верованиях идолопоклонников;

здесь происходит расстрел один надцати причастных к заговору партизан;

на местность неистово обрушивается снежная буря и погребает все в сплошной неопределенности границ, отличающей бесконечно размытую, стертую историю евразийской России. Именно в этом странном месте, возле рябинового куста, доктор застает жену одного из партизан за колдовством: слиянность пейзажа и народной культуры (в данном случае - русской песни) еще раз оказывает свое магическое действие;

сказанное об одной части верно и в отношении другой: "Русская песня, как вода в запруде.

Кажется, она остановилась и не движется. А на глубине она безостановочно вытекает из вешняков и спокойствие ее поверхности обманчиво". Одинокая рябина, ягодами которой питаются птицы, "уступала, расстегивалась и давала им грудь, как мамка младенцу";

это дерево символизирует все мифологическое богатство русского пейзажа, совершенно языческого, плодоносного, несмотря на внешнюю скудость.

Описанная мифологема сохранила свое могущество и в наши дни. Именно она вскормила всю "деревенскую прозу", противостоявшую прометееву мифу коммунизма. Распутинская Матёра, Сибирь Астафьева, беловский мир "гармонии" -суть выходы на поверхность того мифа, который мы попытались здесь очертить. Он сохраняет двойственность, присущую ему с момента возникновения: полуязыческий-полухристианский, он делит неделимое:

бедность/богатство пространства. В нем неохристианин Распутин оказывается рядом с без надежным язычником Буниным, который в одном из рассказов 1901 г. писал о "всей красоте и глубочайшей безнадежности русского пейзажа, неотъемлемого от русской жизни...".

Нам хотелось бы завершить эти рассуждения отрывком из стихотворения Марины Цветаевой "Тоска по родине. Давно..." (1934) - несомненно, одного из самых отчаянных в русской поэзии. Это стихи о тоске изгнания, в котором человек лишен всего: родины, русского языка, даже памяти. В конечном итоге с ним остается только одно - воспоминание о русском пейзаже:

Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст, И все -равно, и все -едино.

Но если по дороге - куст Встает, особенно -рябина...

"Каково гнездо, такова и птица", -писал Мишле;

увы, русский пейзаж-уж никак не мирное, спасительное гнездо. Этот образ совершенно немыслим в Евразии, воспетой Хлебниковым, в бесконечности, взрастившей бунинского героя. Пространственно-пейзажный Georges Nivat Page 18 11/8/ миф должен был выработать другую образность: таинственный скифский курган, возвышенность, откуда открывается волшебное пространство. Со священного холма русского пейзажа и сейчас можно увидеть мифические картины грядущего.

Нежные шаги Марка Шагала Его легендарные картины неотделимы от нашего века;

его акробаты, "валетом" расположившиеся в небесах, любовники, взмывшие над городом, женщины, подброшенные ввысь, как сноп пшеницы, чревовещатели, которые выгибаются колесом назад, беременные женщины с прозрачными животами, в которых дремлют еще не родившиеся младенцы, процессии из отделенных от тела голов, голова крестьянки вслед за ведром, а за ней -коровье вымя, ослиные морды, парящие над Витебском, и рядом с ними-разгневанный лик Бога-Отца4, циркачи, в экстазе одной ногой опирающиеся о луну, а другой -о маковку церкви, евреи - бродячие торговцы, носящие у себя на горбу целый маленький мир, молящийся на луне человек, опрокинувшийся в невесомость голубого созерцания, бродящие по потолку животные, избы, балансирующие на собственных крышах,-все то, что Клод Эстебан очень удачно назвал "новой гравитацией"5, создало для нас мир мечты. В нем песнь восхождения творит из нищеты мира волшебство.

Волшебный шаг, пренебрегающий промежуточными этапами обычного зрения, бросок над нашей жизнью ощутим уже в самой фамилии художника, которую неискушенное ухо легче всего производит от глагола "шагать". На одной из картин 1918 г. (автопортрет в виде грустного клоуна) человечек протягивает из круглого окошка руку и ногу и раскладывает на листе бумаги четыре буквы: Ш, А, Г, А. Их можно понимать двояко: то ли как второе слово в сочетании вроде "два шага", то ли как недописанный глагол: "шагает" или "шагал". К четвертой годовщине смерти своей жены Беллы, которую на картинах влюбленный подбрасывает вверх, а сам невообразимо изгибается, стараясь ее поцеловать, или балансирует у нее на плечах, словно в пирамиде под куполом цирка жизни, Шагал написал:

Еще ты здесь? Мой шаг следишь сквозь лето? - ибо шаг Шагала - это шаг-прыжок, балетное па, гимнастический шпагат над вечным летом, шаг акробата, идущего на руках, шаг канатоходца по воздушной нити мира. Несмотря на тяжесть утраты, он вскоре снова обрел свою неповторимую поступь - но прочтем целиком этот сонет (впрочем, художник очень вольно обошелся здесь с традиционной сонетной формой). Он обращен одновременно и к живой Белле, гулявшей по аллее четыре года назад, и к ушедшей, могилу которой пришел навестить Шагал.

Нетронуты лежат мои цветы.

Твой белый шлейф плывет, качаясь, в небе.

Блестит надгробье -это плачешь ты, А я -тяжелый серый пепел.

Вновь вопрошаю, путаясь в словах:

Еще ты здесь? Мой шаг следишь сквозь лето? - Смотри, невнятен путь мой, весь в слезах.

Что скажешь ты? Скажи. Я жду ответа.

"Красна, как свадьбы нашей балдахин, Любовь к народу, родине и дому - Иди и грезой нашей их буди.

Когда-нибудь, в какой-то миг один В 1921 г., на обороте этюда под названием "Человек с лампой" Шагал пишет Бога, творящего животных (копия картины Тинторетто).

См.: Esteban Claude. Les lois de l"apsanteur // Chagall Marc. Oeuvres sur papier. Paris, Centre Georges Pompidou, 1984.

Georges Nivat Page 19 11/8/ Ко мне придешь сквозь звездную истому, Зеленый весь, как поле на груди"6.

Шагам Шагала сквозь лето вторят слова Беллы о "любви к народу, родине и дому". Теперь творчество Шагала уже возвратилось в "родной дом", для него всегда остававшийся "Россией Витебской", соединением еврейского и русского народного мировоззрения, синтезом бережно хранимой в сердце Торы и любовно переплетенных, как на русских деревенских вышивках, петухов. Начало этому положила поездка самого Шагала в Россию в 1973 г., за этим последовало возвращение его картин, заметной вехой которого стала великолепная выставка в Москве, посвященная столетию со дня рождения художника. Андрей Вознесенский написал стихи о "васильках Шагала" с рефреном: "Небом Единым Жив Человек".

Сквозь все разногласия в вопросе о методе, через выходки "Ослиного хвоста", неопримитивистов, группировавшихся вокруг М. Ларионова, громогласного и нежного футуризма Маяковского (которому Шагал отдал немалую дань увлечения и почтения), русский авангард начала века пронес невредимыми две врожденные черты, а родился он из взаимовлияния русского символизма и вспышки интереса к творчеству Гоголя. Это перекрестное влияние ощутимо у Блока, Брюсова, Шостаковича, но в первую очередь - у Андрея Белого: один из лучших текстов, появившихся в результате этого взаимодействия - его пространный труд "Мастерство Гоголя" (вышел в свет в 1934 г., через несколько месяцев после смерти поэта). Для Белого гоголевский стиль - это прежде всего гипербола, сросшаяся с синекдохой (так, в повести "Нос" мы имеем дело с развернутой синекдохой в чистейшем виде:

часть отделяется от целого, становится действующим лицом, предметом рассказа, самим текстом, нос в орденах разъезжает по столице и прилежно молится в Казанском соборе). "У Гоголя гипербола балансирует на гиперболе";

странные гиперболические коляски поднимаются на головокружительные высоты вопреки всем законам тяготения и самой реальности. Поэтика Гоголя несводима к одной гиперболе;

ей свойственна и метафора, но гоголевская метафора весьма близка к метаморфозе, она презирает здравую логику сравнения и превращает красную рожу сбитенщика в его собственный надраенный до блеска котел. Когда на плече у несчастного Акакия Акакиевича, "неизвестно откуда взявшись", оказывается огромная лошадиная морда, то здесь перед нами не гипербола, не синекдоха, не овеществленная метафора, а гипаллага - реализованный перенос смысла, диковатое сопряжение двух уровней реальности, обычно подчиненных один другому, но в данном случае обретающих равное достоинство и мирно уживающихся рядом, как в сказке или в мировоззрении ребенка. У Шагала синекдохи и метафоры, гиперболы и смысловые переносы также образуют новый, ни на что не похожий мир, в котором обычные причинно-следственные связи недействительны и каждому дню не довлеет его злоба. Такой переворот, постановка с ног на голову сродни логике цирка. В своей книге о Гоголе Белый пытается воссоздать перед читателем промежуточные, утраченные фазы гоголевского "жеста", его манеры передвигаться семимильными шагами. Нежная, поступь Шагала соединяет в новом, вымышленном мире человека и животных, деревенские и библейские образы - к примеру, полотно "Продавец зверей" (хранится в Художественном музее Базеля) напоминает скорее совместное бегство в Египет всякой твари: и людей, и животных. Что же касается лирических воспарений героев Шагала: любовников "над городом" (Третьяковская галерея), супругов, в прямом смысле пребывающих на седьмом небе (Музей современного искусства, Нью-Йорк),- то они во многом также идут от Гоголя, от полета кузнеца Вакулы, восхищенного украинскими небесами и волшебным образом перенесенного в фантастический Петербург, где его ждет императрица Екатерина. Затем они прошли через русский символизм начала XX столетия, в высокой степени отмеченный гоголевским влиянием (так, во "Второй симфонии" Белого пролетает над Москвой философ Владимир Соловьев, снимающий с домов крыши как шляпы с голов), и снова появились в свободном и страшном полете Маргариты, ставшей ведьмой от горя и бедствий ("Мастер и Маргарита" Булгакова), в видах городов с птичьего полета в фантастических сказках Терца-Синявского, где дома распа хиваются перед всевидящим оком Тирана, простершего свою десницу над городом.

Цирк многое определил в модернистском видении мира: вызов, брошенный закону всемирного тяготения, гипербола и гротеск, забавная смесь лиризма и тяжеловесности. От Шагал Марк. Ангел над крышами. М., 1989. С.89 (пер. с идиш Л.Беринского).

Georges Nivat Page 20 11/8/ всего периода модернистского обновления неотъемлем образ клоуна, паяца: мы встречаем его и в обоих "Балаганчиках" Блока, в "Петербурге" Андрея Белого (там мелькает красно-белое домино клоуна Клоси), в сеансе с "разоблачением магии", данном Воландом в театре Варьете, в стихотворении Мандельштама "Чарли Чаплин". Цирковую тему и приемы несложно найти в поэмах Маяковского "Облако в штанах" или "Про это", скоморошьих баснях о драме ревности.

Вы любовь на скрипки лежите.

Любовь на литавры ложит грубый.

А себя, как я, вывернуть не можете, Чтобы были одни сплошные губы!

Эти литавры любви, которые оборачиваются губами любовников, в точности соответствуют художественному зрению и приемам Шагала, хотя по сравнению с "грубым", "ударно-медным" Маяковским он, безусловно, остается "нежным", "скрипичным". Удивительны поцелуи шагаловских влюбленных, когда два поэтических существа, парящих в воздухе рука об руку, щека к щеке или уста к устам, обращают весь мир в поцелуй. Наивная метафора, реализуемая мгновенно и легко, без всякого рационального усилия, -прием истинно гоголевский, и именно он тесно связал писателя и художника. Я имею в виду иллюстрации Шагала к поэме "Мертвые души", и именно с их помощью я постараюсь разрешить загадку волшебной шагаловской поступи.

Над воротами, в которые въезжает бричка Чичикова, мошенника, из-под чьего благообразного облика нет-нет да и выглянут рожки, копыта и хвост, нежно целуются курочка и петушок, словно сошедшие с вышитого рушника. Вот кучер Селифан с рукавицами за широким поясом, огромный, еще увеличенный за счет диспропорции между его фигурой, помещенной в центре, и маленькими врезками в нижней части листа. В кабинете Манилова хаотично парящие предметы окружают любезничающих героев, застывших в замысловатом па.

Из окна спальни в доме Коробочки Чичиков видит копошащийся, тесный мирок, где свинья съедает "мимоходом цыпленка и, не замечая этого", продолжает "уписывать арбузные корки".

Шагал поместил этот мир в ограниченное забором пространство, расположив в беспорядке обратной наивной перспективы весь Ноев ковчег домашней скотины и птицы. Таким же образом он изображает и кучи мусора, которые натащил к себе в кабинет Плюшкин, скупец, колдун в остроконечном колпаке звездочета. Фигура Плюшкина, пристально разглядывающего графин с "ликерчиком", вырастает до гигантских размеров -а рядом, скрестив руки на груди, сидит крошечный Чичиков. На иллюстрации "Жители города NN. Слухи и сплетни" нескладный персонаж в центре рисунка подносит к уху покосившийся домишко, а вокруг в вихре слухов маленькие дамы и господа порхают, падают ничком, кружатся, как волчки, и здесь же коза-талисман, приносящая счастье, без которой трудно представить себе многие картины Шагала. Соответствие иллюстраций гоголевскому тексту поражает точностью и глубиной проникновения в замысел писателя: вот Чичиков с голым задом, развалившийся на кровати, пока Петрушка чистит его панталоны и фрак "брусничного цвета с искрой";

вот сам Петрушка, повернувшийся к жутковатому Селифану, который частенько вымещает на нем свое дурное настроение. Вот разоблачение Ноздревым чичиковской аферы с мертвыми душами на балу у губернатора: огромное лицо совершенно ошеломленного хозяина на первом плане, силуэт Ноздрева с воздетыми руками, хоровод физиономий с разинутыми от удивления ртами сливаются в настоящую эмблему растерянности и испуга. Иллюстратор поэмы не прошел мимо инфернальности Чичикова, подразумеваемой в тексте Гоголя: вот он сидит за игрой в карты с Ноздревым, а хохол его прически -не что иное, как рога. Россию мы видим в беспорядочном скоплении жалких деревень, в петляющей, как пьяная, дороге с бревенчатым покрытием, в огромной двери кабака, перед которой крестьянина Петра Савельева Неуважай-Корыто, напившегося до положения риз, переехал воз с сеном, в мордах любимых селифановых коней с глазами ланей, в распростертых на кровати телах Селифана и Петрушки: они храпят во всю мочь, запрокинув головы, положив руку на живот.

В странном и грустном художнике ("Автопортрет в шляпе") есть что-то от Чарли: такие же усики, завитки волос, вылезающие из-под шляпы, на которой расположилась изба размером с наперсток, а на полях прикорнули домик и лежащая женщина. На офорте для фронтисписа второго тома "Мертвых душ" (дань памяти Гоголя) мы снова видим кудрявого художника Georges Nivat Page 21 11/8/ (внизу справа), симметрично ему, в левом углу, расположился Гоголь с длинным орлиным носом, а из его затылка выходит вся Россия - мужик, несущий на плече коромысло с двумя ведрами, головы с растрепанными волосами, которые вместе с куполами церквей образуют жемчужное ожерелье, из него высовываются ухмыляющиеся головы коней, запряженных в тройку, а в небе (слева вверху) парит позабывший свою трубу ангел и, как на фресках Сик стинской капеллы, возглашает о дне Страшного суда. Однако этот суд не так грозен, как библейский, это суд-поцелуй: так на картине "Акробат" (Национальный музей современного искусства - Центр Помпиду, Париж) влюбленная голова склоняется с небес к герою. Певец Витебска-в-России далек от апокалиптичности, свойственной русской культуре, его паяц не похож на трагического клоуна Андрея Белого, кривляющегося на подмостках мироздания, он обладает не даром провидения и проклятия, как юродивые, а парадоксальной добротой, как Иванушка-дурачок. Он говорит о Боге так же, как стал бы говорить о своей козе или корове.

Что оно - мое слово?

Кто на свете сумел изменить жизнь своим словом?

Ни Моисей, ни Шекспир, ни Данте.

Я не знаю, какими словами мне говорить?

Мой крик - вопль в пустыне, и я берегу его для себя самого.

Ты один его слышишь, смотришь в мое лицо, Ты -тропинка, по которой уходят мои сомненья, Ты -эхо моей любви.

Ты-весь сжимаешься в голубизне, лик Твой раскалывается всеми красками вокруг Тебя я верчусь до скончания моих дней.

Земля под моими ногами уносит меня днем и ночью, и праздничен я на двух крыльях, и сладок и горек мой сон.

Среди набросков декораций, сделанных в 1920 г. для Еврейского театра, находится полотно под названием "Затейник", предназначенное для простенка между окнами: герой взбирается на стул, как пророк на огненную колесницу, его руки и карманы пусты;

это не театр с кулисами и сложной техникой, а чудо одного-единственного затейника-пророка. На нем еврейский лапсердак и шляпа, указательный палец пророчески поднят, а лицо уже расплывается в улыбке, улыбаются и стоящие возле: сейчас начнется волшебство, три звонка уже отзвучали в несуществующем фойе, и священнодействующий затейник сейчас зашагает по воздуху у нас над головами.

Georges Nivat Page 22 11/8/ II. НА ЕВРОПЕЙСКОМ ПИРЕ Пушкин, "афинянин средь скифов" Я мог бы озаглавить это эссе (вслед за Вирджинией Вулф) "On not knowing Russian"7.

В статье "On not knowing Greek"8 она пишет о значимости греческой поэзии для европейца XX столетия. Мы обращаемся к греческой культуре, устав от бесформенности жизни, от неясности христианства, от утешения, которое оно предлагает, от прожитых лет...

Говоря о "русской точке зрения", Вирджиния Вулф подчеркивает разрушительность перевода: "В живых остается только грубый, опошленный, приниженный вариант смысла.

После этого русские классики выглядят людьми, потерявшими одежду в результате землетрясения или крушения поезда".

Пушкин пострадал от такого обращения больше, чем кто бы то ни было. Во Франции Ефим Эткинд с группой энтузиастов перевел основные пушкинские произведения, сопоставил и разобрал двадцать шесть переводов стихотворения "Пророк" - и все тщетно. Пушкин остается неизвестным.

Публика знакома с теми его сочинениями, которые были положены на музыку ("Евгений Онегин", "Пиковая дама" -в двух интерпретациях: Чайковского и Скриба) или проиллюстрированы знаменитыми художниками книги - А.Н.Бенуа, М.ВДобужинским, В.И.Шухаевым. Что-то известно на Западе о споре Пушкина с Мицкевичем, о дуэли, кто-то читал его биографию, написанную Анри Труайя...

Тому есть две основополагающие причины.

Пушкин не укладывается в те определения "русскости" и русской души, которые у всех на устах со времен Мишле: отсутствие строгой формы, тяга к мистике, болезненность. Томас Манн, противопоставив гётеанскому здоровью "достоевскую" чахлость, не сказал ничего ори гинального. Что же до "всемирной отзывчивости", о которой Достоевский сказал в знаменитой речи 1880 г., то и ее трудно было понять, не зная русского языка: к тому времени уже сложился "западный" стереотип восприятия Пушкина как эпигона. Например, Ламартин называл его "напыщенным подражателем" (cet imitateur pompeux").

В 1848 г. во Франции вышли "Избранные сочинения А.С.Пушкина, русского национального поэта, впервые переведенные на французский язык А. Дюпоном"9. Итак, за Пушкиным к этому времени закрепился ииул "национального поэта", что едва ли могло облегчить иностранцам восприятие его поэзии. Полагаю, Владимир Вейдле в книге эссе "Задача России" прекрасно подытожил эту ситуацию. Он совершенно справедливо замечает, что Пушкин сам полагал некие пределы своей "всемирной отзывчивости", и открывает полемику, провозглашая:

"Пушкин - самый европейский и самый непонятный для Европы из русских писателей. Самый европейский потому же, почему и самый русский, и еще потому, что он, как никто, Европу России вернул, Россию в Европе утвердил. Самый непонятный-не только потому, что непереводимый, но и потому, что Европа изменилась и не может в нем узнать себя".

Ни один труд, в котором была предпринята попытка синтезировать воззрения Пушкина, не поможет преодолеть этот разрыв: ни "Мудрость Пушкина" М.О.Гершензона, ни "Вечные спутники. Пушкин" Д.С.Мережковского, ни те замечательные исследования пушкинского творчества, которые появлялись с 1930-х годов. "Национальный и народный характер творчества" Пушкина, его "сияющая мудрость" и "духовная глубина" - не те концепции, которые могут открыть иностранному читателю волшебный ларчик пушкинского искусства.

Чтобы яснее это показать, обращусь к небольшой статье Александра Ник. Веселовского "Пушкин-национальный поэт" (1918). Историк пишет, что Пушкин открыл России "поэзию русской деревни" и в доказательство приводит знаменитые строки из "Путешествия Онегина":

Люблю песчаный косогор, Перед избушкой две рябины, "Не зная русского" (англ.).

"Не зная греческого" (англ.).

"Oeuvres choisies de A.S. Pouchkine, poete national de la Russie, traduites pour la premiere fois en francais par H.Dupont".

Georges Nivat Page 23 11/8/ Калитку, сломанный забор, На небе серенькие тучи, Перед гумном соломы кучи...

Увы, от этих стихов во французском переводе не остается ровным счетом ничего.

Переводчик (и хороший переводчик!) для рифмы к слову "sablonneux" (песчаный), придумал такую строчку: "Une cabane, un chemin creux" ("Хижина, дорога, пролегающая между крутыми скатами"). Есть ли в России такие дороги? Я не нахожу в русском языке удовлетворительного эквивалента к французскому "chemin creux". Пейзаж пушкинского стихотворения превратился в рощу на западе Франции, русский национальный поэт бесследно исчез.

Веселовский цитирует и стихотворение "Румяный критик мой, насмешник толстопузый...", где пейзаж изображен с поразительным лаконизмом, а лексика опрокидывает жизнерадостную эстетику критика-гедониста. Романтический пейзаж перечеркнут убожеством русской природы, картину которой поэт разворачивает перед критиком: бедности пространства соответствует неразвитость чувств (отец торопится похоронить ребенка). Это отличительная черта второго Пушкина - антиромантика, его голос звучит глухо и почти неприятно:

Скорей! ждать некогда! давно бы схоронил.

Читателю-иностранцу можно только растолковывать эту особую пушкинскую интонацию, комментировать ее, пояснять10. Но никогда он не сможет вполне прочувствовать ее. Он сам оказывается толстощеким румяным критиком, ибо ничего не понимает!

Переписка Владимира Набокова с Эдмундом Уилсоном11 обнажает абсолютное несогласие между американским критиком, который посвятил Пушкину главу в книге "A window on Russia", и незаурядным переводчиком "Евгения Онегина", написавшим огромный, на редкость ученый, забавный и подчас безжалостный комментарий к пушкинскому роману и трудам своих предшественников на поприще перевода.

Жорж Нива (1935, Клермон-Ферране, Франция) - французский историк литературы, славист, профессор Женевского университета (1972-2000), академик Европейской академии (Лондон), почетный профессор многих европейских университетов, президент Международных Женевских встреч, на которые ежегодно собираются писатели, историки, философы, деятели культуры.

Среднее образование получил в лицее Блеза Паскаля в Клермон-Ферране. Потом учился в Высшей нормальной школе в Париже (1955-1960), в МГУ им. М.В. Ломоносова, в колледже святого Антония (1957-1958 и 1960-1961), имеет «Оксфордский диплом по славистике».

Проходил военную службу в Алжире и во Франции (1961-1962).

Кавалер ордена Почетного легиона (2000) при Министерстве иностранных дел.

Член Наблюдательного совета Европейского университета в Санкт-Петербурге, а также международного Консультационного совета НаУКМА, Почетный доктор Киево-Могилянской академии.

Основные труды:

Sur Soljenitsyne, Lausanne, 1974;

Soljenitsyne, Paris, 1980;

Vers la fin du mythe russe, Lausanne, 1982;

Russie-Europe, la fin du schisme, Lausanne, 1993;

La Russie de l’An I, Paris, 1993;

Regards sur la Russie de l’An VI, Editions Bernard de Fallois, Paris;

Возвращение в Европу. Статьи о русской литературе. – М. : Высшая школа, 1999;

Європа метафізики і картоплі. - К. : Дух і Літера, 2002.

В 2007 г. награжден Золотой медалью им. В.И. Вернадского Национальной академии наук Украины за выдающиеся достижения в сфере славистики.

Письмо
Татьяны Рогозовской (Киевский музей М. Булгакова)
Жоржу Ниве

Дорогой и славный (всему миру славистов) Жорж!

«Первое знакомство» наше произошло на Андреевском/Алексеевском спуске, № 13, в «Доме Турбиных», прозванном так Виктором Платоновичем Некрасовым. Началось оно, можно сказать, с «коммуникативной неудачи»: мы о Вас были наслышаны, как же: «Известнейший швейцарский славист профессор Жорж Нива» (дефиниция из книги Виктора Кондырева), но вовсе не «начитаны» - в самом начале 90-х, еще в СССР, книг Ваших в свободной продаже не было. И нам тогда показалось, что Вы не проявили должного (по нашему мнению) пиетета к «дому постройки изумительной» и к нашему недавнему юбиляру Булгакову, столетие которого отмечалось весной (по календарю ЮНЕСКО)…

Лев Круглый (в парижской газете «Русская мысль») написал: «Некрасов любил Булгакова и много сделал для его посмертной славы, и их судьбы переплелись (говорят, что в Киеве в музее Булгакова есть комната Некрасова». Комнаты такой не было, хотя память о «первооткрывателе» в доме была жива и входила в научную концепцию К.Н. Питоевой-Лидер одной из главных тем сосуществования Булгаковых и Турбиных - тему « возвращения». Некрасовская выставка открылась в 2004, накануне Михайлова дня (пожалуй, не удержусь от цитаты из Н. Щедрина, одного из любимых писателей Булгакова: «ну, и Михайлом мы его тоже назовем: пускай будет такой же достойный Михайло (...), как и тезоименитый его дед»).

Потом появились книги и «подробности» Вашей биографии, интервью в стенах парижской библиотеки (Александру Архангельскому), рассказы коллег о пребывании в Швейцарии и т.д. И даже первоидея книги, посвященной Ж. Нива обсуждалась у меня дома двумя «рыцарями словесности» (в моем отсутствии).

В ОР РНБ в фонде В.П. Некрасова увидела множество удивительных документов и среди них - письмо, адресованное уже Галине Викторовне Базий-Некрасовой. Потом нашлись еще несколько Ваших писем. Но в том (от 9.09.87.) я обратила внимание на слова «25 лет знакомства». И вот уже миновало 100-летие Некрасова, не отмеченное календарем ЮНЕСКО, а в «Доме Турбиных» отмеченное скромно, но достойно, вместе с его друзьями…

В прошлом году минуло 25 лет со дня его кончины. Виктор Кондырев захватил с собой на Сент-Женевьев-де-Буа трех киевлянок и мы там же, в маленьком кафе возле кладбища помянули Виктора Платоновича. 2-я некрасовская выставка в музее Булгакова в Киеве обернулась только презентацией коллекции из-за ремонта Андреевского спуска и самого дома. Название «В жизни и в письмах»(по его книге 1971 г.) в 2014 году может измениться на «Через 40 лет…» (после того, как его следы исчезли «В родном городе»). Но мы надеемся, что выставка будет, что выйдут его книги… и, м.б найдутся его письма к Вам?

Будьте, пожалуйста, максимально здоровы!

(От имени музея М. Булгакова в Киеве. Татьяна Рогозовская)

«... Писатель - антипрофессионал, писатель - «зевака» - мы любим его прежде всего за удивительное совпадение его самого и его творчества. Он образец чистого «любительства» в искусстве, т.е. такой искренности, что, право же, не отличишь пишущего от написанного!..

Из всех моих встреч с ним самая незабываемая была в Лозанне, у «дяди Коли», его дяди-гляциолога. Жизнь в эмиграции начиналась, маленькая печальная музыка уже звучала в ушах, но как бодро и моложаво выглядел Вика под градом упреков дяди, идеалиста - прогрессиста! И тут я понял: а ведь нечего жалеть, что я не видел его ни в Киеве, ни под Сталинградом, ни в день вручения Сталинской премии. Он не изменился! Не изменился его голос. Мальчик Вика, юноша Вика, Вика – начинающий писатель стоит сейчас на синем фоне швейцарского озера».

(Из альбома, составленного Е. vГ. Эткиндом к 75-летию В. П. Некрасова. Цит. по книге В. Л. Кондырева «Всё на свете, кроме шила и гвоздя: Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове. Киев-Париж. 1972-87 гг.» - М. : АСТ: Астрель. 2011. С. 407.)

Письма Жоржа Нивы к Виктору Некрасову

Альфреда Окутюрье, Андрей Вознесенский, Мишель Окутюрье, Жорж Нива, Ванв, 9.1978.
Фотография Виктора Кондырева

Славист Жорж Нива, переводчица Ирина Зайончек, Виктор Некрасов и Екатерина Эткинд,
Ванв, 1982. Фотография Виктора Кондырева

Дорогой Вика!

Твоя статья в Le Monde 1 такая прекрасная, такая меткая и правильная, и волнующая, что просто хочется тебе сказать: спасибо.

И письмо, и факт его публикации сами по себе - важное событие. Но еще важнее, что ты нашел просто те слова, которые нужны были. Читаем твое письмо и опускаем голову: как все скверно и несправедливо. А потом думаем: а все-таки, как хорошо, что нашлись такие слова! И как ты хорошо определил, в чем состоит надежда!

Коллоквиум 2 прошел в Женеве совсем хорошо. Во всяком случае, я остался очень доволен. Для меня это была огромная работа, но и большая радость. Жаль толко, что тебя и Максимова 3 не было - это одно.

А может быть, кое-какие доклады академического характера были бы для тебя скучными. Замечательны были доклады Андрея Синявского 4 , Ефима 5 , Дравича 6 , Флейшмана 7 (из Израиля), ну и многих других 8 .

И книга будет со всеми выступлениями 9 . Заглавие ее: Одна или две русские литературы?

Кланяюсь Галине Викторовне 10 . Обнимаю тебя.

Дорогой Вика!

Я только что вернулся из России. Пробыл там 5 недель, сначала в Ленинграде (Пушкинский Дом), потом в Москве (Институт им. Горького).

Это были недели лихорадочные. Я много работал: в архивах дали мне очень интересный материал, в иных местах просто пускали в хранилище. Ну, это целая история: архивы, архивисты…

В «Ленинке» Рукописный Отдел закрыт на учет. После отставки очень либеральной Житомирской назначили более «нормального» начальника: всех уволил, закрыл на неопределенное время. К счастью, я там уже вдоволь занимался до этого сатрапа.

Людей я видел много. Академических людей Лихачева, моих друзей и коллег по Белому и символизму, Лидию Гинзбург и многих других хороших критиков. Но также писателей: Копелева, Аксионова (так! - Т.Р.), Искандера. Был на поминальном обеде на даче Корнея Чуковского (28 октября - 10-я годовщина со дня смерти). Было много знакомых и хороших людей. Председательствовала Лидия Корнеевна, она вся бодрая, прямая, неуклонная.

Виделся в Москве почти ежедневно с Вадимом К 12 . и Ириной.

[Он получил для себя отдельную квартиру (на основании, что лечится от туберкулеза, чтобы не заразить детей). Старший сын Боря, красивый мальчик с прекрасными глазами страдает, как ты знаешь, какой-то очень странной формой шизофрении. Это милейший мальчик (14 лет), но без друзей, без нормального развития, хотя с видимостью нормального развития. Для Ирки это, по-видимому, страшное бремя, субтильнейшая пытка.]

Она вообще хорошо выглядит, но я ее видел в благополучный момент: Боря только что провел месяц в Харькове у родителей Вадима, Андрюша был в Молдавии с другой бабушкой (Ольгой Всеволодовной) 13 , а Вадим был в Грузии, где читал два доклада о Валери, а также читал свои собственные стихи(по книге, изданной в Лозанне) и пользовался огромным успехом. Так что Ира отдохнула. Но ее жизнь не легкая. Вадим все «борется» с советской властью за право провести 2-3 месяца во Франции. Он не хочет эмигрировать. Ирина скорее за, хотя без точного отчета о трудностях такого шага (Боря!). Грузия успокоила Вадима, как и многих других русских поэтов. Он живет своей ультраумственной замкнутой жизнью. Много пишет, иногда произносит речи просто параноидальные. Но может быть это потому, что он действительно гениальный поэт…

О междоусобицах 14 в парижской эмиграции знают, но смутно, одни радиопередачи доходят. Мало книг, по-моему, гораздо меньше, чем 5 лет назад. О «Синтаксисе» много слышал там. Многие жалеют, что вышла такая досадная каша.

О тебе многие, очень многие спрашивали с любовью и большим интересом. Я был в Ленинграде у Тамары Павловны (Головановой - Т.Р.) 15 . Любовался твоими рисунками, твоим замечательным Хлестаковым 16 , и не менее прелестным автопортретом 17 . Угощали меня вкуснейшими сибирскими пельменями и пили за тебя. Я говорил по телефону с Антониной Александровной Аль 17 . Она просит тебя записать ее правильный телефон: 2970780.

Прилагаю к этому письму письмо тебе от Раи и Льва Копелевых 18 . Письмо шло окольным путем. И вообще хорошо, что я его не брал с собой. На таможне я был окружен бригадой «Полит-контроля» (sic!) и разобрали мой багаж с немецкой аккуратностью. Все машинописное и рукописное было взято и унесено куда-то. Самолет из-за меня чуть не опоздал. Но нательного обыска не было. Сконфисковали мою статью (написанную по-русски, о Блоке) и две пленки… Мило и совсем в Хельсинкском духе, не правда ли? А впрочем, это, конечно, чепуха. Наверно, они были очень разочарованы, что нет второго «Архипелага» в моем багаже…

Посылаю тебе по почте разные вещи, переданные мне для тебя: два номера «Звезды» с повестью Ю.Соловьева 19 , календарь и рассказ Цезаря Солодаря(от Тамары Павловны и от Антонины Александровны).

Шлю тебе привет от всех твоих друзей, поклонников и поклонниц и тех двух городов, которые, хотя менее, чем Киев, но все тоскуют по тебе. При встрече расскажу побольше.

Обнимаю тебя.

Без даты (1985?)

Дорогой Вика!

Спасибо за посылку. Каюсь трижды!

Текст 20 был у меня, я его обнаружил вчера под горой бумаг. Зря обвинял других. Текст хорош, читается залпом, очень живой. Но годится ли для литературной премии?

Будешь ли ты в Париже 20 августа и можно ли с твоей точки зрения перенести наше заседание на 20-е? Меня это лучше бы устроило.

Обнимаю тебя.

Ответ Виктора Некрасова Жоржу Ниве, 13.6.1985 (рукой ВПН)

9.09.87.

Дорогая Галина Викторовна!

Мне очень больно и очень грустно, что умер Виктор Платонович. Он олицетворял для меня как и для многих жизнерадостность, честность, талант, настоящий аристократизм. Я с ним познакомился 25 лет тому назад, и счастлив, что дружил с ним. Боже мой, все эти разговоры в Эскуриале, в Москве, в Венеции и еще в Женеве и здесь в Esery!

Его остроумие и его красота души помогали другим жить.

Последняя открытка от него получена в середине августа.

Я наверно буду на похоронах. Не уверен, поскольку слегка болею, температура.

Хочу Вас обнять и сказать Вам всю мою боль Вам и Вашим детям.

Ваш George

Поминки по Виктору Некрасову. Жорж Нива, Ванв, 10 сентября 1987 г.
Фотография Виктора Кондырева

__________________________

1 «В «Монде» статья - «Украинский писатель Снегирёв арестован». Некрасов потом еще трижды писал в этой газете большие статьи в защиту Гелия, неизвестно на что надеясь…»(В.Кондырев «Всё на свете…», С.162.)

2 Международный симпозиум, посвященный развитию литературы Русского зарубежья, Женева, 13-15 апреля 1978.

3 Максимов Владимир Емельянович, главный редактор парижского журнала «Континент».

4 Синявский Андрей Донатович, писатель, диссидент, профессор Сорбонны.

5 Эткинд Ефим Григорьевич, профессор Парижского университета, филолог, переводчик, литератор.

6 Дравич Анджей, критик, славист (Варшава).

7 Флейшман Лазарь, филолог-славист (Израиль).

8 На Симпозиуме выступали известные европейский филологи-слависты М. Окутютье, В. Казак, С. Маркиш, М. Геллер и др.

9 Посвященный Симпозиуму сборник «Одна или две русских литературы?» был опубликован женевским издательством L’Age d’Homme в 1978 г.

10 Некрасова Галина Викторовна, супруга В. П. Некрасова

11 Чуковская Лидия Корнеевна, литератор, дочь К. И. Чуковского

12 Козовой Вадим Маркович, русский поэт, писал стихи на русском и французском языках.

13 Ивинская Ольга Всеволодовна, писатель, переводчик, подруга и муза Б. Л. Пастернака.

14 Речь идет о литературной и идеологической борьбе между парижскими журналами «Континент» (гл. ред. В. Е. Максимов) и «Синтаксис» (гл. ред. М. В. Розонова).

15 Голованова Тамара Павловна, критик, литератор, друг В. П. Некрасова.

16 Речь идет о фотокопии рисунка 1938 г., где В. П. Некрасов изобразил себя в роли Хлестакова, и фотокопии автопортрета 1973 г.

17 Аль Антонина Александровна, музейный работник, большой друг В. П. Некрасова.

18 Копелев Лев Зиновьевич, критик, литературовед-германист, литератор и его супруга Орлова Раиса Давыдовна, критик, литератор.

19 Соловьев Юрий Васильевич, киноактер, литератор.

20 Кондырев В. САПОГИ - ЛИЦО ОФИЦЕРА. Overseas Publications Interchange Ltd. 312 стр. Удостоена премии им. В. Даля за 1985 г.