“Выбранные места из переписки с друзьями” Гоголя как к светлому Воскресению.  Друзья Н.В. Гоголя. «Переписка с друзьями» Николая Гоголя как литературная проповедь. Окончание

В сознании большинства своих современников Гоголь представлял собой классическую фигуру писателя-сатирика - обличителя пороков человеческих и общественных, блестящего юмориста, наконец, просто писателя-комика, развлекающего и веселящего публику Сам он с горечью осознавал это и писал в «Авторской исповеди» (1847): «Я не знал еще тогда, что мое имя в ходу только затем, чтобы попрекнуть друг друга и посмеяться друг над другом».

Иного Гоголя - писателя-аскета, продолжателя святоотеческой традиции в русской литературе, религиозного мыслителя и публициста, автора молитв - современники так и не узнали. За исключением «Выбранных мест из переписки с друзьями», изданных со значительными цензурными изъятиями и большинством читателей неверно воспринятых, духовная проза Гоголя при жизни его оставалась неопубликованной. Правда, последующие поколения уже смогли познакомиться с ней, и к началу XX столетия писательский облик Гоголя был в какой-то степени восстановлен. Но здесь возникала другая крайность, религиозно-мистическая, «неохристианская» критика рубежа веков и более всего известная книга Д. С. Мережковского «Гоголь. Творчество, жизнь и религия» выстраивали духовный путь Гоголя по своей мерке, изображая его едва ли не болезненным фанатиком, мистиком со средневековым сознанием, одиноким борцом с нечистой силой, а главное - полностью оторванным от Православной Церкви и даже противопоставленным ей, - отчего образ писателя представал в ярком, но совершенно искаженном виде.

Читатель - наш современник - в своих представлениях о Гоголе отброшен на полтора века назад: ему вновь известен только Гоголь-сатирик, автор «Ревизора», «Мертвых душ» и «тенденциозной» книги «Выбранные места из переписки с друзьями». Духовная проза Гоголя для наших современников практически не существует; отчасти они находятся в еще более печальном положении, чем современники писателя: те могли судить о нем самостоятельно, а нынешнее общественное мнение о Гоголе является навязанным - многочисленными статьями, научными монографиями и преподаванием в школах и университетах. Между тем понять и оценить творчество Гоголя в целом невозможно вне духовных категорий.

Гений Гоголя до сих пор остается неизвестным в полной мере не только широкому читателю, но и литературоведению, которое в нынешнем его виде просто неспособно осмыслить судьбу писателя и его зрелую прозу. Это может сделать только глубокий знаток как творчества Гоголя, так и святоотеческой литературы - и непременно находящийся в лоне Православной Церкви, живущий церковной жизнью. Дерзнем утверждать, что такого исследователя у нас пока нет. Не беремся за эту задачу и мы: настоящая статья - лишь попытка наметить вехи духовного пути Гоголя.

В письмах Гоголя начала сороковых годов можно встретить намеки на событие, которое, как он потом скажет, «произвело значительный переворот в деле творчества» его. Летом 1840 года он пережил болезнь, но скорее не телесную, а душевную. Испытывая тяжелые приступы «нервического расстройства» и «болезненной тоски» и не надеясь на выздоровление, он даже написал духовное завещание. По словам С.Т. Аксакова, Гоголю были «видения», о которых он рассказывал ухаживавшему за ним в ту пору Н.П. Боткину (брату критика В.П. Боткина). Затем последовало «воскресение», «чудное исцеление», и Гоголь уверовал, что жизнь его «нужна и не будет бесполезна». Ему открылся новый путь. «Отсюда, - пишет С.Т. Аксаков, - начинается постоянное стремление Гоголя к улучшению в себе духовного человека и преобладание религиозного направления, достигшего впоследствии, по моему мнению, такого высокого настроения, которое уже не совместимо с телесною оболочкою человека».

О переломе в воззрениях Гоголя свидетельствует и П.В. Анненков, который утверждает в своих воспоминаниях: «Великую ошибку сделает тот, кто смешает Гоголя последнего периода с тем, который начинал тогда жизнь в Петербурге, и вздумает прилагать к молодому Гоголю нравственные черты, выработанные гораздо позднее, уже тогда, как свершился важный переворот в его существовании». Начало «последнего периода» Гоголя Анненков относит к тому времени, когда они вместе жили в Риме: «Летом 1841 года, когда я встретил Гоголя, он стоял на рубеже нового направления, принадлежа двум различным мирам».

Суждение Анненкова о резкости совершившегося перелома едва ли справедливо: в 1840-е годы духовная устремленность Гоголя только обозначилась яснее и приобрела конкретные жизненные формы. Сам Гоголь всегда подчеркивал цельность и неизменность своего пути и внутреннего мира. В «Авторской исповеди» он писал, отвечая на упреки критиков, утверждавших, что в «Выбранных местах…» он изменил своему назначению и вторгся в чуждые ему пределы: «Я не совращался с своего пути. Я шел тою же дорогою«<…> - и я пришел к Тому, Кто есть источник жизни». В статье «Несколько слов о биографии Гоголя» С.Т.Аксаков авторитетно свидетельствует: «Да не подумают, что Гоголь менялся в своих убеждениях; напротив, с юношеских лет он оставался им верен. Но Гоголь шел постоянно вперед; его христианство становилось чище, строже; высокое значение цели писателя яснее и суд над самим собой суровее».

У Гоголя постепенно вырабатываются аскетические устремления и все яснее вырисовывается христианский идеал. Еще в апреле 1840 года он писал Н. Д. Белозерскому: «Я же теперь больше гожусь для монастыря, чем для жизни светской». А в феврале 1842 года признается Н. М. Языкову: «Мне нужно уединение, решительное уединение <…> Я не рожден для треволнений и чувствую с каждым днем и часом, что нет выше удела на свете, как звание монаха». Однако монашеский идеал Гоголя имеет особенный вид. Речь идет об очищении не только души, но и вместе с нею и художественного таланта. В начале 1842 года он задумал поездку в Иерусалим и получил благословение на это преосвященного Иннокентия (Борисова), известного проповедника и духовного писателя, в ту пору епископа Харьковского. С. Т. Аксаков так рассказывает об этом: «Вдруг входит Гоголь с образом Спасителя в руках и сияющим, просветленным лицом. Такого выражения в глазах у него я никогда не видывал. Гоголь сказал: «Я все ждал, что кто-нибудь благословит меня образом, и никто не сделал этого; наконец, Иннокентий благословил меня. Теперь я могу объявить, куда я еду: ко Гробу Господню». С этим образом Гоголь не расставался, а после смерти он хранился у Анны Васильевны Гоголь, сестры писателя.

Когда жена Аксакова, Ольга Семеновна, сказала, что ожидает теперь от него описания Палестины, Гоголь ответил: «Да, я опишу вам ее, но для того мне надобно очиститься и быть достойным». Продолжение литературного труда он теперь не мыслит без предварительного обновления души: «Чище горнего снега и светлей небес должна быть душа моя, и тогда только я приду в силы начать подвиги и великое поприще, тогда только разрешится загадка моего существования» (из письма к В. А. Жуковскому, июнь 1842 года).

Косвенное отражение духовной жизни Гоголя этой поры можно найти во второй редакции повести «Портрет». Художник, создавший портрет ростовщика, решает уйти от мира и становится монахом. Очистившись подвижнической жизнью отшельника, он возвращается к творчеству и пишет картину, которая поражает зрителей святостью изображенного. В конце повести монах-художник наставляет сына: «Спасай чистоту души своей. Кто заключил в себе талант, тот чище всех должен быть душою. Другому простится многое, но ему не простится».

Вторая редакция «Портрета», появившаяся в 1842 году, незадолго до выхода «Мертвых душ», осталась не замеченной критикой, если не считать неодобрительного отзыва Белинского. Но Шевырев, прочитавший переделанный Гоголем «Портрет», писал ему в марте 1843 года: «Ты в нем так раскрыл связь искусства с религией, как еще нигде она не была раскрыта».

Через столетие после смерти Гоголя школьники, до конца не прочитавшие мертвые души, рассказывают друг другу страшные истории о том, как Гоголь был похоронен живым. Нашли нечто не совсем понятное у Гоголя гомосексуалисты и волокут его в свой стан — прикрыть мистикой и гоголевской красотой в описании тлена примитивизм своей "непохожести и отверженности".
Пушкин, который наше все, — это море — ясное и прозрачное, видимое до горизонта, необъятное, временами — непостижимое, но светлое и глубокое.

Гоголь — иное. Гоголь — озеро русской равнины, в погожий день — светлое, в ненастье черное с желтыми листьями на поверхности, с омутами, в которые затягивает неосторожного.

Его произведения из школьной программы кажутся написанными уверенной кистью спокойного мастера, но если копнуть глубже, то в их спокойной повествовательности взметнется такой омут и откроются такие глубины, что до дна не достать. А на дне — сам Гоголь. Не художник, но личность, с мятущейся до последнего смутной, сложной душой, загадку которой мы стараемся понять и не можем... Мистический русский писатель.

У него была подоплека к тому, чтобы стать таким — все было не просто еще до рождения.

"Мать Гоголя, Мария Ивановна, урожденная дворянка Косяровская, вышла за Василия Афанасьевича четырнадцати лет, Василий Афанасьевич был старше ее почти вдвое. Про свою семейную жизнь Мария Ивановна сообщает:
"Жизнь моя была самая спокойная; характер у меня и у мужа был веселый. Мы были окружены добрыми соседями. Но иногда на меня находили мрачные мысли. Я предчувствовала несчастья, верила снам. Сначала меня беспокоила болезнь мужа. До женитьбы у него два года была лихорадка. Потом он был здоров, но мнителен..."

Мария Ивановна отличалась сильно повышенной впечатлительностью, религиозностью и суеверностью. Суеверен был и Василий Афанасьевич. Суеверием дышит его рассказ, как он женился на Марье Ивановне: будто бы во сне явилась ему божья матерь и показала на некое дитя. Позже в Марии Ивановне он и узнал это самое дитя.

Николай Васильевич Гоголь родился в марте 1809 года. Точно дата рождения его неизвестна. Сам Гоголь праздновал его 19 марта. До него Мария Ивановна имела двух детей, но они родились мертвыми. Появился на свет Гоголь в Сорочинцах, куда Мария Ивановна отправилась в ожидании родов. Николай рос хилым, болезненным, впечатлительным ребенком. Его мучили страхи; уже тогда он узнал угрызения совести.
А. О. Смирнова в своей "Автобиографии" рассказывает со слов Гоголя, как однажды он остался один среди полной тишины. "Стук маятника был стуком времени, уходящего в вечность". Тишину эту нарушила кошка. Мяукая, она осторожно кралась к Гоголю. Ее когти постукивали о половицы, ее глаза искрились злым зеленым светом. Ребенок сначала прятался от кошки, потом схватил ее, бросил в пруд и шестом стал ее топить, а когда кошка утонула, ему показалось, что он утопил человека, он горько плакал, признался в проступке отцу. Василий Афанасьевич высек сына. Только тогда Гоголь успокоился.

Кошка, напугавшая в детстве Гоголя, встретится потом в "Майской ночи", в ее образе мачеха будет подкрадываться к падчерице с горящей шерстью, с железными когтями, стучащими по полу. Встретиться она и в "Старосветских помещиках", серая, худая, одичалая она насмерть напугает Пульхерию Ивановну. Это воспоминание прекрасно передает детские страхи Гоголя.

Другой рассказ Гоголя из его детства касается таинственных голосов.
"Вам, без сомнения, когда-нибудь случалось слышать голос, называющий вас по имени, когда простолюдины объясняют так: что душа стосковалась за человеком и призывает его; после которого следует неминуемо смерть. Признаюсь, мне всегда был страшен этот таинственный зов. Я помню, что в детстве я часто его слушал, иногда вдруг позади меня кто-то явственно произносил мое имя. День обыкновенно в это время был самый ясный и солнечный; ни один лист в саду на дереве не шевелился, т и ш и н а б ы л а м е р т в а я, даже кузнечик в это время переставал, ни души в саду; но, признаюсь, если бы ночь самая бешеная и бурная, со всем адом стихии, настигла меня одного среди непроходимого леса, я бы не так испугался ее, как этой ужасной тишины, среди безоблачного дня. Я обыкновенно тогда бежал с величайшим страхом и занимавшимся дыханием из саду, и тогда только успокаивался, когда попадался мне навстречу какой-нибудь человек, вид которого изгонял эту страшную сердечную пустыню" ("Старосветские помещики").

Таинственные голоса — это легкие галлюцинации слуха; их слышат в детстве многие, испытывая при этом не жуткое ощущение, а скорее любопытство. Гоголь испытывает страх. Обращает внимание на то, что уже тогда, ребенком, он ощущает м е р т в у ю тишину и даже "страшную сердечную п у с т ы н ю".

Болезненная предрасположенность к страхам укреплялась рассказами старших о том, что "Боженька накажет", об аде и мучениях грешников, о дьяволе и нечистой силе.

Гоголь сообщает в одном из писем к матери:
"Я помню: я ничего в детстве сильно не чувствовал, я глядел на все, как на вещи, созданные для того, чтобы угождать мне. Никого особенно не любил, выключая только вас, и то только потому, что сама натура вдохнула это чувство. На все я глядел бесстрастными глазами; я ходил в церковь потому, что мне приказывали, или носили меня; но стоя в ней, я ничего не видел, кроме риз, попа и противного ревения дьячков. Я крестился потому, что видел, что все крестятся. Но один раз, — я живо, как теперь, помню этот случай, — я просил вас рассказать мне о страшном суде, и вы мне, ребенку, так хорошо, так понятно, так трогательно рассказывали о тех благах, которые ожидают людей за добродетельную жизнь, и так разительно, так страшно описали вечные муки грешников, что это потрясло и разбудило во мне чувствительность, это заронило и произвело впоследствии во мне самые высокие мысли".

Понятно, что такое начало не предвещало легкой судьбы и легкой литературы, раз уж ребенку даровано было стать писателем. Тем более, что на долю Гоголя выпала смутная эпоха, которую, по замечанию историка литературы Богдановича, он должен был провозвестить как Кассандра, осознавая, какую страшную весть он принесет. Он мучался то болью, то предчувствием боли, то осознанием непоправимости и фатальности своих предсказаний.

"Ни с одним именем в русской литературе, кроме имени Достоевскаго, не связано так тесно все трагическое в судьбе и жизни России, как с именем Гоголя. Но Достоевский жил позже; он только развил, раскрыл, освоил то, что раньше видел, предвидел, вернее, предчувствовал "в священном ужасе" Гоголь. С Гоголя "все началось", а потому и самого Достоевскаго, и его появление нельзя понять, не поняв и не оценив Гоголя. Но если о Достоевском справедливы слова Розанова, что его станут понимать, как следует, только "в дни великих потрясений", то тем более это справедливо относительно Гоголя. Понять Гоголя вполне, дать настоящую критическую оценку его творчества и, особенно, выяснить значение его влияния на русскую жизнь, по нашему мнению, можно только теперь, только в наши дни, когда "тяжелое грядущими дождями" облако уже нависло над "необ"ятным простором" России и залило ее потопом.

Гоголя читать любили всегда, все признавали его литературное значение еще при его жизни, — и русское общество, и русская критика. Весь последующий период русской литературы признан был единодушно периодом "после Гоголя". Но как наивны теперь в наши трагические дни кажутся некоторые критические отзывы о нем, представляющие т. называемое установившееся мнение. "Гоголь утвердил в русской литературе реалистическое направление, Гоголь изобразил русскую действительность" и т. д. — вот обычныя школьныя определения значения Гоголя. Но вчитайтесь, Господа, еще раз в вышеприведенную выдержку из "Мертвых душ". Фигура Гоголя предстанет пред Вами вовсе не в виде правдиваго повествователя, полнаго эпическаго спокойствия и безпристрастия, а скорее в образе пророка и юродиваго, полубезумными и страшно расширенными, "неестественною властью освещенными очами", глядящаго в "сверкающую даль, Русь" и всею силою чувствующаго что-то, — неизвестно доброе или злое, — но что-то, безумно страшное, безконечно широкое и вместе безгранично опасное, что должно совершиться с нею. Глядит он, однако, еще невидящими, хотя и "освещенными неестественною силою глазами". Ему, его одностороннему взору "не было дано" понять то, что скрывалось в этом, полном грядущими дождями, облаке, но почувствовать приближение чего-то трагическаго, ("и грозно об"емлет меня могучее пространство, страшною силою отразясь в душе моей") дано было больше, чем кому либо. И, мало того, ему дано было почувствовать и то, что он сам причастен к вызову этой "полной грядущими дождями" тучи, что он сам резкими бичами своей сатиры неосторожно взбесил русскую тройку, понесшуюся в эту неизвестную сверкающую даль, что он... короче: русская революция началась с Гоголя. Вот откуда у Гоголя — этот его ужас пред собственными творениями, это сожжение "Мертвых душ", эта "Переписка с друзьями", за которую так неистово набросился на него Белинский и, наконец, эта трагическая кончина, кончина человека, невынесшаго разлада между своею личностью и своим творчеством.
Из русских критиков первый почувствовал эту трагедию Гоголя — России Розанов, и именно благодаря изучению Достоевскаго, когда писал свою известную работу об его "Великом инквизиторе". Но и Розанов со всей своей безграничной итуицией все же понял сам для себя свою догадку только тогда, когда близко соприкоснулся с грядущей революцией, т. е. после того, как в его собственной душе совершался подобный же переворот. Этот "гениальный циник", не скрывающий ни одной своей мысли, как бы она ни была мелка или постыдна, сам бывший "революционер", не таил и своего чисто животнаго страха пред революцией. "В 1904-5 г., — пишет он в своих "Опавших листьях", — я хотел написать что-то в роде "гимна свободы"..., а теперь... бежал бы, как зарезанная корова, схватившись за голову, за волосы, и... реветь, реветь, о себе реветь, а, конечно, не о том, что "правительство плохо" - вечная экстемпоралия ослов! Этот-то именно животный страх пред революцией и заставил Розанова, с присущим ему чутьем, почувствовать в Гоголе "личнаго врага" и обрушиться на него в "Опавших листьях".

Пушкина он не считает родоначальником новаго направления, а завершителем всего предыдущаго, Петровскаго периода русской литературы. Пушкин и Лермонтов "ничего особеннаго не хотели". Именно — все кончали. Именно — закат, вечер целой цивилизации. Море русское гладкое, как стекло... на всем — великолепный стиль Растрелли... Эрмитаж, Державин, Жуковский, Публичная библиотека, Карамзин... В стиле Растрелли даже оппозиция — это декабристы... Тихая глубокая ночь. Но "Дьявол вдруг помешал палочкой дно, и со дна пошли токи мути, болотных пузырьков... Это прошел Гоголь. За Гоголем все. Тоска. Недоумение. Злоба, много злобы. "Лишние люди". Тоскующие люди. Дурные люди... "Фу, дьявол, сгинь".

Так "ревет" на Гоголя Розанов. Но, оставив в стороне эту "психологию недорезанной коровы", мы все же должны отметить в речах Розанова то, что составляет их внутреннюю правду, т. е. что "с Гоголя началось" то критическое отношение к рус. действительности, постепенно создавшее в России революционный дух. Не потому, чтобы его раньше вовсе не было. Оно было всегда, а особенно со времен Елизаветы и Екатерины. Но Гоголь первый внес в это отношение тот пафос безпощадности и непримиримости, который лег в основу дальнейшей рус. общественности.

До Гоголя сатира была приятною игрою, которой забавлялись даже и цари. После него она стала страшным приговором, осуждавшим Русь на муку готовящейся операции, и убедить ее лечь под операционный нож — стало ближайшей задачей русской интеллигенции. Отсюда и "Ганнибаловы клятвы" западников, и мессианистический пафос славянофилов, чувствовавших неизбежность для России "креста и искупления".

Но потому-то и глубоко неправ Розанов в отношении к Гоголю, когда шлет по его адресу такие упреки. Эти упреки не только никогда не отнимут у гоголя его великаго достоинства, составляющаго всю сущность его творчества, осознанную им самим, но даже тем более укрепят за ним ореол непримиримаго борца с человеческою пошлостью.

Внутреннюю сущность людей можно так-же хорошо распознать по их отрицательному идеалу, как и по положительному, т. е. не только по тому, как они понимают добро, но и как они понимают зло. Олицетворенное Гоголем зло в виде чорта, "похожаго на немца" с свиным рыльцем, копытами и длинным хвостом, свидетельствует о том, что для Гоголя, как потом и для Достоевскаго, понятие зла отождествлялось именно с понятием пошлости, а, следовательно, и противоположным ему понятием являлось понятие красоты. "Красота спасает (духовно) мир", — сказал Достоевский. Пошлость, наоборот, морально губит мир. Это всем своим существом чувствовал Гоголь, Гоголь — поэт — пророк.

Пошлость страшнее убийств, страшнее многих страстей и пороков. Каются, хотя и на кресте, разбойники, лобызают ноги Христовы грешныя Магдалины, раздают свое накопленное неправдами имущество сребролюбивые закхеи, грешившие много, но и возлюбившие много. Но неспособными к добру являются лишь самолюбивые "праведники" фарисеи, тщеславие и пустое самодовольство которых составляют сущность их натуры, а найденная доля внешняго благополучия — предел их желаний. Ему ли, Гоголю, до мозга костей романтику идеалисту, было стать в лучшие дни расцвета своего творчества на стороне этой пошлости и защищать ея идеалы? Конечно, — нет, и он безпощадно бичевал эту пошлость смехом своей сатиры. Только под конец своей жизни, в дни упадка душевных сил, он понял, что ведет этим Россию по пути испытаний, может быть, по пути крестному. Начал "бить отбой". Он умер от сознания ужаса того, что грозит его Руси, но остановить взбешенной его бичем тройки уже не мог. В этом сознании, что надвигается что-то неизбежное и непоправимое, Гоголь и умер."

Умерев, Гоголь не нашел покоя. "У самого Гоголя под конец его жизни были попытки придать символу отвлеченный, аллегорический, даже мистический характер, то есть, он уже превращал действительность в символ. Русские символисты эту отвлеченность и мистицизм Гоголя сделали своим знаменем. Здесь гибель для живых образов. С Гоголем это происходило оттого, что действительность уходила от него из-под ног."

Через столетие после смерти Гоголя школьники, до конца не прочитавшие мертвые души, рассказывают друг другу страшные истории о том, как Гоголь был похоронен живым. Нашли нечто не совсем понятное у Гоголя гомосексуалисты и волокут его в свой стан — прикрыть мистикой и гоголевской красотой в описании тлена примитивизм своей "непохожести и отверженности". Загадка Гоголя трансформируется современным, падким до сенсаций интеллектом в "страшилку", в штамп и ярлык, ибо это коллективное общее русское бессознательное не выносит такой тайны "своего" писателя, который давно должен был бы быть понят нами — а вот же — не получается...

"До сих пор в Гоголе больше нераскрытого, чем раскрытого. Какие душевные тайны имел в виду, Гоголь, говоря о своих сочинениях? К какому концу вел он своего Павла Ивановича Чичикова? Все ли понятно в "Вии", в "Страшной мести"? Что означает магический вызов колдуном души дочери Катерины? Почему Хома Брут не утерпел и взглянул? С какой стати "нос" Ковалева посещает Казанский собор?.. Почти в каждой вещи Гоголя, действительно скрыта какая-то тайна. Его произведения напоминают утопленницу-мачеху из "Майской ночи". Дело прозрачное, светится, а внутри что-то черное. Что-то темное есть в образах Гоголя.

И в личной жизни повсюду тайны. Об отношениях Гоголя к женщине приходится ограничиваться догадками. Загадочны и непонятны многие его отношения к друзьям и знакомым. Его письма в смысле достоверности часто очень сомнительны. Иногда кажется, будто он составлен из лоскутков, он поражает упорством, он человек одной цели, одного замысла. Люди, горячо любившие Гоголя, сплошь и рядом, терялись в определениях, каков же он. С. Т. Аксаков с горечью признавался: "Я вижу в Гоголе добычу сатанинской гордости"; но он же потом заявлял: "Признаю Гоголя святым".

Странный человек... тяжелый, мрачный человек! Много в нем темного, неприятного.

Много сравнений и сопоставлений невольно встает пред читателем, когда он склоняется над дивными страницами и думает об ужасной судьбе их творца. Все эти и другие образы покрываются одним, самым страшным образом. Есть у Гоголя отрывок неоконченного романа о пленнике и пленнице, брошенных в подземелье. От запаха гнили там перехватывало дыханье. Исполинского роста жаба пучила свои страшные глаза. Лоскутья паутины висели толстыми клоками. Торчали человеческие кости. "Сова или летучая мышь была бы здесь красавицей". Когда стали пытать пленницу, послышался ужасный, черный голос: "не говори, Ганулечка". Тогда выступил человек. "Это был человек... но без кожи. Кожа была с него содрана. Весь он был закипевший кровью. Одни только жилы синели и простирались по нем ветвями. Кровь капала с него. Бандура на кожаной ржавой перевязи висела на его плече. На кровавом лице страшно мелькали глаза..." Гоголь был этим кровавым бандуристом-поэтом, с очами, слишком много видевшими. Это он вопреки своей воле крикнул новой России черным голосом: "Не выдавай, Ганулечка!"

Доклад 6 класс.

Н.В. Гоголь был знаком со многими известными людьми своего времени - литераторами, художниками, издателями ли­тературных журналов. Среди них - великие русские поэты

1. С. Пушкин и М.Ю. Лермонтов, великий русский критик
2. Г. Белинский, первый русский баснописец И.А. Крылов, из­вестные русские поэты В.А. Жуковский и Е.А. Баратынский, талантливые писатели С.Т. Аксаков, И.А. Гончаров, А.И. Гер­цен, великие русские художники А.А. Иванов и К.П. Брюллов, издатели М.П. Погодин и И.И. Панаев, известный знаток и со­биратель произведений народно - поэтического творчества В.П. Киреевский и многие другие. «Гоголь любил людей. Мно­гие дружеские связи писатель нерушимо пронес через всю жизнь, и никакие обстоятельства не изменили их. Друзей Го­голь находил везде, в самых различных слоях русского общест­ва, с которым сталкивала его жизнь. Гоголя не интересовало общественное положение человека, его титулы, чины и звания. Писателя привлекал сам человек, его характер, его личные качества», - отмечают исследователи жизни и творчества Н.В. Гоголя П.К. Боголепов и Н.П. Верховская.

Окружающие писателя люди тянулись к нему - их привлека­ли талант Гоголя как гениального писателя, его тонкий вкус, остроумие, бескорыстие.

Среди многочисленных знакомых Гоголя были у него близ­кие друзья, с которыми он прошел и горести, невзгоды, и счаст­ливые моменты своей жизни.

Прежде всего это семья Аксаковых.

Глава семьи, Сергей Тимофеевич Аксаков (1791-1859), - известный русский писатель, автор популярных произведений «Записки ружейного охотника», «Семейные хроники», «Дет­ство Багрова - внука» и других. Дом Аксаковых в 30-40-х годах был одним из самых известных литературных домов Москвы.

Сыновья Сергея Тимофеевича Аксакова были связаны с ли­тературой, может быть, поэтому, Гоголь сблизился с ними. Старший, Константин Сергеевич, был писателем-публицистом, Иван Сергеевич - поэт, критик и публицист. Отношения между Константином Сергеевичем и Николаем Васильевичем Гоголем были особенно близкими, дружескими, и хотя позднее они ра­зошлись во взглядах, но продолжали относиться друг другу благожелательно.

С семьей Аксаковых Гоголь познакомился в свой первый приезд в Москву, летом 1832 года. С первой же встречи Гоголь и Аксаковы почувствовали взаимную симпатию, скоро это чув­ство переросло в дружбу, которой Аксаковы оставались верны всю жизнь. Семья Аксаковых ценила Гоголя как гениального писателя, все члены этой большой семьи стремились окружать Гоголя вниманием, теплотой и заботой. Сергей Тимофеевич принимал самое активное участие в делах Гоголя в течение всей жизни, сделал ему немало добра. Например, в трудные для Гоголя дни он организовал материальную помощь писателю, которую Гоголь получал от своих московских друзей в склад­чину. С.Т. Аксаков охотно выполнял поручения Гоголя (писа­тель прожил долгие годы в Петербурге), в своих письмах рас­сказывал ему обо всем, что происходило в Москве, особенно в ее литературной жизни.

В свою очередь, как отмечают критики, общение с Гоголем помогло Сергею Тимофеевичу Аксакову найти свою дорогу в литературе.

В доме Аксаковых Гоголь чувствовал себя своим - легко, уютно, приятно. Лишенный семьи, домашнего очага, в этой се­мье он находил домашний уют и всегда очень ценил горячую привязанность к себе Аксаковых.

С.Т. Аксаков оставил интересные воспоминания о Н.В. Гого­ле, ознакомившись с которыми можно многое узнать о характе­ре, взаимоотношениях с людьми, писательском труде замеча­тельного русского писателя.

Павел Васильевич Анненков (1812 - 1887), известный рус­ский критик и мемуарист. Он сотрудничал в прогрессивном ли­тературном журнале «Современник», является автором широко известных «Литературных мемуаров», занимающих существен­ное место в литературе XIX века,

П.В. Анненков был в дружеских отношениях с И.С. Тургене­вым, В.Г. Белинским, А.И. Герценом и другими известными дея­телями литературы того времени.

П.В. Анненков был хорошо знаком с Н.В. Гоголем, более того, был дружен с ним. Они познакомились в первые годы жизни Гоголя в Петербурге, когда уже были известны его «Ве­чера на хуторе близ Диканьки». Летом 1841 года П.В. Аннен­ков встретился с Гоголем в Риме, где поселился с ним в одном доме, помогал Гоголю переписывать его знаменитую поэму «Мертвые души».

Александр Андреевич Иванов (1806-1858), знаменитый русский художник, автор всемирно известной картины «Яв­ление Христа народу», над которой работал в течение мног­их лет.

Так случилось, что А.А. Иванов прожил всю жизнь в Италии, куда был командирован обществом поощрения художников, по­сле успешного окончания Петербургской академии художеств, на три года да так и остался. Вернулся А.А. Иванов на родину только за два месяца до смерти.

Гоголь познакомился с художником в первую свою поездку за границу (1836-1839 гг.), когда работал над своей поэмой «Мертвые души», а Иванов был долгие годы занят замыслом своего колоссального полотна. Они подружились. А.А. Иванов 136 познакомил Гоголя с русскими художниками, проживающими в Риме, и писатель постоянно общался с ними.

«Грусть и скука нам без вас в Риме, - писал Иванов Гоголю после отъезда писателя в Петербург. - Мы привыкли в часы до­суга или слышать подкрепительные для духа ваши суждения, или просто забавляться вашим остроумием и весельем. Теперь ничего этого нет...»

Гоголь всерьез интересовался творчеством А.А. Иванова, их сближало и то, что оба долго работали над фундаментальными произведениями искусства: Иванов - над своей картиной «Явле­ние Христа народу», а Гоголь - над двухтомным романом- поэмой «Мертвые души». «Хорошо бы было, - писал Гоголь другу в 1850 году, продолжая работу над вторым томом «Мерт­вых душ», - если бы и ваша картина, и моя поэма явились вме­сте». Гоголь высоко ценил творчество своего друга, он характе­ризовал художника как «знаменитого нашего и решительно первого живописца».

А.А. Иванов был благодарен другу за его заботу и постоянное внимание к себе. «Это человек необыкновенный, - писал он отцу из Рима летом 1841 года, - имеющий высокий ум и верный взгляд на искусство, человек самый интереснейший... Ко всему этому он имеет доброе сердце». Известен портрет Гоголя работы А.А. Иванова. Писатель изображен на нем по-домашнему: он в халате, чуть-чуть ленивый, с беспечной улыбкой, смотрит спо­койно, немного рассеянно.

Михаил Петрович Погодин (1800 - 1875), профессор Мос­ковского университета, историк, издатель журнала «Москвитя­нин», литератор, написавший несколько повестей и истори­ческих драм.

Гоголь познакомился с М.П. Погодиным летом 1832 года, когда впервые приехал в Москву. Погодин стал покровитель­ствовать молодому талантливому писателю, автору уже из­вестных и полюбившихся читающей публике «Вечеров на хуторе близ Диканьки», он ввел его в круг московских литера­торов. Вскоре между ними установились дружеские отноше­ния. Гоголь высоко ценил знания Погодина-историка, его удивительную трудоспособность. Всегда, приезжая в Москву, Гоголь встречался с М.П. Погодиным, так же как и Погодин, приезжая в Петербург, обязательно виделся с Гоголем. Они активно переписывались, Гоголь делился с Погодиным свои­ми творческими замыслами, прямо и откровенно высказывал­ся о произведениях товарища.

Когда у А.С. Пушкина в период его работы над историче­скими произведениями возникла необходимость в помощни­ках, Погодин предложил ему кандидатуру Гоголя. М.П. Пого­дин помогал Гоголю в ведении его дел, не раз помогал ему деньгами.

Смирнова Александра Осиповна (1809-1882), в девичестве Россет, одна из образованных женщин того времени, близкий друг Н.В. Гоголя.

Как и писатель, она родилась на Украине, которую очень любила, там же прошли ее детские годы. После окончания Смольного института Александра Осиповна была назначена фрейлиной к императрице. Во дворце она познакомилась с В.А. Жуковским, А.С. Пушкиным и другими писателями, кото­рые стали у нее бывать. Так организовался небольшой литера­турный салон красивой и образованной женщины, фрейлины Россет. «Живая, веселая, очень остроумная и образованная, ин­тересующаяся искусством, она сумела привлечь в гостиную лучшие литературные силы того времени», - пишут в своей книге о Гоголе П. Боголепов и Н. Верховская.

В 1834 году А.О. Россет вышла замуж за крупного чиновни­ка Н.М. Смирнова, ставшего позднее губернатором г. Калуги.

Н.В. Гоголь познакомился с А.О. Россет в первые годы сво­ей жизни в Петербурге. Она встречалась с ним, а также с А.С. Пушкиным и В.А. Жуковским летом в Царском Селе, где молодой писатель читал в ее салоне «Вечера на хуторе близ Диканьки», а позднее - знаменитые пьесу «Ревизор» и роман «Мертвые души».

Н.В. Гоголь считал Александру Осиповну очень близким себе человеком - по взглядам, по духовным настроениям. В течение всей своей жизни он переписывался с нею, а во время своих за­граничных путешествий встречался со своей незаурядной зем­лячкой на водах. В последние годы Гоголь жил в Москве и ездил гостить к Александре Осиповне в Калугу или в ее подмосковную усадьбу. А когда она приезжала в Москву, он виделся с нею ка­ждый день. Поэту Н.М. Языкову летом 1845 года Н.В. Гоголь писал из Гамбурга: «Это перл всех русских женщин, каких мне случалось... знать... Прекрасных по душе... Она являлась ис­тинным моим утешителем, тогда как вряд ли чье-либо слово могло меня утешить».

«Выбранные места из переписки с друзьями» были задуманы как единое, цельное произведение. Архимандрит Феодор, едва ли не единственный, кто пытался рассмотреть предмет книги, замечал, что мысли Гоголя, «как они по внешнему виду ни разбросаны и ни рассеяны в письмах, имеют строгую внутреннюю связь и последовательность, а потому представляют стройное целое». Отец Феодор различает в книге три идейно-тематических пласта или «отдела». «Первый составляют, - пишет он, - общие и основные мысли - о бытии и нравственности, о судьбах рода человеческого, о Церкви, о России, о современном состоянии мира…» Второй «отдел» состоит из мыслей, касающихся «искусства и в особенности поэзии». Третий составляют некоторые личные объяснения автора о себе, о сочинениях своих и об отношении его к публике.

Схема отца Феодора носит в достаточной степени условный характер: эти «отделы» можно перераспределить или выделить другие - например, письма об обязанностях различных сословий и о призвании каждого отдельного человека («Что такое губернаторша», «Русской помещик», «Занимающему важное место», «Чей удел на земле выше»). Но главное, в чем архимандрит Феодор, несомненно, прав, - это то, что мысли Гоголя имеют определенную внутреннюю связь и подчинены выражению основной идеи. Идея эта видна уже в названиях глав, которые поражают обилием национальных акцентов: «Чтения русских поэтов перед публикою», «Несколько слов о нашей Церкви и духовенстве», «О лиризме наших поэтов», «Нужно любить Россию», «Нужно проездиться по России», «Чем может быть жена для мужа в простом домашнем быту, при нынешнем порядке вещей в России», «Страхи и ужасы России», «В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность». В десяти из тридцати двух глав книги национальная идея вынесена в заглавие. Однако и в тех главах, где имя ее отсутствует в названии, речь идет о России, а в предисловии Гоголь просит соотечественников прочитать его книгу «несколько раз» и «всех в России» помолиться о нем. Можно сказать, что главным содержанием «Выбранных мест…» является Россия и ее духовная будущность.

Из всех русских писателей никто, кажется, так сильно, как Гоголь, не обнажил язв русской души, указав и на источник их - роковую отделенность большей части общества от Церкви. Вся неправда суетного и мелочного существования, которая гнездилась в культурной среде и соседствовала с устремленностью к материальным благам и развлечениям, является следствием этой убивающей душу отделенности. Единственным условием духовного возрождения России Гоголь считал воцерковление русской жизни. «Есть примиритель всего внутри самой земли нашей, который покуда еще не всеми видим, - наша Церковь, - пишет он. - Уже готовится она вдруг вступить в полные права свои и засиять светом на всю землю. В ней заключено все, что нужно для жизни истинно русской, во всех ее отношениях, начиная от государственного до простого семейственного, всему настрой, всему направленье, всему законная и верная дорога» («Просвещение»); «Владеем сокровищем, которому цены нет, и не только не заботимся о том, чтобы это почувствовать, но не знаем даже, где положили его» («Несколько слов о нашей Церкви и духовенстве»).

Гоголь указал на два условия, без которых никакие благие преобразования в России невозможны. Прежде всего, нужно любить Россию. А что значит - любить Россию? Писатель поясняет: «Тому, кто пожелает истинно честно служить России, нужно иметь очень много любви к ней, которая бы поглотила уже все другие чувства, - нужно иметь много любви к человеку вообще и сделаться истинным христианином, во всем смысле этого слова».

Не должно также ничего делать без благословения Церкви: «По мне, безумна и мысль ввести какое-нибудь нововведение в Россию, минуя нашу Церковь, не испросив у нее на то благословенья. Нелепо даже и к мыслям нашим прививать какие бы то ни было европейские идеи, покуда не окрестит их она светом Христовым» («Просвещение»).

В своей книге Гоголь выступил в роли государственного человека, стремящегося к наилучшему устройству страны, установлению единственно правильной иерархии должностей, при которой каждый выполняет свой долг на своем месте и тем глубже сознает свою ответственность, чем это место выше («Занимающему важное место»). Отсюда разнообразие адресатов писем: от государственного деятеля до духовного пастыря, от человека искусства до светской женщины.

Но это - только внешняя сторона дела. Гоголевская апология России, утверждение ее мессианской роли в мире в конечном итоге опираются не на внешние благоустройства и международный авторитет страны, не на военную мощь (хотя и они важны), а главным образом на духовные устои национального характера. Взгляд Гоголя на Россию - это прежде всего взгляд православного христианина, сознающего, что все материальные богатства должны быть подчинены высшей цели и направлены к ней.

Здесь - основная гоголевская идея и постоянный момент соблазна для упреков писателю в великодержавном шовинизме: Гоголь будто бы утверждает, что Россия стоит впереди других народов именно в смысле более полного воплощения христианского идеала. Но, по Гоголю, залог будущего России - не только в особых духовных дарах, которыми щедро наделен русский человек по сравнению с прочими народами, а еще и в осознании им своего неустройства, своей духовной нищеты (в евангельском смысле), и в тех огромных возможностях, которые присущи России как сравнительно молодой христианской державе.

Эта идея ясно выражена в замечательной концовке «Светлого Воскресенья»: «Лучше ли мы других народов? Ближе ли жизнью ко Христу, чем они? Никого мы не лучше, а жизнь еще неустроенней и беспорядочней всех их. «Хуже мы всех прочих» - вот что мы должны всегда говорить о себе… Мы еще растопленный металл, не отлившийся в свою национальную форму; еще нам возможно выбросить, оттолкнуть от себя нам неприличное и внести в себя все, что уже невозможно другим народам, получившим форму и закалившимся в ней».

Все вопросы жизни - бытовые, общественные, государственные, литературные - имеют для Гоголя религиозно-нравственный смысл. Признавая и принимая существующий порядок вещей, он стремился к преобразованию общества через преобразование человека. «Общество образуется само собою, общество слагается из единиц, - писал он. - Надобно, чтобы каждая единица исполнила должность свою… Нужно вспомнить человеку, что он вовсе не материальная скотина, но высокий гражданин высокого небесного гражданства. Покуда он хоть сколько-нибудь не будет жить жизнью небесного гражданина, до тех пор не придет в порядок и земное гражданство».

Книга Гоголя говорит о необходимости внутреннего переустройства каждого, которое в конечном счете должно послужить залогом переустройства и преображения всей страны. Эта мысль определяет всю художественную структуру «Выбранных мест…» и в первую очередь их построение.

Расположение писем имеет продуманную композицию, воплощая в себе отчетливую христианскую идею. В «Предисловии» автор объявляет о своем намерении отправиться Великим постом в Святую Землю и испрашивает у всех прощения, подобно тому, как в преддверии поста, в Прощеное воскресенье, все христиане просят прощения друг у друга. Открывается книга «Завещанием», чтобы напомнить каждому о важнейшей христианской добродетели - памяти смертной. Центральное место занимает семнадцатая глава, которая называется «Просвещение».

«Просветить, - пишет Гоголь, - не значит научить, или наставить, или образовать, или даже осветить, но всего насквозь высветлить человека во всех его силах, а не в одном уме, пронести всю природу его сквозь какой-то очистительный огонь». Без духовного просвещения («Свет Христов просвещает всех!»), по Гоголю, не может быть никакого света. Через всю книгу проходит мысль, как «просветить прежде грамотных, чем безграмотных», то есть тех, у кого в руках перья и бумага, чиновников, местные власти, которые могли бы просвещать народ, а не умножать зло.

Венцом книги является «Светлое Воскресенье», напоминающее каждому о вечной жизни. В «Выбранных местах…» таким образом читатель как бы проходит путь христианской души во время Великого поста (традиционно отождествляемого со странствием) - от смерти к Воскресению, через скорби (глава «Страхи и ужасы России») - к радости.

В своей книге Гоголь решительно повел речь о «самом важном». «Если мысли писателя не обращены на важные предметы, - говорил он, - то в нем будет одна пустота». Зерно книги зародилось еще в 1844 году - в «Правиле жития в мире», которое глубиной мысли и лаконизмом формы напоминает апостольские послания: «Начало, корень и утвержденье всему есть любовь к Богу. Но у нас это начало в конце, и мы все, что ни есть в мире, любим больше, нежели Бога». Гоголь вместе с некоторыми видными иерархами Церкви (такими, как святитель Игнатий, епископ Кавказский, и святитель Филарет, митрополит Московский) предчувствовал катастрофическое падение религиозности в обществе. Своей книгой он как бы ударил в набат, призывая сограждан к коренному пересмотру всех вопросов общественной и духовной жизни страны. Он обратился с проповедью и исповедью ко всей России.

Оба эти жанра имеют богатейшую мировую традицию. Как проповедь, книга Гоголя ориентирована прежде всего на апостольские послания, в первую очередь любимого им святого апостола Павла, который «всех наставляет и выводит на прямую дорогу» (из письма Гоголя к сестре Ольге Васильевне от 20 января (н. ст.) 1847 года). Далее эта традиция идет через послания святоотеческие (Афанасия Великого, Василия Великого, Григория Нисского), хорошо знакомые Гоголю. В «Выбранных местах…» он выступает как проповедник и духовный учитель, способный указать путь спасения всем - от первого до последнего человека в государстве. При этом он, подобно святителю Иоанну Златоусту, поучает и обличает соотечественников: «Христианин! Выгнали на улицу Христа, в лазареты и больницы, наместо того, чтобы призвать Его к себе в домы, под родную крышу свою, и думают, что они христиане!»

В гоголевскую эпоху традиция церковного слова жила в проповеднической литературе, наиболее выдающимися представителями которой были святитель Филарет Московский и архиепископ Херсонский Иннокентий. Без сомнения, стиль Гоголя питался не только книжными, но и живыми истоками - постоянно слышимыми им проповедями церковных пастырей.

Не менее глубинную традицию имеет и жанр исповеди, в западной литературе представленный, в частности, классическими произведениями - «Исповедью» блаженного Августина и «Исповедью» Руссо. Он теснейшим образом связан с эпистолярным жанром, весьма характерным для России конца ХVIII - первой половины ХIХ века. Достаточно вспомнить «Письма русского путешественника» Николая Карамзина, «Хронику русского» Александра Тургенева, «Философические» письма Петра Чаадаева или письма Василия Жуковского, в том числе и к самому Гоголю. В духовной литературе этот жанр был представлен замечательным произведением иеросхимонаха Сергия - «Письмами Святогорца к друзьям своим о Святой Горе Афонской» .

Сергей Тимофеевич Аксаков отмечал естественность эпистолярного жанра для Гоголя. По его словам, «Гоголь выражается совершенно в своих письмах; в этом отношении они гораздо важнее его печатных сочинений». Нетрудно заметить, однако, что и для художественной прозы Гоголя характерна почти та же исповедальность, что и для его писем. Вспомним хотя бы лирические отступления в его повестях и «Мертвых душах».

Эта сторона «Выбранных мест…» для самого Гоголя была очень существенна. Свою книгу он называл «исповедью человека, который провел несколько лет внутри себя». Еще до выхода ее в свет он просит Шевырева (в письме из Неаполя от 8 декабря (н. ст.) 1846 года) отыскать в Москве своего духовника, священника из прихода церкви Преподобного Саввы Освященного отца Иоанна Никольского, и вручить ему экземпляр книги как продолжение своей исповеди.

Предельная искренность признаний, в которых многие видели гордость самоуничижения, отчасти явилась причиной того, что от книги отшатнулись те, кто, казалось бы, разделял убеждения Гоголя. Личность автора была еще более обнажена вмешательством цензуры. «Все должностные и чиновные лица, для которых были писаны лучшие статьи, - сетовал Гоголь, - исчезнули вместе с статьями из вида читателей; остался один я, точно как будто бы я издал мою книгу именно затем, чтоб выставить самого себя на всеобщее позорище» (из письма к графине Анне Михайловне Виельгорской от 6 февраля (н. ст.) 1847 года).

И все же Гоголь оставался Гоголем, и общество, по его мнению, обязано было принять его исповедь как исповедь писателя, автора «Мертвых душ», а не частного человека. «В ответ же тем, - говорил он в «Авторской исповеди», - которые попрекают мне, зачем я выставил свою внутреннюю клеть, могу сказать то, что все-таки я еще не монах, а писатель. Я поступил в этом случае так, как все те писатели, которые говорили, что было на душе».

Современники упрекали Гоголя в том, что он пренебрег своим творческим даром. «Главное справедливое обвинение против тебя следующее, - писал ему Шевырев 22 марта 1847 года, - зачем ты оставил искусство и отказался от всего прежнего? зачем ты пренебрег даром Божиим?» . Так же, как и Белинский, Шевырев призывал Гоголя вернуться к художнической деятельности.

«Я не могу понять, - отвечал Гоголь, - отчего поселилась эта нелепая мысль об отречении моем от своего таланта и от искусства, тогда как из моей же книги можно бы, кажется, увидеть… какие страдания я должен был выносить из любви к искусству… Что ж делать, если душа стала предметом моего искусства, виноват ли я в этом? Что же делать, если заставлен я многими особенными событиями моей жизни взглянуть строже на искусство? Кто ж тут виноват? Виноват Тот, без воли Которого не совершается ни одно событие».

В своей книге Гоголь сказал, чем должно быть, по его мнению, искусство. Назначение его - служить «незримой ступенью к христианству», ибо современный человек «не в силах встретиться прямо со Христом». По Гоголю, литература должна выполнять ту же задачу, что и сочинения духовных писателей, - просвещать душу, вести ее к совершенству. В этом для него - единственное оправдание искусства. И чем выше становился его взгляд на искусство, тем требовательнее он относился к себе как к писателю.

Осознание ответственности художника за слово и за все им написанное пришло к Гоголю очень рано. Еще в «Портрете» редакции 1835 года старый монах делится с сыном своим религиозным опытом: «Дивись, сын мой, ужасному могуществу беса. Он во все силится проникнуть: в наши дела, в наши мысли и даже в самое вдохновение художника». В «Выбранных местах…» Гоголь со всей определенностью ставит вопрос о назначении художника-христианина и о той плате, которую он отдает за вверенный ему дар Божий - Слово.

Об ответственности человека за слово сказано в Святом Евангелии: «…за всякое праздное слово, какое скажут люди, дадут они ответ …» (Мф. 12, 36). Гоголь восстал против праздного литературного слова: «Обращаться с словом нужно честно. Оно есть высший подарок Бога человеку… Опасно шутить писателю со словом. Слово гнило да не исходит из уст ваших! . Если это следует применить ко всем нам без изъятия, то во сколько крат более оно должно быть применено к тем, у которых поприще - слово…»

Константин Мочульский в книге «Духовный путь Гоголя» писал: «В нравственной области Гоголь был гениально одарен; ему было суждено круто повернуть всю русскую литературу от эстетики к религии, сдвинуть ее с пути Пушкина на путь Достоевского. Все черты, характеризующие «великую русскую литературу», ставшую мировой, были намечены Гоголем: ее религиозно-нравственный строй, ее гражданственность и общественность, ее боевой и практический характер, ее пророческий пафос и мессианство. С Гоголя начинается широкая дорога, мировые просторы. Сила Гоголя была так велика, что ему удалось сделать невероятное: превратить пушкинскую эпоху нашей словесности в эпизод, к которому возврата нет и быть не может».

В этих словах много правды, хотя, наверное, перелом в отечественной словесности был не столь резок. В том же Пушкине, особенно зрелом Пушкине 1830-х годов, нельзя не заметить начал будущей русской литературы, что, кстати сказать, хорошо сознавал и Гоголь, называя поэта «нашим первоапостолом».

Один из упреков, который был предъявлен Гоголю после выхода книги, - это упрек в падении художественного дарования. Так, Белинский в запальчивости утверждал: «Какая это великая истина, что когда человек весь отдается лжи, его оставляют ум и талант! Не будь на вашей книге выставлено вашего имени и будь из нее выключены те места, где вы говорите о самом себе как о писателе, кто бы подумал, что эта надутая и неопрятная шумиха слов и фраз - произведение пера автора «Ревизора» и «Мертвых душ»?»

Как ни удивительно, но это в высшей степени пристрастное суждение за полтораста лет никто не попытался опровергнуть, хотя среди читателей и ценителей книги были люди, одаренные тонким художественным вкусом. Вообще надо сказать, что изучение стиля и языка «Выбранных мест…» - это дело будущего, когда у нас появятся исследователи, способные соотнести книгу Гоголя с традицией святоотеческой литературы и высоким стилем русской философской поэзии ХVIII-ХIХ веков (образцы которой отчасти указаны самим Гоголем в статьях «О лиризме наших поэтов», «В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность» и неоконченном трактате «Учебная книга словесности для русского юношества»). Но достаточно непредубежденно вслушаться в музыку гоголевского текста, чтобы понять полную несправедливость этих упреков. Перечитайте последние три страницы «Светлого Воскресенья»: в этом шедевре прозы сначала звучат редкие, глухие удары великопостного колокола, которые в конце постепенно сменяются ликующим пасхальным благовестом.

«Зачем этот утративший значение праздник? Зачем он вновь приходит глуше и глуше скликать в одну семью разошедшихся людей и, грустно окинувши всех, уходит как незнакомый и чужой всем?.. И непонятной тоской уже загорелася земля; черствей и черствей становится жизнь; все мельчает и мелеет, и возрастает только в виду всех один исполинский образ скуки, достигая с каждым днем неизмеримейшего роста. Все глухо, могила повсюду. Боже! пусто и страшно становится в Твоем мире!

Отчего же одному русскому еще кажется, что праздник этот празднуется, как следует, и празднуется так в одной его земле? Мечта ли это? Но зачем же эта мечта не приходит ни к кому другому, кроме русского? Что значит в самом деле, что самый праздник исчез, а видимые признаки его так ясно носятся по лицу земли нашей: раздаются слова: «Христос Воскрес!» - и поцелуй, и всякий раз так же торжественно выступает святая полночь, и гулы всезвонных колоколов гулят и гудут по всей земле, точно как бы будят нас? Где носятся так очевидно призраки, там недаром носятся; где будят, там разбудят. Не умирают те обычаи, которым определено быть вечными. Умирают в букве, но оживают в духе. Померкают временно, умирают в пустых и выветрившихся толпах, но воскресают с новой силой в избранных, затем, чтобы в сильнейшем свете от них разлиться по всему миру. Не умрет из нашей старины ни зерно того, что есть в ней истинно русского и что освящено Самим Христом. Разнесется звонкими струнами поэтов, развозвестится благоухающими устами святителей, вспыхнет померкнувшее - и праздник Светлого Воскресенья воспразднуется, как следует, прежде у нас, чем у других народов!»

Талант Гоголя не померк в его публицистике, но проявился непредсказуемо для него самого и для читающей публики. Вокруг Гоголя сложилась атмосфера трагического непонимания. Он сделал вывод из резких критик (может быть, и неверный): «Не мое дело поучать проповедью. Искусство и без того уже поученье». Он возвращается к «Мертвым душам» с убеждением: «Здесь мое поприще» - и работает над ними вплоть до самой смерти. Но поиски нового литературного пути и тяга к иноческой жизни остаются.

Примечательно, что книга Святогорца по структуре своей - те же «выбранные места из переписки с друзьями».

Переписка Н. В. Гоголя: В 2 т. Т. 2. С. 351.