Джек лондон знаменитые произведения. Все книги джека лондона. Биография Джека Лондона

ПРЕДИСЛОВИЕ

Есть ли зло только естественный недостаток , несовершенство, само собою исчезающее с ростом добра, или оно есть действительная сила , посредством соблазнов владеющая нашим миром, так что для успешной борьбы с нею нужно иметь точку опоры в ином порядке бытия? Этот жизненный вопрос может отчетливо исследоваться и решаться лишь в целой метафизической системе. Начав работать над этим для тех, кто способен и склонен к умозрению [і] , я, однако, чувствовал, насколько вопрос о зле важен для всех. Около двух лет тому назад особая перемена в душевном настроении, о которой здесь нет надобности распространяться, вызвала во мне сильное и устойчивое желание осветить наглядным и общедоступным образом те главные стороны в вопросе о зле, которые должны затрагивать всякого. Долго я не находил удобной формы для исполнения своего замысла. Но весною 1899 года, за границей, разом сложился и в несколько дней написан первый разговор об этом предмете, а затем, по возвращении в Россию, написаны и два другие диалога. Так сама собою явилась эта словесная форма как простейшее выражение для того, что я хотел сказать. Этою формою случайного светского разговора уже достаточно ясно указывается, что здесь не нужно искать ни научно-философского исследования, ни религиозной проповеди. Моя задача здесь скорое апологетическая и полемическая: я хотел, насколько мог, ярко выставить связанные с вопросом о зле жизненные стороны христианской истины, на которые с разных сторон напускается туман, особенно в последнее время.

Много лет тому назад прочел я известие о новой религии, возникшей где-то в восточных губерниях. Эта религия, последователи которой назывались вертидырниками или дыромоляями , состояла в том, что, просверлив в каком-нибудь темном углу в стене избы дыру средней величины, эти люди прикладывали к ней губы и много раз настойчиво повторяли: «Изба моя, дыра моя, спаси меня!» Никогда еще, кажется, предмет богопочитания не достигал такой крайней степени упрощения. Но если обоготворение обыкновенной крестьянской избы и простого, человеческими руками сделанного отверстия в ее стене есть явное заблуждение, то должно сказать, что это было заблуждение правдивое: эти люди дико безумствовали, но никого не вводили в заблуждение; про избу они так и говорили: изба , и место, просверленное в ее стене, справедливо называли дырой .

Но религия дыромоляев скоро испытала «эволюцию» и подверглась «трансформации». И в новом своем виде она сохранила прежнюю слабость религиозной мысли и узость философских интересов, прежний приземистый реализм, но утратила прежнюю правдивость: своя изба получила теперь название «царства Божия на земле », а дыра стала называться «новым евангелием», и, что всего хуже, различие между этим мнимым евангелием и настоящим, различие совершенно такое же, как между просверленною в бревне дырой и живым и целым деревом, - это существенное различие новые евангелисты всячески старались и замолчать и заговорить.

Я, конечно, не утверждаю прямой исторической или «генетической» связи между первоначальною сектой дыромоляев и проповедью мнимого царства Божия и мнимого евангелия. Это и не важно для моего простого намерения: наглядно показать существенное тождество двух «учений» - с тем нравственным различием, которое я отметил. А тождество здесь - в чистой отрицательности и бессодержательности обоих «мировоззрений». Хотя «интеллигентные» дыромоляи и называют себя не дыромоляями, а христианами и проповедь свою называют евангелием, но христианство без Христа - и евангелие, то есть благая весть , без того блага , о котором стоило бы возвещать, именно без действительного воскресения в полноту блаженной жизни, - есть такое же пустое место , как и обыкновенная дыра, просверленная в крестьянской избе. Обо всем этом можно было бы и не говорить, если бы над рационалистическою дырой не ставилось поддельного христианского флага, соблазняющего и сбивающего с толку множество малых сих. Когда люди, думающие и потихоньку утверждающие, что Христос устарел , превзойден или что его вовсе не было, что это - миф, выдуманный апостолом Павлом, вместе с тем упорно продолжают называть себя «истинными христианами» и проповедь своего пустого места прикрывать переиначенными евангельскими словами, тут уже равнодушие и снисходительное пренебрежение более не у места: ввиду заражения нравственной атмосферы систематическою ложью общественная совесть громко требует, чтобы дурное дело было названо своим настоящим именем. Истинная задача полемики здесь - не опровержение мнимой религии, а обнаружение действительного обмана .

Этот обман не имеет извинения. Между мною как автором трех сочинений, запрещенных духовною цензурою , и этими издателями многих заграничных книг, брошюр и листков не может быть серьезного вопроса о внешних препятствиях для полной откровенности по этим предметам. Остающиеся у нас ограничения религиозной свободы - одна из самых больших для меня сердечных болей, потому что я вижу и чувствую, насколько все эти внешние стеснения вредны и тягостны не только для тех, кто им подвергается, но главным образом для христианского дела в России, а следовательно, для русского народа, а следовательно, и для русского государства .

Но никакое внешнее положение не может помешать убежденному и добросовестному человеку высказать до конца свое убеждение. Нельзя это сделать дома - можно за границей, да и кто же более проповедников мнимого евангелия пользуется этою возможностью, когда дело идет оприкладных вопросах политики и религии? А по главному, принципиальному вопросу для воздержания от неискренности и фальши не нужно и за границу ехать, ведь никакая русская цензура не требует заявлять такие убеждения, которых не имеешь, притворяться верящим в то, во что не веришь, любящим и чтущим то, что презираешь и ненавидишь. Чтобы держать себя добросовестно по отношению к известному историческому Лицу и Его делу, от проповедников пустоты требовалось в России только одно: умалчивать об этом Лице, «игнорировать» Его. Но какая странность! Эти люди не хотят пользоваться по этому предмету ни свободой молчания у себя дома, ни свободой слова за границей. И здесь, и там они предпочитают наружно примыкать к Христову Евангелию; и здесь, и там они не хотят ни прямо - решительным словом, ни косвенно - красноречивым умолчанием - правдиво показать свое настоящее отношение к Основателю христианства, именно что Он им совсем чужд, ни на что не нужен и составляет для них только помеху.

С их точки зрения, то, что они проповедуют, само по себе понятно, желательно и спасительно для всякого. Их «истина» держится сама на себе, и, если известное историческое лицо с нею согласно, тем лучше для него, но это никак еще не может дать ему значение высшего авторитета для них, особенно когда то же самое лицо говорило и делало много такого, что для них есть и «соблазн», и «безумие».

Если даже по немощи человеческой эти люди испытывают неодолимую потребность опереть свои убеждения кроме собственного «разума» на какой-нибудь исторический авторитет, то отчего бы им не поискать в истории другого , более для них подходящего? Да и есть такой давно готовый - основатель широко распространенной буддийской религии. Он ведь действительно проповедовал то, что им нужно: непротивление, бесстрастие, неделание, трезвость и т. д., и ему удалось даже без мученичества «сделать блестящую карьеру» [іі] для своей религии, священные книги буддистов действительно возвещают пустоту , и для полного их согласования с новою проповедью того же предмета потребовалось бы только детальное упрощение; напротив того, Священное Писание евреев и христиан наполнено и насквозь проникнуто положительным духовным содержанием, отрицающим и древнюю и новую пустоту, и, чтобы привязать ее проповедь к какому-нибудь евангельскому или пророческому изречению, необходимо всеми неправдами разорвать связь этого изречения и с целою книгой, и с ближайшим контекстом, - тогда как буддийские сутты дают сплошными массами подходящие поучения и легенды, и ничего нет в этих книгах по существу или по духу противного новой проповеди. Заменив для нее «галилейского раввина» отшельником из рода шакьев, мнимые христиане ничего действительного не потеряли бы, а выиграли бы нечто очень важное - по крайней мере на мой взгляд - возможность быть и при заблуждении добросовестно мыслящими и в некоторой мере последовательными. Но они этого не захотят...

Бессодержательность вероучения новой «религии» и ее логические противоречия слишком бросаются в глаза, и с этой стороны мне пришлось только (в третьем разговоре) представить краткий, но полный перечень положений, очевидно уничтожающих друг друга и едва ли прельщающих кого-нибудь вне такого отпетого типа, как мой князь . Но если бы мне удалось раскрыть чьи-нибудь глаза на другую сторону дела и дать почувствовать иной обманувшейся, но живой душе всю нравственную фальш этого мертвящего учения в его совокупности - полемическая цель этой книжки была бы достигнута .

Впрочем, я глубоко убежден, что слово обличения неправды, до конца договоренное, если бы оно и совсем ни на кого сейчас же не произвело доброго действия, все-таки есть, сверх субъективного исполнения нравственного долга для говорящего, еще и духовно-ощутительная санитарная мера в жизни целого общества, существенно полезная ему и в настоящем, и для будущего.

С полемическою задачею этих диалогов связана у меня положительная: представить вопрос о борьбе против зла и о смысле истории с трех различных точек зрения, из которых одна, религиозно-бытовая, принадлежащая прошедшему, выступает особенно в первом разговоре, в речахгенерала ; другая, культурно-прогрессивная, господствующая в настоящее время, высказывается и защищается политиком , особенно во втором разговоре, и третья, безусловно-религиозная, которой еще предстоит проявить свое решающее значение в будущем, указана в третьем разговоре в рассуждениях г[-на] Z и в повести отца Пансофия. Хотя сам я окончательно стою на последней точке зрения, но признаю относительную правду и за двумя первыми и потому мог с одинаковым беспристрастием передавать противоположные рассуждения и заявления политика и генерала . Высшая безусловная истина не исключает и не отрицает предварительных условий своего проявления, а оправдывает, осмысливает и освящает их. Если с известной точки зрения всемирная история есть всемирный суд Божий - die Weltgeschichte ist das Weltgericht , то ведь в понятие такого суда входит долгая и сложная тяжба (процесс) между добрыми и злыми историческими силами, а эта тяжба для окончательного решения с одинаковою необходимостью предполагает и напряженную борьбу за существование между этими силами, и наибольшее их внутреннее, следовательно, мирное развитие в общей культурной среде. Поэтому и генерал , и политик перед светом высшей истины оба правы, и я совершенно искренно становился на точку зрения и того и другого. Безусловно неправо только само начало зла и лжи, а не такие способы борьбы с ним, как меч воина или перо дипломата: эти орудия должны оцениваться по своей действительной целесообразности в данных условиях, и каждый раз то из них лучше, которого приложение уместнее, то есть успешнее, служит добру. И св. Алексий, митрополит, когда мирно председательствовал за русских князей в Орде, и Сергий преподобный, когда благословил оружие Дмитрия Донского против той же Орды, были одинаково служителями одного и того же добра - многочастного и многообразного.

Эти «разговоры» о зле, о военной и мирной борьбе с ним должны были закончиться определенным указанием на последнее, крайнее проявление зла в истории, представлением его краткого торжества и решительного падения. Первоначально этот предмет был мною изложен в той же разговорной форме, как и все предыдущее, и с такою же примесью шутки. Но дружеская критика убедила меня, что такой способ изложения здесь вдвойне неудобен: во-первых, потому, что требуемые диалогом перерывы и вставочные замечания мешают возбужденному интересу рассказа, а во-вторых, потому, что житейский, и в особенности шутливый тон разговора не соответствует религиозному значению предмета. Найдя это справедливым, я изменил редакцию третьего разговора, вставив в него сплошное чтение «краткой повести об антихристе» из рукописи умершего монаха. Эта повесть (предварительно прочтенная мною публично) вызвала и в обществе, и в печати немало недоумений и перетолкований, главная причина которых очень проста: недостаточное знакомство у нас с показаниями Слова Божия и церковного предания об антихристе.

Внутреннее значение антихриста как религиозного самозванца, «хищением», а не духовным подвигом добывающего себе достоинства Сына Божия, связь его с лжепророком-тавматургом , обольщающим людей действительными и ложными чудесами, темное и специально греховное происхождение самого антихриста, действием злой силы приобретающего свое внешнее положение всемирного монарха, общий ход и конец его деятельности вместе с некоторыми частными чертами, харакгерными для него и для его лже-пророка, например «сведение огня с неба», убиение двух свидетелей Христовых, выставление их тел на улицах Иерусалима и т. д., - все это находится в Слове Божием и в древнейшем предании . Для связи событий, а также для наглядности рассказа требовались подробности или основанные на исторических соображениях, или подсказанные воображением . Чертам последнего рода - каковы полуспиритические, полуфокуснические проделки всемирного мага с подземными голосами, с фейерверком и т.п. - я, разумеется, не придавал серьезного значения и, кажется, вправе был ждать от «критиков» своих такого же отношения к этому предмету. Что касается до другого, весьма существенного - характеристики трех олицетворенных исповеданий на вселенском соборе, - она могла быть замечена и оценена лишь теми, кто не чужд церковной истории и жизни.

Данный в Откровении характер лжепророка и прямо указанное там назначение его - морочить людей в пользу антихриста - требуют приписать ему всякие проделки колдовского и фокуснического свойства . Достоверно известно, dass sein Hauptwerk ein Feuerwerk sein wird : «И творит знамения великие, так что и огонь заставляет нисходить с неба на землю перед лицом людей» (Апокал. ХІІІ, 13). Магическая и механическая техника этого дела не может быть нам заранее известна, и можно только быть уверенным, что через два или три века она уйдет очень далеко от теперешней, а что именно при таком прогрессе возможно будет для такого чудодея, - об этом я не берусь судить. Некоторые конкретные черты и подробности моей повести допущены только в смысле наглядных пояснений к существенным и достоверным отношениям, чтобы не оставлять их голыми схемами.

Во всем том, что говорится у меня о панмонголизме и азиатском нашествии на Европу, также следует различать существенное от подробностей. Но и самый главный факт здесь не имеет, конечно, той безусловной достоверности, какая принадлежит будущему явлению и судьбе антихриста и его лжепророка. В истории монгольско-европейских отношений ничто не взято прямо из Св. Писания, хотя многое имеет здесь достаточно точек опоры. В общем эта история есть ряд основанных на фактических данных соображений вероятности. Лично я думаю, что эта вероятность близка к достоверности, и не одному мне так кажется, а и другим, более важным лицам... Для связности повествования пришлось придать этим соображениям о грядущей монгольской грозе разные подробности, за которые я, разумеется, не стою и которыми старался не злоупотреблять. Важно для меня было реальнее определить предстоящее страшное столкновение двух миров - и тем самым наглядно пояснить настоятельную необходимость мира и искренней дружбы между европейскими нациями.

Если прекращение войны вообще я считаю невозможным раньше окончательной катастрофы, то в теснейшем сближении и мирном сотрудничестве всех христианских народов и государств я вижу не только возможный, но необходимый и нравственно обязательный путь спасения для христианского мира от поглощения его низшими стихиями.

Чтобы не удлинять и не осложнять своего рассказа, я выпустил из текста разговоров другое предвидение, о котором скажу здесь два слова. Мне кажется, что успех панмонголизма будет заранее облегчен тою упорною и изнурительною борьбою, которую некоторым европейским государствам придется выдержать против пробудившегося Ислама в Западной Азии, Северной и Средней Африке. Большую, чем обыкновенно думают, роль играет здесь тайная и неустанная деятельность религиозно-политического братства Сенусси , имеющего для движений современного мусульманства такое же руководящее значение, какое в движениях буддийского мира принадлежит тибетскому братству Келанов в Хлассе с его индийскими, китайскими и японскими разветвлениями. Я далек от безусловной вражды к буддизму и тем более к исламу , но отводить глаза от существующего и грядущего положения дел - слишком много охотников и без меня [ііі] .

Историческим силам, царящим над массой человечества, еще предстоит столкнуться и перемешаться, прежде чем на этом раздирающем себя звере вырастет новая голова - всемирно-объединяющая власть антихриста, который «будет говорить громкие и высокие слова» и набросит блестящий покров добра и правды на тайну крайнего беззакония в пору ее конечного проявления, чтобы - по слову Писания - даже и избранных, если возможно, соблазнить к великому отступлению . Показать заранее эту обманчивую личину, под которой скрывается злая бездна, было моим высшим замыслом, когда я писал эту книжку.

К трем разговорам я прибавил ряд небольших статей, напечатанных в 1897 и 1898 гг. (в газете «Русь») . Некоторые из этих статей принадлежат к наиболее удачному, что когда-либо мною написано. По содержанию же своему они дополняют и поясняют главные мысли трех разговоров.

В заключение я должен выразить сердечную признательность П. Саломону, исправившему и дополнившему мои представления о топографии современного Иерусалима, Н. А. Вельяминову, рассказавшему мне про виденную им в 1877 г. башибузуцкую «кухню», и М. М. Бибикову, внимательно разобравшему рассказ генерала в первом разговоре и указавшему на ошибки по части военной техники, которые теперь мною и исправлены.

Разнообразные недостатки и в этом исправленном изложении достаточно мне чувствительны, но я не нашел возможным откладывать печатание этой книжки на неопределенные и необеспеченные сроки. Если мне дано будет время для новых трудов, то и для усовершенствования прежних. А нет - указание на предстоящий исторический исход нравственной борьбы сделано мною в достаточно ясных, хотя и кратких чертах, и я выпускаю теперь этот малый труд с благородным чувством исполненного нравственного долга...

Светлое Воскресение 1900 г.

В саду одной из тех вилл, что, теснясь у подножия Альп, глядятся в лазурную глубину Средиземного моря, случайно сошлись этою весною пятеро русских: старый боевой генерал ; «муж совета», отдыхающий от теоретических и практических занятий государственными делами, - я буду называть его политиком ; молодой князь , моралист и народник, издающий разные более или менее хорошие брошюры по нравственным и общественным вопросам; дама средних лет, любопытная ко всему человеческому, и еще один господин неопределенного возраста и общественного положения - назовем его г[-н] Z. Я безмолвно присутствовал при их беседах; некоторые показались мне занимательными, и я тогда же по свежей памяти записал их. Первый разговор начался в мое отсутствие по поводу какой-то газетной статьи или брошюры насчет того литературного похода против войны и военной службы, что по следам гр. Толстого ведется ныне баронессою Зуттнер и м-ром Стэдом . «Политик» на вопрос дамы, чтo он думает об этом движении, назвал его благонамеренным и полезным; генерал вдруг на это рассердился и стал злобно глумиться над теми тремя писателями, называя их истинными столпами государственной премудрости, путеводным созвездием на политическом небосклоне и даже тремя китами русской земли, на что политик заметил: ну и другие рыбы найдутся. Это привело почему-то в восхищение г[-на] Z, который заставил, по его словам, обоих противников единомысленно исповедать, что они действительно считают кита за рыбу, и даже будто бы дать сообща определение тому, что такое рыба, а именно: животное, принадлежащее частью к морскому ведомству, частью же к департаменту водяных сообщений . Думаю, впрочем, что это выдумал сам г[-н] Z. Как бы то ни было, мне не удалось восстановить как следует начало разговора. Сочинять из своей головы по образцу Платона и его подражателей я не решился и начал свою запись с тех слов генерала, которые я услышал, подходя к беседующим.

РАЗГОВОР ПЕРВЫЙ

Audiatur et prima pars.

Г е н е р а л (взволнованный, говорит, вставая и снова садясь и с быстрыми жестами ). Нет, позвольте! Скажите мне только одно: существует теперь или нет христолюбивое и достославное российское воинство ? или нет?

П о л и т и к (растянувшись на шезлонге, говорит тоном, напоминающим нечто среднее между беззаботными богами Эпикура, прусским полковником и Вольтером ). Существует ли русская армия? Очевидно, существует. Разве вы слышали, что она упразднена?

Г е н е р а л. Ну, не притворяйтесь же! Вы отлично понимаете, что я не про это говорю. Я спрашиваю, имею ли я теперь право по-прежнему почитать существующую армию за достославное христолюбивое воинство, или это название уже более не годится и должно быть заменено другим?

П о л и т и к. Э... так вот вы о чем беспокоитесь! Ну, с этим вопросом вы не туда адресовались: обртаитесь лучше в департамент герольдии - там ведь разными титулами заведуют.

Г [ - н ] Z. (говорит как будто с затаенною мыслью ). А департамент герольдии на такой запрос генерала ответит, вероятно, что употребление прежних титулов законом не воз6раняется . Разве последний принц Лузиньян не назывался беспрепятственно королем Кипрским, хотя он не то что Кипром управлять, а и вина-то кипрского пить не мог по своему телесному и имущественному состоянию? Так почему же и современной армии не титуловаться христолюбивым воинством?

Г е н е р а л. Титуловаться! Так белое и черное - титул? Сладкое и горькое - титул? Герой и подлец - титул?

Г [- н ] Z. Да ведь я это не от себя, а от лица мужей, блюдущих законы.

Д а м а (к политику ). Зачем вы останавливаетесь на выражениях? Наверное, генерал хотел что-нибудь сказать своим «христолюбивым воинством».

Г е н е р а л. Благодарю вас. Я хотел и хочу сказать вот что. Спокон веков и до вчерашнего дня всякий военный человек - солдат или фельдмаршал, все равно - знал и чувствовал, что он служит делу важному и хорошему - не полезному только или нужному, как полезна, например, ассенизация или стирка белья, а в высоком смысле хорошему, благородному, почетному делу, которому всегда служили самые лучшие, первейшие люди, вожди народов, герои. Это наше дело всегда освящалось и возвеличивалось в церквах, прославлялось всеобщею молвою. И вот в одно прекрасное утро мы вдруг узнаем, что все это нам нужно забыть и что мы должны понимать себя и свое место на свете Божием в обратном смысле. Дело, которому мы служили и гордились, что служим, объявлено делом дурным и пагубным, оно противно, оказывается, Божьим заповедям и человеческим чувствам, оно есть ужаснейшее зло и бедствие, все народы должны против него соединиться, и его окончательное уничтожение есть только вопрос времени.

К н я з ь. Неужели вы, однако, раньше не слыхали никаких голосов, осуждающих войну и военную службу как остаток древнего людоедства?

Г е н е р а л. Ну как не слыхать? И слыхал, и читал на разных языках! Но ведь все эти ваши голоса были для нашего брата - извините за откровенность - не из тучи гром:
услышал и забыл Ну а теперь дело совсем другого рода: мимо не пройдешь . Так вот я и спрашиваю, как нам теперь быть? Чем я, т[о] е[сть] всякий военный, должен себя почитать и как на самого себя смотреть: как на настоящего человека или как на изверга естества? Должен ли я себя уважать за свою посильную службу доброму и важному делу или ужасаться этого своего дела, каяться в нем и смиренно умолять всякого штатского простить мне мое профессиональное окаянство?

П о л и т и к. Что за фантастическая постановка вопроса! Как будто от вас стали требовать чего-то особенного. Новые требования обращены не к вам, а к дипломатам и другим «штатским», которые очень мало интересуются вашим «окаянством», как и вашею «христолюбивостью». А к вам, как прежде, так и теперь, - только одно требование: исполнять беспрекословно приказания начальства.

Г е н е р а л. Ну, так как вы не интересуетесь военным делом, то натурально и имеете о нем, по вашему выражению, «фантастическое» представление. Вы не знаете, как видно, и того, что в известных случаях приказание начальства только в том и состоит, чтобы не ждать и не спрашивать его приказаний.

П о л и т и к. А именно?

Г е н е р а л. А именно, представьте себе, например, что я волею начальства поставлен во главе целого военного округа. Значит, мне тем самым приказано всячески руководить вверенными мне войсками, поддерживать и укреплять в них известный образ мыслей, действовать в определенном направлении на их волю, настраивать на известный лад их чувства - одним словом, воспитывать их, так сказать, в смысле их назначения. Прекрасно. Для этой цели мне предоставлено, между прочим, отдавать по войскам моего округа общие приказы от моего имени и под моею личною ответственностью. Ну, так если бы я отнесся к высшему начальству с тем, чтобы оно диктовало мне мои приказы или хоть предписывало, в каком направлении мне их писать, так разве не получил бы я на это в первый раз «старого дурака», а во второй - чистой отставки? Это значит, что я сам должен действовать на свои войска в известном духе, который, предполагается, заранее и раз навсегда одобрен и утвержден высшим начальством, так что и спрашивать об этом было бы или глупостью, или дерзостью. А вот теперь-то этот самый «известный дух», который был в сущности один и тот же от Саргона и Ассурбанипала до Вильгельма ІІ, - он-то вдруг и оказывается под сомнением. До вчерашнего дня я знал, что я должен поддерживать и укреплять в своих войсках не другой какой-нибудь, а именно боевой дух - готовность каждого солдата бить врагов и самому быть убитому, для чего непременно нужна полная уверенность в том, что война есть дело святое. И вот у этой-то уверенности отнимается ее основание, военное дело лишается своей, как это говорят по-ученому, «нравственно-религиозной санкции»,

П о л и т и к. Это все ужасно преувеличено. Никакого такого радикального переворота во взглядах не замечается. одной стороны, и прежде всегда все знали, что война есть зло и что, чем меньше ее, тем лучше, а с другой стороны, все серьезные люди и теперь понимают, что это есть такого рода зло, которого полное устранение в настоящее время еще невозможно. Значит, дело идет не об уничтожении войны, а об ее постепенном и, может быть, медленном введении в теснейшие границы. А принципиальный взгляд на войну остается тот же, что и был всегда: неизбежное зло, бедствие, терпимое в крайних случаях.

Г е н е р а л. И только-то?

П о л и т и к. Только.

Г е н е р а л (вскакивая с места ). А что, вы в святцы заглядывали когда-нибудь?

П о л и т и к. То есть в календарь? Приходилось справляться, например, насчет именинниц и именинников.

Г е н е р а л. А заметили вы, какие там святые помещены?

П о л и т и к. Святые бывают разные.

Г е н е р а л. Но какого звания?

П о л и т и к. И звания разного, я думаю.

Г е н е р а л. Вот то-то и есть, что не очень разного.

П о л и т и к. Как? Неужели только одни военные?

Г е н е р а л. Не только, а наполовину.

П о л и т и к. Ну, опять какое преувеличение!

Г е н е р а л. Мы ведь не перепись им поголовную делаем для статистики. А я только утверждаю, что все святые собственно нашей русской церкви принадлежат лишь к двум классам: или монахи разных чинов, или князья, то есть по старине, значит, непременно военные, и никаких других святых у нас нет - разумею святых мужского пола. Или монах, или воин.

Д а м а. А юродивых вы забыли?

Г е н е р а л. Нисколько не забыл! Но юродивые - ведь это своего рода иррегулярные монахи. Что казаки для армии, то юродивые для монашества. А затем, если вы мне найдете между русскими святыми хоть одного белого священника, или купца, или дьяка, или приказного, или мещанина, или крестьянина - одним словом, какой бы то ни было профессии, кроме монахов и военных, - берите себе все то, что я в будущее воскресенье привезу из Монте-Карло.

П о л и т и к. Спасибо. Оставляю вам ваши сокровища и вашу половину святцев, а то и все целиком. Но только объясните мне, пожалуйста, что же, собственно, вы хотели вывести из вашего открытия или наблюдения? Неужели то, что одни монахи и военные могут быть нравственными образцами?

Г е н е р а л. Не совсем угадали . Я сам знал высокодобродетельных людей и между белыми священниками, и между банкирами, и между чиновниками, и между крестьянами, а самое добродетельное существо, которое я могу припомнить, была нянюшка у одного из моих знакомых. Но мы ведь не об этом. Я к тому о святых сказал, что каким бы образом могло туда попасть столько воинов наряду с монахами и предпочтительно перед всеми мирными, гражданскими профессиями, если бы всегда смотрели на военное дело как на терпимое зло вроде питейной торговли или чего-нибудь еще худшего? Ясно, что христианские народы, по мысли которых святцы-то делались (ведь не у одних русских так, а приблизительно то же и у других), не только уважали, но еще особенно уважали военное звание и изо всех мирских профессий только одну военную считали воспитывающею, так сказать, своих лучших представителей дпя святости. Вот этот-то взгляд и несовместим с теперешним походом против войны.

П о л и т и к. Дая разве говорил, что нет никакой перемены? Некоторая желательная перемена происходит несомненно. Религиозный ореол, который окружал войны и военных в глазах толпы, теперь снимается - это так. Но ведь к этому дело шло уже давно. И кого же это практически-то задевает? Разве духовенство, так как изготовление ауреолов в его ведомстве. Ну, придется кой-что почистить с этой стороны. Чего нельзя похерить, истолкуют в смысле иносказательном, а прочее подвергнут благоумолчанию и благозабвению.

К н я з ь. Да уж и начались благоприспособления. Я для своих изданий слежу за нашей духовной литературой. Так уж в двух журналах имел удовольствие прочесть, что христианство безусловно осуждает войну.

Г е н е р а л. Не может быть!

К н я з ь. Я и сам глазам не верил. Могу показать.

П о л и т и к (к генералу ). Вот видите! Ну а для вас-то тут какая забота? Вы ведь люди дела, а не благоглаголания. Профессиональное самолюбие, что ли, и тщеславие? Так ведь это нехорошо. А практически, повторяю, все для вас остается по-прежнему. Хотя система милитаризма, от которой вот уж тридцать лет никому вздохнуть нельзя, должна теперь исчезнуть, но войска в известных размерах остаются; и поскольку они будут допущены, т[о] е[сть] признаны необходимыми, от них будут требоваться те же самые боевые качества, что и прежде.

Г е н е р а л. Да, уж вы мастера просить молока от мертвого быка! Кто же вам даст эти требуемые боевые качества, когда первое боевое качество, без которого все другие ни к чему, состоит в бодрости духа, а она держится на вере в святость своего дела. Ну, а как же это может статься, если будет признано, что война есть злодейство и губительство, лишь по неизбежности терпимое в крайних случаях?

П о л и т и к. Но ведь от военных такого признания вовсе и не требуется. Пусть считают себя первыми людьми в свете, какое кому до этого дело? Ведь уж вам объясняли, что принцу Лузиньяну позволено признавать себя королем Кипрским, лишь бы он у нас денег на кипрское вино не просил. Не покушайтесь только на наш карман больше, чем следует, а затем будьте в своих глазах солью земли и красою человечества - кто вам мешает?

Г е н е р а л. «Будьте в своих глазах»! Да что мы, на луне, что ли, разговариваем? В торричеллиевой пустоте , что ли, вы будете держать военных людей, чтоб до них не доходили никакие посторонние влияния? И это при всеобщей-то воинской повинности, при краткосрочной-то службе, при дешевых-то газетах! Нет, дело уж слишком ясно. Раз военная служба стала вынужденною повинностью для всех и каждого и раз во всем обществе, начиная с представителей государства, как вот вы, например, устанавливается новый, отрицательный взгляд на военное дело, этот взгляд непременно уж будет усвоен и самими военными. Если на военную службу все, начиная с начальства, станут смотреть как на неизбежное покуда зло, то, во-первых, никто не станет добровольно избирать военную профессию на всю жизнь, кроме разве какого-нибудь отребья природы, которому больше деваться некуда; а во-вторых, все те, кому поневоле придется нести временную военную повинность, будут нести ее с теми чувствами, с которыми каторжники, прикованные к своей тачке, несут свои цепи. Извольте при этом говорить о боевых качествах и о военном духе!

Г [-н] Z. Я всегда был уверен, что после введения всеобщей воинской повинности упразднение войск, а затем и отдельных государств есть только вопрос времени, и времени, не слишком уже отдаленного при теперешнем ускоренном ходе истории.

Г е н е р а л. Может быть, вы правы.

К н я з ь. А я даже полагаю, что вы наверное правы, хотя это мне до сих пор не приходило в голову в таком виде. Но ведь это превосходно! Подумайте только: милитаризм порождает как свое крайнее выражение систему всеобщей воинской повинности, и вот благодаря именно этому гибнет не только новейший милитаризм, но и все древние основы военного строя. Чудесно.

Д а м а. У князя даже лицо повеселело. Это хорошо. А то ходил все такой угрюмый - совсем не подобает «истинному христианину».

К н я з ь. Да уж слишком много грустного кругом; одна вот только радость остается: мысль о неизбежном торжестве разума наперекор всему.

Г [ - н ] Z. Что милитаризм в Европе и в России съедает самого себя - это несомненно. А какие отсюда произойдут радости и торжества - это еще увидим.

К н я з ь. Как? Вы сомневаетесь в том, что война и военщина - безусловное и крайнее зло , от которого человечество должно непременно исейчас же избавиться? Вы сомневаетесь, что полное и немедленное уничтожение этого людоедства было бы во всяком случае торжеством разума и добра?

Г [ - н ] Z. Да, я совершенно уверен в противном .

К н я з ь. То есть это в чем же?

Г [ - н ] Z. Да в том, что война не есть безусловное зло и что мир не есть безусловное добро, или, говоря проще, что возможна и бываетхорошая война , возможен и бывает дурной мир .

К н я з ь. А! Теперь я вижу разницу между вашим взглядом и взглядом генерала: он ведь думает, что война всегда хорошее дело, а мир - всегда дурное.

Г е н е р а л. Ну, нет! И я отлично понимаю, что война может быть иногда очень плохим делом, именно когда нас бьют, как, например, под Нарвой или Аустерлицем, и мир может быть прекрасным делом, как, например, мир Ништадтский или Кучук-Кайнарджийский .

Д а м а. Это, кажется, варьянт знаменитого изречения того кафра или готтентота, который говорил миссионеру, что он отлично понимает разницу между добром и злом: добро - это когда я уведу чужих жен и коров, а зло - когда у меня уведут моих .

Г е н е р а л. Да ведь это мы с африканцем-то вашим только сострили: он нечаянно, а я нарочно. А вот теперь хотелось бы послушать, как умные люди вопрос о войне с нравственной точки зрения обсуждать будут .

П о л и т и к. Ах! Лишь бы только наши «умные люди» не примешали какой-нибудь схоластики и метафизики к такому ясному, исторически обусловленному вопросу.

К н я з ь. Ясному с какой точки зрения?

П о л и т и к. Моя точка зрения - обыкновенная, европейская, которую, впрочем, теперь и в других частях света усвояют понемногу люди образованные.

К н я з ь. А сущность ее, конечно, в том, чтобы признавать все относительным и не допускать безусловной разницы между должным и недолжным, хорошим и дурным. Не так ли?

Г [ - н ] Z. Виноват. Это пререкание для нашего вопроса, пожалуй, бесполезно. Я вот, например, вполне признаю безусловную противоположность между нравственным добром и злом, но вместе с тем мне совершенно ясно, что война и мир сюда не подходят, что окрасить войну сплошь одною черною краскою, а мир - одною белою никак невозможно.

К н я з ь. Но ведь это же внутреннее противоречие! Если то, что само по себе дурно, например убийство, может быть хорошо в известных случаях, когда вам угодно называть его войною, то куда же денется безусловное-то различие добра и зла?

Г [ - н ] Z. Как это просто: «Всякое убийство есть безусловное зло: война есть убийство; следовательно, война есть безусловное зло». Силлогизм - первый сорт. Только вы забыли, что обе ваши посылки, и большая и малая, еще должны быть доказаны, а следовательно, и заключение еще висит пока на воздухе.

П о л и т и к. Ну разве я не говорил, что мы попадем в схоластику?

Д а м а. Да про что, собственно, они толкуют?

П о л и т и к. Про какие-то большие и малые посылки.

Г [ - н ] Z. Простите! Мы сейчас к делу подойдем . Так вы утверждаете, что во всяком случае убить, то есть отнять жизнь у другого, есть безусловное зло?

К н я з ь. Без сомнения.

Г [ - н ] Z. Ну а быть убитым - безусловное это зло или нет?

К н я з ь. По-готтентотски - разумеется, да. Но ведь мы говорили про нравственное зло, а оно может заключаться лишь в собственных действиях разумного существа, которые от него самого зависят, а не в том, что с ним случается помимо его воли. Значит, быть убитым - все равно как умереть от холеры или от инфлуэнцы, не только не есть безусловное зло, но даже вовсе не есть зло. Этому нас еще Сократ и стоики научили.

Г [ - н ] Z. Ну, за людей столь древних я не берусь отвечать. А ваша-то вот безусловность при нравственной оценке убийства как будто хромает: ведь, по-вашему, выходит, что безусловное зло состоит в причинении другому чего-то такого, что вовсе не есть зло. Воля ваша, а тут что-то хромает. Однако мы эту хромоту бросим, а то, пожалуй, в самом деле в схоластику залезем. Итак, при убийстве зло состоит не в физическом факте лишения жизни, а в нравственной причине этого факта, именно в злой воле убивающего. Так ведь?

К н я з ь. Ну конечно. Да ведь без этой злой воли и убийства не бывает, а бывает или несчастье, или неосторожность.

Г [ - н ] Z. Это ясно, когда воли убивать вовсе не было, например при неудачной операции. Но ведь можно представить и другого рода положение, когда воля хотя и не имеет своей прямою целью лишить жизни человека, однако заранее соглашается на это как на крайнюю необходимость, - будет ли и такое убийство безусловным злом, по-вашему?

К н я з ь. Да, конечно, будет, раз воля согласилась на убийство.

Г [ - н ] Z. А разве не бывает так, что воля, хотя и согласна на убийство, не есть, однако, злая воля и, следовательно, убийство не может здесь быть безусловным злом даже с этой субъективной стороны?

К н я з ь. Ну, это уже совсем что-то непонятное... А! Впрочем, догадываюсь: вы разумеете тот знаменитый случай, когда в пустынном месте какой-нибудь отец видит разъяренного мерзавца, который бросается на его невинную (для большего эффекта прибавляют еще малолетнюю) дочь, чтобы совершить над нею гнусное злодеяние, и вот несчастный отец, не имея возможности иначе защитить ее, убивает обидчика. Тысячу раз слыхал этот аргумент!

Г [ - н ] Z. Замечательно, однако, не то, что вы тысячу раз его слыхали, а то, что никто ни одного раза не слыхал от ваших единомышленников дельного или хоть сколько-нибудь благовидного возражения на этот простой аргумент.

К н я з ь. Да на что же тут возражать?

Г [ - н ] Z. Вот, вот! Ну, если не хотите в форме возражения, то докажите каким-нибудь прямым и положительным образом, что во всех случаях без исключения, следовательно, и в том, о котором у нас речь, воздержаться от сопротивления злу силою, безусловно, лучше, нежели употребить насилие с риском убить злого и вредного человека.

К н я з ь. Да какое же тут может быть особое доказательство для единичного случая? Раз вы признали, что вообще убийство есть в нравственном смысле зло, то ясно, что и во всяком единичном случае оно будет также зло.

Д а м а. Ну, это слабо.

Г [ - н ] Z. Это даже очень слабо, князь. Ведь о том, что вообще лучше не убивать, чем убивать, - об этом нет спора, в этом все согласны. А вопрос именно только об единичных случаях. Спрашивается: есть ли общее или общепризнанное правило не убивать - действительнобезусловное и, следовательно, не допускающее никакого исключения, ни в каком единичном случае и ни при каких обстоятельствах, или же оно допускает хоть одно исключение и, следовательно, уже не есть безусловное?

К н я з ь. Нет, я не согласен на такую формальную постановку вопроса. И к чему это? Положим, я допущу, что в вашем исключительном случае, нарочно выдуманном для спора...

Д а м а (укоризненно ). Ай-ай!

Г е н е р а л (иронически ) . О-го-го!

К н я з ь (не обращая внимания ). Допустим, что в вашем выдуманном случае убить лучше, чем не убивать, - в самом деле я этого, конечно, не допускаю, но положим, что вы тут правы; положим даже, что ваш случай не выдуманный, а действительный, но, как и вы согласитесь, совершенно редкий, исключительный . А ведь у нас дело идет о войне - явлении общем, всемирном; и не станете же вы утверждать, что Наполеон, или Мольтке, или Скобелев находились в положении сколько-нибудь похожем на положение отца, принужденного защищать от покушений изверга невинность своей малолетней дочери?

Д а м а. Вот это лучше прежнего. Bravo, mon prince!

Г [ - н ] Z. Действительно, ловкий скачок от неприятного вопроса. Но не позволите ли вы мне, однако, установить между этими двумя явлениями - единичным убийством и войною - их логическую, а вместе и историческую связь. А для этого сначала опять возьмем наш пример, но только без тех частностей, которые как будто усиливают, а на самом деле ослабляют его значение. Не нужно тут ни отца, ни малолетней дочери, так как при них вопрос сейчас же теряет свое чисто этическое свойство, из области разумно-нравственного сознания переносится на почву натуральных нравственных чувств: родительская любовь, конечно, заставит этого отца убить злодея на месте, не останавливаясь на обсуждении вопроса, должен ли он и имеет ли право это сделать в смысле высшего нравственного начала . Итак, возьмем не отца, а бездетного моралиста, на глазах которого чужое и незнакомое ему слабое существо подвергается неистовому нападению дюжего злодея. Что же, по-вашему, этот моралист должен, скрестя руки, проповедовать добродетель в то время, как осатаневший зверь будет терзать свою жертву? Этот моралист, по-вашему, не почувствует в себе нравственного побуждения остановить зверя силою, хотя бы и с возможностью и даже вероятностью убить его? И если он вместо того допустит злодеянию совершиться под аккомпанемент его хороших слов, что же, по-вашему, совесть не будет упрекать его и не будет ему стыдно до отвращения к самому себе?

К н я з ь. Может быть, все, что вы говорите, будет ощущаться моралистом, не верящим в действительность нравственного порядка или забывшим, что Бог не в силе, а в правде.

Д а м а. И это очень хорошо сказано. Ну, что-то вы теперь ответите?

Г [ - н ] Z. Я отвечу, что желал бы, чтобы это было сказано еще лучше, а именно прямее, проще и ближе к делу. Вы ведь хотели сказать, что моралист, действительно верящий в правду Божию, должен, не останавливая злодея силою, обратиться к Богу с молитвою, чтобы злое дело не совершилось: или через чудо нравственное - внезапное обращение злодея на путь истинный, или чрез чудо физическое - внезапный паралич, что ли...

Д а м а. Можно и без паралича: разбойник может быть чем-нибудь испуган или вообще как-нибудь отвлечен от своего замысла.

Г [ - н ] Z. Ну, это-то все равно, потому что чудо ведь не в самом происшествии, а в целесообразной связи этого происшествия, будь то телесный паралич или душевное какое-нибудь волнение, с молитвою и ее нравственным предметом. Во всяком случае предлагаемый князем способ помешать злому делу сводится все-таки к молитве о чуде.

К н я з ь. Ну... то есть... почему же к молитве... и к чуду?

Г [ - н ] Z. А то к чему же?

К н я з ь. Но раз я верю, что мир управляется добрым и разумным началом жизни, я верю и тому, что в мире может происходить только то, что согласно с этим, то есть с волею Божией.

Г [ - н ] Z. Виноват! Вам сколько лет?

К н я з ь. Что значит этот вопрос?

Г [ - н ] Z. Ничего обидного, уверяю вас. Лет тридцать-то будет?

К н я з ь. Ну, побольше будет.

Г [ - н ] Z. Так вам, наверное, приходилось видать, а не видать, так слыхать, а не слыхать, так читать в газетах, что злые-то или безнравственные дела совершаются все-таки на сем свете.

К н я з ь. Ну?

Г [ - н ] Z. Ну так как же? Значит, «нравственный порядок», или правда, или воля Божия, очевидно, сами собою в мире не осуществляются...

П о л и т и к. Вот наконец на дело похоже. Если зло существует, то значит, боги или не могут, или не хотят ему помешать, а в обоих случаях богов, как всемогущих и благих сил, вовсе нет. Старо, но верно.

Д а м а. Ах, что это вы!

Г е н е р а л. Вот ведь до чего договорились. «Пофилософствуй, ум вскружится!»

К н я з ь. Ну, это плохая философия! Как будто Божья воля связана с какими-нибудь нашими представлениями о добре и зле!

Г [ - н ] Z. С какими-нибудь представлениями не связана, но с истинным понятием добра связана теснейшим образом. Иначе если добро и зло вообще безразличны для божества, то вы сами себя опровергли окончательно.

К н я з ь. Почему это?

Г [ - н ] Z. Да ведь если, по-вашему, для божества все равно, что сильный мерзавец под влиянием зверской страсти истребляет слабое существо, то ведь и подавно божество ничего не может иметь против того, чтобы под влиянием сострадания кто-нибудь из нас истребил мерзавца. Ведь не станете же вы защищать такую нелепость, что только убийство слабого и безобидного существа не есть зло перед Богом, а убийство сильного и злого зверя есть зло .

К н я з ь. Это вам кажется нелепостью, потому что вы не туда смотрите, куда следует: нравственно важно не то, кто убит, а то, кто убивает. Ведь вот вы сами назвали злодея зверем, то есть существом без разума и совести, - какое же может быть нравственное зло в его действиях?

Д а м а. Ай-ай! Да разве тут про зверя в буквальном смысле? Это все равно как если бы я сказала своей дочери: «Какие ты говоришь глупости, ангел мой!», а вы бы стали на меня кричать: «Что с вами? Разве ангелы могут говорить глупости?» Ай-ай, какой плохой спор!

К н я з ь. Извините, я отлично понимаю, что злодей назван зверем метафорически и что у этого зверя нет хвоста и копыт; но ясно, что про неразумность и бессовестность здесь говорится в буквальном смысле: не может же человек с разумом и совестью совершать такие дела!

Г [ - н ] Z. Новая игра словами! Конечно, человек, поступающий по-зверски, теряет разум и совесть в том смысле, что перестает слушаться их голоса; но чтобы разум и совесть вовсе в нем не говорили, - это еще вам нужно доказать, а пока я продолжаю думать, что зверский человек отличается от нас с вами не отсутствием разума и совести, а только своей решимостью действовать им наперекор, по прихотям своего зверя. А зверь такой же точно и в нас сидит, только мы его обыкновенно на цепи держим, ну а тот человек, значит, спустил его с цепи и сам тянется за его хвостом; а цепь-то и у него есть, только без употре6ления.

Г е н е р а л. Вот именно. А если князь с вами не согласен, бейте его скорее его собственным прикладом! Да ведь если злодей есть только зверь без разума и совести, так ведь убить его все равно что убить волка или тигра, бросившихся на человека, - это, кажется, и Обществом покровительства животных еще не запрещено.

К н я з ь. Но вы опять забываете, что, каково бы ни было состояние этого человека - полная ли атрофия разума и совести или сознательная безнравственность, если такая возможна, дело ведь не в нем, а в вас самих: у вас-то разум и совесть не атрофированы, и притом вы не хотите сознательно нарушать их требования, - ну так вы и не убьете этого человека, каков бы он ни был.

Г [ - н ] Z. Конечно, не убил бы, если бы разум и совесть мне это безусловно запрещали. Но представьте себе, что разум и совесть говорят мне совсем другое, и, кажется, более разумное и добросовестное.

К н я з ь. Это любопытно. Послушаем.

Г [ - н ] Z. И прежде всего разум и совесть умеют считать по крайней мере до трех.

Г е н е р а л. Ну-тка, ну-тка!

Г [ - н ] Z. А потому разум и совесть, если не хотят фальшивить, не станут говорить мне два , когда на деле - три ...

Г е н е р а л (в нетерпении ). Ну-ну!

К н я з ь. Ничего не понимаю.

Г [ - н ] Z. Да ведь, по-вашему, разум и совесть говорят мне только обо мне самом да о злодее, и все дело, по-вашему, в том, чтобы я его как-нибудь пальцем не тронул. Ну а ведь по правде-то тут есть и третье лицо, и, кажется, самое главное, - жертва злого насилия, требующая моей помощи. Ее-то вы всегда забываете, ну а совесть-то говорит и о ней, и о ней прежде всего, и воля Божия тут в том, чтобы я спас эту жертву, по возможности щадя злодея; но ей-то я помочь должен во что бы то ни стало и во всяком случае: если можно, то увещаниями, если нет, то силой, ну а если у меня руки связаны, тогда только тем крайним способом - крайним сверху , - который вы преждевременно указали и так легко бросили, именно молитвою, то есть тем высшим напряжением доброй воли, что, я уверен, действительно творит чудеса, когда это нужно. Но какой из этих способов помощи нужно употребить, это зависит от внутренних и внешних условий происшествия, а безусловно здесь только одно: я должен помочь тем, кого обижают. Вот что говорит моя совесть.

Г е н е р а л. Прорван центр, ура!

К н я з ь. Ну, я от такой широкой совести отошел. Моя говорит в этом случае определеннее и короче: не убий ! - вот и все. А впрочем, я и теперь не вижу, чтобы мы сколько-нибудь подвинулись в нашем споре. Если бы я опять согласился с вами, что в том положении, которое вы выставляете, всякий , даже нравственно развитой и вполне добросовестный человек, мог бы под влиянием сострадания и не имея достаточно времени, чтобы дать себе ясный отчет о нравственном качестве своего поступка, мог бы допустить себя до убийства, - то что же опять-таки отсюда следует для главного-то нашего вопроса? Разве, повторяю, Тамерлан, или Александр Македонский, или лорд Кичинер убивали и заставляли убивать людей для защиты слабых существ от покушавшихся на них злодеев?

Г [ - н ] Z. Хотя сопоставление Тамерлана с Александром Македонским есть плохое предвещание для наших исторических вопросов, но так как вы вот уже второй раз нетерпеливо переходите в эту область, то позвольте мне сделать историческую ссылку, которая действительно поможет нам связать вопрос о личной защите с вопросом о защите государственной. Дело было в двенадцатом столетии, в Киеве, Удельные князья, уже тогда, по-видимому, державшиеся ваших взглядов на войну и полагавшие, что ссориться и драться можно только «chez soi» , не соглашались идти в поход против половцев, говоря, что им жалко подвергать людей бедствиям войны. На это великий князь Владимир Мономах держал такую речь: «Вы жалеете смердов, а о том не подумаете, что вот придет весна, выедет смерд в поле...» .

Д а м а. Пожалуйста, без дурных слов!

Г [ - н ] Z. Да ведь это из летописи.

Д а м а. А вы ее все равно наизусть не помните, так говорите своими словами. А то выходит как-то глупо: «придет весна» - ждешь: «зацветут цветы, запоют соловьи», и вдруг какой-то «смерд»!

Г [ - н ] Z. Ну, хорошо. «Придет весна, выедет крестьянин в поле с конем, землю пахать. Приедет половчин, крестьянина убьет, коня уведет; наедут потом половцы большою толпой, всех крестьян перебьют, жен с детьми в полон заберут, скот угонят, село выжгут. Что же вы в этом-то людей не жалеете? Я их жалею, для того и зову вас на половцев». На этот раз пристыженные князья послушались, и земля отдохнула при Владимире Мономахе. Ну а потом они вернулись к своему миролюбию, избегавшему внешних войн, чтобы на досуге дома безобразничать, и кончилось для России монгольским игом, а для собственных потомков этих князей - тем угощением, которое поднесла им история в лице Ивана Четвертого.

К н я з ь. Ничего не понимаю! То вы мне рассказываете такое происшествие, которое никогда ни с кем из нас не случалось и, наверное, не случится, то поминаете какого-то Владимира Мономаха, которого, может быть, вовсе не существовало и до которого нам, во всяком случае, нет никакого дела....

Д а м а. Parlez pour vous, monsieur!

Г [ - н ] Z. Да вы, князь, из Рюриковичей?

К н я з ь. Говорят; так что же, по-вашему, не интересоваться ли мне Рюриком, Синеусом и Трувором?

Д а м а. По-моему, не знать своих предков - это все равно как маленькие дети, которые думают, что их в огороде под капустой нашли.

К н я з ь. Ну а как же быть тем несчастным, у которых нет предков?

Г [ - н ] Z. Есть у всякого по крайней мере два великих предка, оставивших в общее пользование свои подробные и очень поучительные записки: отечественную и всемирную историю.

К н я з ь. Но не могут ли эти записки решать для нас вопрос о том, как нам теперь быть, что мы должны теперь делать! Пусть Владимир Мономах существовал действительно, а не в воображении только какого-нибудь мниха Лаврентия или Ипатия; пусть даже он был превосходнейшим человеком и искренне жалел «смердов». В таком случае он был прав, что воевал с половцами, потому что в те дикие времена нравственное сознание еще не возвысилось над грубым византийским пониманием христианства и позволяло ради кажущегося добра убивать людей. Но как же нам-то это делать, раз мы поняли, что так как убийство есть зло, противное воле Божией, запрещенное издревле заповедью Божиею, то оно ни под каким видом и ни под каким именем не может быть нам позволительно и не может перестать быть злом, когда вместо одного человека убиваются под названием войны тысячи людей. Это есть прежде всего вопрос личной совести.

Г е н е р а л. Ну, если дело в личной совести, так позвольте вам доложить вот что. Я человек в нравственном смысле - как и в других, конечно, - совсем средний, не черный, не белый, а серый. Ни особенной добродетели, ни особенного злодейства не проявлял. И в добрых-то делах всегда есть загвоздка: никак не скажешь наверно, по совести, что тут в тебе действует, настоящее ли добро или только слабость душевная, привычка житейская, а иной раз и тщеславие. Да и мелко все это. Во всей моей жизни был только один случай, который и мелким назвать нельзя, а главное, я наверное знаю, что тут уже никаких сомнительных побуждений у меня не было, а владела мною только одна добрая сила. Единственный раз в жизни испытал я полное нравственное удовлетворение и даже в некотором роде экстаз, так что и действовал я тут без всяких размышлений и колебаний. И осталось это доброе дело до сих пор, да, конечно, и навеки останется, самым лучшим, самым чистым моим воспоминанием. Ну-с, и было это мое единственное доброе дело - убийством, и убийством немалым, ибо убил я тогда в какие-нибудь четверть часа гораздо более тысячи человек...

Д а м а. Quelles blagues! А я думала, что вы - серьезно.

Г е н е р а л. Да, совершенно серьезно: могу свидетелей представить. Ведь не руками я убивал, не моими грешными руками, а из шести чистых, непорочных стальных орудий, самою добродетельною, благотворною картечью.

Д а м а. Так в чем же тут добро?

Г е н е р а л. Ну конечно, хоть я не только военный, а по-нынешнему и «милитарист», но не стану же я называть добрым делом простое истребление тысячи обыкновенных людей, будь они немцы или венгерцы, англичане или турки. А тут было дело совсем особенное. Я и теперь не могу равнодушно рассказывать, так оно мне всю душу выворотило.

Д а м а. Ну, рассказывайте скорей!

Г е н е р а л. Так как я об орудиях упомянул, то вы, конечно, догадались, что было это в последнюю турецкую войну . Я был при кавказской армии. После 3-го октября...

Г е н е р а л. А это было сражение на Аладжинских высотах, когда мы в первый раз «непобедимому» Гази-Мухтар-паше все бока обломали ... Так после 3-го октября мы сразу продвинулись в эту азиатчину. Я был на левом фланге и командовал передовым разведочным отрядом. Были у меня нижегородские драгуны, три сотни кубанцев и батарея конной артиллерии.- Страна невеселая - еще в горах ничего, красиво, а внизу только и видишь, что пустые, выжженные села да потоптанные поля. Вот раз - 28 октября это было - спускаемся мы в долину, и на карте значится, что большое армянское село. Ну конечно, села никакого, а было действительно порядочное, и еще недавно: дым виден за много верст. А я свой отряд стянул, потому что, по слухам, можно было наткнуться на сильную кавалерийскую часть. Я ехал с драгунами, казаки впереди. Только вблизи села дорога поворот делает. Смотрю, казаки подъехали и остановились как вкопанные - не двигаются. Я поскакал вперед; прежде чем увидел, по смраду жареного мяса догадался: башибузуки свою кухню оставили. Огромный обоз с беглыми армянами не успел спастись, тут они его захватили и хозяйничали. Под телегами огонь развели, а армян, того головой, того ногами, того спиной или животом привязавши к телеге, на огонь свесили и потихоньку поджаривали. Женщины с отрезанными грудями, животы вспороты. Уже всех подробностей рассказывать не стану. Только одно вот и теперь у меня в глазах стоит. Женщина навзничь на земле за шею и плечи к тележной оси привязана, чтобы не могла головы повернуть, - лежит не обожженная и не ободранная, а только с искривленным лицом - явно от ужаса померла, - а перед нею высокий шест в землю вбит, и на нем младенец голый привязан - ее сын, наверное, - весь почерневший и с выкатившимися глазами, а подле и решетка с потухшими углями валяется. Тут на меня сначала какая-то тоска смертельная нашла, на мир Божий смотреть противно, и действую как будто машинально. Скомандовал рысью вперед, въехали мы в сожженное село - чисто, ни кола ни двора. Вдруг, видим, из сухого колодца чучело какое-то карабкается... Вылез, замазанный, ободранный, упал на землю ничком, причитает что-то по-армянски. Подняли его, расспросили: оказался армянин из другого села; малый толковый. Был по торговым делам в этом селе, когда жители собрались бежать. Только что они тронулись, как нагрянули башибузуки , - множество, говорит, сорок тысяч. Ну, ему, конечно, не до счету было. Притаился в колодце. Слышал вопли, да и так знал, чем кончилось. Потом, слышит, башибузуки вернулись и на другую дорогу переехали. Это они, говорит, наверное, в наше село идут и с нашими то же делать будут. Ревет, руки ломает.

Тут со мною вдруг какое-то просветление сделалось. Сердце будто растаяло, и мир Божий точно мне опять улыбнулся. Спрашиваю армянина, давно ли черти отсюда ушли? По его соображению - часа три.

А много ли до вашего села конного пути?

Пять часов с лишком.

Ну, в два часа никак не догонишь. Ах ты, Господи! А другая-то дорога к вам есть, короче?

Есть, есть, - А сам весь встрепенулся. - Есть дорога через ущелья. Совсем короткая. Немногие и знают ее.

Конному пройти можно?

А орудиям?

Трудно будет. А можно.

Велел я дать армянину лошадь, и со всем отрядом - за ним в ущелье. Как уж мы там в горах карабкались - я и не заметил хорошенько. Опять машинальность нашла; но только в душе легкость какая-то, точно на крыльях лечу, и уверенность полная: знаю, что нужно делать, и чувствую, что будет сделано.

Стали мы выходить из последнего ущелья, после которого наша дорога на большую переходила, - вижу, армянин скачет назад, машет руками: тут, мол, они! Подъехал я к передовому разъезду, навел трубку: точно - конницы видимо-невидимо; ну, не сорок тысяч, конечно, а тысячи три-четыре будет, если не все пять. Увидали чертовы дети казаков - поворотили нам навстречу - мы-то им в левый фланг из ущелья выходили. Стали из ружей палить в казаков. Ведь так и жарят, азиатские чудища, из европейских ружей, точно люди! То там, то тут казак с лошади свалится. Старший из сотенных командиров подъезжает ко мне:

Прикажите атаковать, ваше превосходительство! Что ж они, анафемы, нас, как перепелок, подстреливать будут, пока орудия-то устанавливают. Мы их и сами разнесем.

Потерпите, голубчики, еще чуточку, говорю. Разогнать-то, говорю, вы их разгоните, а какая ж в том сладость? Мне Бог велит прикончить их, а не разгонять.

Ну, двум сотенным командирам приказал, наступая врассыпную, начать с чертями перестрелку, а потом, ввязавшись в дело, отходить на орудия. Одну сотню оставил маскировать орудия, а нижегородцев поставил уступами влево от батареи. Сам весь дрожу от нетерпения. И младенец-то жареный с выкаченными глазами передо мной, и казаки-то падают. Ах ты, Господи!

Д а м а. Как же кончилось?

Г е н е р а л. А кончилось по самому хорошему, без промаха! Ввязались казаки в перестрелку и сейчас же стали отходить назад с гиком. Чертово племя за ними - раззадорились, уж и стрелять перестали, скачут всей оравой прямо на нас. Подскакали казаки к своим саженей на двести и рассыпались горохом кто куда. Ну, вижу, пришел час воли Божией. Сотня, раздайся! Раздвинулось мое прикрытие пополам - направо-налево - все готово. Господи благослови! Приказал пальбу батарее.

И благословил же Господь все мои шесть зарядов. Такого дьявольского визга я отродясь не слыхивал. Не успели они опомниться - второй залп картечи. Смотрю, вся орда назад шарахнулась. Третий - вдогонку. Такая тут кутерьма поднялась, точно как в муравейник несколько зажженных спичек бросить. Заметались во все стороны, давят друг друга. Тут мы с казаками и драгунами с левого фланга ударили и пошли крошить как капусту. Немного их ускакало - которые от картечи увернулись, на шашки попали. Смотрю, иные уж и ружья бросают, с лошадей соскакивают, амана запросили. Ну, тут я уж и не распоряжался - люди и сами понимали, что не до амана теперь, - всех казаки и нижегородцы порубили.

А ведь если бы эти безмозглые дьяволы после двух первых-то залпов, что были им, можно сказать, в упор пущены - саженях в двадцати-тридцати, если бы они вместо того, чтобы назад кинуться, на пушки поскакали, так уж нам была бы верная крышка - третьего-то залпа уж не дали бы!

Из книги Анатолия Абрашкина "Русский дьявол".

Незадолго до смерти Владимир Соловьев написал статью «Три разговора о войне, прогрессе и конце всемирной истории», включавшую ту самую «Лекцию об Антихристе», так потрясшую Колю Бухарина (правильное ее название - «Краткая повесть об Антихристе»). В этой повести Соловьев попытался рационализировать пророчества Иоанна Богослова в той части, которая касается появления Антихриста, наполнить их реальным историческим смыслом. По мнению философа, основным геополитическим конфликтом ближайшего будущего станет противостояние народов Восточной Азии (во главе с китайцами) и Европы. Азиатскую политику наступления на европейский мир Соловьев предложил называть панмонголизмом. Он полагал, что в XXI веке панмонголы оккупируют Европу и в течение полувека будут владеть ею. Освобождение дастся европейцам ценой колоссального напряжения и огромного количества человеческих жертв. Пережитые испытания убедят лидеров национальных элит в необходимости единения, поэтому Европа в XXI веке будет представлять союз более или менее демократических государств - европейские соединенные штаты со столицей в Риме.
Вот именно в этот момент, рассказывает Соловьев уже как очевидец, и объявился среди людей «один замечательный человек», которого многие называли сверхчеловеком. В силу своей гениальности он уже к тридцати трем годам прославился как мыслитель, писатель и общественный деятель. Он верил в Бога, но в глубине души невольно и безотчетно предпочитал Ему себя. Он верил в Добро, но «всевидящее око вечности знало, что этот человек преклонится перед злою силою, лишь только она подкупит его - не обманом чувств и низких страстей и даже не высокою приманкою власти, а чрез одно безмерное самолюбие». Одним словом, однажды он признал себя тем, кем в действительности был Христос. Это ощущение питало его непомерную гордость и тщеславие. Вместе с тем он начал все более и более ненавидеть Христа, завидовать Ему и испытывать сомнения относительно своей роли избранного в этом мире. Во время одного из приступов невыносимой тоски он бросился с обрыва в воду, но какая-то неведомая сила отбросила его назад. В то же время он услышал голос, обращенный к нему и обещавший бескорыстную помощь во всех его предприятиях. Несостоявшийся самоубийца вернулся домой и буквально со следующего дня его дела пошли резко в гору. Сильные мира сего заметили его сочинение «Открытый путь к вселенскому миру и благоденствию», они всячески способствовали успеху талантливого мыслителя с тайным намерением использовать его в будущем.
В тот момент «заправилы общей европейской политики, принадлежавшие к могущественному братству франкмасонов, чувствовали недостаток общей исполнительной власти. Достигнутое с таким трудом европейское единство каждую минуту готово было опять распасться… Тогда «посвященные» решили учредить единоличную исполнительную власть с достаточными полномочиями. Главным кандидатом был негласный член ордена - «грядущий человек». Наш герой, а это был он, «один замечательный человек», был единогласно выбран в пожизненные президенты Соединенных Штатов Европы (или императоры Рима). Его назначению не помешал даже тот факт, что его происхождение было покрыто мраком неизвестности, его мать была известна обоим земным полушариям, и слишком много разных лиц имели одинаковый повод считаться его отцами. Император-сверхчеловек подчинил себе весь мир и навсегда прекратил войны и рознь по всей Земле. Кроме того, он осуществил экономическую реформу, в результате которой «всякий стал получать по своим способностям, и всякая способность - по своим трудам и заслугам». Во второй год его царствования установилось равенство всеобщей сытости.
После благополучного разрешения политических и социальных проблем наступила очередь вопроса религиозного. Его поднял сам император, которого интересовало, прежде всего, реформирование христианства. Количество христиан по всему миру заметно сократилось, но при численном падении числа верующих христианство выигрывало в качестве. Папство уже давно было изгнано из Рима и после долгих скитаний нашло приют в Петербурге. Внутри Православия произошло воссоединение основной массы верующих со староверами, протестанство «очистилось от своих крайних отрицательных тенденций».
Все христиане поначалу благосклонно отнеслись к новому императору. Но на третий год его правления он приблизил к себе католического кардинала по имени Аполлоний, удивительным образом соединившего в себе знания как из области западной науки, так и традиционной мистики Востока. Аполлоний обладал искусством притягивать и направлять электричество, так что про него говорили, будто он сводит огонь с небес. Дружба императора со столь странным кардиналом, которого скорее следовало бы называть магом или чародеем, не осталась незамеченной для последователей Христа. Они с большим вниманием стали изучать евангельские и апостольские тексты, предсказывавшие пришествие Антихриста. Назревала гроза, и император с целью нанесения упреждающего удара в начале четвертого года своего правления объявил о созыве вселенского собора, который должен был состояться в Иерусалиме, ставшем к тому времени новой столицей Империи.
На соборе император предложил всем церквям признать его в качестве владыки и верховного вождя. Подавляющая часть участников собора была готова сделать это, но тут к императору обратился вождь православных христиан старец Иоанн и попросил исповедовать Иисуса Христа. Эта, казалось бы, простая просьба привела императора в замешательство, он растерялся, лицо его помертвело и перекосилось. «Старец Иоанн не сводил изумленных и испуганных глаз с лица безмолвного императора, и вдруг в ужасе отпрянул и, обернувшись назад, сдавленным голосом крикнул: «Детушки, Антихрист!» И тут же вместе с ударом грома в храм влетела молния и поразила старца. Император снова повторил свой призыв встать всем христианам под его верховное начало. И тогда встал папа Петр II и, обращаясь к императору, гневно воскликнул: «Наш единый Владыка - Иисус Христос, Сын Бога живого. А ты кто - ты слышал. Вон от нас, Каин-братоубийца! Вон, сосуд дьявольский! Властию Христовой я, служитель служителей Божиих, навек извергаю тебя, гнусного пса, из ограды Божией и предаю отцу твоему, Сатане! Анафема, анафема, анафема!» Пока папа обличал врага, Аполлоний совершал какие-то странные телодвижения, но одновременно с последним проклятием в адрес императора в храме загремел гром, и последний папа упал бездыханным.
Эти события раскололи участников собора. Те, кто отказался встать под религиозные знамена императора, сплотились вокруг протестантского лидера - профессора Паули. Они засвидетельствовали появление Антихриста в мире и постановили прекратить всякое общение с ним. Другая часть собора, наоборот, торжественно восславила императора и новоизбранного папу - Аполлония, которые убедили представителей православия, протестантизма и католицизма подписать акт соединения церквей. «Я такой же истинный православный и истинный евангелист, каков я истинный католик», - заявил при этом Аполлоний и дружелюбно облобызался с греком и немцем. Вожди христианских религий сотворили совместно молитву Христову об учениках Его, которая стала прологом к истинному соединению церквей, произошедшему среди темной ночи на высоком уединенном месте.
Что же до участи императора, то она оказалась весьма незавидной. Правда, поначалу все складывалось как нельзя лучше. Он тайно распустил слухи среди евреев, что его главная задача установить всемирное владычество Израиля, и они признали в нем Мессию. Но впоследствии евреи, считавшие императора кровным и совершенным израильтянином, узнали, что он даже не обрезан. В тот же день они подняли восстание и в ходе недолгой, но очень кровавой войны одержали победу: внезапное землетрясение разверзло землю, открыв жерло огромного вулкана, и огненные потоки, слившись в одно пламенное озеро, накрыли и самого императора, и его несметные легионы. «Между тем евреи бежали к Иерусалиму, в страхе и трепете взывая о спасении к Богу Израилеву. Когда святой город был уже у них в виду, небо распахнулось великой молнией от востока до запада, и они увидели Христа, сходящего к ним в царском одеянии и с язвами от гвоздей на распростертых руках. В то же время от Синая к Сиону двигалась толпа христиан, предводимых Петром, Иоанном и Павлом, а с разных сторон бежали еще иные восторженные толпы: то были все казненные Антихристом евреи и христиане. Они ожили и воцарились Христом на тысячу лет».
Владимир Соловьев делает вполне конкретные предсказания, это вам не Нострадамус. Прежде всего, философ предрекает мощную экспансию восточно-азиатских народов в XXI веке. В свете стремительно развивающегося сегодня миллиардного Китая эта соловьевская идея кажется очень современной. Для нас, однако, более интересно другое важное предсказание, содержащееся в этой повести, а именно: указание на то, что мировая политика будет определяться тайными масонскими стратегами. Эта идея проходит у Соловьева как бы пунктиром, но в силу особой деликатности темы было бы странно ожидать от автора излишней многословности. Он и так сказал достаточно, чтобы мы век спустя могли коснуться затронутой им проблемы.
Имея в виду эту информацию, можно заключить, что совершенно не случайно обряд посвящения Аполлония в папы происходит в тронной палате (около предполагаемого места Соломонова престола). Логика соловьев-ской повести требует от читателя признать, что Аполлоний возник вблизи императора не случайно и он тоже принадлежит к братству вольных каменщиков. Другими словами, император превращает католичество в филиал масонства. Но насколько правдоподобен такой прогноз с современной точки зрения?
В период с 1738 по 1970 г. Ватикан более дюжины раз выступал с официальными запретами на сношения с франкмасонами. Одно такое серьезное предупреждение содержалось в каноне, изданном в 1917 г. в «Codex Juris Canonici» и сохранявшем свою силу до 1983 г. Но отношения между масонами и католической церковью потеплели еще до окончания срока действия этого канона, а именно после Второго Ватиканского собора (1958–1965). В январе 1983 г. Ватикан опубликовал совершенно новый вариант «Codex Juris Canonici», в котором и речи нет о масонах. Иными словами: пребывание в масонских ложах не влечет отныне автоматического отлучения от церкви. Сегодня масоны прямо заявляют о поддержке курса, осуществляемого римской курией и папой Иоанном Павлом II. Все это позволяет говорить о существовании определенных договоренностей между руководителями двух влиятельных политических сил мира, что также подтверждает геополитические предсказания Владимира Соловьева.
Наш знаменитый философ совершенно справедливо указал на масонство как важнейшую и во многом определяющую силу мировой политики XX и XXI вв. Правители даже самых крупных мировых держав, как правило, марионетки в их руках. Французский журнал «Пуэн» в декабре 1985 г. отмечал, что с 1879 по 1931 г. пять президентов Франции, а с 1875 по 1967 г. - 22 премьер-министра страны входили в ряды «вольных каменщиков». Среди американских президентов последнего времени масонами были Маккинли, Теодор Рузвельт, Тафт, Гартинг, Франклин Д. Рузвельт, Трумэн, Эйзенхауэр, Форд, Картер. Эти примеры можно множить и множить. В данном случае для нас важно, прежде всего, указать на правильность отдельных положений соловьевской повести об Антихристе. Другое дело, что в ней есть и просчеты. Так, Владимир Соловьев явно недоучел роль Соединенных Штатов Америки, которые в настоящее время диктуют свою волю и объединенной Европе, и мировому сообществу. Хотя опять-таки относительно роста геополитического влияния Иерусалима философ явно попал в точку.
Но насколько случайны соловьевские прозрения? Может быть, человеческая история в последние сто лет развивается в соответствии с некоторым планом, которого придерживаются сильные мира сего, а Соловьев угадал некоторые его положения? Или еще интереснее: ничего он не угадывал, а был посвящен в этот план и перед самой смертью раскрыл отдельные его детали? Такая догадка не выглядит совсем уж невероятной, поскольку Соловьева уже давно подозревают в причастности к масонству. Е. Трубецкой вспоминал, что Соловьев «неоднократно высказывал мысль, впоследствии выраженную в «Трех разговорах», что организация Антихристова царства будет делом братства франкмасонов». Для друзей философа это было неочевидно, они пытались оспаривать эту точку зрения, но Соловьев, надо полагать, в силу своей осведомленности знал куда больше их. Многие вообще соотносили Соловьева с героем его повести и даже видели в нем предтечу «грядущего человека».
Все сходится на том, что Соловьев обладал даром предвидения, он яснее других ощущал темные стороны бытия, и следует серьезно отнестись к его повести. А если так, то кого вам напоминает соловьевский Антихрист? Ответ очевиден: это Сталин, Иосиф Виссарионович Сталин! Мистика тут или черт знает что, называйте как хотите, но читайте и сравнивайте. Мать, которая вела не слишком благочестивый образ жизни. Тридцать три года и первое серьезное сочинение, которое оценил Владимир Ильич. Восхождение к власти в окружении масонов. Победа в мировой войне и установление мира на планете. Образование мировой социалистической системы. Установление контакта с Православной церковью. Проведение экономических реформ во имя реализации великих принципов равенства. Создание государства Израиль и гибель в кровавый день Пурима. Да, еще один важный факт, введенный Соловьевым и существенно меняющий канонический портрет Антихриста: он необрезанный, то есть не иудей! Опять попадание в «десятку».
Очень может быть, что Михаил Афанасьевич Булгаков тоже предчувствовал в Сталине Антихриста. Кому посвящена его последняя пьеса «Батум»? Кажется, никто еще не взялся объяснить, отчего это вдруг знаменитый писатель стал писать о Сталине. Финальный аккорд творчества, прощальный привет гения, а кому посвящен? Литературоведы не могут понять, в чем дело. Но, на наш взгляд, Булгаков вплоть до конца жизни продолжал работать над раскрытием тайны Антихриста.
Рокк, Троцкий, Воланд, Сталин - путь его поисков. Каждый следующий «демон» солиднее и весомей. Заглянем в «Батум»: булгаковский Сталин верит в пророчество цыганки, рабочие уважительно зовут его Пастырем, а начальник тюрьмы - демоном проклятым. Если учесть, что в этой пьесе нет и не могло быть ни одного случайного слова, и что даже мало-мальский намек мог стоить головы, то вывод следует однозначный: Булгаков увидел в вожде Сатанаила-Антихриста.
Коммунисты создали миф о Ленине, но заслуги и значение Сталина неизмеримо выше. Ленин был его предтечей. Булгаков понял это еще в 1939 году, когда не было ни великой победы, ни триумфального шествия социализма по Европе…
Заключение
Христианство подарило человечеству миф о Дьяволе. Но миф этот содержал массу недосказанностей и «белых пятен». Сделано это было не случайно:
где есть культ, там всегда присутствуют «посвященные» и паства, «профаны». Христиане называют Дьявола отцом лжи, не подозревая, что сами начали с того, что оболгали бога Бела, превратив его из божества света в хозяина преисподней. На протяжении веков тайна Дьявола старательно оберегалась «Великими инквизиторами», но рано или поздно это должно было выйти наружу. Собственно, масонское движение в своем положительном аспекте и ставит целью обелить Дьявола. Это закономерная реакция на молчание христианства. Масонство не могло не возникнуть, ибо это в том числе и движение за восстановление изначальной целостности Бога. Дьявол ищет возможность оправдаться, доказать свою изначально светлую природу. В этом, если хотите, основное содержание нашей эпохи.
Для русского человека свойственно целостное восприятие мира, оттого Дьявол на Руси мыслился всегда двойственно. Не так страшен черт, как его малюют, говорят в народе. Это выстраданная, языческая «формула», которую православие так и не сумело «искоренить». Дьявол - «обезьяна» Бога, но не полная Его противоположность, не носитель абсолютного зла. В нем, подобно реликтовому излучению от Большого Взрыва, еще жив изначальный свет. Многие богословы и церковные писатели, пытающиеся прозреть будущие битвы Добра со Злом, игнорируют этот факт и продолжают «малевать» Дьявола одним цветом. Дьявол обречен, но погибнет он от внутреннего разлада, от горящего в нем света, который и станет центром притяжения всех добрых сил на земле.
Россия - особая, выделенная точка планеты, это один из мистических центров Земли. Именно нашему Отечеству выпала доля наяву пережить миф о пришествии Антихриста, опуститься в самое «лоно жгучих сил» (Д. Андреев) и пройти через адскую бездну.

Jack London ) - известный американский писатель. Родился 12 января 1876 г. в Сан-Франциско. При рождении ему дали имя Гриффит Чейни (John Griffith Chaney). Работал в жанре литературы, автор нескольких десятков известных на весь мир произведений.

С его рождением, точнее историей его рождения, связана не очень светлая история. Его мать Флора Веллман являлась учителем музыки и активно занималась спиритизмом, т.е. вызовом духов. Она утверждала что у неё идёт постоянное общение с индейским вождём, однако доказать это очень сложно. Она проживала с Уильямом Чейни, который являлся астрологом. Узнав о её беременности, отец будущего писателя заставлял делать её аборт, но та отказалась и попыталась совершить самоубийство, но в результате только слегка ранила себя, выстрелив из пистолета.

После рождения Джека Лондона отдали на попечение Вирджинии Прентисс, которая была бывшей рабыней. Для Джека она стала второй мамой. В 1876 году его мать вышла замуж за Джона Лондона и забрала сына к себе. С тех пор его стали звать Джеком Лондоном.

Ещё не став писателем, Джек Лондон влачил полуголодное существование. Он продавал газеты и книги, был рабочим на консервной фабрике, нелегально ловил устриц, был гладильщиком, кочегаром и матросом. Именно работа матросом стала для него одной из самых больших впечатлений в жизни. Позднее он написал об этом много морских произведений в частности Морской Волк.

Начало его литературной карьеры относят к 1893 г. Тогда был опубликован его первый очерк, называвшийся Тайфун у берегов Японии. За эту работу он получил свою первую премию. Вплотную же художественной литературой он стал заниматься только в 1899 г., когда после возвращения с Аляски написал целый цикл рассказов про северные земли. Эти книги, рассказы и романы принесли ему всемирную известность. Одними из самых известных являются Белый клык, Сердца Трёх, Зов Предков и т.п. Всего за свою жизнь он написал около 40 книг. Кроме своих приключенческих произведений Д.Лондон написал и несколько произведений: Голиаф, Алая Чума, Когда мир был юн и некоторые другие.

В последние годы своей жизни он стал сильно злоупотреблять алкоголем, так как переживал тяжёлый творческий кризис. Ему даже пришлось пойти на покупку сюжета для нового романа. За 78000 долларов он купил оный у другого писателя Льюиса Синклера. Роман назывался “Бюро убийств”, но написать его Джеку Лондону так и не было суждено.

22 ноября 1916 года в возрасте 40 лет, в городке Глен-Эллен, знаменитый писатель, подаривший миру множество потрясающих книг, которые до сих пор изучают в школах многих стран, умер от отравления морфием. Он вовсе не был наркоманом - морфий был прописан ему от почечного заболевания уремии. Его могила находится в Государственном Парке Джека Лондона (Jack London State Park, Glen Ellen).

Купить книги Джека Лондона в интернет-магазине с доставкой.

Книги Джека Лондона:

Белый клык

Дочь снегов

Лунная Долина

Маленькая хозяйка большого дома

Смок Беллью

Морской Волк

Зов предков

Алая Чума

В бухте Эддо

В далёком краю

Великая загадка

Великий кудесник

Враг всего мира

Джон - ячменное зерно

Жёлтый платок

Жемчуг Парлея

За тех, кто в пути

Закон жизни

Зелёный змий

Золотой каньон

Зуб кашалота

Лунная долина

Межзвездный скиталец

Путешествие на Снарке

Северная Одиссея

Сердца Трёх

Страшные Соломоновы острова

Сын Солнца

Тропой ложных солнц

Тысяча смертей

Храм Гордыни

Хотите во время бритья чувствовать себя максимально комфортно? Только для вас агидель электробритва в интернет-магазине ElektroBritva. Спешите получить свою мечту!

Джек Лондон - американский прозаик, новеллист, публицист, классик мировой литературы ХХ столетия.

Будущий писатель родился 12 января 1876 в небогатой семье в г. Сан-Франциско. При рождении получил имя Джон Чейни, но восемь месяцев спустя, когда мать вышла замуж, стал Джоном Гриффитом Лондоном. В 1889 г. Лондон заканчивает среднюю школу.

Юность Лондона пришлась на время экономической депрессии и безработицы, материальное положение семьи становилось всё более шатким. В 1893 г. Лондон на восемь месяцев выходит в плавание на промысел морских котиков. Вернувшись, он принимает участие в литературном конкурсе – пишет очерк «Тайфун у берегов Японии» и завоёвывает первый приз.

К двадцати трем годам Лондон сменил множество занятий, арестовывался за бродяжничество и выступления на социалистических митингах, был старателем на Аляске во время «золотой лихорадки», был студентом, плавал матросом, участвовал в марше безработных.

В его короткую 40-летнюю жизнь вместились годы серьезного занятия сельским хозяйством на ранчо в Калифорнии, работа корреспондентом во время русско-японской войны, сан-францисского землетрясения 1906 года и мексиканской революции. Еще Джек Лондон читал лекции в Гарварде и Йеле, был активистом соцпартии - пока не разочаровался в её идеалах. Несколько раз он тяжело болел - в том числе цингой и тропической лихорадкой; дважды был женат.

Усвоив взгляды К. Маркса, Г. Спенсера и Ф. Ницше, Лондон разработал собственную философию. Будучи социалистом, он решил, что при капитализме легче всего заработать деньги писательским трудом и, начав с коротких рассказов в «Оверленд мансли», вскоре завоевал литературный рынок восточного побережья рассказами о приключениях на Аляске. Неоромантические повести и рассказы о Севере, проза о жизни на море сочетают поэзию суровой природы, бескорыстного мужества с изображением тяжёлых физических и моральных испытаний.

В 1900 г. Лондон публикует свой первый сборник рассказов Сын волка (The Son of the Wolf). В последующие семнадцать лет он выпускал по две и даже три книги в год. К Лондону приходит известность, его материальное положение стабилизируется, он женится на Элизабет Маддерн, у него рождаются две дочери.

Были опубликованы сборник рассказов «Бог его отцов» (1901); роман «Дочь снегов» и книга «Люди бездны» (Men of Abyss) о жизни беднейшего квартала Лондона Ист-Энда (1902); повесть «Зов предков» (The Call of the Wild) (1903). В 1904 г. выходит один из самых знаменитых романов Лондона «Морской волк» о капитане Вульфе Ларсене. В этом же году Лондон едет в командировку в Корею на русско-японскую войну. Вернувшись, он разводится с женой и женится на её бывшей подруге Чармейн Киттредж.

В 1905 г. появляется «Борьба классов» (The War of the Classes), политическое сочинение, в котором излагаются революционно-социалистические взгляды Лондона. В 1907 г. выходит утопический роман-апокалипсис «Железная пята» (The Iron Heel) о классовой войне.

В 1907-1909 гг. Лондон совершает морское путешествие на построенной им по собственным чертежам яхте «Снарк». В 1909 г. публикуется автобиографический роман «Мартин Иден» (Martin Eden) о моряке, который нелёгким путём пробивается к вершинам знаний и писательской славе.

В 1913 г. появляется автобиографический трактат об алкоголизме «Джон Ячменное Зерно» (John Barleycorn), трагический аргумент в пользу «сухого закона» и роман «Лунная долина» (The Valley of the Moon).

22 ноября 1916 г. Лондон умер в Глен-Эллене (шт. Калифорния) от смертельной дозы морфия, которую он принял или с целью умерить боль, вызванную уремией, или сознательно, желая покончить с собой.

В 1920 г. посмертно издан роман «Сердца трёх» (Hearts of Three), в котором Лондон обращается к новому для него, но весьма перспективному жанру американской литературы – киноповести.

За неполных 20 лет литературной деятельности Джек Лондон создал свыше 200 рассказов, 20 романов и 3 пьесы. Тематика его произведений не менее разнообразна, чем его жизнь. Наиболее известен цикл его произведений, условно называемый «Северная Одиссея», куда входят, наряду с другими, повести «Зов предков» (1903) и «Белый клык» (1906), рассказы «Закон жизни» (1901), «Любовь к жизни» (1905), «Костер» (1908).

Стиль прозы Лондона - ясный и в то же время образный - оказал существенное влияние на многих писателей ХХ века, в частности на Хемингуэя, Оруэлла, Мейлера, Керуака.

Джек Лондон (англ. Jack London, урождённый Джон Гриффит Чейни, англ. John Griffith Chaney) — американский писатель, наиболее известный как автор приключенческих рассказов и романов.

Джон Гриффит Чейни родился 12 января 1876 года в Сан-Франциско. Мать будущего писателя, Флора Веллман, была учителем музыки и увлекалась спиритизмом, утверждая, что у неё установлена спиритическая связь с индейским вождём. Она забеременела от астролога Уильяма Чейни, с которым совместно жила некоторое время в Сан-Франциско. Узнав о беременности Флоры, Уильям стал настаивать на том, чтобы она сделала аборт, но она категорически отказалась и в порыве отчаяния попыталась застрелиться, однако только слегка ранила себя.

После рождения малыша, Флора оставила его на какое-то время на попечение своей бывшей рабыни Вирджинии Прентисс (Virginia Prentiss), которая оставалась для Лондона важным человеком на протяжении всей его жизни. В конце того же 1876 года Флора вышла замуж за Джона Лондона, инвалида и ветерана Гражданской войны в США, после чего забрала малыша к себе обратно. Мальчика стали звать Джон Лондон (Джек — литературный псевдоним). Через какое-то время семья переехала в соседний от Сан-Франциско город Окленд, где Лондон в конце концов и окончил школу.

Джек Лондон рано начал самостоятельную трудовую жизнь, полную лишений. Школьником продавал утренние и вечерние газеты. По окончании начальной школы в возрасте четырнадцати лет поступил на консервную фабрику рабочим. Работа была очень тяжёлой, и он ушёл с фабрики. Был «устричным пиратом», ловил устриц в бухте Сан-Франциско, что было запрещено. В 1893 году нанялся матросом на промысловую шхуну, отправляющуюся на ловлю котиков к берегам Японии и в Берингово море. Первое плавание дало Лондону много ярких впечатлений, которые легли затем в основу многих его морских рассказов и романов. Впоследствии также работал гладильщиком в прачечной и кочегаром.

Первый очерк Лондона «Тайфун у берегов Японии», послуживший началом его литературной карьеры, за который он получил первую премию одной из газет Сан-Франциско, был опубликован 12 ноября 1893 года.

В 1894 принимал участие в походе безработных на Вашингтон, после чего месяц просидел в тюрьме за бродяжничество. В 1895 вступил в Социалистическую рабочую партию США, с 1900 (в некоторых источниках указан 1901) — член Социалистической партии США, из которой выбыл в 1914 (в некоторых источниках указан 1916); причиной разрыва с партией в заявлении называлась потеря веры в ее «боевой дух».

Самостоятельно подготовившись и успешно сдав вступительные экзамены, Джек Лондон поступил в Калифорнийский университет, но после 3-го семестра, из-за отсутствия средств на учебу (в некоторых источниках говорится, что он просто не мог переносить университетскую обыденность), вынужден был уйти. Весной 1897 Джек Лондон поддался «золотой лихорадке» (Gold Rush) и уехал на Аляску. В Сан-Франциско вернулся в 1898, испытав на себе все прелести северной зимы. Вместо золота судьба одарила Джека Лондона встречами с будущими героями его произведений.

Более серьезно заниматься литературой стал в 23 года после возвращения с Аляски: первые северные рассказы были опубликованы в 1899, а уже в 1900 была издана его первая книга — сборник рассказов «Сын волка». Затем последовали следующие сборники рассказов: «Бог его отцов» (Чикаго, 1901), «Дети мороза» (Нью-Йорк, 1902), «Вера в человека» (Нью-Йорк, 1904), «Лунный лик»(Нью-Йорк, 1906), «Потерянный лик» (Нью-Йорк, 1910), а также романы «Дочь снегов» (1902) «Морской волк» (1904), «Мартин Иден»(1909) создавшие писателю широчайшую популярность.

В 1902 Лондон побывал в Англии, собственно, в Лондоне, что дало ему материал для написания книги «Люди бездны» (People of the Abyss), которая, к удивлению многих, имела успех в США в отличие от Англии. По возвращении в Америку он читает в разных городах лекции, преимущественно социалистически-пропагандистского характера, и организует отделы «Общестуденческого общества». В 1904-05 гг. Лондон работает военным корреспондентом на Русско-японской войне. В 1907 писатель предпринимает кругосветное путешествие. К этому времени, благодаря высоким гонорарам, Лондон становится состоятельным человеком.

Джек Лондон был весьма популярен в СССР, очевидно, не в последнюю очередь благодаря своим симпатиям идеям социализма, членству в Социалистической рабочей партии, а также как писатель, воспевающий несгибаемость духа, что приписывалось революционерам. Внимание советских читателей не акцентировалось на том, что он был самым высокооплачиваемым писателем Америки. Его гонорар доходил до 50 тысяч долларов за книгу, что было фантастической суммой.

Многогранный талант Лондона принес ему успех и в области сочинения утопических и научно-фантастических рассказов. «Голиаф», «Враг всего мира», «Алая чума», «Когда мир был юн» и другие, несмотря на некоторую схематичность и небрежность привлекают оригинальностью, богатством воображения и неожиданными ходами. Развитая интуиция позволили Лондону предвидеть и ярко изобразить наступление эпохи диктаторов и социальных потрясений, мировых войн и чудовищных изобретений, угрожающих существованию человечества.

В последние годы Лондон переживал творческий кризис, в связи с чем стал злоупотреблять алкоголем (впоследствии бросил). Из-за кризиса писатель даже был вынужден пойти на покупку сюжета для нового романа. Такой сюжет был продан Лондону начинающим американским писателем Синклером Льюисом. Лондон успел дать будущему роману название, — «Бюро убийств», — однако написать успел совсем немного, так как вскоре скончался.

Лондон умер 22 ноября 1916 года в городке Глен-Эллен (Калифорния). Последние годы он страдал от почечного заболевания (уремия) и умер от отравления прописанным ему морфием.

Расхожей является версия самоубийства, однако медики отмечают, что у Лондона не было ни достаточных знаний, чтобы рассчитать смертельную дозу морфия, ни достаточных оснований для самоубийства (он не оставил предсмертной записки и выбрал совершенно «немужской» способ).