Школьная энциклопедия. Афоризмы из повести-притчи Р. Баха

Эти строки из повести Р. Баха «Иллюзии, или Приключения Мессии Поневоле» могут служить ключом к творчеству и судьбе писателя.

Небо - это не просто метафора, проходящая через все произведения Ричарда Баха. Небо - это его жизнь; он сотни раз поднимался в небо на планерах и легких самолетах из дерева и ткани, на боевых истребителях и скоростных авиалайнерах. Он предельно реалистично относился ко всему, что касается полетов - от аэродинамики до летных качеств авиационных моторов. Но при этом он считал: «люди долго не могли летать, /…/ поскольку были уверены, что это невозможно, и именно поэтому они не знали простейшего первого принципа аэродинамики. Мне хочется верить, что есть и другой принцип: нам не нужны самолеты, чтобы летать /…/ или бывать на других планетах. Мы можем научиться это делать без машин. Если мы захотим» . Мы можем научиться не только летать. Ричард Бах уверен, что человек может сделать все, что он способен себе вообразить. Идея, поддерживающая в нем эту уверенность, заключается в том, что вся реальность нашего мира - всего лишь иллюзия, и, если мы это как следует осознаем, мы сможем овладеть реальностью и делать с ней все, что захотим. Эта идея легла в основу большинства его книг и, очевидно, во многом определила ход его жизни.

Ричард Бах (род. в 1938 г.) - потомственный летчик маломоторной авиации. В восемнадцать лет он впервые сел за штурвал самолета и с тех пор практически не расставался с небом. За исключением кратковременной службы в военно-воздушных силах США, вся его жизнь была связана с небольшими «прогулочными» самолетами облегченной конструкции. На таких машинах, иногда очень старых и ненадежных, ему не раз случалось перелетать всю Америку с запада на восток или месяцами кружить среди полей Среднего Запада, устраивая платные воздушные прогулки для местных фермеров. Иногда ему приходилось выполнять и более необычную работу: например, участвовать в съемках воздушных боев для фильмов «Фон Рихтофен и Браун». Кроме того, время от времени он писал короткие очерки, статьи и рассказы, посвященные проблемам авиации, в разные специализированные журналы, где их иногда публиковали.
Ричард Бах - прирожденный фантазер и выдумщик. Несмотря на то, что его книги в большинстве своем подчеркнуто автобиографичны, все факты приправлены изрядной долей вымысла и зачастую создается впечатление, что он просто мистифицирует читателя. Это в полной мере относится к таинственной истории, связанной с наиболее известной книгой Баха - повестью «Чайка по имени Джонатан Ливингстон».
Однажды, прогуливаясь по туманному берегу калифорнийского канала Белмонт Шор, Бах услышал голос, который произнес слова: «Чайка по имени Джонатан Ливингстон». Повинуясь этому голосу, Бах поспешил домой, сел за письменный стол и записал видение, которое прошло перед его внутренним взором вроде кинофильма. Но видение было коротким, а продолжения не последовало. Бах пытался досочинить историю своими силами, однако у него ничего не получалось - до тех пор, пока восемь лет спустя ему не привиделось продолжение. В 1970 г. «Чайка» вышла отдельным изданием и сразу же стала бестселлером. Эта книга сделала имя прапраправнука Иоганна Себастьяна Баха знаменитым не только в США, но и во многих странах мира. Коммерческая сторона успеха «Чайки» (только продажа авторских прав принесла Баху более миллиона долларов) помогла писателю на практике осуществить одну из знаменитых формул: «Пойми, что ты больше всего на свете хотел бы делать, - и делай». Он вернулся к полетам, уже как пилот-любитель, и испробовал самолеты самых разных типов и моделей, занялся парашютным спортом, научился управлять яхтой. Он поставил фильм по своей повести «Ничего случайного» и сыграл в нем одну из ролей. Не оставлял Ричард Бах все эти годы и литературное творчество, написав целый ряд книг. Из них наибольшую известность и признание получили две - «Иллюзии, или Приключения Мессии Поневоле» (1977) и беллетризованная автобиография «Мост через вечность» (1987) .

Фабула повести «Чайка по имени Джонатан Ливингстон» незамысловата: чайка Джонатан Ливингстон доводит свое летное мастерство до совершенства, но, столкнувшись с враждебно настроенной Стаей, окончательно превращается в изгоя, вроде бы умирает и переселяется на Небеса, где обретает своих истинных братьев, истинную Стаю, но возвращается из этого птичьего Рая, чтобы передать свои знания всем жаждущим. Однако повесть справедливо обозначают как аллегорию или притчу, так как философская ее сторона далеко не проста. Так, уже давно подмечено, что история чайки Джонатана - это, фактически, история бодхисатвы, буддийского святого, который смог освободиться от пут земных условностей, однако вернулся на Землю для того, чтобы помочь освободиться другим страдающим существам. Здесь есть и суровая аскеза, и подвижничество, и чудеса, и идея о том, что Знание можно передать лишь тем, кто уже готов принять его. Отзвуки буддийской философии слышны в повести весьма отчетливо, иной раз она присутствует здесь даже в виде почти буквальных цитат - так, например, выражена вера в многократные перерождения, которые испытывает каждое живое существо: «Большинство из нас продвигается вперед так медленно. Мы переходим из одного мира в другой, почти такой же, и тут же забываем, откуда мы пришли; нам все равно, куда нас ведут, нам важно только то, что происходит в сию минуту. Ты представляешь, сколько жизней мы должны прожить, прежде чем у нас появится первая смутная догадка, что жизнь не исчерпывается едой, борьбой и властью в Стае. Тысячи жизней, Джон, десять тысяч. А потом еще сто, прежде чем мы начинаем понимать, что существует нечто, называемое совершенством, и еще сто, пока мы убедимся: смысл жизни в том, чтобы достигнуть совершенства и рассказать об этом другим. Тот же закон, разумеется, действует и здесь: мы выбираем следующий мир в соответствии с тем, чему научились в этом. Если мы не научились ничему, следующий мир окажется таким же, как этот, и нам придется снова преодолевать те же преграды с теми же свинцовыми гирями на лапах» , - так говорит Джонатану, уже попавшему в иной, не земной мир, его наставник Салливан.

Однако даже из этого фрагмента видно, что философия Ричарда Баха значительно отличается от буддизма. Буддисты утверждают, что страдание - неизбежный спутник бытия; освобождение же, к которому они стремятся, - это полное прекращение бытия, возвращение личности в изначальную и безличную Пустоту, лежащую в основе всех вещей. У Р.Баха мы не найдем ничего подобного. Прежде всего, он отрицает трагичность бытия. «Твое невежество измеряется тем, насколько глубоко ты веришь в несправедливость и человеческие трагедии», - убеждают читателя все его книги. По мнению Баха, мы сами создаем себе все проблемы и несчастья, потому что не знаем иного способа существования или считаем его предосудительным. Мир, неподвластный нашим фантазиям, мир, где все мы обречены трудиться ради поддержания собственной жизни, представляет собой прекрасное оправдание для лености и робости нашего воображения. Кроме того, освобождение, о котором говорит Бах, - это вовсе не освобождение от бытия и даже не освобождение от собственного «я». «Все ваше тело от кончика одного крыла до кончика другого - это не что иное, как ваша мысль, выраженная в форме, доступной вашему зрению. Разбейте цепи, сковывающую вашу мысль, и вы разобьете цепи, сковывающие ваше тело» (117), - говорит Джонатан своим ученикам. Осознав мир как свою иллюзию, личность приобретает качественно новые возможности и в конечном итоге попадает в новый мир, который дает ей еще больше возможностей для самосовершенствования. В «Чайке» этот мир назван небесами; однако небеса - вовсе не предел достижимого совершенства. Предела нет: «то, что гусеница назовет Концом света, Мастер назовет бабочкой», - говорит герой «Иллюзий», но каждая бабочка - всего лишь гусеница для следующего этапа развития.

Повесть Баха пронизана также идеями дзэнбуддизма: так, Джонатан испытывает мистический опыт переживания Высшей Реальности - вспышку постижения вне времени и вне ограничений индивидуального сознания; этот мистический опыт обычно именуется пробуждением. Медитация - обязательный путь в достижении непосредственного переживания Высшей реальности. Все великие достижения человечества создавались во вдохновенные моменты, когда ум творца находился в состоянии глубокого созерцания, разительно отличающегося от обычного состояния сознания. Герой Баха также изображен в состоянии измененного сознания, когда медитирующий переживает своеобразное «парение», открывающее ему иные миры. («А потом однажды вечером, когда Джонатан спокойно и одиноко парил в небе, которое он так любил, прилетели они. Две белые чайки, которые появились около его крыльев, сияли, как звезды, и освещали ночной мрак мягким, ласкающим светом»; «События его земной жизни отодвигались все дальше и дальше. Он многому научился на Земле, это верно, но подробности припоминались с трудом…» /49, 65/.)

Все эти сложнейшие философские идеи Бах выражает с помощью художественных форм. Так, момент преображения Джонатана автор дает через реализацию метафоры просветления: «Его белые перья сверкали и искрились, а крылья стали безукоризненно гладкими, как отполированные пластинки». Изменение сознания героя подчеркивается метафорами света и высоты: «На рассвете Джонатан возобновил тренировку. С высоты пяти тысяч футов рыболовные суда казались щепочками на голубой поверхности моря, а Стая за завтраком - легким облаком пляшущих пылинок» (33); тщета же иллюзорного мира, воображающего себя настоящим, подчеркнута образами «щепочек», «легкого облака пляшущих пылинок». Очень часто буквальное и метафорическое значения слова сливаются: реальный ветер подхватывает дерзкую чайку, мощный порыв подхватывает того, кто решился узнать («Благие намерения позабыты, унесены стремительным ураганным ветром… Такие обещания связывают чаек, узел которых - заурядность. Для того, кто стремится к знанию и однажды достиг совершенства, они не имеют значения» /33/).

В этом состоянии то, что и раньше не имело для героя особого значения (рыболовное судно, кормящее Стаю, или сковывающая других чаек непогода), просто исчезает: «Когда /…/ он смог наконец расправить крылья, судно находилось /…/ ниже него и казалось точкой на поверхности моря»; «… Он летал в полном морском тумане и прорывался сквозь него к чистому, ослепительно сияющему небу /…/ в то самое время, когда другие чайки жались к земле, не подозревая, что на свете существует что-то, кроме тумана и дождя» (45).

Выражение идеи бесконечного совершенствования в познании определяет особенности композиции повести. Первая часть изображает духовное пробуждение необыкновенного существа, все земные этапы его тяги к чему-то иному. Поначалу «у него ничего не получалось», - ни перестать быть чайкой («Почему ты не предоставишь полеты над водой пеликанам и альбатросам?»), ни оставаться ею («несколько дней он старался делать то же, что все остальные, старался изо всех сил…»). «Изогнутые крылья», метафора неопределенности, затрудняют полеты, не позволяют познать небо («ветер») и океан («изогнутые крылья снижали скорость, и он летел так медленно, что ветер едва шептал у него над ухом, а океан под ним казался недвижим» /13/. Бесполезно вопрошание героя «почему?» (ему вторит трагикомическое «почему?» встревоженных родителей) до тех пор, пока он не решается стать самим собой, т.е. стать «пытливым». С отказом от всего отжившего (собственного «дряхлого тела», враждебной Стаи, сознания своей ограниченности) Джонатан заканчивает свое земное существование.

Вторая часть посвящена изображению прекрасных «небес» и осознанию того, что «небеса - это не место и не время. Небеса - это достижение совершенства». Этим объясняется странное, на первый взгляд, перемещение Джонатана, покидающего Землю («Он бросил последний долгий взгляд на небо, на эту великолепную серебряную страну, где он так много узнал»; «И Джонатан Ливингстон поднялся ввысь вместе с двумя чайками, яркими, как две звезды, и исчез в непроницаемой темноте неба» /33/): он попадает с неба на небо; странно определение неба одновременно и как ярко освещенного, и как непроницаемо темного. Эта логическая несообразность должна подчеркнуть различие между двумя мирами и последние земные ощущения существа, прощающегося с Землей.

«Небеса» помогают Джонатану осознать главное: «Я сотворен совершенным, мои возможности безграничны, я - Чайка!»; осознать, что, в совершенстве овладев техникой полета, он подготовлен к тому, чтобы «летать ввысь», то есть понимать доброту и любовь.

История земной чайки Флетчера Линда, завершающая вторую часть повести, есть кратко изложенная история земной жизни Джонатана, с той существенной разницей, что Флетчер излишне самоуверен («Он /…/ был еще молодой чайкой, но уже знал, что не было на свете птицы, которой пришлось бы терпеть такое жестокое обращение Стаи») и тщеславен («Неужели они не понимают, как мы прославимся, если в самом деле научимся летать?»). Но главное - он обретает Учителя, который помогает ему сделать «взмах вверх».

Третья часть построена на выявлении ложного и истинного понимания сущности полета, отсюда оппозиции: ученики - Учитель, посвящаемые - непосвященные. Автор подчеркивает, что отличие учеников от Учителя не столь уж велико (ведь и у Джонатана есть Учитель - сначала Салливан, затем Чианг), не существует пропасти между посвящаемыми и посвященными, так как в главном они едины - они решились порвать с рутиной обыденности; но принципиально их отличие от непросвещенных, отторгающих Знание. В процесс познания вовлечено не только тело (Джонатан и его единомышленники постоянно совершенствуют технику полета), интеллект (неизменно звучат вопросы «что это такое?» «как это сделать?»), но и дух; поэтому приблизиться к Знанию - это значит обрести цельность.
Это обретение дано через метафору полета, потому что для Джонатана все в существовании чайки есть полет, но даже его ученики не сразу решаются принять это: «… Ни один из них /…/ - не мог себе представить, что полет идей - такая же реальность, как ветер, как полет птицы».

« - Все ваше тело от кончика одного крыла до кончика другого, - снова и снова повторял Джонатан, - это не что иное, как ваша мысль, выраженная в форме, доступной вашему зрению. Разбейте цепи, сковывающие вашу мысль, и вы разобьете цепи, сковывающие ваше тело…
Но какие бы примеры он ни приводил, ученики воспринимали его слова как занятную выдумку, а им больше всего хотелось спать» (117).

И только тогда, когда чайки осознают, что они свободны, они в состоянии летать даже с поврежденными крыльями, как это происходит с Мейнардом, одним из учеников Джонатана. Между ними происходит такой знаменательный диалог:

« - Мейнард, ты свободен, ты вправе жить здесь и сейчас так, как тебе велит твое «я», твое истинное «я», и ничто не может тебе помешать…
- Ты говоришь, что я могу летать?
- Я говорю, что ты свободен.
Так же легко и просто, как это было сказано, Кэрк Мейнард расправил крылья - без малейших усилий! - и поднялся в темное ночное небо» (128-129).

В третьей части повести наиболее отчетливы евангельские аллюзии, так как именно здесь развитие темы противостояния Джонатана и косной Стаи достигает кульминации: «Обыденные громкие ссоры и споры на берегу внезапно стихли, восемь тысяч глаз уставились, не мигая, на отряд Джонатана, как будто чайки увидели гигантский нож, занесенный над их головами» (121). Ученики Джонатана все еще не в состоянии преодолеть косность мышления, все еще на полпути к пониманию («Разве мы можем научиться летать, как ты? - донесся до Джонатана голос из толпы чаек. - Ты особенный, ты талантливый, ты необыкновенный, ты не похож на других. - Посмотрите на Флетчера! На Лоуэлла! На Чарльза-Роланда! На Джади Ли! Они тоже особенные, тоже талантливые и необыкновенные? Не больше, чем ты, и не больше, чем я. Единственное их отличие, одно-единственное отличие состоит в том, что они начали понимать, кто они, и начали вести себя, как подобает чайкам. Его ученики, за исключением Флетчера, беспокойно задвигались. Они не были уверены, что дело обстоит именно таким образом» /132-133/).

Однако Бах не собирается показывать Джонатана как трагическую фигуру: рядом с ним талантливый Флетчер, уже не верящий в легенды о том, что Учитель - «Сын Великой Чайки», но еще сомневающийся, не «опередил» ли Джонатан «свое время на тысячу лет». Их беседа дана в определенном контексте - «после Тренировочных Полетов на Высоких Скоростях», поэтому на традиционное «непонимание» Джонатан отвечает только «вздохом», а на счастливую догадку ученика («может быть, мы /…/ опередили привычные представления о полете чаек»), так же как и на его объединительное «мы», реагирует и вовсе комично: «Это уже кое-что, - сказал Джонатан, перевернулся через крыло и некоторое время скользил по воздуху вверх лапами» (133).

Несомненно, понимание героем истинной любви ближе учению Христа, чем ортодоксальные представления о христианской любви («Я не понимаю, как ты можешь любить обезумевшую стаю птиц, которая только что пыталась убить тебя. - Ох, Флетч! Ты не должен любить обезумевшую стаю птиц! Ты вовсе не должен воздавать любовью за ненависть и злобу. Ты должен тренироваться и видеть истинно добрую чайку в каждой из этих птиц и помочь им увидеть ту же чайку в них самих. Вот что я называю любовью. Интересно, когда ты, наконец, это поймешь?» /143/). Верно и то, что герой Баха все же не очень похож на Христа: для христианина жизнь - это испытание, которому подвергается его добродетель; для Джонатана - это тренировочный полет, качество которого всегда можно улучшить. Циклическая композиция повести позволяет точнее понять эту идею: многажды показаны тренировки полетов самых разных героев - от просветленных до еще находящихся во тьме невежества, показаны многие ступени познания, показана нескончаемость этого процесса. Поэтому повесть заканчивается символической сценой вечных полета - познания - любви: «Флетчер… вдруг увидел их всех [учеников - Т.Д.] такими, какими они были на самом деле, увидел на мгновенье, но в это мгновенье они не только понравились ему - он полюбил их всех. «Предела нет, Джонатан?» - подумал он с улыбкой. И ринулся в погоню за знаниями» (151).

Справедливо считать произведение Ричарда Баха одной из самых глубоких и вдохновляющих философских аллегорий ХХ века. Путь героя повести - это путь к свободе и неограниченным возможностям человеческой личности. «Утверждая, что ты чего-то не можешь, ты лишаешь себя всемогущества» - вот кредо автора; и он убедительно доказывает практическую ценность этого постулата. Бах - сказочник и фантаст, но его фантазии приближают читателя к той Истинной Реальности, которая скрыта от наших глаз пеленой повседневной жизни. Правда, чтобы достичь Истины, надо принести немалую жертву - отважно отринуть скуку, то есть ограниченность и бесцветность своего существования, и решиться наполнить его чудесами и приключениями.

«Эта книга Ричарда Баха имеет двойное воздействие, - писал известный американский фантаст Рэй Брэдбери. - Она дарит мне чувство Полета и возвращает мне молодость».

Р. Бах. Чайка по имени Джонатан Ливингстон // Пер. с англ. Ю. Родман; С.-Пб., 2002. С.71. (В дальнейшем ссылки на это издание даются указанием страницы в тексте статьи).

НАСТАЛО УТРО,

и золотые блики молодого солнца заплясали на едва заметных волнах спокойного моря.

В миле от берега с рыболовного судна забросили сети с приманкой, весть об этом мгновенно донеслась до Стаи, ожидавшей завтрака, и вот уже тысяча чаек слетелась к судну, чтобы хитростью или силой добыть крохи пищи. Ещё один хлопотливый день вступил в свои права.

Но вдали от всех, вдали от рыболовного судна и от берега в полном одиночестве совершала свои тренировочные полёты чайка по имени Джонатан Ливингстон. Взлетев на сто футов в небо, Джонатан опустил перепончатые лапы, приподняв клюв, вытянул вперёд изогнутые дугой крылья и, превозмогая боль, старался удержать их в этом положении. Вытянутые вперёд крылья снижали скорость, и он летел так медленно, что ветер едва шептал у него над ухом, а океан под ним казался недвижимым. Он прищурил глаза и весь обратился в одно-единственное желание: вот он задержал дыхание и чуть... чуть-чуть... на один дюйм... увеличил изгиб крыльев. Перья взъерошились, он совсем потерял скорость и упал.

Чайки, как вы знаете, не раздумывают во время полёта и никогда не останавливаются. Остановиться в воздухе - для чайки бесчестье, для чайки это - позор.

Но Джонатан Ливингстон, который, не стыдясь, вновь выгибал и напрягал дрожащие крылья - всё медленнее, медленнее, и опять неудача, - был не какой-нибудь заурядной птицей.

Большинство чаек не стремится узнать о полёте ничего, кроме самого необходимого: как долететь от берега до пищи и вернуться назад. Для большинства чаек главное - еда, а не полёт. Для этой же чайки главное было не в еде, а в полёте. Больше всего на свете Джонатан Ливингстон любил летать.

Но подобное пристрастие, как он понял, не внушает уважения птицам. Даже его родители были встревожены тем, что Джонатан целые дни проводит в одиночестве и, занимаясь своими опытами, снова и снова планирует над самой водой.

Он, например, не понимал, почему, летая на высоте, меньшей полуразмаха своих крыльев, он может держаться в воздухе дольше и почти без усилий. Его планирующий спуск заканчивался не обычным всплеском при погружении лап в воду, а появлением длинной вспененной струи, которая рождалась, как только тело Джонатана с плотно прижатыми лапами касалось поверхности моря. Когда он начал, поджимая лапы, планировать на берег, а потом измерять шагами след, оставляемый на песке, его родители, естественно, встревожились не на шутку.

Почему, Джон, почему? - спрашивала мать. - Почему ты не можешь вести себя, как все мы? Почему ты не предоставишь полёты над водой пеликанам и альбатросам? Почему ты ничего не ешь? Сын, от тебя остались перья да кости.

Ну и пусть, мама, от меня остались перья да кости. Я хочу знать, что я могу делать в воздухе, а чего не могу. Я просто хочу знать.

Послушай-ка, Джонатан, - говорил ему отец без тени недоброжелательности. - Зима не за горами. Рыболовные суда будут появляться всё реже, а рыба, которая теперь плавает на поверхности, уйдёт в глубину. Если тебе непременно хочется учиться, изучай пищу, учись её добывать. Полёты - это, конечно, очень хорошо, но одними полётами сыт не будешь. Не забывай, что ты летаешь ради того, чтобы есть.

Джонатан покорно кивнул. Несколько дней он старался делать то же, что все остальные, старался изо всех сил: пронзительно кричал и дрался с сородичами у пирсов и рыболовных судов, нырял за кусочками рыбы и хлеба. Но у него ничего не получалось.

«Какая бессмыслица, - подумал он и решительно швырнул с трудом добытого анчоуса голодной старой чайке, которая гналась за ним. - Я мог бы потратить всё это время на то, чтобы учиться летать. Мне нужно узнать ещё так много!».

И вот уже Джонатан снова один далеко в море - голодный, радостный, пытливый.

Он изучал скорость полёта и за неделю тренировок узнал о скорости больше, чем самая быстролётная чайка на этом свете.

Поднявшись на тысячу футов над морем, он бросился в крутое пике, изо всех сил махая крыльями, и понял, почему чайки пикируют, сложив крылья. Всего через шесть секунд он уже летел со скоростью семьдесят миль в час, со скоростью, при которой крыло в момент взмаха теряет устойчивость.

Раз за разом одно и то же. Как он ни старался, как ни напрягал силы, достигнув высокой скорости, он терял управление.

Подъём на тысячу футов. Мощный рывок вперёд, переход в пике, напряжённые взмахи крыльев и отвесное падение вниз. А потом каждый раз его левое крыло вдруг замирало при взмахе вверх, он резко кренился влево, переставал махать правым крылом, чтобы восстановить равновесие, и, будто пожираемый пламенем, кувырком через правое крыло входил в штопор.

Несмотря на все старания, взмах вверх не удавался. Он сделал десять попыток, и десять раз, как только скорость превышала семьдесят миль в час, он обращался в неуправляемый комок взъерошенных перьев и камнем летел в воду.

Всё дело в том, понял наконец Джонатан, когда промок до последнего пёрышка, - всё дело в том, что при больших скоростях нужно удержать раскрытые крылья в одном положении - махать, пока скорость не достигнет пятидесяти миль в час, а потом удержать в одном положении.

Он поднялся на две тысячи футов и попытался ещё раз: входя в пике, он вытянул клюв вниз и раскинул крылья, а когда достиг скорости пятьдесят миль в час, перестал шевелить ими. Это потребовало неимоверного напряжения, но он добился своего. Десять секунд он мчался неуловимой тенью со скоростью девяносто миль в час. Джонатан установил мировой рекорд скоростного полёта для чаек!

Но он недолго упивался победой. Как только он попытался выйти из пике, как только он слегка изменил положение крыльев, его подхватил тот же безжалостный неодолимый вихрь, он мчал его со скоростью девяносто миль в час и разрывал на куски, как заряд динамита. Невысоко над морем Джонатан-Чайка не выдержал и рухнул на твёрдую, как камень, воду.

Когда он пришёл в себя, была уже ночь, он плыл в лунном свете по глади океана. Изодранные крылья были налиты свинцом, но бремя неудачи легло на его спину ещё более тяжким грузом. У него появилось смутное желание, чтобы этот груз незаметно увлёк его на дно, и тогда, наконец, всё будет кончено.

Он начал погружаться в воду и вдруг услышал незнакомый глухой голос где-то в себе самом: «У меня нет выхода. Я чайка. Я могу только то, что могу. Родись я, чтобы узнать так много о полётах, у меня была бы не голова, а вычислительная машина. Родись я для скоростных полётов, у меня были бы короткие крылья, как у сокола, и я питался бы мышами, а не рыбой. Мой отец прав. Я должен забыть об этом безумии. Я должен вернуться домой, к своей Стае, и довольствоваться тем, что я такой, какой есть, - жалкая, слабая чайка».

Он устало оттолкнулся от тёмной воды и полетел к берегу, радуясь, что успел научиться летать на небольшой высоте с минимальной затратой сил.

«Но нет, - подумал он. - Я отказался от жизни, я отказался от всего, чему научился. Я такая же чайка, как все остальные, и я буду летать так, как летают чайки». С мучительным трудом он поднялся на сто футов и энергичнее замахал крыльями, торопясь домой.

Он почувствовал облегчение оттого, что принял решение жить, как живёт Стая. Распались цепи, которыми он приковал себя к колеснице познания: не будет борьбы, не будет и поражений. Как приятно перестать думать и лететь в темноте к береговым огням.

Темнота! - раздался вдруг тревожный глухой голос. - Чайки никогда не летают в темноте!

Но Джонатану не хотелось слушать. «Как приятно, - думал он. - Луна и отблески света, которые играют на воде и прокладывают в ночи дорожки сигнальных огней, и кругом всё так мирно и спокойно...».

Спустись! Чайки никогда не летают в темноте. Родись ты, чтобы летать в темноте, у тебя были бы глаза совы! У тебя была бы не голова, а вычислительная машина! У тебя были бы короткие крылья сокола!

Там, в ночи, на высоте ста футов, Джонатан Ливингстон прищурил глаза. Его боль, его решение - от них не осталось и следа.

Короткие крылья. Короткие крылья сокола!

Вот в чём разгадка! «Какой же я дурак! Всё, что мне нужно, - это крошечное, совсем маленькое крыло; всё, что мне нужно, - это почти полностью сложить крылья и во время полёта двигать одними только кончиками. Короткие крылья!»

Он поднялся на две тысячи футов над чёрной массой воды и, не задумываясь ни на мгновенье о неудаче, о смерти, плотно прижал к телу широкие части крыльев, подставил ветру только узкие, как кинжалы, концы - перо к перу - и вошёл в отвесное пике.

Ветер оглушительно ревел у него над головой. Семьдесят миль в час, девяносто, сто двадцать, ещё быстрее! Сейчас, при скорости сто сорок миль в час, он не чувствовал такого напряжения, как раньше при семидесяти; едва заметного движения концами крыльев оказалось достаточно, чтобы выйти из пике, и он пронёсся над волнами, как пушечное ядро, серое при свете луны.

Он сощурился, чтобы защитить глаза от ветра, и его охватила радость. «Сто сорок миль в час! Не теряя управления! Если я начну пикировать с пяти тысяч футов, а не с двух, интересно, с какой скоростью...»

Благие намерения позабыты, унесены стремительным, ураганным ветром. Но он не чувствовал угрызений совести, нарушив обещание, которое только что дал самому себе. Такие обещания связывают чаек, удел которых - заурядность. Для того, кто стремится к знанию и однажды достиг совершенства, они не имеют значения.

На рассвете Джонатан возобновил тренировку. С высоты пяти тысяч футов рыболовные суда казались щепочками на голубой поверхности моря, а Стая за завтраком - лёгким облаком пляшущих пылинок.

Он был полон сил и лишь слегка дрожал от радости, он был горд, что сумел побороть страх. Не раздумывая, он прижал к телу переднюю часть крыльев, подставил кончики крыльев - маленькие уголки - ветру и бросился в море. Пролетев четыре тысячи футов, Джонатан достиг предельной скорости, ветер превратился в плотную вибрирующую стену звуков, которая не позволяла ему двигаться быстрее. Он летел отвесно вниз со скоростью двести четырнадцать миль в час. Он прекрасно понимал, что, если его крылья раскроются на такой скорости, то он, чайка, будет разорван на миллион клочков... Но скорость - это мощь, скорость - это радость, скорость - это незамутнённая красота.

На высоте тысячи футов он начал выходить из пике. Концы его крыльев были смяты и изуродованы ревущим ветром, судно и стая чаек накренились и с фантастической быстротой вырастали в размерах, преграждая ему путь.

Он не умел останавливаться, он даже не знал, как повернуть на такой скорости.

Столкновение - мгновенная смерть.

Он закрыл глаза.

Так случилось в то утро, что на восходе солнца Джонатан Ливингстон, закрыв глаза, достиг скорости двести четырнадцать миль в час и под оглушительный свист ветра и перьев врезался в самую гущу Стаи за завтраком. Но Чайка удачи на этот раз улыбнулась ему - никто не погиб.

В ту минуту, когда Джонатан поднял клюв в небо, он всё ещё мчался со скоростью сто шестьдесят миль в час. Когда ему удалось снизить скорость до двадцати миль и он смог, наконец, расправить крылья, судно находилось на расстоянии четырёх тысяч футов позади него и казалось точкой на поверхности моря.

Он понимал, что это триумф! Предельная скорость! Двести четырнадцать миль в час для чайки! Это был прорыв, незабываемый, неповторимый миг в истории Стаи и начало новой эры в жизни Джонатана. Он продолжал свои одинокие тренировки, он складывал крылья и пикировал с высоты восемь тысяч футов и скоро научился делать повороты.

Он понял, что на огромной скорости достаточно на долю дюйма изменить положение хотя бы одного пера на концах крыльев, и уже получается широкий плавный разворот. Но задолго до этого он понял, что, если на такой скорости изменить положение хотя бы двух перьев, тело начнёт вращаться, как ружейная пуля, и... Джонатан был первой чайкой на Земле, которая научилась выполнять фигуры высшего пилотажа.

В тот день он не стал тратить время на болтовню с другими чайками; солнце давно село, а он всё летал и летал. Ему удалось сделать мёртвую петлю, замедленную бочку, многовитковую бочку, перевёрнутый штопор, обратный иммельман, вираж.

Была уже глухая ночь, когда Джонатан подлетел к Стае на берегу. У него кружилась голова, он смертельно устал. Но, снижаясь, он с радостью сделал мёртвую петлю, а перед тем, как приземлиться, ещё и быструю бочку. «Когда они услышат об этом, - он думал о Прорыве, - они обезумеют от радости. Насколько полнее станет теперь жизнь! Вместо того, чтобы уныло сновать между берегом и рыболовными судами - знать, зачем живёшь! Мы покончим с невежеством, мы станем существами, которым доступно совершенство и мастерство. Мы станем свободными! Мы научимся летать!»

Будущее было заполнено до предела, оно сулило столько заманчивого! Когда он приземлился, все чайки были в сборе, потому что начинался Совет; видимо, они собрались уже довольно давно. На самом деле они ждали.

Джонатан Ливингстон! Выйди на середину!

Джонатан Ливингстон, - сказал Старейший, - выйди на середину, ты покрыл себя Позором перед лицом твоих соплеменников.

Его будто ударили доской! Колени ослабели, перья обвисли, в ушах зашумело. Круг Позора? Не может быть! Прорыв! Они не поняли! Они ошиблись, они ошиблись!

Своим легкомыслием и безответственностью, - текла торжественная речь, - тем, что попрал достоинство и обычаи Семьи Чаек...

Круг Позора означает изгнание из Стаи, его приговорят жить в одиночестве на Дальних Скалах.

Настанет день, Джонатан Ливингстон, когда ты поймёшь, что безответственность не может тебя прокормить. Нам не дано постигнуть смысл жизни, ибо он непостижим, нам известно только одно: мы брошены в этот мир, чтобы есть и оставаться в живых до тех пор, пока у нас хватает сил.

Чайки никогда не возражают Совету Стаи, но голос Джонатана нарушил тишину.

Безответственность? Собратья! - воскликнул он. - Кто более ответствен, чем чайка, которая открывает, в чём значение, в чём высший смысл жизни, и никогда не забывает об этом? Тысячу лет мы рыщем в поисках рыбьих голов, но сейчас понятно, наконец, зачем мы живём: чтобы познавать, открывать новое, быть свободными! Дайте мне возможность, позвольте мне показать вам, чему я научился...

Стая будто окаменела.

Ты нам больше не Брат, - хором нараспев проговорили чайки, величественно все разом закрыли уши и повернулись к нему спинами.

Джонатан провёл остаток своих дней один, но он улетел на много миль от Дальних Скал. И не одиночество его мучило, а то, что чайки не захотели поверить в радость полёта, не захотели открыть глаза и увидеть!

Каждый день он узнавал что-то новое. Он узнал, что, придав телу обтекаемую форму, он может перейти в скоростное пикирование и добыть редкую вкусную рыбу из той, что плавает в океане на глубине десяти футов; он больше не нуждался в рыболовных судах и в чёрством хлебе. Он научился спать в воздухе, научился не сбиваться с курса ночью, когда ветер дует с берега, и мог пролететь сотни миль от заката до восхода солнца. С таким же самообладанием он летал в плотном морском тумане и прорывался сквозь него к чистому, ослепительно сияющему небу... в то самое время, когда другие чайки жались к земле, не подозревая, что на свете существует что-то, кроме тумана и дождя. Он научился залетать вместе с сильным ветром далеко в глубь материка и ловить на обед аппетитных насекомых.

Невыдуманному Джонатану-Чайке,

который живет в каждом из нас

Часть первая

Настало утро, и золотые блики молодого солнца заплясали на едва заметных волнах спокойного моря.

В миле от берега с рыболовного судна забросили сети с приманкой, весть об этом мгновенно донеслась до Стаи, ожидавшей завтрака, и вот уже тысяча чаек слетелись к судну, чтобы хитростью или силой добыть крохи пищи. Еще один хлопотливый день вступил в свои права.

Но вдали от всех, вдали от рыболовного судна и от берега в полном одиночестве совершала свои тренировочные полеты чайка по имени Джонатан Ливингстон. Взлетев на сто футов в небо, Джонатан опустил перепончатые лапы, приподнял клюв, вытянул вперед изогнутые дугой крылья и, превозмогая боль, старался удержать их в этом положении. Вытянутые вперед крылья снижали скорость, и он летел так медленно, что ветер едва шептал у него над ухом, а океан под ним казался недвижимым. Он прищурил глаза и весь обратился в одно-единственное желание: вот он задержал дыхание и чуть… чуть-чуть… на один дюйм… увеличил изгиб крыльев. Перья взъерошились, он совсем потерял скорость и упал.

Чайки, как вы знаете, не раздумывают во время полета и никогда не останавливаются. Остановиться в воздухе - для чайки бесчестье, для чайки это - позор.

Но Джонатан Ливингстон, который, не стыдясь, вновь выгибал и напрягал дрожащие крылья - все медленнее, медленнее и опять неудача, - был не какой-нибудь заурядной птицей.

Большинство чаек не стремится узнать о полете ничего кроме самого необходимого: как долететь от берега до пищи и вернуться назад. Для большинства чаек главное - еда, а не полет. Больше всего на свете Джонатан Ливингстон любил летать.

Но подобное пристрастие, как он понял, не внушает уважения птицам. Даже его родители были встревожены тем, что Джонатан целые дни проводит в одиночестве и, занимаясь своими опытами, снова и снова планирует над самой водой.

Он, например, не понимал, почему, летая на высоте меньшей полувзмаха своих крыльев, он может держаться в воздухе дольше и почти без усилий. Его планирующий спуск заканчивался не обычным всплеском при погружении лап в воду, а появлением длинной вспененной струи, которая рождалась, как только тело Джонатана с плотно прижатыми лапами касалось поверхности моря. Когда он начал, поджимая лапы, планировать на берег, а потом измерять шагами след, его родители, естественно, встревожились не на шутку.

Почему, Джон, почему? - спрашивала мать. - Почему ты не можешь вести себя, как все мы? Почему ты не предоставишь полеты над водой пеликанам и альбатросам? Почему ты ничего не ешь? Сын, от тебя остались перья да кости.

Ну и пусть, мама, от меня остались перья да кости. Я хочу знать, что я могу делать в воздухе, а чего не могу. Я просто хочу знать.

Послушай-ка, Джонатан, - говорил ему отец без тени недоброжелательности. - Зима не за горами. Рыболовные суда будут появляться все реже, а рыба, которая теперь плавает на поверхности, уйдет в глубину. Полеты - это, конечно, очень хорошо, но одними полетами сыт не будешь. Не забывай, что ты летаешь ради того, чтобы есть.

Джонатан покорно кивнул. Несколько дней он старался делать то же, что все остальные, старался изо всех сил: пронзительно кричал и дрался с сородичами у пирсов и рыболовных судов, нырял за кусочками рыбы и хлеба. Но у него ничего не получалось.

“Какая бессмыслица, - подумал он и решительно швырнул с трудом добытого анчоуса голодной старой чайке, которая гналась за ним. - Я мог бы потратить все это время на то, чтобы учиться летать. Мне нужно узнать еще так много!”

И вот уже Джонатан снова один в море - голодный, радостный, пытливый.

Он изучал скорость полета и за неделю тренировок узнал о скорости больше, чем самая быстролетная чайка на этом свете.

Поднявшись на тысячу футов над морем, он бросился в пике, изо всех сил махая крыльями, и понял, почему чайки пикируют, сложив крылья. Всего через шесть секунд он уже летел со скоростью семьдесят миль в час, со скоростью, при которой крыло в момент взмаха теряет устойчивость.

Раз за разом одно и то же. Как он ни старался, как ни напрягал силы, достигнув высокой скорости, он терял управление.

Подъем на тысячу футов. Мощный рывок вперед, переход в пике, напряженные взмахи крыльев и отвесное падение вниз. А потом каждый раз его левое крыло вдруг замирало при взмахе вверх, он резко кренился влево, переставал махать правым крылом, чтобы восстановить равновесие, и, будто пожираемый пламенем, кувырком через правое плечо входил в штопор.

Несмотря на все старания, взмах вверх не удавался. Он сделал десять попыток, и каждый раз, как только скорость превышала семьдесят миль в час, он обращался в неуправляемый поток взъерошенных перьев и камнем летел в воду.

Все дело в том, понял наконец Джонатан, когда промок до последнего перышка, - все дело в том, что при больших скоростях нужно удержать раскрытые крылья в одном положении - махать, пока скорость не достигнет пятидесяти миль в час, а потом держать в одном положении.

Он поднялся на две тысячи футов и попытался еще раз: входя в пике, он вытянул клюв вниз и раскинул крылья, а когда достиг скорости пятьдесят миль в час, перестал шевелить ими. Это потребовало неимоверного напряжения, но он добился своего. Десять секунд он мчался неуловимой тенью со скоростью девяносто миль в час. Джонатан установил мировой рекорд скоростного полета для чаек!

Но он недолго упивался победой. Как только он попытался выйти из пике, как только он слегка изменил положение крыльев, его подхватил тот же безжалостный неумолимый вихрь, он мчал его со скоростью девяносто миль в час и разрывал на куски, как заряд динамита. Невысоко над морем Джонатан-Чайка не выдержал и рухнул на твердую, как камень, воду.

Когда он пришел в себя, была уже ночь, он плыл в лунном свете по глади океана. Изодранные крылья были налиты свинцом, но бремя неудачи легло на его спину еще более тяжким грузом. У него появилось смутное желание, чтобы этот груз незаметно увлек его на дно, и тогда, наконец, все будет кончено.

Он начал погружаться в воду и вдруг услышал незнакомый глухой голос где-то в себе самом: “У меня нет выхода. Я чайка. Я могу только то, что могу. Родись я, чтобы узнать так много о полетах, у меня была бы не голова, а вычислительная машина. Родись я для скоростных полетов, у меня были бы короткие крылья, как у сокола, и я питался бы мышами, а не рыбой. Мой отец прав. Я должен забыть об этом безумии. Я должен вернуться домой, к своей Стае, и довольствоваться тем, что я такой, какой есть, - жалкая, слабая чайка.”

Он устало оттолкнулся от темной воды и полетел к берегу, радуясь, что успел научиться летать на небольшой высоте с минимальной затратой сил.

“Но нет, - подумал он. - Я отказался от жизни, отказался от всего, чему научился. Я такая же чайка, как все остальные, и я буду летать так, как летают чайки”. С мучительным трудом он поднялся на сто футов и энергичнее замахал крыльями, торопясь домой.

Он почувствовал облегчение оттого, что принял решение жить, как живет Стая. Распались цепи, которыми он приковал себя к колеснице познания: не будет борьбы, не будет и поражений. Как приятно перестать думать и лететь в темноте к береговым огням.

Темнота! - раздался вдруг тревожный глухой голос. - Чайки никогда не летают в темноте!

Но Джонатану не хотелось слушать. “Как приятно, - думал он. - Луна и отблески света, которые играют на воде и прокладывают в ночи дорожки сигнальных огней, и кругом все так мирно и спокойно…”

Спустись! Чайки никогда не летают в темноте. Родись ты, чтобы летать в темноте, у тебя были бы глаза совы! У тебя была бы не голова, а вычислительная машина! У тебя были бы короткие крылья сокола!

Там, в ночи, на высоте ста футов, Джонатан Ливингстон прищурил глаза. Его боль, его решение - от них не осталось и следа.

Короткие крылья. Короткие крылья сокола!

Вот в чем разгадка! “Какой же я дурак! Все, что мне нужно - это крошечное, совсем маленькое крыло; все, что мне нужно - это почти полностью сложить крылья и во время полета двигать одними только кончиками. Короткие крылья!”

Он поднялся на две тысячи футов над черной массой воды и, не задумываясь ни на мгновение о неудаче, о смерти, плотно прижал к телу широкие части крыльев, подставил ветру только узкие, как кинжалы, концы, - перо к перу - и вошел в отвесное пике.

Ветер оглушительно ревел у него над головой. Семьдесят миль в час, девяносто, сто двадцать, еще быстрее! Сейчас, при скорости сто сорок миль в час, он не чувствовал такого напряжения, как раньше при семидесяти; едва заметного движения концами крыльев оказалось достаточно, чтобы выйти из пике, и он пронесся над волнами, как пушечное ядро, серое при свете луны.

Он сощурился, чтобы защитить глаза от ветра, и его охватила радость. “Сто сорок миль в час! Не теряя управления! Если я начну пикировать с пяти тысяч футов, а не с двух, интересно, с какой скоростью…”

Благие намерения позабыты, унесены стремительным, ураганным ветром. Но он не чувствовал угрызений совести, нарушив обещание, которое только что дал самому себе. Такие обещания связывают чаек, удел которых - заурядность. Для того, кто стремится к знанию и однажды достиг совершенства, они не имеют значения.

На рассвете Джонатан возобновил тренировку. С высоты пяти тысяч футов рыболовные суда казались щепочками на голубой поверхности моря, а Стая за завтраком - легким облаком пляшущих пылинок.

Он был полон сил и лишь слегка дрожал от радости, он был горд, что сумел побороть страх. Не раздумывая, он прижал к телу переднюю часть крыльев, подставил кончики крыльев - маленькие уголки! - ветру и бросился в море. Пролетев четыре тысячи футов, Джонатан достиг предельной скорости, ветер превратился в плотную вибрирующую стену звуков, которая не позволяла ему двигаться быстрее. Он летел отвесно вниз со скоростью двести четырнадцать миль в час. Он прекрасно понимал, что если его крылья раскроются на такой скорости, то он, чайка, будет разорван на миллион клочков… Но скорость - это мощь, скорость - это радость, скорость - это незамутненная красота.

На высоте тысячи футов он начал выходить из пике. Концы его крыльев были смяты и изуродованы ревущим ветром, судно и стая чаек накренились и с фантастической быстротой вырастали в размерах, преграждая ему путь.

Он не умел останавливаться, он даже не знал, как повернуть на такой скорости.

Столкновение - мгновенная смерть.

Он закрыл глаза.

Так случилось в то утро, что на восходе солнца Джонатан Ливингстон, закрыв глаза, достиг скорости двести четырнадцать миль в час и под оглушительный свист ветра и перьев врезался в самую гущу Стаи за завтраком. Но Чайка удачи на этот раз улыбнулась ему - никто не погиб.

В ту минуту, когда Джонатан поднял клюв в небо, он все еще мчался со скоростью сто шестьдесят миль в час. Когда ему удалось снизить скорость до двадцати миль и он смог, наконец, расправить крылья, судно находилось на расстоянии четырех тысяч футов позади него и казалось точкой на поверхности моря.

Он понимал, что это триумф! Предельная скорость! Двести четырнадцать миль в час для чайки! Это был прорыв, незабываемый, неповторимый миг в истории Стаи и начало новой эры в жизни Джонатана. Он продолжал свои одинокие тренировки, он складывал крылья и пикировал с высоты восемь тысяч футов и скоро научился делать повороты.

Он понял, что на огромной скорости достаточно на долю дюйма изменить положение хотя бы одного пера на концах крыльев, и уже получается широкий плавный разворот. Но задолго до этого он понял, что, если на такой скорости изменить положение хотя бы двух перьев, тело начнет вращаться, как ружейная пуля, и… Джонатан был первой чайкой на земле, которая научилась выполнять фигуры высшего пилотажа.

В тот день он не стал тратить время на болтовню с другими чайками; солнце давно село, а он все летал и летал. Ему удалось сделать мертвую петлю, замедленную бочку, многовитковую бочку, перевернутый штопор, обратный иммельман, вираж.

Была уже глубокая ночь, когда Джонатан подлетел к Стае на берегу. У него кружилась голова, он смертельно устал. Но, снижаясь, он с радостью сделал мертвую петлю, а перед тем, как приземлиться, еще и быструю бочку. “Когда они услышат об этом, - он думал о Прорыве, - они обезумеют от радости. Насколько полнее станет жизнь! Вместо того, чтобы уныло сновать между берегом и рыболовными судами - знать, зачем живешь! Мы покончим с невежеством, мы станем существами, которым доступно совершенство и мастерство. Мы станем свободными! Мы научимся летать!”

Будущее было заполнено до предела, оно сулило столько заманчивого!

Когда он приземлился, все чайки были в сборе, потому что начинался Совет; видимо, они собрались уже довольно давно. На самом деле они ждали.

Джонатан Ливингстон! Выйди на середину!

Джонатан Ливингстон, - сказал Старейший, - выйди на середину, ты покрыл себя Позором перед лицом твоих соплеменников.

Его будто ударили доской! Колени ослабели, перья обвисли, в ушах зашумело. Круг Позора? Не может быть! Прорыв! Они не поняли! Они ошиблись, Они ошиблись!

-…своим легкомыслием и безответственностью, - текла торжественная речь, - тем, что попрал достоинство и обычаи Семьи Чаек…

Круг Позора означает изгнание из Стаи, его приговорят жить в одиночестве на Дальних Скалах.

-…настанет день, Джонатан Ливингстон, когда ты поймешь, что безответственность не может тебя прокормить. Нам не дано постигнуть смысл жизни, ибо он непостижим, нам известно только одно: мы брошены в этот мир, чтобы есть и оставаться в живых до тех пор, пока у нас хватит сил.

Чайки никогда не возражают Совету Стаи, но голос Джонатана нарушил тишину.

Безответственность? Собратья! - воскликнул он! - Кто более ответствен, чем чайка, которая открывает, в чем значение, в чем высший смысл жизни, и никогда не забывает об этом? Тысячу лет мы рыщем в поисках рыбьих голов, но сейчас понятно, наконец, зачем мы живем: чтобы познавать, открывать новое, быть свободными! Дайте мне возможность, позвольте мне показать вам, чему я научился…

Стая будто окаменела.

Ты нам больше не Брат, - хором нараспев проговорили чайки, величественно все разом закрыли уши и повернулись к нему спинами.

Джонатан провел остаток своих дней один, но он улетел на много миль от Дальних Скал. И не одиночество его мучало, а то, что чайки не захотели поверить в радость полета, не захотели открыть глаза и увидеть!

Каждый день он узнавал что-то новое. Он узнал, что, придав телу обтекаемую форму, он может перейти в скоростное пикирование и добыть редкую вкусную рыбу из той, что плавает в океане на глубине десяти футов; он больше не нуждался в рыболовных судах и черством хлебе. Он научился спать в воздухе, научился не сбиваться с курса ночью, когда ветер дует с берега, и мог преодолеть сотни миль от заката до восхода солнца. С таким же самообладанием он летал в плотном морском тумане и прорывался сквозь него к чистому, ослепительно сияющему небу… в то самое время, когда другие чайки жались к земле, не подозревая, что на свете существует что-то, кроме тумана и дождя. Он научился залетать вместе с сильным ветром далеко в глубь материка и ловить на обед аппетитных насекомых.

А потом однажды вечером, когда Джонатан спокойно и одиноко парил в небе, которое он так любил, прилетели они. Две белые чайки, которые появились около его крыльев, сияли как звезды и освещали ночной мрак мягким ласкающим светом. Но еще удивительнее было их мастерство: они летели, неизменно сохраняя расстояние точно в один дюйм между своими и его крыльями.

Не проронив ни слова, Джонатан подверг их испытанию, которого ни разу не выдержала ни одна чайка. Он изменил положение крыльев так, что скорость полета резко замедлилась: еще на милю в час меньше - и падение неизбежно. Две сияющие птицы, не нарушая дистанции, плавно снизили скорость одновременно с ним. Они умели летать медленно!

Он сложил крылья, качнулся из стороны в сторону и бросился в пике со скоростью сто девяносто миль в час. Они понеслись вместе с ним, безупречно сохраняя строй.

Наконец, он на той же скорости перешел в длинную вертикальную замедленную бочку. Они улыбнулись и сделали бочку одновременно с ним.

Он перешел в горизонтальный полет, некоторое время летел молча, а потом сказал:

Прекрасно. - И спросил: - Кто вы?

Мы из твоей Стаи, Джонатан, мы твои братья. - Они говорили спокойно и уверенно. - Мы прилетели, чтобы позвать тебя выше, чтобы позвать тебя домой.

Дома у меня нет. Стаи у меня нет. Я Изгнанник. Мы летим сейчас на вершину Великой Горы Ветров. Я могу поднять свое дряхлое тело еще на несколько сот футов, но не выше.

Ты можешь подняться выше, Джонатан, потому что ты учился. Ты окончил одну школу, теперь настало время начать другую.

Эти слова сверкали перед ним всю жизнь, поэтому Джонатан понял, понял мгновенно. Они правы. Он может летать выше, и ему пора возвращаться домой.

Он бросил долгий взгляд на небо, на эту великолепную серебряную страну, где он так много узнал.

Я готов, - сказал он наконец.

И Джонатан Ливингстон поднялся ввысь вместе с двумя чайками, яркими, как звезды, и исчез в непроницаемой темноте неба.

Часть вторая

“Так это и есть небеса”, - подумал он и не мог не улыбнуться про себя. Наверное, это не очень почтительно - размышлять, что такое небеса, едва ты там появился.

Теперь, когда он расстался с Землей и поднялся над облаками крыло к крылу с двумя лучезарными чайками, он заметил, что его тело постепенно становится таким же лучистым. Конечно, оно принадлежало все тому же молодому Джонатану, который всегда жил за зрачками его золотистых глаз, но внешне оно переменилось.

Оно осталось телом чайки, и все-таки никогда прежде Джонатану не леталось так хорошо. “Как странно, - думал он, - я трачу вдвое меньше усилий, а лечу вдвое быстрее, я в силах сделать вдвое больше, чем в мои лучшие дни на Земле!”

Его белые перья сверкали и искрились, а крылья стали безукоризненно гладкими, как отполированные серебряные пластинки. Он с восторгом начал изучать их и прилагать силу своих мускулов к этим новым крыльям.

Достигнув скорости двести пятьдесят миль в час, он почувствовал, что приближается к максимальной скорости горизонтального полета. Достигнув двухсот семидесяти трех миль, он понял, что быстрее лететь не в силах, и испытал некоторое разочарование. Возможности его нового тела тоже были ограниченны, правда, ему удалось значительно превысить свой прежний рекорд. но предел все-таки существовал, и чтобы его превзойти, нужны были огромные усилия. “На небесах, - думал он, - не должно быть никаких пределов”.

Облака расступились, его провожатые прокричали:

Счастливой посадки, Джонатан! - и исчезли в прозрачном воздухе.

Он летел над морем к изрезанному гористому берегу. Пять-шесть чаек отрабатывали взлеты на скалах. Далеко на севере, у самого горизонта летало еще несколько чаек. Новые дали, новые мысли, новые вопросы. “Почему так мало чаек? На небесах должны быть стаи и стаи чаек. И почему я вдруг так устал? На небесах чайки как будто никогда не устают и никогда не спят”.

Где он об этом слышал? События его земной жизни отодвигались все дальше и дальше. Он многому научился на Земле, это верно, но подробности припоминались с трудом; кажется, чайки дрались из-за пищи и он был Изгнанником.

Когда он приблизился к берегу, дюжина чаек взлетела ему навстречу, но ни одна из них не проронила ни слова. Он только чувствовал, что они рады ему и что здесь он дома. Этот день был очень длинным, таким длинным, что он успел забыть, когда взошло солнце.

Он развернулся, чтобы приземлиться, взмахнул крыльями, застыл в воздухе на высоте одного дюйма и мягко опустился на песок. Другие чайки тоже приземлились, но им для этого достаточно было лишь слегка шевельнуть перьями. Они раскрыли свои белоснежные крылья, покачались на ветру и, меняя положение перьев, остановились в то самое мгновение, когда их лапы коснулись земли. Это был прекрасный маневр, но Джонатан слишком устал, чтобы попробовать его повторить. Он все еще не произнес ни слова и заснул, стоя на берегу.

В первые же дни Джонатан понял, что здесь ему предстоит узнать о полете не меньше нового, чем в своей прежней жизни. Но разница все-таки была. Здесь жили чайки-единомышленники. Каждая из них считала делом своей жизни постигать тайны полета, стремиться к совершенству полета, потому что полет - это то, что они любили больше всего на свете. Это были удивительные птицы, все без исключения, и каждый день они час за часом отрабатывали технику движений в воздухе и испытывали новые приемы пилотирования.

Джонатан, казалось, забыл о том мире, откуда он прилетел, и о том месте, где жила Стая, которая не знала радостей полета и пользовалась крыльями только для добывания пищи и для борьбы за пищу. Но иногда он вдруг вспоминал.

Он вспомнил о родных местах однажды утром, когда остался вдвоем со своим наставником и отдыхал на берегу после нескольких быстрых бочек, которые он делал со сложенными крыльями.

Салливан, а где остальные? - спросил он беззвучно, потому что вполне освоился с несложными приемами телепатии здешних чаек, которые никогда не кричали и не бранились. - Почему нас здесь так мало? Знаешь, там, откуда я прилетел, жили…

-…тысячи тысяч чаек. Я знаю. - Салливан кивнул. - Мне, Джонатан, приходит в голову только один ответ. Такие птицы, как ты, - редчайшее исключение. Большинство из нас движется вперед так медленно. Мы переходим из одного мира в другой, почти такой же, и тут же забываем, откуда мы пришли; нам все равно, куда нас ведут, нам важно только то, что происходит сию минуту. Ты представляешь, сколько жизней мы должны прожить, прежде чем у нас появится смутная догадка, что жизнь не исчерпывается едой, борьбой и властью в Стае. Тысячи жизней, Джон, десять тысяч! А потом еще сто жизней, прежде чем мы начинаем понимать, что существует нечто, называемое совершенством, и еще сто, пока мы убеждаемся: смысл жизни в том, чтобы достигнуть совершенства и рассказать об этом другим. Тот же закон, разумеется, действует и здесь: мы выбираем следующий мир в согласии с тем, чему мы научились в этом. Если мы не научились ничему, следующий мир окажется точно таким же, как этот, и нам придется снова преодолевать те же преграды с теми же свинцовыми гирями на лапах.

Он расправил крылья и повернулся лицом к ветру.

Но ты, Джон, сумел узнать так много и с такой быстротой, - продолжал он, - что тебе не пришлось прожить тысячу жизней, чтобы оказаться здесь.

И вот они уже снова поднялись в воздух, тренировка возобновилась. Сделать бочку вдвоем трудно, потому что в перевернутом положении Джонатану приходилось, летя вверх лапами, соображать, как выгнуть крылья, чтобы выполнить оставшуюся часть оборота, сохраняя безупречную согласованность движений со своим учителем.

Попробуем еще раз, - снова повторил Салливан. - Попробуем еще раз. - И наконец: - Хорошо!

Тогда они начали отрабатывать внешнюю петлю.

(Мадина Асоева)

Однажды вечером чайки, которые не улетели в ночной полет, стояли все вместе на песке, они думали. Джонатан собрался с духом и подошел к Старейшему - чайке, которая, как говорили, собиралась скоро расстаться с этим миром.

Чианг… - начал он, немного волнуясь.

Старая чайка ласково взглянула на него:

Что, сын мой?

С годами Старейший не только не ослабел, а, наоборот, стал еще сильнее, он летал быстрее всех чаек в Стае и владел в совершенстве такими приемами, которые остальные еще только осваивали.

Чианг, этот мир… это вовсе не небеса?

При свете луны было видно, что Старейший улыбнулся.

Джонатан, ты снова учишься.

Да. А что нас ждет впереди? Куда мы идем? Разве нет такого места - небеса?

Нет, Джонатан, такого места нет. Небеса - это не место и не время. Небеса - это достижение совершенства. - Он помолчал. - Ты, кажется, летаешь очень быстро?

Я… я очень люблю скорость, - сказал Джонатан. Он был поражен - и горд! - тем, что Старейший замети его.

Ты приблизишься к небесам, Джонатан, когда приблизишься к совершенной скорости. Это не значит, что ты должен пролететь тысячу миль в час, или миллион, или научиться летать со скоростью света. Потому что любая цифра - это предел, а совершенство не знает предела. Достигнуть совершенной скорости, сын мой, - это значит оказаться там.

Не прибавив ни слова, Чианг исчез и тут же появился у кромки воды, в пятидесяти футах от прежнего места. Потом он снова исчез и тысячную долю секунды уже стоял рядом с Джонатаном.

Это просто шутка, - сказал он.

Джонатан не мог прийти в себя от изумления. Он забыл, что хотел расспросить Чианга про небеса.

Как это тебе удается? Что ты чувствуешь, когда так летишь? Какое расстояние ты можешь пролететь?

Пролететь можно любое расстояние в любое время, стоит только захотеть, - сказал Старейший. - Я побывал всюду и везде, куда проникала моя мысль. - Он смотрел на морскую гладь. - Странно: чайки, которые отвергают совершенство во имя путешествий, не улетают никуда; где им, копушам! А те, кто отказывается от путешествий во имя совершенства, летают по всей вселенной, как метеоры. Запомни, Джонатан, небеса - это не какое-то определенное место место или время, потому что ни место, ни время не имеют значения. Небеса - это…

Ты можешь научить меня так летать?

Джонатан дрожал, предвкушая радость еще одной победы над неведомым.

Конечно, если ты хочешь научиться.

Хочу. Когда мы начнем?

Можно начать сейчас, если ты не возражаешь.

Я хочу научиться летать, как ты, - проговорил Джонатан, и в его глазах появился странный огонек. - Скажи, что я должен делать.

Чианг говорил медленно, зорко вглядываясь в своего молодого друга.

Чтобы летать с быстротой мысли или, говоря иначе, летать куда хочешь, - начал он, - нужно прежде всего понять, что ты уже прилетел…

Суть дела, по словам Чианга, заключалась в том, что Джонатан должен отказаться от представления, что он узник своего тела с размахом крыльев в сорок два дюйма и ограниченным набором заранее запрограммированных возможностей. Суть в том, чтобы понять: его истинное “я”, совершенное, как ненаписанное число, живет одновременно в любой точке пространства в любой момент времени.

Джонатан тренировался упорно, ожесточенно, день за днем, с восхода солнца до полуночи. И несмотря на все усилия, ни на перышко не сдвинулся с места.

Забудь о вере! - твердил Чианг. - Разве тебе нужна была вера, чтобы научится летать? Тебе нужно было понять, что такое полет. Сейчас ты должен сделать то же самое. Попробуй еще раз…

А потом однажды, когда Джонатан стоял на берегу с закрытыми глазами и старался сосредоточиться, он вдруг понял, о чем говорил Чианг. “Конечно, Чианг прав! Я сотворен совершенным, мои возможности безграничны, я - Чайка!” Он почувствовал могучий прилив радости.

Джонатан открыл глаза. Они были одни - он и Старейший на совершенно незнакомом морском берегу: деревья подступали к самой воде, над головой висели два желтых близнеца - два солнца.

Наконец-то ты понял, - сказал Чианг, - но тебе нужно еще поработать над управлением…

Джонатан не мог прийти в себя от изумления:

Необычный пейзаж не произвел на Старейшего никакого впечатления, как и вопрос Джонатана.

Очевидно, на какой-то планете с зеленым небом и двойной звездой вместо солнца.

Джонатан испустил радостный клич - первый звук с тех пор, как он покинул Землю.

ПОЛУЧАЕТСЯ!

Разумеется, Джон, разумеется, получается, - сказал Чианг. - Когда знаешь, что делаешь, всегда получается. А теперь об управлении…

Они вернулись уже в темноте. Чайки не могли отвести взгляда от Джонатана, в их золотистых глазах застыл ужас: они видели, как его вдруг не стало на том месте, где он провел столько времени в полной неподвижности.

Но Джонатан недолго принимал их поздравления.

Я здесь новичок! Я только начинаю! Это мне надо учиться у вас!

Как странно, Джон, - сказал Салливан, стоявший рядом с ним. - За десять тысяч лет я не встретил ни одной чайки, которая училась с таким же бесстрашием, как ты.

Стая молчала. Джонатан в смущении переступал с лапы на лапу.

Если хочешь, мы можем начать работать над временем, - заговорил Чианг, - и ты научишься летать в прошлое и будущее. Тогда ты будешь подготовлен к тому, чтобы приступить к самому трудному, самому дерзновенному, самому интересному. Ты будешь подготовлен к тому, чтобы лететь ввысь, и поймешь, что такое доброта и любовь.

Прошел месяц или около месяца, Джонатан делал невероятные успехи. Он всегда быстро продвигался вперед даже с помощью обычных тренировок, но сейчас, под руководством самого Старейшего, он воспринимал новое, как обтекаемая, покрытая перьями вычислительная машина.

А потом настал день, когда Чианг исчез. Он спокойно беседовал с чайками и убеждал их постоянно учиться, и тренироваться, и стремиться как можно глубже понять всеобъемлющую невидимую основу вечной жизни. Он говорил, а его перья становились все ярче и ярче и, наконец, засияли так ослепительно, что ни одна чайка не могла смотреть на него.

Джонатан, - сказал он, и это были его последние слова, - постарайся постигнуть, что такое любовь.

Когда к чайкам вернулось зрение, Чианга с ними уже не было.

Салливан, который за это время вполне овладел полетами со скоростью мысли и уже помогал другим, не одобрял замыслов Джонатана.

Последний довод был самым убедительным: конечно, Салливан прав. Чем выше летает чайка, тем дальше она видит.

Джонатан остался и занимался с новыми птицами, которые прилетали на небеса; они все были очень способными и быстро усваивали то, что им объясняли. Но к нему вернулось прежнее беспокойство, он не мог избавиться от мысли, что на Земле, наверное, живут одна-две чайки, которые тоже могли бы учиться. Насколько больше знал бы он сейчас, появись Чианг рядом с ним в те дни, когда он был Изгнанником!

Салли, я должен вернуться, - сказал он в конце концов. - У тебя прекрасные ученики. Они помогут тебе справиться с новичками.

Салливан вздохнул, но не стал возражать.

Боюсь, Джонатан, что я буду скучать по тебе. - Вот и все, что он сказал.

Салли, как тебе не стыдно! - с упреком воскликнул Джонатан. - Разве можно говорить такие глупости! Чем мы с тобой занимаемся изо дня в день? Если наша дружба зависит от таких условностей, как пространство и время, значит, мы сами разрушим наше братство в тот миг, когда сумеем преодолеть пространство и время! Но, преодолевая пространство, единственное, что мы покидаем, - это Здесь. А преодолевая время, мы покидаем только Сейчас. Неужели ты думаешь, что мы не сможем повидаться один-два раза в промежутке между тем, что называется Здесь и Сейчас?

Салливан невольно рассмеялся.

Ты совсем помешался, - сказал он ласково. - Если кто-нибудь в силах показать хоть одной живой душе на земле, как охватить глазом тысячу миль, это наверняка Джонатан Ливингстон. - Он смотрел на песок. - До свидания, Джон, до свидания, друг.

До свидания, Салли. Мы еще встретимся.

Произнеся эти слова, Джонатан тут же увидел внутренним взором огромные стаи чаек на берегах другого времени и с привычной легкостью ощутил: нет, он не перья и кости, он - совершенное воплощение идеи свободы и полета, его возможности безграничны.

Флетчер Линд был еще очень молодой чайкой, но он уже знал, что не было на свете птицы, которой пришлось бы терпеть такое жестокое обращение Стаи и столько несправедливостей!

“Мне все равно, что они говорят, - думал он, направляясь к Дальним Скалам; он кипел от негодования, его взгляд помутился. - Летать - это вовсе не значит махать крыльями, чтобы перемещаться с места на место. Это умеет даже… даже комар. Какая-то одна бочка вокруг Старейшей Чайки, просто так, в шутку, и я - Изгнанник! Что они, слепы? Неужели они не видят? Неужели они не понимают, как мы прославимся, если в самом деле научимся летать?

Мне все равно, что они обо мне думают. Я покажу им, что значит летать. Пусть я буду одиноким Изгнанником, если им так хочется. Но они пожалеют об этом, еще как пожалеют…”

Не сердись на них, Флетчер! Изгнав тебя, они причинили вред только самим себе, и когда-нибудь они узнают, когда-нибудь они увидят то, что видишь ты. Прости их и помоги им понять.

На расстоянии дюйма от конца его правого крыла летела ослепительно белая, самая белая чайка на свете, она скользила рядом с Флетчером без малейших усилий, не шевеля ни перышком, хотя Флетчер летел почти на предельной скорости.

На мгновенье у молодого Флетчера все смешалось в голове.

“Что со мной происходит? Я сошел с ума? Я умер? Что это значит?”

Чайка Флетчер Линд, ты хочешь летать?

ДА. Я ХОЧУ ЛЕТАТЬ!

Чайка Флетчер Линд, так ли сильно ты хочешь летать, что готов простить Стаю и учиться и однажды вернуться к ним и постараться помочь им узнать то, что знаешь сам?

Такому искусному, такому ослепительному существу нельзя было солгать, какой бы гордой птицей не был Флетчер, как бы сильно его не оскорбили.

Да, сказал он едва слышно.

Тогда, Флетч, - обратилось к нему сияющее создание с ласковым голосом, - давай начнем с Горизонтального Полета…

Часть третья

Джонатан медленно кружил над Дальними Скалами, он наблюдал. Этот неотесанный молодой Флетчер оказался почти идеальным учеником. В воздухе он был сильным, ловким и подвижным, но главное - он горел желанием научится летать.

Только что он мелькнул рядом - с оглушительным шумом взъерошенный серый комок вынырнул из пике и пронесся мимо учителя со скоростью сто пятьдесят миль в час. Внезапный рывок, и вот он уже выполняет другое упражнение - шестнадцативитковую вертикальную замедленную бочку - и считает витки вслух:

-…восемь… девять… десять… ой, Джонатан, я выхожу за пределы скорости… одиннадцать… я хочу останавливаться так же красиво и точно, как и ты… двенадцать… черт побери, я никак не могу сделать… тринадцать… эти последние три витка… без… четырн… а-а-а-а!

Очередная неудача - Флетчер “сел на хвост” - вызвала особенно бурный взрыв гнева и ярости. Флетчер опрокинулся на спину, и его безжалостно закрутило и завертело в обратном штопоре, а когда он, наконец, выровнялся, жадно хватая ртом воздух, оказалось, что он летит на сто футов ниже своего наставника.

Джонатан, ты попусту тратишь время! Я тупица! Я болван! Я зря стараюсь, у меня все равно ничего не получится!

Джонатан взглянул вниз и кивнул.

Конечно, не получится, пока ты будешь останавливаться так резко. В самом начале ты потерял сорок миль в час! Нужно делать то же самое, только плавно! Уверенно, но плавно, понимаешь, Флетчер?

Джонатан снизился и подлетел к молодой чайке.

Попробуем еще раз вместе, крыло к крылу. Обрати внимание на остановку. Останавливайся плавно, начинай фигуру без рывков.

К концу третьего месяца у Джонатана появились еще шесть учеников - все шестеро Изгнанники, увлеченные новой странной идеей: летать ради радостей полета.

Но даже им легче было выполнить самую сложную фигуру, чем понять, в чем заключается сокровенный смысл их упражнений.

На самом деле каждый из нас воплощает собой идею Великой Чайки, всеобъемлющую идею свободы, - говорил Джонатан по вечерам, стоя на берегу, - и безошибочность полета - это еще один шаг, приближающий нас к выражению нашей подлинной сущности. Для нас не должно существовать никаких преград. Вот почему мы стремимся овладеть высокими скоростями, и малыми скоростями, и фигурами высшего пилотажа…

…А его ученики, измученные дневными полетами, засыпали. Им нравились практические занятия, потому что скорость пьянила и потому что тренировки помогали утолять жажду знания, которая становилась все сильнее после каждого занятия. Но ни один из них - даже Флетчер Линд - не мог себе представить, что полет идей - такая же реальность, как ветер, как полет птицы.

Все ваше тело от кончика одного крыла до кончика другого, - снова и снова повторял Джонатан, - это не что иное, как ваша мысль, выраженная в форме, доступной вашему зрению. Разбейте цепи, сковывающие вашу мысль, и вы разобьете цепи, сковывающие ваше тело…

Но какие бы примеры он ни приводил, ученики воспринимали его слова как занятную выдумку, а им больше всего хотелось спать.

Хотя прошел всего только месяц, Джонатан сказал, что им пора вернуться в Стаю.

Мы еще не готовы! - воскликнул Генри Кэлвин. - Они не желают нас видеть! Мы Изгнанники! Разве можно навязывать свое присутствие тем, кто не желает тебя видеть?

Мы вправе лететь, куда хотим, и быть такими, какими мы созданы, - ответил ему Джонатан; он поднялся в воздух и повернул на восток, к родным берегам, где жила Стая.

Несколько минут ученики в растерянности не знали, что делать, потому что закон Стаи гласил: “Изгнанники никогда не возвращаются”, и за десять тысяч лет этот закон ни разу не был нарушен. Закон говорил: оставайтесь; Джонатан говорил: полетим; и он уже летел над морем в миле от них. Если они задержатся еще немного, он встретится с враждебной Стаей один на один.

Почему мы должны подчиняться закону, если нас все равно изгнали из Стаи? - растерянно спросил Флетчер. - А если завяжется бой, от нас будет гораздо больше пользы там, чем здесь.

Так они прилетели в то утро с запада - восемь чаек строю двойным ромбом, почти касаясь крыльями друг друга. Они пересекли Берег Совета Стаи со скоростью сто тридцать пять миль в час: Джонатан впереди, Флетчер плавно скользил у его правого крыла, а Генри Кэлвин отважно боролся с ветром у левого. Потом, сохраняя строй, они все вместе плавно накренились вправо… выровнялись… перевернулись вверх лапами… выровнялись, а ветер безжалостно хлестал всех восьмерых.

Обыденные громкие ссоры и споры на берегу внезапно стихли, восемь тысяч глаз уставились, не мигая, на отряд Джонатана, как будто чайки увидели гигантский нож, занесенный над их головами. Восемь птиц одна за другой взмыли вверх, сделали мертвую петлю и, сбавив скорость до предела, не качнувшись, опустились на песок. Затем Джонатан как ни в чем ни бывало приступил к разбору ошибок.

Начнем с того, - сказал он с усмешкой, - что вы все заняли свое место в строю с некоторым опозданием…

Одна и та же мысль молнией облетела Стаю. Все эти птицы - Изгнанники! И они - вернулись! Но это… этого не может быть! Флетчер напрасно опасался драки - Стая оцепенела.

Подумаешь, Изгнанники, конечно, Изгнанники, ну и пусть Изгнанники! - сказал кто-то из молодых. - Интересно, где это они научились так летать?

Прошел почти час, прежде чем все члены Стаи узнали о Приказе Старейшего: Не обращать на них внимания. Чайка, которая заговорит с Изгнанником, сама станет Изгнанником. Чайка, которая посмотрит на Изгнанника, нарушит Закон Стаи.

С этой минуты Джонатан видел только серые спины чаек, но он, казалось, не обращал внимания на то, что происходит. Он проводил занятия над Берегом Совета и впервые старался выжать из своих учеников все, на что они были способны.

Незаметный маленький Мартин Уильям так боялся вызывать гнев своего наставника, что, к собственному удивлению, научился делать чудеса на малой скорости.

Он располагал перья таким образом, что при малейшем ветерке поднимался до облаков и опускался на землю без единого взмаха крыльев.

А Чарльз-Роланд поднялся на Великую Гору Ветров на высоту двадцать четыре тысячи футов и спустился, посиневший от холодного разреженного воздуха, удивленный, счастливый и полный решимости завтра же подняться еще выше.

Флетчер, который больше всех увлекался фигурами высшего пилотажа, одолел шестнадцативитковую вертикальную замедленную бочку, а на следующий день превзошел самого себя: сделал тройной переворот через крыло, и ослепительные солнечные зайчики разбежались по всему берегу, откуда за ним украдкой наблюдала не одна пара глаз.

Джонатан ни на минуту не разлучался со своими учениками, каждому из них он успевал что-то показать, подсказать, каждого - подстегнуть и направить. Он летал вместе с ними ночью, и при облачном небе, и в бурю - летал из любви к полетам, а чайки на берегу тоскливо жались друг к другу.

Когда тренировки кончались, ученики отдыхали на песке, и со временем они научились слушать Джонатана более внимательно. Он был одержим какими-то безумными идеями, которых они не понимали, но некоторые его мысли были им вполне доступны.

Ночами позади кружка учеников постепенно начал образовываться еще один круг: в темноте любопытные чайки долгими часами слушали Джонатана, и, так как ни одна из них не хотела видеть своих соседей и не хотела, чтобы соседи видели ее, перед восходом солнца все они исчезали.

Прошел месяц после Возвращения, прежде чем первая Чайка из Стаи переступила черту и сказала, что хочет научиться летать. Это был Терренс Лоуэлл, который тут же стал проклятой птицей, заклейменным Изгнанником… и восьмым учеником Джонатана.

На следующую ночь от Стаи отделился Кэрк Мейнард; он проковылял по песку, волоча левое крыло, и рухнул к ногам Джонатана.

Помоги мне, - проговорил он едва слышно, будто собирался вот-вот расстаться с жизнью. - Я хочу летать больше всего на свете…

Что ж, не будем терять времени, - сказал Джонатан, - поднимайся вместе со мной в воздух - и начнем.

Ты не понимаешь. Крыло. Я не могу шевельнуть крылом.

Мейнард, ты свободен, ты вправе жить здесь и сейчас так, как тебе велит твое “я”, и ничто не может тебе помешать. Это Закон Великой Чайки, это - Закон.

Ты говоришь, что я могу летать?

Я говорю, что ты свободен.

Так же легко и просто, как это было сказано, Кэрк Мейнард расправил крылья - без малейших усилий! - и поднялся в темное ночное небо. стая проснулась, услышав его голос; с высоты пять тысяч футов он прокричал во всю силу своих легких:

Я могу летать! Слушайте! Я МОГУ ЛЕТАТЬ!

На восходе солнца почти тысяча чаек толпилась вокруг учеников Джонатана и любопытством смотрела на Мейнарда. Им было безразлично, видят их или нет, они слушали и старались понять, что говорит Джонатан.

Он говорил об очень простых вещах: о том, что чайка имеет право летать, что она свободна по самой своей природе и ничто не должно стеснять ее свободу - никакие обычаи, предрассудки и запреты.

Существует только один истинный закон - тот, который помогает стать свободным, - сказал Джонатан. - Другого нет.

Разве мы можем научиться летать, как ты? - донесся до Джонатана другой голос. - Ты особенный, ты талантливый, ты необыкновенный, ты не похож на других.

Посмотрите на Флетчера! На Лоуэлла! На Чарльза-Роланда! На Джади Ли! Они тоже особенные, талантливые и необыкновенные? Не больше, чем ты, и не больше, чем я. Единственное их отличие, одно-единственное отличие состоит в том, что они начали понимать, кто они, и начали вести себя, как подобает чайкам.

Его ученики, за исключением Флетчера, беспокойно задвигались. Они не были уверены, что дело обстоит именно таким образом.

Толпа росла с каждым днем, чайки прилетали, чтобы расспросить, высказать восхищение, поиздеваться.

В Стае говорят, что ты Сын Великой Чайки, - сказал Флетчер однажды утром, разговаривая с джонатаном после Тренировочных Полетов на Высоких Скоростях, - а если нет, значит, ты опередил свое время на тысячу лет.

Джонатан вздохнул. “Цена непонимания, - подумал он. - Тебя называют дьяволом или богом”.

Как ты думаешь, Флетч? Опередили мы свое время?

Долгая пауза.

По-моему, такие полеты были возможны всегда, просто кто-нибудь должен был об этом догадаться и попробовать научиться так летать, а время здесь ни при чем. Может быть, мы опередили моду. Опередили привычные представления о полете чаек.

Это уже кое-что, - сказал Джонатан, перевернулся через крыло и некоторое время скользил по воздуху вверх лапами. - Это все-таки лучше, чем опередить время.

(Бычкова Даша)

Несчастье случилось ровно через неделю. Флетчер показывал приемы скоростного полета группе новичков. Он уже выходил из пике, пролетев сверху вниз семь тысяч футов - длинная серая змейка мелькнула на высоте нескольких дюймов над берегом - когда на его пути оказался птенец, который совершал свой первый полет и призывал свою маму. У Флетчера Линда была лишь десятая доля секунды, чтоб попытаться избежать столкновения, он резко отклонился влево и на скорости более двухсот миль в час врезался в гранитную скалу.

Ему показалось, что скала - это огромная кованая дверь в другой мир. Удушающий страх, удар и мрак, а потом Флетчер поплыл по какому-то странному, странному небу, забывая, вспоминая и опять забывая; ему было страшно, и грустно, и тоскливо, отчаянно тоскливо.

Дело в том, Флетчер, что мы пытаемся раздвинуть границы наших возможностей постепенно, терпеливо. Мы еще не подошли к полетам сквозь скалы, по программе нам предстоит заняться этим немного позже.

Джонатан!

Которого называют также Сыном Великой Чайки, - сухо отозвался его наставник.

Что ты здесь делаешь? Скала! Неужели я не… разве я не… умер?

Ох, Флетч, перестань! Подумай сам. Если ты со мной разговариваешь, очевидно, ты не умер, так или нет? У тебя просто резко изменился уровень сознания, только и всего. Теперь выбирай. Ты можешь остаться здесь и учиться на этом уровне, который, кстати, не намного выше того, на котором ты находился прежде, а можешь вернуться и продолжать работать со Стаей. Старейшины надеялись, что случится какое-нибудь несчастье, но они не ожидали, что оно произойдет так своевременно.

Конечно, я хочу вернуться в Стаю. Я ведь только начал заниматься с новой группой!

Прекрасно, Флетчер. Ты помнишь, мы говорили, что тело - это не что иное, как мысль?

Флетчер покачал головой, расправил крылья и открыл глаза: он лежал у подножья скалы, а вокруг толпилась Стая. Когда чайки увидели, что он пошевелился, со всех сторон послышались злые пронзительные крики:

Он жив! Он умер и снова жив!

Прикоснулся крылом! Ожил! Сын Великой Чайки!

Нет! Говорит, что не сын! Это дьявол! ДЬЯВОЛ! Явился, чтобы погубить Стаю!

Четыре тысячи чаек, перепуганные невиданным зрелищем, кричали: ДЬЯВОЛ! - и этот вопль захлестнул стаю, как бешеный ветер во время шторам. С горящими глазами, с плотно сжатыми клювами, одержимые жаждой крови, чайки подступали все ближе и ближе.

Флетчер, не лучше ли нам расстаться с ними? - спросил Джонатан.

Пожалуй, я не возражаю…

В то же мгновенье они оказались в полумиле от скалы, и разящие клювы обезумевших птиц вонзились в пустоту.

Почему труднее всего на свете заставить птицу поверить в то, что она свободна, - недоумевал Джонатан, - ведь каждая птица может убедиться в этом сама, если только захочет чуть-чуть потренироваться. Почему это так трудно?

Флетчер все еще мигал, он никак не мог освоиться с переменой обстановки.

Что ты сказал? Как мы здесь очутились?

Ты сказал, что хочешь избавиться от обезумевших птиц, верно?

Да! Но как ты…

Как все остальное, Флетчер. Тренировка.

К утру Стая забыла о своем безумии, но Флетчер не забыл.

Джонатан, помнишь, как-то давным-давно ты говорил, что любви к Стае должно хватить на то, чтобы вернуться к своим сородичам и помочь им учиться.

Конечно.

Я не понимаю, как ты можешь любить обезумевшую стаю птиц, которая только что пыталась убить тебя.

Ох, Флетч! Ты не должен любить обезумевшую стаю птиц! Ты вовсе не должен воздавать любовью за ненависть и злобу. Ты должен тренироваться и видеть истинно добрую чайку в каждой из этих птиц и помочь им увидеть ту же чайку в них самих. Вот что я называю любовью. Интересно, когда ты, наконец, это поймешь?

Я, кстати, вспомнил сейчас об одной вспыльчивой птице по имени

Флетчер Линд. Не так давно, когда этого самого Флетчера приговорили к Изгнанию, он был готов биться насмерть со всей Стаей и создал на Дальних скалах настоящий ад для своего личного пользования. Тот же Флетчер создает сейчас свои небеса и ведет туда всю Стаю.

Флетчер обернулся к Джонатану, и в его глазах промелькнул страх.

Я веду? Что означают эти слова: я веду? Здесь ты наставник. Ты не можешь нас покинуть?

Не могу? А ты не думаешь, что существуют другие стаи и другие Флетчеры, которые, быть может, нуждаются в наставнике даже больше, чем ты, потому что ты уже находишься на пути к свету?

Я? Джон, я ведь обыкновенная чайка, а ты…

-…единственный Сын Великой Чайки, да? - Джонатан вздохнул и посмотрел на море. - Я тебе больше не нужен. Продолжай поиски самого себя - вот что тебе нужно, старайся каждый день хоть на шаг приблизиться к подлинному всемогущему Флетчеру. Он - твой наставник. Тебе нужно научиться понимать его и делать, что он тебе велит.

Мгновение спустя тело Джонатана дрогнуло и начало таять в воздухе, его перья засияли каким-то неверным светом.

Не позволяй им болтать про меня всякий вздор, не позволяй им делать из меня бога, хорошо, Флетч? Я - чайка. Я люблю летать, может быть…

ДЖОНАТАН!

Бедняга Флетч! Не верь глазам своим! Они видят только преграды. Смотреть - значит понимать, осознай то, что уже знаешь, и научишься летать.

Сияние померкло, Джонатан растворился в просторах неба.

Прошло немного времени, Флетчер заставил себя подняться в воздух и предстал перед группой совсем зеленых новичков, которые с нетерпением ждали первого урока.

Прежде всего, - медленно проговорил он, - вы должны понять, что чайка - это воплощение идеи безграничной свободы, воплощение образа Великой Чайки, и все ваше тело, от кончика одного крыла до кончика другого - это не что иное, как ваша мысль.

Молодые чайки насмешливо поглядывали на него. “Ну, ну, приятель, - думали они, - вряд ли это объяснение поможет нам сделать мертвую петлю”.

Флетчер вздохнул.

Хм. Да… так вот, - сказал он и окинул их критическим взглядом. - Давайте начнем с Горизонтального Полета.

Произнеся эти слова, Флетчер вдруг действительно понял, что в Джонатане было столько же необыкновенного, сколько в нем самом.

“Предела нет, Джонатан? - подумал он. - Ну что же, тогда недалек час, когда я вынырну из поднебесья на твоем берегу и покажу тебе кое-какие новые приемы полета!”

И хотя Флетчер старался смотреть на своих учеников с подобающей суровостью, он вдруг увидел их всех такими, какими они были на самом деле, увидел на мгновенье, но в это мгновенье они не только понравились ему - он полюбил их всех. “Предела нет, Джонатан?” - подумал он с улыбкой. И ринулся в погоню за знаниями.

«Ча́йка по и́мени Джо́натан Ли́вингстон» (англ. Jonathan Livingston Seagull) - повесть-притча, написанная Ричардом Бахом. Рассказывает о чайке, учившейся жизни и искусству полёта. Также может считаться проповедью о самосовершенствовании и самопожертвовании, манифестом безграничной духовной свободы.

Впервые опубликована в 1970 под названием «История о чайке по имени Джонатан Ливингстон» (англ. Jonathan Livingston Seagull - a story). К концу 1972 было напечатано свыше миллиона экземпляров книги. Издательство «Ридерз Дайджест» (Reader’s Digest) выпустило версию книги, которая стала бестселлером за 38 недель (по рейтингу газеты New York Times). По состоянию на 2006 год эта версия всё ещё допечатывается.

Сам Бах утверждал, что повесть написана под впечатлением реальных полётов «потрясающего» пилота Джона Ливингстона (англ. John H. «Johnny» Livingston) с 1920 по 1930 гг.

1. Летать - это ведь не просто хлопать крыльями, таскаясь туда-сюда, как москит какой-то! Неужели они ни на секунду не задумываются о том, какие перспективы откроются перед ними, если они научатся летать по-настоящему?
2. Полёт мысли и полет ветра и крыльев - явления в равной степени материальные.
3. Серая скука, и страх, и злоба вот причины того, что жизнь столь коротка.
4. Пропитание, и грызня, и власть в Стае - это ещё далеко не всё. Цель жизни - поиск совершенства, а задача каждого из нас - максимально приблизить его проявление в самом себе.
5. Закон на всех уровнях бытия - один и тот же: свой следущий мир мы выбираем посредством знания, обретённого здесь. И если здесь мы предпочли невежество, и знание наше осталось прежним, - следующий наш мир ничем не будет отличаться от нынешнего, все его ограничения сохранятся.
6. Небеса - не место и не время - но лишь наше собственное совершенство.
7. Совершенная скорость - это не тысяча миль в час. И не миллион. И даже не скорость света. Ибо любое число суть предел, а предел всегда ограничивает. Совершенство же не может иметь пределов. Так что совершенная скорость - это когда ты просто оказываешься там, куда собираешься направиться.
8. Джонатану следовало отказаться о представлениях о себе как о существе, попавшем в западню ограниченного тела с размахом крыльев в сорок два дюйма и рабочими характеристиками, которые могут быть замерены и просчитаны. Суть в том, чтобы осознать: его истинная природа, его сущность - совершенная как ненаписанное число, существует всегда и везде во времени и пространстве.
9. Все ваше тело - от кончика одного крыла до кончика другого - есть собственно мысль, воплощённая в форме, доступной вашему зрению. Разорвав путы, сковывающие вашу мысль, вы разорвете и путы, сковывающие ваши тела.
10. Джонатан стоял на песке и думал: интересно, есть ли сейчас там, на Земле, Чайка, которая старается вырваться за пределы врождённых ограничений, постичь значение полёта, выходящее за грань понятия о нем лишь как о способе добыть корку хлеба, выброшенную кем-то за борт вместе с помоями.
11. Чем выше летает чайка - тем дальше она видит.
12. После победы над пространством остаётся только Здесь. А после победы над временем - только Сейчас.
13. Ты можешь знать всё что угодно, но пока ты не доказал это на практике, ты не знаешь ничего!
14. Каждая птица имеет право летать, свобода есть сущность каждого, и потому всё, что ее ограничивает, должно быть отметено прочь, будь то традиция, суеверие или любое другое ограничение в какой угодно форме.
15. Единственный объективно существующий закон - тот, что даёт освобождение.
16. Вот она - цена непонимания. Либо Бог, либо дьявол.
17. Почему самое трудное на свете дело - убедить свободного в том, что он свободен и что он вполне способен сам себе это доказать, стоит лишь потратить немного времени на тренировку?
18. Не верь глазам своим. Ибо глазам видны лишь ограничивающие нашу свободу оковы. Чтобы рассмотреть главное, нужно пользоваться пониманием. Ты всё знаешь, необходимо только понять это. И тогда сразу станет ясно, как летать.

– Чайка Джонатан Ливингстон! - Старейшина произнес эти слова таким тоном, каким говорил только в особо торжественных случаях. – Ты вызываешься в Круг!

И он сделал шаг в Круг.

– Чайка Джонатан Ливингстон! – продолжал Председатель. – Изволь выйти в Круг и подвергнуться порицанию, свидетелями которого надлежит стать всем твоим собратьям по Стае.

– ...Ибо величайшего позора заслуживают проявленные тобой беспечность и безответственность, равно как и попрание достойных традиций добропорядочного Семейства Чаек...

– ...Ты – Чайка Джонатан Ливингстон – однажды поймёшь, сколь неблагодарной вещью является безответственность. Нам не дано постигнуть смысл жизни. Очевидно же в ней лишь одно: в этот мир мы приходим для того, чтобы питаться и за счёт этого как можно дольше существовать в нем...

– Безответственность?! – воскликнул он. – Да что вы, братья?! Какая же тут безответственность – понять, в чём смысл жизни и открыть пути достижения высшей цели бытия? Скорее, наоборот, – посвятивший себя этому как раз и проявляет максимум ответственности. Ведь что мы знали до сих пор – тысячелетия свар из-за рыбьих потрохов... Теперь у нас появилась возможность понять первопричину – постичь, ради чего мы живём. Открытие, осознание, освобождение! Дайте же мне один-единственный шанс, позвольте показать вам то, что я нашёл...

С таким же успехом Джонатан мог взывать к каменной стене.

– Какие мы тебе братья, отступник?! – был ответ, и, словно по команде, все церемонно обратились к нему хвостами, предварительно поплотнее зажав уши.

Остаток своих дней Чайка Джонатан Ливингстон провёл в одиночестве, однако отнюдь не на Дальних Скалах, ибо он улетел гораздо дальше. И единственным, что несколько угнетало его, было не одиночество, но отказ остальных чаек поверить в славу полёта, их ожидавшую. Они отказались открыть глаза и увидеть!

С каждым днём знание, которым обладал Джонатан, росло.

В одиночестве наслаждался он плодами того, что некогда намеревался подарить всей Стае. Он научился летать и не сожалел о той цене, которую ему пришлось заплатить.

Серая скука, страх, злоба - вот причины того, что жизнь столь коротка. Осознав это, Джонатан избавил свои мысли от скуки, страха и злобы, и жил очень долго, и был по-настоящему счастлив.

А потом, однажды вечером, когда Джонатан спокойно и одиноко парил в небе, которое он так любил, прилетели они. Две белые чайки...

Они появились рядом с ним, и летели крыло к крылу по обе стороны от него. Чистотой своей подобные свету звёзд, они мягко сияли во тьме ночного неба, и добротой было исполнено сияние их.

– Кто же вы?

– Мы – из Твоей Стаи, Джонатан. Мы – Твои братья, и мы пришли за Тобой, чтобы позвать тебя выше, чтобы позвать тебя домой. Ты обрёл знание. Одна школа закончена, пришла пора начинать следующую.

И осознание, в течение всей жизни бывшее для Джонатана далёкой путеводной звездой, ярко вспыхнуло в тот же миг. Эти слова сверкали перед ним всю его жизнь, поэтому он понял, понял мгновенно. Они правы. Он может подняться гораздо выше, и ему ПОРА возвращаться домой.

В последний раз он окинул взглядом земное небо и саму землю – дивный серебристый мир, – на которой столь многому научился. А потом сказал:

– Я готов.

И они втроём – Чайка Джонатан Ливингстон и две сияющие подобно звёздам птицы – устремились ввысь, чтобы раствориться в совершенстве небесной темноты.

Прошёл месяц, вернее, то, что воспринималось как месяц времени. Джонатан учился с невероятной быстротой. Он и раньше всё схватывал буквально на лету, даже не имея никакого наставника, кроме обычного опыта. Теперь же, будучи избранным учеником самого Чианга, он впитывал новые понятия, словно был не птицей, а облачённым в перья стремительным снарядом с компьютерной начинкой.

Но настал день, и Чианг ушел. Он спокойно разговаривал со всеми, призывая их ни в коем случае не прекращать обучение и настойчиво практиковаться, всё ближе и ближе подбираясь к постижению невидимого универсального принципа, лежащего в основе всей жизни, – принципа совершенства. По мере того как он говорил, перья его становились всё ярче и ярче, и, в конце концов, испускаемое им сияние приобрело такую интенсивность и силу, что никто из них не мог больше на него смотреть.

– Джонатан, – произнёс Чианг, и это были его последние слова, – постарайся постичь, что такое Любовь...

Когда они снова смогли видеть, Чианга с ними уже не было.

Шли дни. Джонатан всё чаще ловил себя на том, что думает о Земле, о той Земле, откуда пришёл в самом начале. Если бы там, тогда, ему была известна хотя бы десятая, нет, даже сотая доля того, что он узнал здесь, – насколько более насыщенной и эффективной могла бы быть земная часть его жизни! Он стоял на песке и думал: интересно, есть ли сейчас там, на Земле, Чайка, которая старается вырваться за пределы врождённых ограничений, постичь значение полёта, выходящее за грань понятия о нём лишь как о способе добыть корку хлеба, выброшенную кем-то за борт вместе с помоями? А может быть, там есть даже кто-нибудь, кого изгнали за то, что он высказал в лицо Стае открытую им для себя истину?..

И чем глубже Джонатан постигал уроки доброты, чем яснее видел природу любви, тем больше ему хотелось вернуться на Землю. Ибо, несмотря на прожитую в одиночестве жизнь, Чайка Джонатан был рождён для того, чтобы быть учителем. Он видел то, что было для него истиной, и реализовать любовь он мог лишь раскрывая своё знание истины перед кем-нибудь другим – перед тем, кто искал и кому нужен был только шанс, чтобы открыть истину для себя.

Салливан, сделавшийся к тому времени мастером полёта со скоростью мысли и помогавший другим освоить это искусство, пребывал в сомнениях. Он говорил Джонатану:

– Может быть, ты полагаешь, что среди изгнавших тебя тогда мог быть кто-нибудь, кто прислушается к твоим словам сейчас? Ты же знаешь пословицу: чем выше летает чайка – тем дальше она видит. Там, откуда ты пришёл, все они буквально не отрываются от земли, они копошатся на ней, злословят и грызутся друг с другом. И от Неба их отделяют тысячи миль. А ты намерен сделать так, чтобы они увидели Небо, не сходя с места!

И Джонатан оставался, работая с прибывающими Новичками. Но исчезнувшее было чувство опять возникало, и всё начиналось снова: Джонатан не мог избавиться от мысли о том, что где-то там, на Земле, тоже есть две или хотя бы одна чайка, разум которой открыт знанию. Насколько больше знал бы он сам, если бы к нему в дни изгнания пришёл Чианг!

– Салли, я чувствую, что должен вернуться. А управиться с Новичками тебе помогут твои ученики – они уже вполне для этого созрели.

– Мне тебя будет очень не хватать, Джон.

И, опустив глаза, Салливан принялся разглядывать песок.

– До свидания, Джон.

– До свидания, Салли. Мы ещё встретимся.

С этими словами Джонатан воспроизвёл в мыслях образ огромных стай чаек на океанском берегу где-то в ином времени. Теперь благодаря тренировке ему не требовалось прикладывать никаких усилий для того, чтобы без тени сомнения знать: он – не кости, плоть и перья, но сама идея свободы и полета, которая совершенна по своей сути, и оттого не может быть ограничена ничем.

Чайка Флетчер Линд был ещё весьма молод, однако уже знал, что никогда ни одна Стая не поступала столь грубо и несправедливо, как поступила сегодня с ним его собственная Стая.

“И плевать, пусть болтают, что хотят, – думал он, с помутневшим от ярости взором направляясь в сторону Дальних Скал. – Летать – это ведь не просто хлопать крыльями, таскаясь туда-сюда, как... как... москит какой-то! Подумаешь – бочку крутанул вокруг Старейшины! Я же просто так, шутки ради... И вот пожалуйста – Изгнанник! Дурачьё слепое! Вконец отупели – ничего не понимают! Неужели они ни на секунду не задумываются о том, какие перспективы откроются перед ними, если они научатся летать по-настоящему?”

И тут он услышал голос, который звучал где-то внутри его собственной головы. Очень мягкий голос... Но всё равно это было настолько неожиданно, что Флетчер опешил и вздрогнул в воздухе, словно наткнувшись на невидимое препятствие.

– Не нужно их ругать, Флетчер. Изгнав тебя, они навредили только сами себе. И когда-нибудь они это поймут. И они поймут то, что понимаешь сейчас ты. А тебе следует простить их и помочь им понять.

В дюйме от конца правого крыла Чайки Флетчера летела птица – ослепительно-белая сияющая чайка, самая светлая в мире. Без малейшего усилия птица скользила рядом, не шевеля ни единым пером, и скорость её полета была при этом равна скорости, с которой летел Флетчер, а это был почти его предел.

“Да что же это такое происходит?! Я что, сошёл с ума?! Или уже умер?! Кто это?!”

– Чайка Флетчер Линд, хочешь ли ты летать?

– Да! Я хочу летать!

– Чайка Флетчер Линд, достаточно ли сильно твоё желание летать для того, чтобы простить Стаю, и учиться, а затем вернуться однажды к ним и трудиться среди них, помогая им обрести знание?

... – Я не могу понять, как ты умудряешься любить эту тупоумную ораву, готовую в любой момент взбеситься и прикончить тебя. Как, например, вчера...

– Ох, Флетч, кто же такое полюбит? Ненависть и злоба – вовсе не то, что следует любить. Научись видеть в них Истинную Чайку, воспринимая всё то лучшее, что в них есть, и помогая им самим это лучшее рассмотреть. Вот что я имел в виду, когда говорил о любви. Знаешь, как радостно, если это удаётся!

... – Я больше не нужен тебе, Флетч. Просто продолжай искать себя и находить. Каждый день поближе узнавать свою истинную природу – настоящего Чайку Флетчера. Он – твой учитель. Нужно только понять его и тренироваться, чтобы им быть.

А через мгновение тело Джонатана замерцало, перья его засияли, и он стал таять в воздухе.

Прошло некоторое время, прежде чем Чайка Флетчер смог заставить себя подняться в воздух, где его ожидала новая группа учеников, жаждавших получить первый урок.

– Для начала, – мрачно сказал он, – вам следует понять, что чайка есть ничем не ограниченная идея свободы, воплощение образа Великой Чайки, и всё ваше тело от кончика одного крыла до кончика другого – это только мысль.

Молодые чайки глядели недоумевающе. “Ну, парень, – думали они, – не очень-то эта инструкция поможет нам выполнить мёртвую петлю”.

Флетчер вздохнул и заговорил снова, окинув их критическим взглядом:

– Хм... Э-э-э... Ладно, начнём с освоения искусства горизонтального полета.

И стоило ему это произнести, как он уже понял, что происхождение его друга было ничуть не более божественным, чем его собственное.

“Нет ограничений, Джонатан? – подумал он. – Тогда недалёк тот день, когда я соткусь из воздуха на твоём берегу и кое-что расскажу тебе о том, как нужно летать!”

Он старался выглядеть перед учениками строгим, но вдруг увидел их всех такими, каковы они были в действительности, он рассмотрел их истинную сущность. Это продолжалось недолго – лишь мгновение, но ему понравилось то, что он увидел, очень понравилось, вплоть до любви. “Нет пределов, Джонатан? ” – он улыбнулся. Начинался его собственный путь...