Литературно художественный кружок среда. Московский литературно-художественный кружок. Дом с богатой историей

Участники имели прозвища по московским улицам и переулкам: Максим Горький именовался «Хитровка»; Александр Куприн - «Конная площадь»; Иван Бунин - «Живодёрка», а его брат, Юлий - «Старый Газетный переулок»; Евгений Чириков - «Лобное место»; Николай Златовратский - «Старые Триумфальные ворота», а потом - «Патриаршие пруды»; Александр Серафимович - «Кудрино»; Викентий Вересаев - «Каменный мост»; Фёдор Шаляпин - «Разгуляй»; Евгений Гославский - «Большая Молчановка»; Сергей Голоушев - «Брехов переулок»; Тимковский - «Зацепа»; Леонид Андреев - «Большой Проектированный переулок»; В. С. Миролюбов - «Каланчёвская площадь», Иван Белоусов - «Пречистенка».

В октябре 1805 года русские войска занимали села и города эрцгерцогства Австрийского, и еще новые полки приходили из России и, отягощая постоем жителей, располагались у крепости Браунау. В Браунау была главная квартира главнокомандующего Кутузова.
11 го октября 1805 года один из только что пришедших к Браунау пехотных полков, ожидая смотра главнокомандующего, стоял в полумиле от города. Несмотря на нерусскую местность и обстановку (фруктовые сады, каменные ограды, черепичные крыши, горы, видневшиеся вдали), на нерусский народ, c любопытством смотревший на солдат, полк имел точно такой же вид, какой имел всякий русский полк, готовившийся к смотру где нибудь в середине России.
С вечера, на последнем переходе, был получен приказ, что главнокомандующий будет смотреть полк на походе. Хотя слова приказа и показались неясны полковому командиру, и возник вопрос, как разуметь слова приказа: в походной форме или нет? в совете батальонных командиров было решено представить полк в парадной форме на том основании, что всегда лучше перекланяться, чем не докланяться. И солдаты, после тридцативерстного перехода, не смыкали глаз, всю ночь чинились, чистились; адъютанты и ротные рассчитывали, отчисляли; и к утру полк, вместо растянутой беспорядочной толпы, какою он был накануне на последнем переходе, представлял стройную массу 2 000 людей, из которых каждый знал свое место, свое дело и из которых на каждом каждая пуговка и ремешок были на своем месте и блестели чистотой. Не только наружное было исправно, но ежели бы угодно было главнокомандующему заглянуть под мундиры, то на каждом он увидел бы одинаково чистую рубаху и в каждом ранце нашел бы узаконенное число вещей, «шильце и мыльце», как говорят солдаты. Было только одно обстоятельство, насчет которого никто не мог быть спокоен. Это была обувь. Больше чем у половины людей сапоги были разбиты. Но недостаток этот происходил не от вины полкового командира, так как, несмотря на неоднократные требования, ему не был отпущен товар от австрийского ведомства, а полк прошел тысячу верст.

Николай Дмитриевич Телешов

"Среда". Литературный кружок

Члены "Среды" и новые товарищи.-- Большой литературный вечер.-- Шутки.-- Протесты.--

Издательство писателей.-- Молодая "Ср е да".-- Третейский суд.-- Утраты "Среды" и ее конец.

(Из книги " Записки писателя. Воспоминания и рассказы о прошлом " )

М ало-помалу наш товарищеский кружок начал расширяться. Пришел к нам писатель Семенов Сергей Терентьевич, автор крестьянских рассказов, отмеченных Л. Н. Толстым, кот о рый называл их "значительными, так как они касаются самого значительного сословия России -- крестьянства, которое Семенов знает, как может знать его только крестьянин, живущий сам деревенской тягловой жизнью". Пришел поэт и романист Федоров Александр Митрофанович, живший в Одессе, но часто наезжавший в Москву. Затем стали бывать Гославский Евгений Петрович, Тимковский Николай Иванович. В это время издавалась в Москве газета "Курьер" под редакцией Я. А. Фейгина и И. Д. Новика, людей свежих и энергичных, которые пытались объединить всю нашу молодую группу. В этой же газете начал работать в качестве судебного репортера Леонид Николаевич Андреев, но его никто из нас еще не знал. Да он и сам в то вр е мя еще не знал, что он беллетрист. Моя жена по специальности и по образованию своему -- художник, окончила Моско в скую школу живописи, ваяния и зодчества; благодаря этому на наших вечеринках стали б ы вать нередко ее сотоварищи и другие знакомые художники. Иногда во время вечера они зар и совывали читающего автора или кого-нибудь из присутствующих писателей либо делали бе г лые иллюстративные наброски. Но все это, к сожалению, разбрелось по рукам, и лишь н е сколько набросков уцелело у меня да в Литературном музее, куда я их давно отдал, когда м у зей был еще "Чеховским". Бывал довольно часто Головин Александр Яковлевич -- несомненный талант, но в с и лу тогдашних обстоятельств скромный работник у живописца Томашки, бравшего заказы по расписыванию потолков в домах богатых москвичей. В дальнейшем Головин был вытащен Константином Алексеевичем Коровиным в помощники декоратора Большого театра, в сове т ское же время признан и возведен в народные артисты республики. Его произведения в знач и тельном количестве собраны Третьяковской галереей. Бывали художники К. К. Первухин, Вл. Ил. Россинский, написавший впоследствии с Андреева портрет, один из самых удачных по сходству. Этот портрет связан со "Средою", приобретен был ею и висел у меня в кабинете, и в настоящее время передан мною в Литературный музей. Бывал у нас Васнецов Аполлинарий Михайлович, любивший изображать старую, древнюю Москву. Помимо своих художестве н ных работ он писал статьи и беллетристические рассказы. Бывали художники: Эмилия Яко в левна Шанкс, В. Я. Тишин и Исаак Ильич Левитан. Впрочем, Левитан бывал только в начале организации кружка; вскоре он заболел и умер. Через год кружок наш уже значительно разросся, и мы стали собираться регулярно каждую неделю -- сначала по вторникам, а потом по средам, не избегая "Суббот" Художестве н ного кружка, имевших для нас иной интерес и иную привлекательность. В 1899 году я познакомился в Нижнем Новгороде (город Горький) с Алексеем Максимовичем Горьким, который очень заинтересовался нашим кружком и обещал быть у нас н е пременно. С той поры он всегда, когда приезжал в Москву, бывал на наших "Средах". Ему нрав и лись эти товарищеские собрания, где в интимном кругу молодые авторы сами читают свои н о винки, еще не появившиеся в печати, а товарищи высказывают о прочитанном свои открове н ные мнения. Все мы тогда были молоды, и дружеская поддержка была всем нам очень нужна и поле з на. "Хочется мне,-- писал мне Горький из Арзамаса, куда был выслан из Нижнего,-- чт о бы вы поближе привлекли к себе Андреева: славный он, по-моему, и талан т ливый". Вскоре после этого Горький приехал в Москву и в первую же "Среду" привез к нам Андреева -- молодого, красивого, стеснявшегося среди признанных писателей. Рекомендовал нам Горький и еще одного писателя для "Сред". "Живет у вас в Москве человек интересный и талантливый: бывший певчий -- Петров. Под стихами подписывается -- Скиталец. Занятный малый. И стихи его такие, что -- вот! С о ветую позвать его; будет полезен". Не знаю, почему так случилось, но среди молодых писателей вдруг появилась тяга к Москве. Прежде притягивал к себе Петербург. Перебрались на жительство в Москву Евгений Николаевич Чириков и Александр Серафимович Попов, писавший под псевдонимом Сераф и мович, поселился Степан Гаврилович Петров (Скиталец), Викентий Викентьевич Смидович (Вересаев), драматург Сергей Александрович Алексеев (Найденов), нередко наезжал и гостил в Москве Александр Иванович Куприн, жил Леонид Николаевич Андреев, стали всегда зимовать в Москве Иван Алексеевич Бунин, Евгений Петрович Гославский, Николай Иванович Тимко в ский. Все они были членами нашей "Среды" и постоянными ее посетителями. Но не только молодежь была с нами. Были с нами и старшие писатели, как Петр Дмитриевич Боборыкин, Николай Николаевич Златовратский, Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк, Сергей Яковлевич Елпатьевский, Виктор Александрович Гольцев, профессор Алексей Евгеньевич Грузинский. Хотя и редкие гости, но все же бывали с нами Антон Павлович Чехов и Владимир Галактион о вич Короленко. Через "Среды" проходили обычно в рукописях еще не опубликованные многие нови н ки писателей. В большинстве случаев читали сами авторы. Первое чтение знаменитой пьесы "На дне" происходило у нас; читал сам Горький. Произведения Леонида Андреева, думаю, что почти все без исключения прочитывались автором на "Средах" и по-товарищески обсуждались. У нас было правило: говорить без стеснений. Это не значило, конечно, во что бы то ни стало огорчать автора. Но если он бывал достоин порицания, то уже выслушивал всю горькую правду без снисхождения; разумеется, в т о нах дружеских и не обидных, хотя решительных и беспощадных. Так случилось с рассказом Андреева "Буяниха", который, кажется, так и не был никогда напечатан. Так случилось с ра с сказом Куприна "Мебель", с одним рассказом Голоушева и некоторыми рассказами других писателей. Но эти резкие отзывы не портили наших добрых отношений, а, наоборот, сближали нас в действительно дружеский кружок. Посторонних никого не бывало на этих чтениях, и г о ворить можно было без стеснений; в публику эти мнения не выносились, и автор мог быть спокоен за свою репутацию, хотя бы товарищи и разнесли его, что наз ы вается, в пух и прах. На "Средах" были читаны самими авторами многие пьесы Найденова, чуть не все ра с сказы и повести Бунина и большинство из его стихотворений, многие произведения Скитальца, Серафимовича и других, и Леонид Андреев, даже когда был за границей, присылал оттуда свои р у кописи по почте и требовал мнения "Среды". "Без этого,-- писал он мне в письмах,-- никакую свою вещь не могу считать оконче н ной". Бунин представлял собой одну из интересных фигур на "Среде". Высокий, стройный, с тонким, умным лицом, всегда хорошо и строго одетый, любивший культурное общество и хорошую литературу, много читавший и думавший, очень наблюдательный и способный ко вс е му, за что брался, легко схватывавший суть всякого дела, настойчивый в работе и острый на язык, он врожденное свое дарование отгранил до высокой степени. Литературные круги и группы, с их разнообразными взглядами, вкусами и искательством, все одинаково признавали за Буниным крупный талант, который с годами все рос и креп, и, когда он был избран в поче т ные академики, никто не удивился; даже недруги и завистники ворчливо называли его "сли ш ком юным академиком", но и только. Наши собрания Бунин не пропускал никогда и вносил своим чтением, а также юмором и товарищескими остр о тами много оживления. Это был человек, что называется,-- непоседа. Его всегда тянуло куда-нибудь уехать. Подолгу задерживался он только у себя на родине, в Орловской губернии, в Москве, в Одессе и в Ялте, а то из года в год бродил по свету и писал мне то из Константинополя, то из Парижа, из Палестины, с Капри, с острова Цейлона... Работать он мог очень много и долго: когда гостил он у меня летом на даче, то, бывало, целыми днями, затворившись, сидит и пишет; в это время не ест, не пьет, только работает; выбежит среди дня на минутку в сад подышать и опять за р а боту, пока не кончит. К произведениям своим всегда относился крайне строго, мучился над ними, отделывал, вычеркивал, выправлял и вначале нередко недооценивал их. Так, один из лучших своих рассказов -- "Господин из Сан-Франциско" он не решался отдать мне, когда я составлял очередной сборник "Слово"; он считал рассказ достойным не более как для фель е тона одесской газеты. Насилу я убедил его напечатать в "Слове", которое пользовалось среди читателей большим вниманием и спр о сом. Старший брат Бунина -- Юлий Алексеевич, тоже коренной член "Среды" и неукло н ный ее посетитель, был значительно старше Ивана Алексеевича и относился к нему почти как отец. Влияние его на брата было огромное, начиная с детства. Ему, как человеку широко обр а зованному, любившему, ценившему и понимавшему мировую литературу, Иван Алексеевич очень многим об я зан в своем развитии. Любовь и дружба между братьями были неразрывные. Скиталец -- Степан Гаврилович Петров -- не только читал у нас свои произведения, но приносил иногда свои знаменитые волжские гусли и пел под их звуки народные песни, что ему очень удавалось. Он засучивал по локоть рукава блузы -- иного костюма он в то время не носил,-- откидывал со лба пряди волос и, проговорив негромко: "Эй вы, гусли-мысли!", нач и нал петь. Голос его был крепкий, приятный, грудной и выразительный бас, очень подходящий именно к народным песням, которые он хорошо знал и хорошо чувствовал. И не удивительно, потому что он -- сын крестьянина, бывшего крепостного, потом столяра и рабочего, потом вольного гусляра, два года бродившего с мальчиком-сыном по ярмаркам и распевавшего свои песни, что и отразилось на жизни и творчестве Скитальца. Исключенный за политическую н е благонадежность из последнего класса самарской семинарии, Петров, в поисках жизненного пути, бродил по югу России, служа то писцом в окружном суде, то певчим в церковных хорах, то в качестве певца и актера участвовал в украинской труппе Кропивницкого; вел в "Сама р ской газете" стихотворные фельетоны на злобу дня, вращался в студенческих революционных кружках, пока не встретился в 1898 году в Самаре с А. М. Горьким. Эта встреча, а затем и бл и зость с Алексеем Максимовичем решили судьбу Скитальца; он примкнул к "Среде", в которой принимал ближайшее участие, а когда в 1902 году Горький взял в свои руки издательство "Знание", была издана первая книга Скитальца "Рассказы и песни". Его стихи, полные презр е ния к мещанству, звучали в свое время набатом, а прозаические произведения были насыщены не только революционным настроением, но нередко характерным для Скитальца бунтарским романти з мом. Дал в наследство мне мой батюшка-гусляр Гусли-мысли да веселых песен дар. Гусляром быть доля выпала и мне -- Сеять песни по родимой стороне... Так определял Скиталец свое юношеское призвание; в дальнейшем этот гусляр поет на иной лад: Я вхожу во дворец к богачу И ковры дорогие топчу: Полны скуки, тоски и мольбы, Там живут сытой жизни рабы... Между прочим, Скиталец пел нам на "Среде" из горьковской пьесы "На дне" тюре м ную песню "Солнце всходит и заходит" ранее, чем мы услышали в Художественном театре. Это он достал и записал ее и передал театру для исполнения. Пел он также у нас впервые пе с ню о Степане Разине и о персидской княжне, которую поют теперь всюду. Это Скиталец ее так популяризировал на своих гуслях; с его легкой руки она и полетела, по крайней мере по Мос к ве, а из Москвы и -- далее. Вспоминается мне еще одна русская песня, которую довелось мне слышать при усл о виях совершенно особых. Ранней весной, в Черном море, на простой рыбацкой лодке выехали мы с дачи "Нюра" в Олеизе, где жил тогда Горький, вчетвером: Скиталец, Горький, Шаляпин и я. На десятки верст вокруг не было ни одного человека. Солнце золотом сверкало в сильных и упругих вздымающихся и падающих синих волнах. Шаляпин запевал "Вниз по матушке по Волге", а Горький и Скиталец изображали хор; единственным слушателем был я, сидевший на руле. В то время как шаляпинский голос разносился по морскому простору и пел о "взбуш е вавшейся погодке", Скиталец на низких нотах, почти октавой, одновременно с запевалой и точно вперебой ему, призывал кого-то: "Грянем, грянем мы, ребята!..", а затем присоединялся сейчас же к общей песне, подхватывая мотив. Выходило необычайно интересно и хорошо. Тут было все, что по положению требуется от настоящего русского пения: запевала "затягивает", голоса "пристают", подголоски "подхватывают", один "заливается", другой "выносит"... Сл о вом, все эти надлежащие глаголы были пущены в дело. На фоне "Среды" одной из отметных фигур был Сергей Сергеевич Голоушев, врач-гинеколог по профессии, но в сущности литератор, театральный критик, художник, вся жизнь которого была в искусстве. По возрасту он был старше всех нас -- кого на десять, кого на пятнадцать лет. Но разница эта не замечалась: всегда интересный, увлекающийся -- что называе т ся "живой человек",-- он мог быть товарищем и более юным, чем мы. Умер он в июне 1920 года, в возрасте, позволяющем назвать его стариком: ему было шестьдесят пять лет. Но все, кто знавал его, все его многочисленные товарищи по искусству, по общественности, по мед и цине и еще более многочисленные молодые ученики и ученицы по художеству и особенно по театру могут подтвердить, что в этом шестидесятипятилетнем муже горела молодая душа, и не только молодая, но юная. Зрелый и хороший ум его охватывал и анализировал явления, а гор я чее сердце, склонное к увлечениям, дополняло это понимание любовью к явлениям, самой и с кренней, молодой и настоящей, оттого и все его работы, театральные статьи, художественные оценки, монография художников и его студийные лекции по театральному искусству -- все это полно увлечения, заражающего читателя, а еще более слушателя. Особенно увлекателен он был как оратор и менее всего заметен как беллетрист. Однажды Голоушев прочитал нам на "Среде" только что написанный им рассказ на тему о любви; не помню его названия. Рассказ не показался интересным, и автору было выск а зано это откровенно. Он на секунду задумался. -- Я имел в виду случай как будто интересный и не шаблонный. Например, вот эта сцена. Или вот эта. И он начал снова рассказывать. Обычное увлечение овладело им. И тот же самый ра с сказ загорелся и засверкал. Сжато, сильно, красиво и содержательно лилась его речь. И когда он кончил, нельзя было не сказать ему: "Почему же ты написал не так, как сейчас говоришь?" Он и сам это чувствовал и даже сознался: -- Вижу, что тот рассказ никуда не годится. Мне надо, должно быть, не писать расск а зы, а рассказывать о них своими словами. Высокого роста, худой, с широкими, несколько приподнятыми плечами, с русой боро д кой, начинающей седеть, с высоким лбом и длинными, закинутыми назад русыми волосами, тоже не без серебряных нитей, почти всегда в длинном триковом сюртуке, который он носил обычно нараспашку; что-то красивое и что-то некрасивое было одновременно в его лице; в н е больших серых и чуть раскосых глазах, особенно когда он смеялся, вспыхивало хитрое выр а жение, чего, однако, на самом деле не было совершенно ни в его натуре, ни в характере, ни в его отношениях к людям. Это был очень доброжелательный, очень милый, ко всему способный и талантливый человек, всем увлекающийся и многому легко поддающийся. Его облик я беру за последний десяток лет до его смерти. В общем, я знавал его с четверть века, когда он был уже московским врачом и художником, отбывшим ссылку на далеком севере за участие в па р тии "Народная воля" в семидес я тых годах. Художественная Москва хорошо знала Голоушева по его рецензиям, а театральная м о лодежь увлекалась его лекциями. Говорил он всегда содержательно и красиво и сам увлекался темой своей речи. Капитальным трудом его был текст к большому иллюстрированному изд а нию 1909 года "Художественная галерея Третьяковых", где Голоушев развернул историю ру с ской живописи от шестидесятых годов до последних дней. Большой известностью пользуется также его монография "И. И. Левитан, его жизнь и творчество", изданная в 1913 году, и "Очерки по истории искусства в России". Как-то раз, заехав ко мне, А. И. Куприн не застал меня дома и в ожидании целый час прогов о рил с моей женой. Когда я вернулся, он сказал: -- Вот славно мы без вас побеседовали! Теперь ведь, куда ни придешь, везде один разговор: "Ах, Бунин! Ах, Андреев!.." А мы хорошо и с удовольствием поговорили о л о шадях. Куприн вообще очень любил лошадей, а в это время в Москве было много всяких ра з говоров о беговом непобедимом жеребце Рассвете, внезапно и таинственно погибшем. Дело было темное; в газетах намекалось на умышленное отравление лошади конкурирующим коннозаводч и ком. И Куприн и моя жена, оба любившие животных, случайно напали на интересующую их тему и так разговорились, что Куприн обещал написать рассказ о рысаке. И вскоре действ и тельно написал своего "Изумруда", в ы звавшего восторженный отзыв Л. Н. Толстого. В этом же роде был еще случай с Леонидом Андреевым. Однажды вечером он долго бродил у нас на даче по саду, любуясь звездным небом, а жена моя, интересовавшаяся в то время астр о номией, рассказывала ему что-то о созвездиях. -- Вот и прекрасно! -- воскликнул вдруг Леонид Николаевич.-- Хорошая тема для пьесы: высоко на горе живет ученый-астроном, нелюдим, которому до земли нет никакого д е ла. А внизу, под горой, происходит революция, которой нет никакого дела до неба. Из этого я что-то сд е лаю. Не знаю -- что, но напишу непременно! И написал "К звездам". Из писателей, не живших в Москве, изредка приезжал к нам Н. Г. Гарин-Михайловский, красавец с седой головой, выдающийся инженер и талантливый беллетрист, строитель Батумского порта, автор "Детства Темы" и многих повестей, корейских сказок и др. В литературе он стал известен только в сорокалетнем возрасте, зато сразу завоевал внимание как читателей, так и прессы. Когда в "Русской мысли" появилась его повесть "Несколько лет в деревне", то такой чуткий и требовательный ценитель, как А. П. Чехов, отозвался о ней во с торженно: "Раньше ничего подобного не было в литературе в этом роде по тону и, пожалуй, по искренности... Середка -- сплошное наслаждение. Так верно, что хоть отбавляй". Одна из п о следних его повестей, "Инженеры", напечатанная в сборнике "Знание", была в отдельном и з дании арестована и изъята. Таким образом, литературная молодежь того времени и писатели с определившимися именами в лице лучших своих представителей образовали крепкое литературное ядро. И ядру этому б ы ло имя -- "Среда". В декабре 1902 года Леониду Андрееву было поручено устроить литературный вечер в пользу Общества помощи учащимся женщинам. Он взялся и пригласил участвовать товарищей из той же "Среды". Сам он решил прочитать новый рассказ "Иностранец", Найденов -- отр ы вок из пьесы "Жильцы", Бунин -- "На край света", на мою долю досталась легенда "О трех юношах" и на долю Скитальца -- стихи. Интерес к группе писателей из "Среды" в то время только что разрастался, и билеты брались бойко. Громадный Колонный зал бывшего Благ о родного собрания, теперешнего Дома союзов, был переполнен. Авторов, впервые появившихся перед публикой на эстраде, шумно и долго приветствовали; успех вечера ярко определился. По установившемуся обычаю, на больших вечерах, особенно в лучшем из московских помещений, исполнители одевались парадно: певицы -- в бальных платьях, чтецы и музыканты -- во фр а ках. Один только Скиталец, пришедший к самому концу вечера, явился в неизменной своей блузе и только вместо обыкновенного галстука размахнул по всей груди какой-то широкий с и ний бант. Ввиду опоздания ему достался самый последний, заключительный номер. И вот в раскаленную уже успехом вечера атмосферу, после скрипок, фраков, причесок и дамских д е кольте, вдруг врывается нечто новое, еще невиданное в этих стенах -- на эстраду почти вбег а ет косматый, свирепого вида блузник, делает движения, как бы собираясь засучивать рукава, быстрыми шагами подходит к самому краю помоста и, вскинув голову, громким голосом, на весь огромный зал, переполненный н а рядной публикой, выбрасывает слова, точно камни: ...Пусть лежит у вас нА сердце тень! Песнь моя не понравится вам: Зазвенит она, словно кистень, По пустым головам! Я к вам явился возвестить: Жизнь казни вашей ждет! Жизнь хочет вам нещадно мстить -- Она за мной идет!.. Когда он кончил это стихотворение и замолк, то поднялся в зале не только стук, треск и гром, но буквально заревела буря. По словам газеты "Курьер", сохранившейся у меня в выре з ке, "буря эта превратилась в настоящий ураган, когда Скиталец на бис прочел стихотворение "Нет, я не с вами". Стены Благородного собрания, вероятно, в первый раз слышали такие песни и никогда не видели и с полнителя в столь простом костюме..." Так сообщала газета. Так это все и было на самом деле. Но в тогдашних газетах все-таки нельзя было нап и сать обо всем, что случилось. Я ненавижу глубоко, страстно Всех вас; вы -- жабы в гн и лом болоте!-- так выкрикивал Скиталец в публику громовым голосом, потрясая над головой рукою и встр я хивая волосами: Мой бог -- не ваш бог; ваш бог прощает... А мой бог -- мститель! Мой бог карает! Мой бог предаст вас громам и карам, Господь мой грянет грозой над вами И оживит вас своим ударом! Полицейский пристав, сидевший на дежурстве в первом ряду кресел, не дожидаясь конца, не поднялся, а вскочил и резко заявил, что прекращает концерт. Публика с криками бросилась с мест к эстраде, придвинулась вплотную, а молодежь полезла даже на самый п о мост, чтобы приветствовать автора; кричали: "Качать! Качать!.." Стук и топот, визг и крики, восторги и возмущение -- все это оглушало, ничего нельзя было разобрать. Полиция распор я дилась гасить огни. И блестящий зал сразу потускнел. Одна за одной гасли огромные люстры, но народ не расходился и все кричал и стучал, вызывая Скитальца на бис. В зале становилось уже темно. Наконец, полиция явилась в артистическую комнату, где для участвующих был серв и рован чай. -- Немедленно покиньте помещение! И когда удалили исполнителей, публика поневоле затихла и в полутьме побрела к св о им шубам. Но на ул и це, возле подъезда, опять поднялись возгласы и крики. Кончилось все это тем, что Скиталец уехал на Волгу, Общество помощи учащимся женщинам заработало с вечера хорошую сумму, а Леонид Андреев, как официальный устро и тель вечера, подписавший афишу, внезапно был привлечен к ответственности в уголовном п о рядке за то, что не воспрепятствовал Скитальцу прочитать стихотворение, где пророчилась революция и гнев народный. Газету "Курьер" за то, что она на другой день поместила сочувс т венный отчет о вечере и напечатала стихотворение Скитальца "Гусляр", им прочитанное, з а претили на несколько месяцев. В дальнейшем всех нас вызывали к следователю для допроса, а затем свидетелями в суд, где Андреев сидел на скамье подсудимых и чуть-чуть не пострадал неведомо за что. -- Писал Скиталец, читал Скиталец и прославился Скиталец, а меня хотят посадить либо выслать,-- см е ялся Леонид Николаевич уже в зале суда перед началом процесса. Однако суд его оправдал. В эту же зиму время от времени стал приезжать на "Среды" Федор Иванович Шаляпин, не только уже признанный, но и прославленный артист, певший в то время в Большом театре. Иногда он принимал участие в общей беседе, нередко любил пошутить, рассказать анекдот, иногда очень сильно прочитывал какой-нибудь драматический отрывок, выявляя и здесь выс о кое артистическое мастерство, и опять возвращался к шутке и балагурству. А то садился ин о гда за рояль и, сам себе аккомпан и руя, начинал петь. Помимо обычных наших постоянных собраний, время от времени устраивались так н а зываемые выходные, или большие, "Среды", на которые съезжалось очень много народа. Мы не чуждались тогдашнего нового направления -- декадентов, модернистов и иных,-- и у нас можно было встретить на таких больших собраниях Брюсова, Бальмонта, Белого, Кречетова, Сологуба... Но мы считали их гостями, а не членами "Среды", и эти большие, или выходные, "Среды" делались уже не у меня в квартире, а либо у Андреева, либо у Голоушева. Все это заблаговременно обсуждалось "Средою" и никогда не носило случайного характера, а выполн я лось в качестве постановления, нашим гостям, может быть, и неизвестного. На такие вечера приезжали и артисты, как В. И. Качалов, О. Л. Книппер-Чехова, Л. А. Сулержицкий, бывали известные адвокаты, врачи, художники, журналисты, издатели, профессора. Однако все они были чьими-нибудь личными знакомыми, случайных же людей, хотя бы и очень интересных, не допускали по причинам понятным: строгий отбор гарантировал и нас и наших гостей от недреманного ока -- от развивавшегося в то время невероятного сыска. А недреманное око интересовалось "Ср е дою" -- это было нам хорошо и точно известно. Не всегда на "Средах", или, вернее, не все время в течение вечеров, беседы бывали деловые и серьезные. Допускались у нас и шутки и смех. Были в ходу одно время всякие пр о звища и куплеты. Помню, про андреевский рассказ "Бездна" кто-то пустил двустишие и Ан д реев им очень утешался. Это случилось после того, как на него напали за эту "Бездну" и "Н о вое время" и Софья Андреевна Толстая, громившие молодого писателя. Сам же Леонид Ан д реев, улыбаясь, любил повторять среди приятелей п у щенный каламбур: Будьте любезны: Не читайте "Бездны". Про Скитальца тоже был сложен стишок. Не помню его целиком. В памяти удержалось только: Юноша звал себя в мире Скитальцем, И по трактирам скитался действительно... Больше всех смеялся над этим сам же Скиталец, которого читатели представляли себе необычайно мрачным и страшным, так как сам о себе он писал в стихотворениях: "Я и меч и вместе пламя", или: "Коли пить -- пей ковшом; бить -- так бей кистенем!" Очень метко дали ему сравнение с тигром... из мехового магазина. "Он пугает, а мне не страшно",-- как говорил Л. Н. Толстой о творчестве Л. Андреева. Прозвища давались только своим постоянным товарищам, и выбирать эти прозвища дозволялось только из действительных тогдашних названий московских улиц, площадей и п е реулков. Это называлось у нас "давать адреса". Делалось это открыто, то есть от прозванного не скрывался его "адрес", а объявлялся во всеусл ы шание и никогда "за спиной". Например, Н. Н. Златовратскому дан был сначала такой адрес: "Старые Триумфальные ворота", но потом переменили на "Патриаршие пруды"; редактору "Русской мысли" В. А. Гольцеву дали адрес: "Девичье поле", но после изменили на "Бабий городок"; Н. И. Тимковский назывался "Зацепа"; театральный критик С. С. Голоушев -- "Брёхов пер е улок"; Е. П. Гославский -- за обычное безмолвие во время споров -- "Большая Молчановка", а другой товарищ, Л. А. Хитрово, наоборот за пристрастие к речам -- "Самотека"; Горький за своих босяков и героев "Дна" получил адрес знаменитой московской площади "Хитровка", покрытой ночлежками и притонами; Шаляпин был "Разгуляй". Старший Бунин -- Юлий, р а ботавший всю жизнь по редакциям, был "Старо-Газетный переулок"; младший -- Иван Бунин, отчасти за свою худобу, отчасти за острословие, от которого иным приходилось солоно, наз ы вался "Живодерка", а кроткий Белоусов -- "Пречистенка"; А. С. Серафимович за свою лысину получил адрес "Кудрино"; В. В. Вересаев -- за нерушимость взглядов -- "Каменный мост"; Чириков -- за высокий лоб -- "Лобное место"; А. И. Куприн -- за пристрастие к лошадям и цирку -- "Конная площадь", а только что начавшему тогда Л. Н. Андрееву дали адрес "Бол ь шой Ново-Проектированный переулок", но его это не удовлетворило, и он просил дать ему возможность переменить адрес, или, как у нас называлось, "переехать" в другое место, хоть на "Ваганьково кла д бище". -- Мало ли я вам про покойников писал,-- говорил, бывало, Андреев.-- У меня что ни рассказ, то два-три покойника. Дайте мне адрес "Ваганьково". Я, кажется, заслужил. Не сразу, но просьбу его все-таки уважили, и он успокоился. Над этими адресами хохотал и потешался А. П. Чехов, когда однажды в его ялтинском кабинете мы ра с сказывали о них. -- А меня как прозвали? -- с интересом спрашивал Антон Павлович, готовясь смеяться над собственным "адресом". -- Вас не тронули, вы без адреса. -- Ну, это нехорошо, это жалко,-- разочарованно говорил он.-- Это очень досадно. Приедете в Москву, непременно прозовите меня. Только без всяких церемоний. Чем смешнее, тем лу ч ше. И напишите мне -- как. Доставите удовольствие. Когда он услыхал, что В. С. Миролюбову за его громадный рост дали адрес "Каланче в ская площадь", то с улыбкой заметил: -- Глеб Успенский его тоже великолепно окрестил совершенно невероятным именем, но метко: "Пир а мидальный буйвол". Вот это сказано! Так, мешая дело с шутками и работу с пустяками, мы много лет дружно и хорошо ж и ли. Время от времени возникали в нашей среде какие-нибудь неприятности и инциденты. То кого-нибудь арестовывали, то высылали; так, например, из Ялты градоначальник Думбадзе начал одно время изгонять административно всех приезжих писателей. Он выгнал из Ялты д а же коренного ялтинца, доктора и писателя Елпатьевского, большого специалиста по легочным болезням, уважаемого и любимого общественного деятеля. Происходили иногда разного рода столкновения, о которых потом писали в газетах, рисовали по поводу них карикатуры; н и чтожный сам по себе инцидент иногда раздували в событие, как, например, недоразумение между Горьким и публикой в Х у дожественном театре. Время было тревожное. Власти старались зажимать всем рты, чтобы молчали, но вынужденное молчание не было во власти "властей": в воздухе парил уже "Буревестник", и м а ло-помалу приближался 1905 год. "Среда" чутко реагировала на выдающиеся явления общественной жизни; отсюда н е редко исходила инициатива всемосковского протеста по поводу особо возмутительных дейс т вий тогдашнего правительства. Составлялись протесты, покрывались многими подписями именитых общественных деятелей, писались петиции, читались публично резкие доклады. "Средою" издан был даже особый товарищеский сборник под скромным названием "Книга рассказов и стихотворений". Издан он был "на всякий случай". И случай этот вскоре предст а вился: все вырученные деньги были целиком переданы в 1905 году забастовочному комитету на вспыхнувшую тогда знаменитую почтово-телеграфную забастовку, проведенную героич е ски и имевшую большое влияние на появление тоже "знаменитого" манифеста об учреждении Гос у дарственной думы. В сектор рукописей Института мировой литературы имени Горького передана подли н ная рукопись одного из резких протестов писателей против зверств московской полиции. Зав е ренную копию я и цитирую как один из примеров: "5 декабря 1904 года, в Москве, в то время, когда часть населения пыталась заявить свое несочувствие существующему бюрократическому строю, полиция, заранее собранная в огромном количестве и скрытая во дворах и иных помещениях, нападала как на демонстра н тов, так и на случайную публику. Полицейские рубили народ отточенными шашками, прич и няя тяжкие раны и даже увечья. Стреляли в упор в убегающих из револьверов, загоняли толп а ми в дворы, где беспрепятственно били и истязали беззащитных людей до потери сознания. Не разбирали ни пола, ни возраста. Избитых отводили в участки, и там избиение продолжалось. Магазины и подъезды по распоряжению полиции были закрыты, спасавшиеся от неистовых преследователей не имели возможности укрыться. Такому же насилию подверглись жители Москвы и 6 декабря, когда никакой демонстрации не было, и объектом полицейских избиений д е лалась ничего не ожидавшая публика. Группа московских писателей, выражая как свои чувства, так и чувства сознательной части общества, глубоко возмущенная этими зверствами московской администрации, высказ ы вает насильникам свое отвращение и во всеуслышание заявляет, что эта действующая по пр о изволу жестокая и грубая администрация лишний раз подтвердила, что существующий режим более терпим быть не может". Под протестом подлинные подписи-автографы: Е. Чирикова, Л. Андреева, С. Петрова-Скитальца, Н. Тел е шова, И. Белоусова и других. В конце 1902 года была сфотографирована Фишером группа из семи человек: Горький, Скиталец, Бунин, Андреев, Телешов, Чириков и Шаляпин. Эти снимки разошлись по всему миру. Не было, кажется, такого журнала, где бы не появились эти репродукции за всевозмо ж ными подписями. В одних заграничных изданиях называли группу "писателями", в иных изд а ниях -- "русскими революционерами" и т. д. Русские иллюстрированные журналы буквально все, кроме ярко черносотенных, помещали у себя эту группу: это было как бы представление читателям авторского коллектива зарождавшегося тогда издательства "Знание" и сборников "Знание", имевших такое значительное отношение к 1905 году. Эти сборники были организ о ваны Горьким у нас же, на одной из "Сред", когда Алексей Максимович, приехав на день в Москву, отбирал у нас рукописи для первого выпуска. В память этого начинания сборников Горький и предложил нам сняться товарищеской группой. Первый сборник был составлен и с ключительно из произведений членов "Ср е ды". Помимо сборников, "Знание" стало издавать отдельными томами рассказы и повести товарищей по "Среде". Так, изданная небольшая книжка рассказов Леонида Андреева создала популярность автору и содейс т вовала быстрому его прославлению. Важно отметить, что ни один автор не был связан никакими неустойками, никакими контрактами, никакими обязательными сроками, как это делалось буквально во всех иных издательствах. Здесь автор был с о вершенно свободен и независим. Когда же через несколько лет издательство "Знание" закрылось, "Среда" немедленно попыталась заполнить этот пробел и организовала в Москве "Книгоиздательство писателей" с ярко выраженной тенденцией защиты авторов от издательской зависимости и нередко -- каб а лы. Над нашей затеей смеялись, потому что мы объявили: "От издания книги весь доход пр и надлежит автору, а не издателю". Возможно, что это было и ново и дерзко, но не было смешно и нелепо, потому что "Среда" доказывала все это на деле в течение десятка лет. Частные изд а тели и всякие скупщики авторских рукописей -- эти "любители российской словесности", как называл их в шутку и с горя Мамин-Сибиряк,-- сначала подсмеивались над нами. Но потом перестали см е яться. "Книгоиздательство писателей" вначале вынуждено было именоваться официально "торговым домом на вере" под фирмою "Торговый дом Голубев и Махалов для производства в городе Москве операций по изданию и продаже книг как русских, так и иностранных писат е лей". Несмотря на всю нелепость, на всю вздорность такого наименования, учредителями дела стали четырнадцать человек, среди которых были: Белоусов, братья Бунины, Вересаев, Краш е нинников, Серафимович, Телешов, Шмелев и другие. Близкое участие в изданиях принимали А. Н. Толстой, К. А. Тренев, И. А. Новиков... Первоначальный: паевой капитал составлял всего лишь 3400 рублей: -- сумму, ничтожную для открытия издательского дела, и не только н и чтожную, но смешную. С таким "капиталом" невозможно было, конечно, рассчитывать на и з дание хотя бы одного сколько-нибудь заметного имени. Но суть дела была не в капитале, а в составе новорожденного издательства, в составе этого "торгового дома", располагавшего с о гласием и сочувствием целого ряда имен, не только заметных, но и значительных в свое время. Вскоре "торговый дом" был переименован в "товарищество", целью которого официально объявлялось: "Прийти на помощь авторам в издании книг и избавить их от необходимости значительную часть дохода с издания отдавать изд а телям". Как могло пройти в то время в печати такое заявление, а это было в 1912 году, мы сами удивлялись. Однако оно было напечатано черным по белому и разослано многим писателям для осведомления. В этом объявлении говорилось не только о борьбе с эксплуататорами писательского труда, но и об условиях издания книг: издательство берет на себя весь риск по изданию, а п о ступающий доход в первую очередь идет целиком на погашение расходов по напечатанию книги и по бумаге. В этом случае издательство удерживает в свою пользу на расходы по ко н торе, помещению, налогам и проч. только десять процентов с номинальной цены каждого э к земпляра; весь же остальной доход идет автору, который в конечном счете, за вычетом прои з водственных затрат, получает до сорока процентов с номинала каждого экземпляра книги. И все последующие издания производятся на тех же основаниях. Члены товарищества не пол ь зуются никакими преимуществами по изданию своих книг; права их в этом отношении ничем не отличаются от прав посторонних лиц. Все эти условия, к раздражению частных издателей и к радостному удивлению нашему, были беспрепятственно напечатаны и разосланы по адресам заинтересованных лиц и в резул ь тате привлекли к издательству много видных авторов, беллетристов и критиков: Горького, К о роленко, Елпатьевского, Златовратского, Тренева, Найденова, Сергеева-Ценского, Серафим о вича, Юшкевича, Новикова-Прибоя и многих других, помимо тех, кто входил в основную группу. Наследники А. П. Чехова, изверившиеся в частных издателях, отдали товариществу все шесть томов писем Чехова. Кроме того, издательство предприняло взамен прекратившихся сборников "Знание" выпуск сборников под названием "Слово", имевших в свое время, с 1910 по 1917 год, выдающийся успех. За ними гонялись книжные магазины почти так же, как и за сборниками "Знание". "Народно-школьная библиотека" и так называемая "Дешевая библиот е ка" в определенном подборе авторов и их произведений дополняли общественную роль "Кн и гоиздательства писателей". Насколько хороша или нехороша была эта роль, об этом судить не нам, участникам и созидателям дела. Председателями правления были в разное время, если не ош и баюсь, только двое: В. В. Вересаев и я. Дело, над которым посмеивались крупные издатели, выросло так, что за короткое вр е мя стало уже невозможным закабалить писателя с известным именем на многие годы, а то и навсегда, как это нередко тогда случалось. Всякий писатель, в какой бы нужде он ни находи л ся, имел возможность издать свои книги не на условиях кабалы, а на основе товарищеской. И в этом была немалая общественная роль "Среды", объединившей определенную группу писат е лей и избавлявшей их, а также и многих иных литераторов, от скупщиков рукописей нужда ю щихся авторов, от этих писательских благодетелей, от этих "любителей российской словесн о сти". Личные отношения участников "Среды" между собою были вполне дружеские, во вс я ком случае среди большинства, и очень сердечные и искренние, особенно между некоторыми из нас. Близость была не только писательская или товарищеская, но часто и личная и семе й ная. Хотя А. П. Чехов жил в Ялте, но всегда интересовался нашим кружком, и когда мы н а печатали товарищеский сборник "Книга рассказов и стихотворений", Антон Павлович писал мне о нем: "Я прочитал уже почти все -- и многое мне понравилось, многое очаровало... "В с о чельник" и "Песня о слепых", особенно к концу, показались мне необыкновенно хорошими, великолепными... Спасибо большое, большущее!.. Крепко жму руку... Поклон и привет завс е гдатаям "Среды"..." А когда в 1904 году Чехов приехал в Москву ставить свою последнюю пьесу -- "Ви ш невый сад", то провел у меня, среди наших товарищей, весь вечер и просил писать ему о всех наших новостях и достижениях. Начиная с 1909 года характер "Среды" коренным образом изменился. Собираться ст а ли уже не у меня и не в частных квартирах, а в Литературно-художественном кружке, на Большой Дмитровке, переименованной теперь в Пушкинскую улицу. Здесь было отведено "Среде" хорошее помещение. Во главе этих собраний стал Юлий Бунин. В первую же зиму число участников настолько выросло благодаря молодым поэтам и молодым писателям, что большой запасный зал кружка еле вмещал всех желающих. Среди участников была не только молодежь, но нередко посещали эти собрания и т а кие писатели, как А. Н. Толстой, Ив. А. Новиков, имена которых были уже достаточно извес т ны в литературе. После чтений и прений устраивался обычно товарищеский чай с речами, ст и хами, остротами и любопытными стихотворными "протоколами", иногда блестяще остроу м ными, которые сочинял тут же, не выходя из комнаты, экспромтом, М. П. Гальперин и проч и тывал всему собранию о его сегодняшнем заседании, перечисляя чем-либо выделявшиеся в этот вечер имена, слова и случаи в несколько утрированном виде, что и делало их забавными и интересными; эти шутки были веселы и ничьему самолюбию не оби д ны. Этот остроумный и приятный поэт в советское время много работал по драматургии, сочинял либретто для новых опер и опереток и погиб совершенно случайно под колесами гр у зовика почти у самой своей квартиры в 1944 году. Не всегда, однако, проходили эти чтения молодых писателей благополучно. Был, н а пример, случай, когда один поэт из лагеря декадентов так резко разносил прочитанные стихи молод е жи, что в заключение воскликнул! -- Топи их, пока они слепые! Это необузданное восклицание вызвало в свою очередь ярую защиту молодых авторов со стороны Ивана Бунина, и вечер прошел в общем взволнованном н а строении. На этих молодых "Средах" вспоминаются мне некоторые особо заметные силы того времени, как поэтесса Ада Чумаченко, юный Валентин Костылев, ставший впоследствии известным писателем, беллетристы -- В. Г. Лидин, Шмелев, Фомин, Ашукин, критик Юрий Соболев, художник Ап. М. Васнецов, являвшийся здесь в качестве беллетриста со своими рассказами, и Н. Г. Шкляр, выступавший обычно как благожелательный критик прочитанных прои з ведений, и многие-многие, ставшие известными в советское время. Среди гостей и молчаливых слушателей, интересовавшихся молодыми авторами, вспоминаются тоже многие из видных людей, как, например, народный артист С. И. Мигай, в то время еще молодой студент-юрист, и другие молодые люди -- учителя, врачи, журналисты, ставшие потом очень известными и д а же крупными именами. В общем, молодая "Среда" отстаивала реалистическое направление, несмотря на моду и увлечение иными вкусами. Ветер декадентства переставал бушевать, и нормальное отношение к литературе ст а новилось мало-помалу необходимым. Количество новых участников неимоверно росло. Зато старые товарищи стали бывать на собраниях все реже и реже. По нескольку раз в зиму они снова начали собираться то у меня, то изредка у Голоушева. Многих из прежних уже не стало: кто уехал за границу вследствие реакционного засилья, кто перебрался в Петербург или в иные города. Но, с другой стороны, за это же время были и хорошие пополнения: сблизились с нами Иван Иванович Попов, старый народоволец, невольный сибиряк, бывший редактор-издатель большой и влиятельной сиби р ской газеты "Восточное обозрение" и журнала "Сибирский сборник", и еще Иван Сергеевич Шмелев, человек талантливый и яркий, написавший немало сильных рассказов и повестей, в том числе "Человек из ресторана", печатавшихся в "Знании". С ними обоими установились быстро и прочно товарищеские отнош е ния. В связи с этой порой вспоминается тяжкое впечатление от известия об уходе из Ясной Поляны Льва Николаевича Толстого -- одного из величайших людей своего времени. Это бе г ство в осеннюю черную ночь по глухим деревенским дорогам, окруженное в первые дни таи н ственностью, произвело потрясающее впечатление как среди нас, так и за границей, где имя Толстого пол ь зовалось большим уважением. Извещение о его болезни в пути, о его остановке на станции Астапово, наконец о его кончине -- все это было не только волнующим, но в полной мере потрясающим событием. Т е леграмма, напечатанная в газетах, о том, что 7--20 ноября 1910 года в 6 часов 05 минут утра в Астапове скончался Лев Николаевич Толстой, произвела страшное впечатление, хотя все уже были подготовл е ны к такому известию. Радостно зашипели крайние реакционные ненавистники, духовные владыки, митроп о литы, придворные приспешники, министры, чиновники и вся та злая рать, предавшая Толстого анафеме, отлучившая его от церкви; для него все эти отлучения и анафемы являлись только свидетельством и доказательством того, что голос его услышан и что неуязвимая броня проб и та. Значительнейшее большинство людей той эпохи смотрело иначе, чем люди придворного типа, для которых Толстой был только еретик и смутьян. Вряд ли в мире была такая страна, хотя бы с зарождающейся только культурой, где бы не было почитателей Льва Николаевича и где имя его не было бы окружено вним а нием, любовью и уважением. "Великий писатель земли русской" уже давно перестал говорить с одними избранн и ками, а заговорил со всем народом на языке простом и понятном всякому о вопросах, для всех насущных, коренящихся в самой жизни, стремясь слова свои связать с своими личными поступками. Отречение, отречение, отречение -- вот вечный спутник искателей правды. А в п о ступках правдивых и смелых другие люди обычно чувствуют и видят себе укор. Вот почему так часто и так охотно осуждается многое, выходящее за пределы обыденного. И чем более отрекался Толстой от благ жизни, тем более вырастал из его жизни укор другим людям и тем больше сыпалось на него обвинений в неискренности со стороны чуждых ему темных сил, в и девших свое счастье и благополучие только во власти, в богатстве и в насилии над другими люд ь ми. Терпеливо и внимательно читал он и выслушивал озлобленные выходки против него, нередко угрозы, оскорбления, даже проклятия и площадную брань, думая не о себе самом, но о тех, кто мог пострадать от этого -- из-за него попасть в беду, в заключение или в ссылку, что нередко и случалось в те жестокие времена. Многие тысячи людей со всего света обращались к Толстому лично и письменно; о б ращались к нему крестьяне с своими вековечными нуждами и вопросами, обращались всякие люди с делами, общественными и личными, обращались все, кому было трудно, или больно, или невыносимо жить... Вспоминаются невольно замечательные слова А. М. Горького: "Толстой -- это целый мир... Не зная Толстого -- нельзя считать себя знающим свою страну, нельзя считать себя культурным челов е ком". И вот ушел от нас великий гражданин мира, как его называли в последнее время. Свои размышления "О жизни и смерти" Лев Николаевич прислал мне для сборника "Друкарь", в пользу тружеников печатного дела, который вышел в 1909 году под моей реда к цией. Один из афоризмов он написал собственноручно под своим портретом, который также был помещен в "Друкаре" с его автографом. Старой "Среды" в сущности уже более не существовало. Жива была новая, или мол о дая, "Среда" многочисленная, деятельная, в которой старые основатели "Сред" бывали скорее как гости и каждый ответственным был только за самого себя. Но в отдельности "старики" о с тавались друг с другом товарищами. Они теперь сплотились вокруг "Книгоиздательства пис а телей", войдя в совет и редакцию; почти все они были в составе дире к ции Литературно-художественного кружка, в правлении "Общества деятелей периодической печати" и в суде чести при этом обществе, работали в правлении кассы взаимопомощи литераторов и ученых, где я был председателем около пятнадцати лет. Всегда было что-нибудь такое, что связывало нас и держало в каком-то единении. Даже во время войны "Среде" было поручено от всемо с ковского Дня печати составить сборник в помощь жертвам мировой бойни. И "Среда" выдел и ла из своего состава трех редакторов: И. А. Бунина, В. В. Вересаева и Н. Д. Телешова, которые и составили этот сборник немедленно под названием "Клич", где участвовали лучшие совр е менные писатели, крупные художники и знаменитые композиторы. Книга была распродана в три дня и дала чистой прибыли, согласно опубликованному отчету, тридцать четыре тысячи рублей. Эти деньги влились в общую, довольно значительную сумму, собранную Днем печати и распределенную, согласно постановлению общего собрания московского Дня печати, между национальными организациями, оказывавшими помощь пострадавшему от войны населению: армянскому, польскому, грузинскому, еврейскому, латышскому, литовскому, татарскому и у к раинскому -- через Пироговское общество, в равной части каждой организации. Немало выпало на мою долю трудов по составлению и изданию этого сборника, и н е даром на первом экземпляре, полученном из типографии, сделана надпись на книге рукою В е ресаева: "Дорогому товарищу Н. Д. Телешову, на своих плечах вынесшему всю огромную р а боту по созданию "Клича". Под этим подписи: "Соредакторы: Ив. Бунин и В. Вересаев. 17 марта 1915". Очень я дорожу этим признанием и берегу с любовью этот памятный экземпляр. В течение четверти века не было, или почти не было, в Москве ни одного обществе н ного дела, ни одного культурного начинания, где бы так или иначе не принимала горячего и ближайшего участия "Среда", если не как коллектив, то в лице своих отдельных членов. Авторитет "Среды" стоял высоко, и нередко к ней обращались общественные группы, когда возникали серьезные принципиальные конфликты и требовалось беспристрастное третейское решение. В таких случаях "Среда" указывала на одного из своих сотоварищей, и его избирали в с у дьи. Вспоминается один сложный и тяжелый процесс. Молодой поэт, из группы модернистов, был заподозрен в провокации, и на его голову посыпались обвинения в предательстве своих друзей. Началось все это с корреспонденции из Парижа, напечатанной в газете "Русские ведомости"; впутано было сюда же имя известного "всезная" по этой части Вл. Бурцева, который признавал, что за поэтом провокация налицо. Обвинение было настолько определенно, а намеки настолько прозрачны, что имя заподозре н ного называлось уже прямо, хотя в корреспонденции оно не фигурировало, и поэту многие п е рестали подавать руку, затем журналы прекратили прием в печатание его работ, затем ему б ы ло отказано в службе -- он был педагогом. С потерей доброго имени пропали и средства к жизни. Защищаться возможности не было, потому что нельзя было подать жалобу в государс т венный так называемый "коронный" суд благодаря политически скользкой теме. Какое же правительство согласится, в самом деле, считать за преступление службу в своей политической агентуре и работу в ней рассматривать как позор для сотрудника? И в каком положении оказ а лись бы свидетели, как сами, так и все те люди и кружки, о которых пришлось бы рассказать на суде! Для сыска и для широкого предательства такой процесс был бы величайшим торжес т вом и праздником. А этого не мог желать никто. Из создавшегося тупика выхода не было. Травля продолжалась, пока не составился "частный суд" -- суд чести, при совершенно закрытых дверях. В состав суда входило семь лиц -- представителей адвокатуры, литературы и общественности: трое со стороны "Русских ведомостей", во главе с Н. В. Давыдовым, и трое со стороны писателя: в их число входил и я, х о тя писатель был далеко не из друзей нашей группы и даже не из числа моих знакомых. Супе р арбитром был избран С. И. Филатов, в то время председатель совета присяжных поверенных -- организации, облеченной высоким общественным доверием. Этим судьям вверялся вопрос о добром имени человека и, в связи с этим, несомненно, о его жизни и смерти,-- настолько сер ь езно разыгрался и мучительно пр о текал этот скандал. Процесс тянулся несколько месяцев -- с осени до весны. Из показаний множества св и детелей, преимущественно из литературного и журнального мира, выяснились ужасающие картины сыска, гнета, подкупа, торговли головами людей. Эти показания навели на след одной "прекрасной дамы", стоявшей, несомненно, в центре доносов. Она жила где-то в имении, н е далеко от Москвы. К ней и направили от суда доверенное лицо с просьбой приехать на засед а ние для дачи показаний по делу писателя в качестве простой свидетельницы. Она встретила посланника дерзко и объявила ему, чтоб он убирался сию минуту вон и никогда не приходил бы вторично, иначе она затравит его собаками. По ходу дела для окончательного выяснения виновности или невиновности писателя стало неизбежным предложить ряд существенных вопросов как автору позорящих статей, н а печатанных в газете, Белорусову, так и В. Л. Бурцеву, признававшему эти статьи правильными. Но оба они жили в Париже. Посылать вопросы и получать ответы через почту было равн о сильно открытию дверей и даже хуже, так как все письма, несомненно, были бы тайно читаны жандармерией. И суд вынужден был послать нарочного -- верного человека с необходимыми вопросами в Париж, добиться там личного свидания и привезти суду письменные же ответы. Это сложное пор у чение и затормозило течение процесса. Обязанности судей были морально тяжелы и крайне ответственны: нельзя обелять в и новного в гнусных предательствах, но нельзя и обвинять в таком деле по предположению, без явных доказательств. Были приняты все меры к выяснению истины. И после долгих, упорных и мучительных трудов суд пришел к заключению, что обвинение не подтвердилось решител ь но ничем. Доброе имя, а с ним, вероятно, и самая жизнь пис а теля были спасены. Освободив литератора от тяготевших над ним обвинений, третейский суд в своем р е шении касается и поведения газеты: "В действиях редакции нет нарушения требований спр а ведливости и добрых нравов; в деле нет никаких указаний на то, чтобы, печатая инкримин и руемые статьи, редакция преследовала своекорыстные или вообще личные цели, руководилась намерениями, не отвечающими требованиям общей или литературной этики; редакция имела в виду не сенсацию, дающую газете внешний успех, а исследование явления, требовавшего сер ь езного общественного внимания; имелась в виду борьба с явлением, а не удары по отдельным лицам, не расправа с ними. И тем не менее, как показали обстоятельства дела, на долю [лит е ратора] выпал тяжелый удар. Это было бы печально, но неизбежно, если бы удар был засл у жен, но, как сказано выше, доказательств вины "не имелось и не имеется"... Поэтому трете й ский суд считает себя обязанным отметить в действиях редакции и то, что являет собой пр и скорбную неосторожность -- прискорбную по тем тяжелым последствиям, какие повлек за с о бою обрушившийся на [литератора] удар. Репутация газеты "Русские ведомости" общеизвес т на и создана долгими годами служения общественным интересам, но чем авторитетнее слово газеты, тем с большей осторожностью оно должно быть произнос и мо". Из этого краткого отрывка очень пространной резолюции -- почти в тысячу газетных строк -- видно, с каким вниманием работал суд над всеми вопросами, над всеми подробност я ми этого крайне сложного, крайне щ е котливого и ответственного дела. В литературных кругах многие с волнением ожидали окончания этого затянувшегося процесса. Вот отр ы вок из письма ко мне Бориса Зайцева: "Какая тяжесть свалилась с плеч с развязкой этой истории. Резолюция умна, основ а тельна и, по-моему, справедлива. Впечатление от нее -- отрадное. Не зря волновались мы, не напрасно вы теряли время, силы и нервы на распутывание всего этого... Вы с такой добросов е стностью и сердечностью отнеслись к горю почти неизвестного вам человека. Знаю, что, во з можно, благодаря этому делу и вашему беспристрастию вы нажили кое-каких недоброжелат е лей... Но вы бесконечно выше закулисных влияний, и это подтвердилось вполне в деле слаб о го, но правого против сильных неправых..." Члены "Среды" имели возможность влиять на самые разнообразные стороны жизни. Через Литературно-художественный кружок они помогали писателям, артистам, художникам и просто людям труда, впавшим в беду или крайность; через Общество периодической печати и литературы с его судом чести защищали права и достоинство отдельных деятелей науки и л и тературы, через кассу взаимопомощи литераторов и ученых собирались ими по трудовым гр о шам товарищеские средства, и члены кассы за четверть века работы в последние годы стали иметь возможность бесплатно учить своих детей, доживать более или менее сносно свой век на пенсии и даже лечиться и жить в Ессентуках, где было оборудовано помещение для прие з жающих писателей, а в случае смерти осиротевшая семья члена кассы получала немедленно и без всяких хлопот поразрядную сумму денег. Последнее собрание "Среды" состоялось в 1916 году. На нем приехавший из Петр о града Леонид Андреев знакомил нас со своей новой, последней пьесой -- трагедией "Сампсон в оковах", которую в присутствии автора прочитал Голоушев. Ознакомление с пьесой не с о провождалось успехом, к которому привык Андреев в прежние годы, а он привез с собой на "Среду" нескольких петроградских приятелей. В их числе был Федор Сологуб (Тетерников), ранее никогда на "Среде" не бывавший. Обычное обсуждение прочитанного не налаживалось; что-то препятствовало этому. Может быть, разгар мировой войны и предчувствие иных надв и гающихся мировых событий делали героев библейской эпохи недостаточно яркими, но только общий разговор быстро перешел от пьесы к современным явлениям, и обсуждение пьесы так и не состоялось. После этого вечера у нас ни одного собрания больше уже не было. Вскоре "Среда" начала переживать потерю за потерей. Начиная с Андреева, умершего в 1919 году, стали сходить один за другим в могилу близкие товарищи. Не стало Юлия Бунина, Тимковского, Голоушева, Белоусова, Грузинского. В январе 1933 года умер старейший наш сочлен -- Сергей Яковлевич Елпатьевский, один из типичнейших представителей литературы минувшего времени, не дотянувший всего лишь нескольких месяцев до своего восьмидесят и летия. Это был высокого роста, сухой, очень бодрый и подвижной старик, с отзывчивым и ла с ковым сердцем, с душою студента восьмидесятых годов, общественник, публицист и белле т рист, даровитый и умный человек, широко образованный, по специальности врач,-- большой и очень опытный знаток легочных болезней. В свое время изведавший арест, тюрьму и ссылку по политическим делам, он отразил пережитые впечатления в своих очерках и рассказах, оп и сывая людей, жаждущих воли, чьи жизни были загублены острогом и ссылкой, описывая дл и тельные полярные ночи, великую жуть сибирского безлюдья, бесконечную тайгу с ее непр е рывным, угрожающим, как рев расходившегося, растревоженного зверя, воем... Сын сельского священника, он оставил в литературе целый ряд интересных очерков о своем детстве в деревне среди крестьян, а также ряд характеристик и воспоминаний о выдающихся писателях, общес т венных деятелях и революционерах своего времени. Всегда внимательный к человеку, всегда ласковый и готовый помочь словом и делом, Елпатьевский был вечно в работе и заботе. В Я л те, где он жил много лет после освобождения, он организовал санатории и пункты бесплатной медицинской помощи для нуждающихся больных, каковых всегда стекалось в Крым бесчи с ленное множество. Когда в Москве в 1905 году был созван знаменитый Всероссийский съезд врачей в п а мять Пирогова, Е л патьевский избран был председателем этого съезда. В 1936 году всех нас, советских людей, потрясла весть о безвременной смерти Алексея Максимовича Горького, человека и писателя огромного значения для нашей эпохи. В 1938 году умер за границей Федор Иванович Шаляпин -- сын вятского крестьянина, великий русский артист. Детство его прошло в бедности, в самых низах, почти в нищете. Одновременно с Горьким, еще не зная друг друга, они работали бок о бок в Саратове как грузч и ки. А в Казани, как рассказывал сам Шаляпин, "я был сапожником, а Горький -- пекарем. И я и он по воскресным дням принимали участие в кулачных боях с татарами на замерзшем озере". Потом попробовали пристать к театру. Горький был принят как певчий, а Шаляпина забрак о вали. Впоследствии, когда к ним пришла большая слава, они были близкими друзьями. В том же 1938 году умер Александр Иванович Куприн, незадолго перед тем верну в шийся из-за границы. Уехал он если и не очень молодым, но очень крепким и сильным физ и чески, почти атлетом, а вернулся изможденным, потерявшим память, бессильным и безвол ь ным инвалидом. Я был у него в гостинице "Метрополь" дня через три после его приезда. Это был уже не Куприн -- человек яркого таланта, каковым мы привыкли его считать,-- это было что-то мало похожее на прежнего Куприна, слабое, печальное и, видимо, умирающее. Говорил, вспоминал, перепутывал все, забывал имена прежних друзей. Чувствовалось, что в душе у него великий разлад с самим собою. Хочется ему откликнуться на что-то, и нет на это сил. Ушел я от него с невеселым чувством: было жаль сильного и яркого писателя, каким он уже перестал быть. Литературный фонд пришел ему на помощь и устроил его под Москвою, в дачной м е стности Голицыно, на летний отдых. И вот что произошло там не с самим Куприным, а с тем, что называется душою Куприна. В доме отдыха Литфонда в августе 1937 года был организован товарищеский прием красноармейцев Пролетарской дивизии. Приехало человек двести. Наготовили им ватрушек, квасу, всякой сдобы, ягод, чтоб было исключительно только "свое" и н и чего купленного. Сад был празднично убран. Везде флажки, букеты и плакаты с девизами и стихами. Гости пришли с маршем и песнями. Пели, играли в горелки, плясали, гонялись вз а пуски, веселились. Некоторые из присутствовавших здесь писателей читали свои стихи: Леб е дев-Кумач, Лахути. В ответ на это и красноармейцы читали свои произведения. Было весело и радостно. На этот праздник приглашен был и Куприн. На игровую площадку вынесли ему кресло, усадили с почетом, и он сидел и глядел на все почти молча. К нему подходили иногда военные, говорили, что знают и читают его книги, что рады видеть его в своей среде. Он кра т ко благодарил и сидел в глубокой задумчивости. Некоторым казалось, что до него как будто не доходит это общее товарищеское веселье. Но когда красноармейцы запели хором русские пе с ни -- "Вниз по матушке по Волге", про Степана Разина и персианку и другие, он совершенно переменился, точно вдруг ожил. А когда запели теперешнюю песню "Широка страна моя ро д ная", Куприн сильно растрогался. Когда же отъезжающие красноармейцы хором выразили ему свой прощальный привет, он не выдержал. То, что в этот день переживал он молча и, казалось, безучастно, вдруг вырвалось наружу. -- Меня, великого грешника перед родиной, сама родина простила,-- заговорил он сквозь искренние горячие слезы.-- Сыны народа -- сама армия меня простила. И я нашел, наконец, п о кой. С этим примиряющим сознанием, что ни в одной стране не может быть такого един о душия между рядовыми бойцами и их командирами, между писателями и всеми трудящимися, что все они, кого он видел, была одна великая чуткая семья одного народа и в этой единой н а родной семье можно быть действительно счастливым,-- с этим он и уехал в Ленинград, где вскоре и умер. В конце июня 1941 года умер С. Г. Скиталец. Смерть его совпала с только что нача в шейся Великой Отечественной войной. Отвезли его на Введенское кладбище. За очень коро т кий период болезни этот богатырь по сложению так исхудал и изменился, что узнать было нельзя. За месяц до смерти он говорил: "Хватит ли у меня сил преодолеть болезнь печени и сердца, пострадавших не от излишеств веселой жизни, которых не было, а оттого, что слишком много тяжелого нес я на плечах своих, слишком много к сердцу принимал чужого горя и всю жизнь разделял горе вместе с народом..." В мае 1942 года умер драматург С. Д. Разумовский в возрасте семидесяти восьми лет. После него, кроме его пьес, осталось большое количество неопубликованных р а бот. В феврале 1943 года умерла жена моя, Елена Андреевна Телешова, принимавшая бл и жайшее участие в созидании и развитии нашего товарищеского кружка. Все ценили и уважали ее как близкого и дорогого человека, принимавшего горячее участие во всех событиях жизни "Среды". Она свободно читала на пяти европейских языках и была полезна многим товарищам в переводах зарубежных рецензий, нередко очень сочувс т венных и для писателей интересных. В 1945 году умер еще один близкий товарищ, В. В. Вересаев, о котором я говорю по д робнее в дальнейших строках. В 1949 году умер А. С. Серафимович в возрасте восьмидесяти шести лет. После его смерти в конце концов от всей нашей "Среды" остался в живых только один я в нашей Сове т ской стране. Я прожил долгую, интересную и счастливую жизнь благодаря друзьям и окруж е нию талантливых людей. Когда в 1924 году появились в печати мои первые, очень краткие очерки о минувших днях, впоследствии значительно расширенные, А. М. Горький писал мне из Со р ренто: "Славно вы написали, но мало... Ваши "Среды" имели очень большое значение для всех нас, литераторов той эпохи". Источник текста: Н. Телешов. Записки писателя. Рассказы. Москва. Издательство "Правда". 1987 OCR и вычитка Ю.Н.Ш.

Николай Дмитриевич Телешов (1867-1957), известный русский и советский писатель и поэт, происходил из довольно состоятельной купеческой семьи Замоскворечья, дача которого в Малаховке изображена на этой старой почтовой открытке.

Его предки были крепостными крестьянами Владимирской губернии, самостоятельно выкупившимися на волю. У деда Николая Дмитриевича был магазин в Старом гостином дворе на улице Ильинка. Впоследствии он стал совладельцем торгового дома «Телешов Дмитрий Егорович», учреждённого его отцом в 1877 году, членом правления торгово-промышленного товарищества «Ярославской Большой мануфактуры», гильдейским старостой купеческой управы Московского купеческого общества (1894-1898).

Улица Ильинка в Москве. Старая почтовая карточка начала двадцатого века

В 1884 году Николай Телешов окончил московскую Практическую коммерческую академию. В этом же году в журнале «Радуга» он публикует своё первое стихотворение «Покинутая». В 1895 году в издательстве Сытина вышла первая книга Телешова «На тройках». Рассказы и очерки писателя быстро завоевали популярность к началу ХХ века.

Телешов Николай Дмитриевич

(1867-1957)

Вообще в историю русской литературы Н.Д.Телешов вошёл в первую очередь как инициатор «Телешовских сред» и автор мемуарной книги «Записки писателя». На «средах» в доме Телешова побывал весь цвет литературной Москвы начала XX века: Л.Н.Андреев, К.Д.Бальмонт, В.Я.Брюсов, И.А.Бунин, А.С.Серафимович, В.В.Вересаев, А.М.Горький, А.И.Куприн, Б.К.Зайцев и многие другие. Горький впервые прочитал здесь свою пьесу «На дне». С.Рахманинов играл на рояле, а Ф.Шаляпин призывал своих друзей послушать его именно тут: «Здесь меня послушайте, а не в Большом театре – там я за деньги пою!»

Н. Д. Телешов и И. А. Бунин, 1910 год

Книга этих «записок» неоднократно переиздавалась в советское время и была интересна тем, что иллюстрировалась фотопортретами русских писателей. Дело было в том, что эти портреты содержали личный дарственный автограф Телешову. Поскольку коллекционирование этих портретов было страстью Телешова, ему удалось получить дарственные надписи на портретах у Льва Толстого, Чехова, Короленко, Горького, Куприна, Бунина, Серафимовича, Вересаева, Белоусова, Скитальца, Леонида Андреева, Мамина-Сибиряка, Златовратского, Спиридона Дрожжина, Шаляпина и многих других.

В издании «Записок писателя» 1948 года среди прочих портретов была помещена иллюстрация, воспроизводившая известный групповой портрет 1902 года писателей «Среды». Её отличие от оригинального портрета состояло в том, что изображение русского писателя и драматурга Е.Н.Чирикова за спиной И.А.Бунина было тщательно заретушировано.

Литературный кружок «Среда» существовал в Москве с 1899 до 1916 года и собирался по средам у писателя Николая Телешова на Чистопрудном бульваре, а после и в доме на Покровском бульваре.

В 1899 году Телешов женился на Е.А.Карзинкиной, представительнице богатой купеческой семьи, в приданое которой были отданы земли Малаховки. Елена Андреевна, жена писателя, окончила Московское училище живописи, ваяния и зодчества, была ученицей В. Д. Поленова и имела широкий круг знакомств среди художников. Благодаря ей на «Средах» бывали художники А. Я.Головин, К.К.Первухин, А.М.Васнецов, И.И.Левитан.

Станция Малаховка. Старая почтовая карточка начала двадцатого века

После открытия железнодорожной платформы Малаховка в 1880 году началось дачное строительство, и к концу века это был уже фешенебельный дачный поселок из более чем 300 дач, одной из которых стала большая деревянная дача Телешовых, изображенная на этой старой почтовой карточке. Телешовы жили в Малаховке более 20 лет – с 1899 до 1921 года. Порой они приезжали ещё ранней весной, а уезжали лишь поздней осенью, так как с 1913 по 1915 год в имении был построен зимний каменный дом. К супругам Телешовым часто приезжали в гости родственники и друзья, а нередко на этой даче собирался и кружок «Среда». Сохранились фотографии Телешова с гостями в комнате, на веранде, на крыльце дачи. Часто приезжали И. А. Бунин и Л. Н. Андреев. Однажды малаховскую дачу Телешова посетил А. М. Горький. В 1924 году он писал Телешову: «Ваши «Среды» имели очень большое значение для всех нас, литераторов той эпохи».

Группа участников литературного московского кружка «Среда». Старая почтовая карточка начала двадцатого века

На даче Телешова побывали видные и известные в то время литераторы: А.П.Чехов, А.И.Куприн, В.В.Вересаев, поэт и переводчик Т.Г.Шевченко, видный литературовед А.Е Грузинский, драматург С.А.Найденов, автор известной пьесы «Дети Ванюшина», врач и искусствовед С. С. Голоушев (Сергей Глаголь), активно участвовавший в литературной жизни Москвы, и другие деятели русской культуры.

Ф.И. Шаляпин в Малаховке с Лужским и Телешовым. Фото 1918 года

Нравилось отдыхать в Малаховке и Ф.И. Шаляпину, часто приезжавшему с семьёй к Телешову в гости. Не раз посещали имение «Озеро», получившее свое название от запруды на реке Македонке, и многие деятели русского театра такие, как: А.И Южин-Сумбатов, директор Малого театра, и В.И.Немирович-Данченко.

Гимназия в Малаховке. Старая почтовая карточка начала двадцатого века

Телешовы активно участвовали в жизни посёлка. Благодаря исключительной энергии Николая Дмитриевича удалось открыть в Малаховке «первую в России деревенскую гимназию» — ныне школа № 48, «над оврагом». Также Супруги Телешовы на свои средства организовали госпиталь в Малаховке (1915) и выстроили сельскую лечебницу (1916).

Но в 1921 году имение Телешовых было национализировано, и семья перебралась на Покровский бульвар в дом Карзинкиных. Это была московская квартира Телешовых с 1913 года, куда им предложил переехать Александр Андреевич Карзинкин, брат жены писателя.

Дом Карзинкиных на Покровском бульваре, № 18/15, где жил Н.Д.Телешов

Деревянный дом в Малаховке был снесен, и до наших дней дожили только главный дом и флигель, построенные перед революцией 1917 года. После изгнания хозяев, в здании разместилась школа, а затем физкультурный институт, ныне преобразованный в Московскую государственную академию физической культуры. В 2014 году флигель, который являлся историческим памятником, без разрешительной документации, по мнению градозащитников, был незаконно снесен.

После революции Николай Дмитриевич участвовал в организации музея Московского Художественного театра. В 1938 году Н.Д.Телешов получил звание Заслуженного деятеля искусств РСФСР за организацию Музея МХТ в Камергерском переулке, директором которого был с 1923 года. В 1943 году вышло первое издание книги мемуаров Телешова под названием «Записки писателя», посвященное жене.

Здание МХТ. Старая почтовая открытка начала ХХ века.

Нельзя не отметить, что в 1911 году состав кружка “Среда” расширился, и некоторое время кружок назывался “Молодая Среда” под председательством Ю.А.Бунина, старшего брата Ивана Алексееевича, а членами были: А. Н. Толстой, И. С. Шмелёв, В. Г. Лидин, Б. А. Пильняк и др. В сентябре 1913 года “Среда” из частного кружка превратилась в официально зарегистрированное объединение - Комиссию литературных собеседований Московского общества помощи литераторам и журналистам (100 членов). В 1918 году “Среда”, отделившись от объединения, стала самостоятельной организацией. Встречи вновь проходили на квартире Телешова на Покровском бул.,18: постоянные - до 1922 года, а эпизодические - вплоть до смерти хозяина в 1957 году.

С начала девятисотых годов до Октябрьской революции в Москве существовал Литературно-художественный кружок - клуб, объединявший в себе все сливки литературно-художественной Москвы. Членами клуба были Станиславский, Ермолова, Шаляпин, Собинов, Южин, Ленский, Серов, Коровин, Васнецов, все выдающиеся писатели и ученые, журналисты и политические деятели (преимущественно кадетского направления). Это были действительные члены. Кроме того, были члены-соревнователи, - без литературно-художественного стажа: банкиры, фабриканты, адвокаты и почему-то очень много зубных врачей. Эти члены права голоса на общих собраниях не имели. В чем они могли в Кружке «соревноваться» - неизвестно. А чем они были полезны Кружку, будет видно из последующего.

Ежегодный членский взнос действительных членов был - 15 рублей, членов-соревнователей - 25. Формально говоря, эти членские взносы были единственным доходом Кружка; в год это составляло не больше десяти тысяч рублей. Между тем Кружок занимал огромное роскошное помещение на Большой Дмитровке в доме Востряковых, № 15 (где впоследствии помещался Московский Комитет ВКП(б), а теперь - Верховная прокуратура СССР). За одно это помещение Кружок платил сорок тысяч в год, ежегодно ассигновывал по 5–6 тысяч на пополнение библиотеки и столько же - на приобретение художественных произведений, оказывал материальную помощь нуждающимся писателям и художникам. Библиотека была великолепная, стены Кружка были увешаны картинами первоклассных художников; особенно много было портретов: знаменитый серовский портрет Ермоловой, Лев Толстой - Репина, Южин и Ленский - Серова, Шаляпин - Головина, Чехов - Ульянова, Брюсов - Малютина и др. Думаю, не ошибусь, если скажу, что действительный ежегодный бюджет Кружка был 150–200 тысяч рублей. Откуда же получались эти деньги?

В верхнем этаже был большой, с невысоким потолком зал, уставленный круглыми столами с зеленым сукном. Настоящею жизнью этот зал начинал жить с одиннадцати-двенадцати часов ночи. Тут играли в «железку». Были столы «золотые», где наименьшею ставкою был золотой. Выигрывались и проигрывались тысячи и десятки тысяч. Втягивались в игру и развращались все новые и новые люди. Ходит вокруг столов какой-нибудь почтенный профессор или молодой писатель, с ироническою усмешкою наблюдает играющих; балуясь, «примажется» к чьей-нибудь ставке, поставит золотой десятирублевик, выиграет (к начинающим судьба обыкновенно бывает очень милостивой), возвращается к ужинающим в столовой приятелям и говорит, посмеиваясь:

Вот, заработал себе на ужин!

Глядишь, - через год-другой он уже не выходит из верхнего зала, уже не примазывается, а занимает место за столом и играет все ночи напролет. Вот тут-то и «соревновались» члены-соревнователи, вот для этой-то цели они и выбирались.

Приходилось тут наблюдать очень странные типы. Аккуратно после театра являлся сюда артист Малого театра К. Н. Рыбаков - великолепный актер, сын знаменитого Н. X. Рыбакова. Высокий, плотный, очень молчаливый. Пристраивался около стола, где шла самая крупная игра, и - смотрел. В игре никогда не участвовал. Но смотрел очень внимательно, не отрываясь. Сюда же спрашивал себе ужинать и ел за приставленным маленьким столиком, продолжая следить за игрой. Молчит. По тонким бритым губам пробегает чуть заметная усмешка. Просиживал аккуратно до шести часов утра, - крайний срок, до которого разрешалась игра, - и уходил последним. И - никогда не играл. Меня очень он интересовал. В чем дело? Знающие люди мне объяснили. Так бывает с ярыми игроками, бросившими играть. Когда-то Рыбаков жестоко проигрался, дал себе слово не играть. И вот мысленно переживал все перипетии чужой игры, находя в этом своеобразное наслаждение.

Много видов видал этот верхний зал Кружка, о многих острых событиях могли бы рассказать его стены. Вот одно из таких событий, о котором долго говорили в Кружке.

Поздняя ночь. В накуренном верхнем зале ярко горит электричество. Вокруг одного из «золотых» столов - густое кольцо зрителей. Все взволнованно следят за игрой. Мечет банк знаменитый артист Малого театра князь А. И. Сумбатов-Южин. Лицо его спокойно и бесстрастно. Вокруг стола в волнении расхаживает уже мною упомянутый артист К. Н. Рыбаков (он тогда еще играл). Поглядывает на стол, хватается за голову и говорит про себя:

Нет, он положительно - сумасшедший! Он - с-у-м-а-с-ш-е-д-ш-и-й!

Рыбаков половинною долею вошел в банк, заложенный Южиным. Девять раз Южин выиграл, в банке двадцать пять тысяч. Но Южин продолжает метать.

Даю карту!

Выигрывает в десятый раз. В банке пятьдесят тысяч. Рыбаков требует кончить. Но Южин как будто не слышит и опять:

Даю карту!

Проигрыш почти уже верный. Присутствующие ставят последние деньги в расчете на выигрыш, глаза горят, лица бледны, руки дрожат. Только руки Южина спокойны, и лицо по-прежнему бесстрастно.

Выигрыш - в одиннадцатый раз! В банке сто тысяч. И опять спокойный голос:

Даю карту!

Общее молчание. И денег таких ни у кого уже нет, да если бы и были, так не пойдут, - всех охватил тот мистический ужас перед удачей, который знаком только игрокам.

Южин повторяет:

Даю карту!

По губам его пробегает заметная озорная улыбка. Рыбаков оживает: желающих нет. Вдруг тихий старческий голос:

Позвольте карточку! По банку!

Табачный фабрикант-миллионер Бостанжогло. Золотым пером пишет чек на сто тысяч рублей и кладет на стол.

Южин мечет. Открывают карты. У Южина пять очков, у Бостанжогло - победоносная девятка. Банк сорван.

Рыбаков схватился за голову и тяжело упал в кресло. А князь Сумбатов-Южин барственным жестом провел рукою по лбу и спокойно-небрежным голосом сказал:

Ну, а теперь пойдем пить красное вино!

Этот-то верхний зал и служил главным источником дохода Кружка. Официально игра должна была кончаться в двенадцать часов ночи. За каждые лишние полчаса играющий платил штраф, увеличивавшийся в очень значительной прогрессии. Окончательно игра прекращалась в шесть часов утра. Досидевший до этого часа платил штрафу тридцать два рубля. Вполне понятно: человеку, выигравшему за ночь сотни и тысячи, ничего не стоило заплатить эти тридцать два рубля; человек, проигравший сотни и тысячи, легко шел на штраф в надежде отыграться.

Отсюда и шли в кассу Кружка основные его доходы. Так было везде, на такие доходы жили все сколько-нибудь крупные клубы. Часто против такого положения дел в Кружке раздавались протестующие голоса, говорили, что стыдно клуб сливок московской интеллигенции превращать в игорный притон и жить доходами с него. На это с улыбкой возражали: в таком случае нужно будет либо членские взносы повысить в двадцать-тридцать раз, либо нанять квартирку по сто рублей в месяц, обходиться двумя-тремя служащими, держать буфет только с водкой, пивом и бутербродами, выписывать в читальню пять-шесть газет и журналов. В такой клуб никто не пойдет.

И вот: анфилада больших залов с блестящим паркетом, уютной мягкой мебелью и дорогими картинами по стенам, многочисленные вежливые официанты в зеленых фраках с золотыми пуговицами, огромный тихий читальный зал с мягкими креслами и турецкими диванами, с электрическими лампами под зелеными абажурами, держащими в тени потолок; на столах - всевозможные русские и заграничные газеты и журналы; чудесная библиотека с редчайшими дорогими изданиями. Прекрасный буфет, недорогой и изысканный стол, тончайшие вина. Очень удобно было наблюдать до того мне совсем не знакомую жизнь старорежимного клуба и широкие круги сливок московской интеллигенции.

В помещении Кружка заседали многочисленные литературные и художественные общества: Общество деятелей периодической печати и литературы, литературный кружок «Среда», Общество свободной эстетики и др. Устраивались банкеты и юбилейные торжества. В большом зрительном зале по пятницам происходили исполнительные собрания - выступали лучшие артисты и певцы, члены Кружка и приезжие знаменитости. По вторникам читались доклады на литературные, художественные, философские и политические темы. Диспуты часто принимали очень интересный и острый характер.

Ярко стоит в памяти один из таких диспутов. Приехавший из Петербурга модернист Д. В. Философов читал доклад о книге Льва Шестова «Апофеоз беспочвенности». Зашел ко мне Ив. Ив. Скворцов-Степанов - большевик, будущий редактор «Известий». Я ему предложил пойти на доклад. Он в Кружке никогда еще не бывал. Заинтересовался. Пошли вместе.

На эстраде за столом, покрытым зеленым сукном, - докладчик, приехавшие с ним из Петербурга Д. С. Мережковский и 3. Н. Гиппиус, Андрей Белый. Председательствовал поэт-модернист С. А. Соколов-Кречетов. Докладчик по поводу книги Шестова говорил о нашей всеобщей беспочвенности, о глубоком моральном падении современной литературы, о мрачных общественных перспективах. Потом начались прения. Выступил Андрей Белый с длинною истерическою речью. Он протягивал руки к публике и взволнованно говорил об ужасающей всеобщей беспочвенности и беспринципности, о безнадежности будущего, о неслыханном моральном разложении литературы. Писатели занимаются тем, что травят собаками кошек. (В это время петербургские газеты шумели по поводу забавы, которую выдумали себе один небезызвестный беллетрист и два журналиста: они привязывали к ножке рояля кошку и затравливали ее фокстерьерами.)

Литература сплошь продалась! - восклицал Белый. - Осталась небольшая группа писателей, которая еще честно держит свое знамя. Но мы изнемогаем в непосильной борьбе, наши силы слабеют, нас захлестывает волна всеобщей продажности… Помогите нам, поддержите нас!..

Андрей Белый был замечательный оратор. Речь его своею страстностью чисто гипнотически действовала на слушателей, заражала своею интимностью и неожиданностью. Публика горячо аплодировала.

Иван Иванович слушал, пожимал плечами и давился от смеха.

Нет, не могу вытерпеть! Разрешается у вас выступать посторонним?

Конечно.

Вышел - огромный, громовоголосый. Вначале слегка задыхался от волнения, но вскоре овладел собою, говорил едко и насмешливо. Недоумевал, почему так безнадежно смотрят выступавшие ораторы на будущее, говорил о могучих «общественных силах», временно побежденных, но неудержимо вновь поднимающихся и растущих. Потом о литературе.

Господин Андрей Белый в пример развращенности нашей литературы приводит бездарного писателя, получившего известность за откровенную порнографию, да двух газетных репортеров, занимавшихся совместной травлею кошек. И это - наша литература? Они - литература, а Лев Толстой, живущий и творящий в Ясной Поляне, он - не литература? (Гром рукоплесканий.) Жив и работает Короленко, - это не литература? Максим Горький живет «вне пределов досягаемости», - как вы думаете, неужели потому, что он продался? Или и он, по-вашему, не литература? Господин Андрей Белый докладывает вам, что осталась в литературе только ихняя кучка, что она еще не продалась, но ужасно боится, что ее кто-нибудь купит. И умоляет публику поддержать ее. Мне припоминается старое изречение: «Добродетель, которую нужно стеречь, не стоит того, чтобы ее стеречь!» Так и с вами: боитесь соблазниться, боитесь не устоять, - и не надо! Продавайтесь! Не заплачем! Но русскую литературу оставьте в покое: она тут ни при чем!

Как будто в душную залу, полную тонко-ядовитых, расслабляющих испарений, ворвался бурный сквозняк и вольно носился над головами притихшей публики. Когда Скворцов кончил, загремели рукоплескания, какие редко слышал этот зал.

Вскочил Мережковский с бледным от злобы лицом. С вызовом глядя черными гвоздиками колючих глаз, он заявил, что публика совершенно лишена собственных мыслей, что она с одинаковым энтузиазмом рукоплещет совершенно противоположным мнениям, что всем ее одобрениям и неодобрениям цена грош.

И я вам докажу это. Вот я вас ругаю, - а заранее предсказываю с полной уверенностью: вы и мне будете рукоплескать!

И правда, - зарукоплескали. Но рядом раздались свистки, шиканье. Многие из слушателей порывались на эстраду, но председательствовавший Соколов-Кречетов не давал им слова. Все-таки одна курсистка взбежала на эстраду и взволнованно заявила:

Я должна объяснить господину Мережковскому то, что он должен бы понимать и сам: «Публика» - это не организм с одним мозгом и двумя руками. Одни рукоплещут Скворцову, другие - ему.

Пришлось закрыть собрание. Иван Иванович смеялся и потирал руки.

Очень интересный провел вечерок! Никогда ничего такого не видал. Спасибо вам!

«Среда» (литературный кружок), Среды Телешова это московский литературно-художественный кружок (1899-1916 гг.), основанный Н. Д. Телешовым. Первый председатель дирекции кружка – А. И. Сумбатов, второй – В. Я. Брюсов.

Основание и деятельность кружка

Литературно-художественное объединение московских писателей «Среда» был организован в 1899 году в Москве русским писателем Николаем Дмитриевичем Телешовым. Собрания членов содружества проходили в квартире Н. Д. Телешова по средам.

Во время заседаний молодые писатели выносили новые, раннее не изданные труды на обсуждение коллег, причем авторы лично исполняли свои произведения. Известная пьеса Максима Горького «На дне» впервые была прочитана на «Среде».

Писатели устраивали также выходные, или большие, «Среды», в которых в качестве гостей участвовали литераторы, артисты, художники, врачи, юристы. Группа московских писателей поддерживала и составляла протесты, вызванные насильными действиями правительства. Революционным характером творчества участников содружества обусловлена их связь с представителями декадентства, модернизма и других направлений. Большие «Среды» посещали К. Д. Бальмонт, Кречетов, В. Я. Брюсов и другие поэты.
Произведения московских писателей вошли в сборники кружка «Знание», «Слово», «Клич», «Книга рассказов и стихотворений».

Члены кружка

Коренными членами и постоянными посетителями творческого кружка «Среда» являлись известные русские писатели и драматурги XIX-XX вв.: Н. Д. Телешов, М. Горький, Е. Н. Чириков, Л. Н. Андреев, Скиталец, Найденов, Вересаев, А. И. Куприн, И. А. Бунин, Ю. А. Бунин, Серафимович, Е. П. Гославский, Н. И. Тимковский, Ф. И. Шаляпин, С. С. Голоушев и др. Среди старших писателей – П. Д. Боборыкин, Н. Н. Златовратский, С. Я. Елпатьевский, Мамин-Сибиряк, В. А. Гольцев. Гостями творческих вечеров часто были А. П. Чехов, В. Г. Короленко, А. Я. Головин и др.

Членов кружка, кроме общих творческих интересов, связывали дружеские отношения. Участники группы отличались самоиронией: у них была традиция открыто давать своим постоянным товарищам прозвища, которые выбирались из ряда названий московских площадей и улиц. Этот процесс назывался «давать адреса».

Максим Горький получил адрес московской площади «Хитровка» в честь пьесы «На дне», И. А. Куприн – «Конная площадь» за пристрастие к цирку и лошадям; Вересаеву был дан адрес «Каменный мост» за непоколебимость взглядов, Ю. А. Бунину – «Старо-Газетный переулок» за долгий опыт работы в редакциях; Н. Н. Златовратского назвали «Старые Триумфальные ворота» и т. д.

«Молодая Среда»

С 1909 г. характер «Среды» существенно изменился. Собрания группы, которые возглавил Ю. А. Бунин, проводились в московском Литературно-художественном кружке. Состав содружества расширился молодыми писателями. Обновлённый кружок, который продолжил традиции предшественников, получил название «Молодая Среда».

Закрытие кружка

Последние годы существования литературного объединения «Среда» пришлись на время разгара Первой мировой войны. Заключительное собрание состоялось в 1916 году без былого успеха, после чего творческие встречи прекратились.

Товарищество «Среда» не только внесло весомый вклад в развитие русской культуры, но и имело значимую общественную роль – деятельность писателей главным образом основана на принципах защиты людей и взаимопомощи.